Н. И. Фалеев Цели военного наказании Диссертация

Вид материала

Диссертация

Содержание § 11. Наказание, как средство. Теория положительного закон Учение об исправлении

Подобный материал:

• Становление теории авиации: эпистемологический анализ, 368.29kb.
• Диссертация на соискание учёной степени кандидата юридических наук, 1614.07kb.
• Портрет Дориана Грея»), А. Камю («Посторонний»), Р. Брэдбери («Наказание без преступления»)., 350.82kb.
• Свобода и несвобода в бытии, 2069.65kb.
• «военного коммунизма», 55.38kb.
• Институционализация террологии в россии как философско-эпистемологическая проблема, 773.75kb.
• Механизм уголовно-правового регулирования режима военного положения, 651.42kb.
• Парадигмы образования в социокультурном пространстве современного российского общества, 783.53kb.
• Государственное управление системой высшего военного образования в современной россии, 417.84kb.
• Роль Президента Российской Федерации в формировании системы государственного оборонного, 399.31kb.

§ 11. Наказание, как средство.

Совершенно иначе смотрят на наказание те теории, которые оправдывают наказание его результатами. С их точки, зрения, все, что можно получить от наказания, лежит вне самого наказания, далеко за его пределами. Осуществлять наказание необходимо, но не как цель, а только как средство для достижения целей. Отсюда же вытекает, что последние должны сообразоваться с утилитарными требованиями общества, что наказание должно достигать поставленных задач, быть целесообразным средством. Таким образом, возмездию не остается уже места, и все лежит в более или менее отдаленном будущем.

Не останавливаясь на рассмотрении положений, высказанных древними мыслителями в области вопроса о наказании, мы рассмотрим только наиболее типичные из теорий нынешнего времени и наиболее применимые для выяснения целей наказания воинского. В этом отношении теории разделяются на следующие группы.

Теория положительного закон¹а или, как она выразилась у Фейербаха, теория психического принуждения утверждает, что цель государства - правосостояние, поддержание царства права; а так как всякое нарушение противоречит указанной цели государства, то последнее не только может, но и должно устранять всякую возможность нарушений путем принуждения физического или психического.

Но принуждение является только дополнительным средством, если ни знание, ни образование и воспитание не окажут своего действия. Физическое принуждение имеет целью предупредить преступление или взыскать с виновного в пользу пострадавшего вознаграждение. Но так как предупредить каждое преступление невозможно, а вознаградить невознаградимые блага немыслимо, то, в интересах предупреждения преступлений, государство вынуждается издать уголовный закон, устанавливающей угрозу наказанием; это и создает "психическое принуждение", которое всегда действительно, проявляется до преступления и таким образом само препятствует ему.

Это принуждение Фейербах основывал на том, что все правонарушения покоятся на чувственности, на известном возбуждении желаний; но раз каждый будет знать, что правонарушение вызовет зло, превышающее "то лишение, которое обусловливается для него воздержанием от преступления", последнее не должно уже совершиться. А для этого необходимы, с одной стороны, положительная угроза закона, с другой - неизбежное выполнение самой угрозы; без последнего условия одна угроза не может еще создать принуждения. Таким образом, целью карательной деятельности является предупреждение возможных нарушителей путем устрашения угрозой и фактом исполнения угрозы.

Самым существенным недостатком изложенной теории должно быть признано основное положение Фейербаха: исходя из его теории, наказание, чтобы быть целесообразным, должно быть как можно более суровым, дабы умертвить преступное желание в самом зародыше, иначе угроза не будет действительной.

А это в области военно-уголовного права поведет к усилению репрессий до невозможных пределов, тем более что в условиях военной службы законодатель мог бы легко найти к тому основания, и положительный военно-уголовный закон, угрожая точно определенной санкцией, стеснил бы судью и свел бы военные суды на степень грозных средневековых трибуналов, применявших выдающиеся меры репрессий.

Несмотря на то, что воззрение Фейербаха на значение уголовного закона вполне основательно, тем не менее, стремление его выдвинуть психическое принуждение в виде общей цели наказания ведет к целому ряду недоумений. В самом деле, если угроза наказания всегда действительна, то, что же тогда свидетельствует собой факт ежедневных преступлений?

Даже если совершено преступление, то винить в этом самого преступника нельзя, так как в этом случае угроза оказалась недействительной, и вся ответственность падает на законодателя, установившего недостаточную угрозу. Наконец, с точки зрения этой же теории, незнание размера наказания должно, безусловно, влечь за собой безнаказанность преступления, равно как и совершение его в состоянии аффекта, по чувству долга, по неосторожности.

Фейербах, желая действовать на чувственность, упустил из внимания, что в иных случаях угроза даже высшим лишением не имеет никакого значения. Сюда подойдут все преступления, совершаемые во время сражения: бегство, трусость, положение оружия; в истории права можно отыскать множество примеров, которые показывают, что против бегущих часто оказывается недействительным даже "бессудное" лишение жизни, на поле сражения, рукой начальника. А отсюда непосредственно вытекает, что идея общего предупреждения не может стать исключительной целью наказания.

Если теория принуждения центр тяжести наказания видела в угрозе наказанием, а реальному осуществлению его придавала второстепенное значение, то теория устрашения¹ держалась совершенно противоположной точки зрения: только угроза исполнением наказания может произвести впечатление, способное удержать будущих преступников. Человеческая природа легко поддается впечатлениям, и чем таковое сильнее, тем значительнее и результат его. Раз преступление совершилось, нарушитель должен явить собой пример, быть простым физическим объектом исполнения наказания, оселком, на котором государство, ради охранения правопорядка, должно пробовать свое смертоносное оружие против других. Сам преступник только подвергается наказанию, государство вовсе не имеет в виду рассчитывать на его впечатлительность; важно устранить возможность будущих правонарушений со стороны других. Отсюда, как естественный логический результат - желание дать зрителям такой спектакль, чтобы у граждан стучали зубы и кровь застывала в жилах. Чтобы установить примерность наказания и вместе с тем соразмерить характер и меру его со степенью виновности лица, потребовалось нечто невозможное: от наказания нельзя требовать лишь устрашения, надо уничтожить жестокость самого наказания, незаслуженную преступником.

«Жестокость наказаний», - говорит Беккариа - «делает то, что люди поступают настолько решительнее, насколько велико угрожающее наказание, дабы избежать наказания; она делает то, что для избежания наказания за одно преступление совершается целый ряд преступлений. Страны и эпохи наиболее жестоких наказаний всегда отличались наиболее кровавыми и бесчеловечными преступлениями, ибо тот же самый дух жестокости, который руководил законодателем, управлял и рукой разбойника и отцеубийцы; с трона этот дух диктовал кровавые законы послушным рабам, а в темных недрах частной жизни он направлял людей к убийствам тиранов для того, чтобы создавать новых». Далее Беккариа утверждает, что с усилением жестокости наказаний "дух людей" грубеет и через некоторое время колесование устрашает столько же, сколько прежде устрашало тюремное заключение.

Наглядное обучение народа правилам государственного правопорядка путем живого примера, особенно сильно практиковавшееся в эпоху средних веков, и в наше время начинает вызывать подражания. Некоторые из исследователей² настойчиво утверждают, что наказание может иметь только две цели: исправление преступника и устрашение; но первое - мираж, опыт народов Европы доказал это, государства успели уже затратить много миллионов на достижение ее: они устраивали комфортабельные жилища для порочных членов общества, преступников оберегали самым тщательным образом, но исправления все-таки не достигали. Поэтому нечего задаваться неосуществимыми целями; наказание постольку действительно, поскольку оно направляется не на преступника, а на толпу; отсюда необходимость самых устрашительных наказаний: смертной казни, телесных наказаний и т. п.

История военно-уголовного права дает возможность видеть, что идее устрашения особенно посчастливилось в армии, где она имела преимущественное значение; но та же история показывает, что система воинских наказаний, построенная на началах устрашения, всегда оказывалась несостоятельной: идя от мысли общего предупреждения, законодатель часто увлекался, что устрашало сегодня, завтра уже не производило впечатления; усиление репрессий представлялось необходимостью, а все это приводило к нежелательным результатам, грозя превратить идею предупреждения в устрашение первой формации, со всеми ужасами средневековых казней, с квалифицированными видами и системой наказаний¹.

Учение Грольмана² о частном предупреждении является попыткой смягчить значение предыдущей теории. Воля, стоящая в противоречии с юридическим порядком, установленным в государстве, представляется опасной для правопорядка. Преступник, нарушая известное правовое состояние, вместе с тем обнаруживает опасность своей неправомерной воли, которую необходимо уничтожить в интересах охраны юридического склада государства. Поэтому оно в праве принять против нарушителя известные меры принуждения, так как преступник доказал свое нежелание или неумение противиться злу и свою опасность, выразившуюся в его преступной деятельности. Принуждение, принимаемое государственной властью в интересах предупреждения виновного на будущее время, будет иметь в виду или уничтожение для преступника свободы совершать физические действия и, следовательно, зло, или только угрожая ему исполнением самого наказания. Для определения размера наказания Грольман требует сообразоваться с состоянием неправомерной воли, с ее характером и продолжительностью преступного состояния.

Несмотря на совершенно верную основную мысль - воздействовать на преступника путем уничтожения возникающей от него для общества опасности, теория эта страдает излишней односторонностью и многое не в состоянии объяснить. В применении же к воинскому наказанию, выдвигая индивидуальное противозаконное настроение субъекта, она невольно вызывает вопрос: как должен относиться к этой стороне деяния законодатель, выходящий ради этого из сферы определения общих признаков деяния и принужденный соразмерять его с настроением виновника³? Наконец, зачем же в таком случае дожидаться момента рельефного обнаружения неправомерной воли военнослужащего в преступлении, когда начальник может обнаружить ее и другими способами? Ведь, наказание по этой теории направляется против преступника не за то, что он совершил, а за возможность будущих правонарушений с его стороны. Поэтому принятие этого начала легко может повести к широкому распространению "предвидения опасности" (относительно тех военнослужащих, которые неоднократно наказаны за незначительные по тяжести проступки), а, следовательно, и к применению к ним высших карательных мер.

Несмотря, однако, на эти возражения, теория частного предупреждения частью уже получила осуществление в военном законодательстве, хотя и не в таком безусловном виде, как она представляется у Грольмана⁴, а только как одна из целей воинского наказания.

Учение об исправлении преступника, ради соделания его безвредным для правопорядка и общества, получило в наше время большое распространение, как общая цель наказаний.

Одни последователи теории исправления¹ говорят, что сам факт возможности совершения преступления доказывает, что у преступника воля находится в извращенном состоянии - она безнравственна; характер этой воли распознается на основании всей совокупности данных, вытекающих из его преступного действия; поэтому карательная опека государства может иметь место в отношении его только постольку, поскольку он проявил свою неправомерно направленную волю. Вследствие этого государство должно принять двоякого рода меры, состоящие или в удалении побуждений к злу, или в воспитании правомерной воли, чтобы сделать ее "второй натурой преступника".

Другие последователи этой теории² полагают, что источник преступления есть непонимание добра преступником. Это разрешает командиру роты войти с рапортом по команде об отправлении нижнего чина в дисциплинарную часть, если он убедится, что рецидив нескольких дисциплинарных проступков рядового показывает, что последний видит добро только в том, что приятно ему самому, независимо от того, вредно ли это для другого; поэтому цель наказания и сводится к такому карательному воспитанию правонарушителя, которое имело бы своим результатом развитие чувства распознавания добра и зла, предостерегающего от возможных нарушений в будущем, так как, совершая зло, преступник считает его добром и хочет этого добра. Штельцер говорит, что исправление должно быть юридическим, т.е. устранять опасность, проистекающую от преступника для общественного спокойствия, путем развития в нем чувства необходимости подчиниться праву, безразлично, будет ли он считать это обязанностью нравственной или юридической.

Наука уголовного права уже выказала свое отрицательное отношение к этой односторонней доктрине. Если брать теорию исправления в том виде, как она есть, без всяких поправок³, то она оказывается вполне непригодной и бессильной для определения целей воинского наказания: в самом деле она все время говорит о добре и зле; но воинское наказание может быть явлением безразличным с этой точки зрения, а в таком случае и само право наказания немыслимо. Наконец, давая в руки тюремного начальства все заботы по исправлению преступника, эта теория может привести к созданию безграничного произвола. Разумеется, цель исправления может быть принята в военно-уголовном праве, но не в виде общей цели наказания; кроме того, и сама сущность "исправления" в применении к военнослужащему должна быть значительно изменена сообразно с целым рядом условий, на выяснении которых мы остановимся ниже.

Предшествующее изложение в достаточной мере показывает, что исчерпывать цель наказания только одной какой-либо из указанных задач не представляется возможным. В виду этого в последнее время являются попытки присвоить наказанию значение такого средства, которое способно было бы к достижению нескольких целей.

Представителями этого воззрения в наше время являются Лист⁴, Меркель⁵, Ламмаш и другие. Мы остановимся преимущественно на рассмотрении теории Листа, которая, по нашему мнению, наиболее пригодна для выяснения задачи карательной деятельности государства.

Право, говорит Лист, существует ради людей, с целью обеспечения их жизненных интересов и правовых благ; поэтому "миссия уголовного права есть усиленная охрана особенно важных и особенно нуждающихся в ней интересов¹".

Охрана интересов совершается или посредством угрозы наказанием или исполнением наказания над преступником. То и другое воздерживает от преступления граждан; что же касается самого преступника, то правопорядок стремится бороться и с ним и как орудие борьбы, применяет к нему наказание-принуждение. Последнее может быть или психическим, или механическим: первое действует опосредованно и достигает или исправления, или устрашения; второе направляется непосредственно к отделению преступника от других лиц ("секвестрация"). Сообразно с этим, Лист группирует преступников на три категории и, в зависимости от принадлежности их к той или другой категории, требует применять к исполнению наказания ту цель, которая является в данном случае необходимой. Таким образом, непосредственными целями наказания будут исправление, устрашение и обезвреживание; все другие цели, достигаемые наказанием и так или иначе связанные с ним, как, например удовлетворение потерпевших и др., будут представлять собой только "рефлективные" цели наказания. Отсюда видно, что "государство должно вести борьбу с преступлением на началах рациональных и путем таких карательных средств, которыми достигалась бы не одна, а многие карательные цели²".