Geum.ru

История и философия истории

Вид материалаДокументы

Содержание


Логика нарратива.
Проблема отбора исторических фактов и выбора лучшей истории.
История, этика и свободная воля
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   12
Эпистемологический нарративизм 2. (М. Уайт, «Основания исторического знания».)

Данто предлагает эпистемологические основания признания нарратива адекватной формой истории, но он не пытается доказать, что историки пишут историю в форме нарратива, хотя и принимает, что это – так. Уайт как раз хочет заполнить эту лакуну: дать описание и анализ взаимосвязанных ролей фактических отчетов, обобщений и ценностных суждений в историческом дискурсе. Главный тезис этой книги, как Уайт сам его формулирует в общем виде, исходит из того, что типичная форма дискурса историка – повествование (наррация).

Повествование состоит в первую очередь из единичных объяснительных утверждений (в отличие от хроники) и подразумевает единичные фактические утверждения, не являющиеся объясняющими по форме, а также основывается до определенной степени на ценностных суждениях историка. Нарратив, если описывает единую сущность (нацию или личность, например), имеет своей целью представить то, что лучше всего можно охарактеризовать как развитие этой сущности; представить прежде всего в виде конъюнкции единичных объясняющих утверждений. Эти последние имеют вид: «Поскольку то-то и то-то было истинно относительно нации s в момент времени t1, то-то и то-то было истинно относительно s в t2; а поскольку то-то и то-то было истинно относительно s в t2, это и то было истинно относительно s в t3; и так далее» (4). Отсюда сразу же следует, что нарратив подразумевает единичные фактические утверждения (вроде: «США объявили войну Германии в 1917»), а именно хроники. Истинность объясняющих единичных утверждений нарратива зависит от истинности подразумеваемых им единичных фактических утверждений, не описывающих каузальные связи (хроник). Последние – «логические кирпичи» нарратива (кавычки мои). (Видно, что Уайт придерживается верификационистского подхода к оценке нарратива, корреспондентской идеи его истинности и далеко не конструкционистского реализма.) Хотя нарратив обычно не содержит общих законов, составляющие его единичные объясняющие утверждения связаны с законами, а именно: они подразумевают существование таких законов, так как единичное объясняющее утверждение истинно, только если «есть объясняющий дедуктивный аргумент, содержащий антецедент данного единичного утверждения в качестве посылки, а его консеквент в качестве вывода» (5).

Уайт согласен, что есть смысл понятия «объяснение», который не соответствует дедуцируемости из законов, но объяснение в этом смысле связано с объяснением в дедуктивном смысле. Концепцию, согласно которой единичное каузальное утверждение является неполным и должно быть дополнено до дедуктивного аргумента, который только и является объяснением в собственном смысле слова (Гемпель) он считает неверной. В пользу этого он приводит следующие соображения. Силлогизм «Сократ – человек, следовательно, он смертен» является неполным в силу отсутствия общей посылки, связывающей частную посылку с выводом; между тем, утверждение «Вследствие конфликта интересов между Севером и Югом, разразилась гражданская война» не является неполным аргументом: историк обычно не держит в голове все посылки, позволяющие ему сделать его вывод, и даже когда такое дополнение возможно, объяснение историка в нем обычно не нуждается. Связь, котрая здесь имеет место – не связь расширения или доплнения аргумента до некоего надлежащего вида, а связь нахождения эквивалента; но эквивалентом исторического объяснения является не сам дедуктивный аргумент, а утверждение, что такой аргумент существует. Мы не можем утверждать, как в случае с силогизмом, что (если А – единичное каузальное утверждение, а Е – его дедуктивный эквивалент), что А истинно, только если Е истинно, потому что мы не оцениваем дедуктивные аргументы в терминах истинности, мы оцениваем их в терминах валидности, т.е. говорим, что они содержат истинные посылки, которые логически имплицируют их следствия. И утверждение, что такое-то событие повлекло за собой такое-то другое событие, не эквивалентно утверждению, что истинные посылки Е логически имплицируют, что это другое событие (следствие) произошло. Поэтому Уайт предлагает теорию, которая не предусматривает предполагать, что единичное объясняющее утверждение эквивалентно или объясняющему дедуктивному аргументу, или утверждению валидности такого аргумента.

Свою позицию он обозначает как экзистенциальный регуляризм: для утверждений вида «А есть причина С» (но не для утверждений вида «А есть решающая причина С») верно, что они эквивалентны утверждению, что есть условия, которым удовлетворяет данный индивид и которые, совместно с А в силу некоего объясняющего закона (или законов) приводят к С (60). А это, в свою очередь, эквивалентно утверждению существования объясняющего дедуктивного аргумента, содержащего «А» в качестве посылки и «С» в качестве следствия. Причем под аргументом может пониматься как само лингвистическое выражение, так и выражаемая пропозиция в зависимости от онтологических предпочтений. Отсюда следует, что единичное объясняющее утверждение может быть подтверждено либо посредством представления полноценного дедуктивного аргумента требуемого вида или же – хороших индуктивных оснований думать, что такой аргумент существует. Относительно этой возможности естественник находится в лучшей позиции, чем историк, так как ему доступны дедуктивные аргументы, а историк основывается только на индуктивных свидетельствах, некоторые из которых носят статистический характер. Здесь проблема состоит в том, что могут возразить: как еще можно показать, что дедуктивный аргумент в пользу единичного каузального утверждения существует, если только не предъявить такой аргумент? Другой путь – дать хорошие индуктивные основания его существования. Если историк хочет связать Р и R, но не обнаруживает закона, согласно которому все Р суть R, он может найти свидетельства в пользу того, что вероятность того, что все Р, которые имеют свойство S, суть R. Это заключение может поддерживаться прямо законом или же – так же косвенно другими свидетельствами в пользу того, что высока вероятность, что все Р, которые имеют свойство S, и имеют свойство Q, суть R. И так далее. Но этот путь, конечно, не годится для обоснования того, что нечто является конкретной или решающей причиной события. Что касается решающей причины, то удовлетворительная теория здесь должна, по Уайту, включать следующее: «в большинстве случаев, когда историк утвереждает, что одна из причин является решающей причиной, а) эта причина является анормальной причиной, б) она иногда выбирается с точки зрения, которую другой исследователь может не разделять и с) мы не можем всегда устанавливать на абсолютных основаниях, что одна из этих точек зрения лучше других» (107). Это – абнормализм.

Противостоящие взгляды: произвольность выбора решающей причины, метафизический абсолютизм, согласно которому выбор решающей причины обусловлен ее внутренними свойствами, взгляд, согласно которому этот выбор обусловлен тем фактом, что данная причина есть необходимое условие в дополнение к бытию одним из совместно достаточных условий объясняемого события. Таким образом, несмотря на то, что историк может обращаться разве что к статистическим обобщениям по ходу подтверждения своей уверенности в существовании определенных дедуктивных аргументов, отсюда не следует, что он должен давать статистическое объяснение, т.е. такое, которое включает в качестве посылок статистические обобщения вместо строгих законов. Идея Уайта здесь состоит в том, что законы, поддерживающие дедуктивные объяснения историка, не обязаны быть строгими законами в смысле Юма или Милля; более того, он даже допускает возможность индивидуальных законов (laws about individuals), т.е. законов, содержащих индивидуальные имена (например, «Россия всегда в таких обстоятельствах ведет себя так-то»). Они остаются универсальными из-за «всегда» в их составе, предполагающего, что они распространяются не на конечное число случаев, а на бесконечное. Критики дедуктивной модели используют распространенность в истории объяснений, содержащих индивидуальные имена, для того, чтобы утверждать, что эти объяснения не могут быть применимы ко всякому месту в любое время (А. Донаган, «Объяснение в истории»). По Уайту, это не так, поскольку они содержат ключевое слово «всегда», а значит, являются вполен себе универсальными и индивидуальными в одно и то же время. (Все же большинство, я думаю, защитников дедуктивной модели не согласятся с осмысленностью разговора об индивидуальных законах, так как индивид предполагает четкую локализацию во времени и пространстве – от рождения конкретного человека, например, и до его смерти, так что, несмотря на формальную универсальность «всегда» в соответствущем обобщении, ясно, что фактически оно указывает только на любой момент или эпизод в границах, в которых локализован данный индивид. Это – явно не тот вид универсальности, с которым соединена традиционная идея необходимости закона. Поэтому и психологи редко ограничиваются аткими законами, а стараются показать, что они – следствия более общих, не индивидуальных законов, объясняющих поведение разных индивидов в сходных обстоятельствах.)

Уайт также возражает против замены понятия объемлющего закона в историческом объяснении понятием рациональных принципов действия. Хотя люди могут ссылаться на на моральные или нормативные принципы, защищая (его курсив) свои действия, упоминание историком такого принципа в каузальном объяснении действий агента не является логическим обращением к этому принципу (т.е. объясняющим – мое уточнение). Защитники такой замены законов на принципы путают цели историка с целями исторического агента: историк может конструировать психологическое объяснение параллельное логической или этической аргументации агента, но при этом не тождественное ей. Психологическое объяснение историка можно анализировать в соответствии с теорией охватывающего закона, несмотря на то, что этого нельзя сделать с параллельным ему аргументом исторического агента. Хотя нарратив историка не включает ссылок на ценностные суждения определенных видов (в качестве источника объяснения – мое дополнение), признание истории (нарратива) зависит от ценностных суждений, а не только от истинности составляющих его единичных утверждений. Эта зависимость проявляется в том, что при выборе причины или решающей причины некоего (обычно странного, не укладывающегося в привычные схемы – мое уточнение) события историк руководствуется своими интересами (политическими, например), которые определяются его ценностными суждениями. То же самое относится к выбору критика: он основывает предпочтение одной истинной истории другой на своих (политических) интересах или (идеологических) пристрастиях, которые также имеют свое выражение в определенных ценностных суждениях, с которыми он бы согласился. И такое же влияние ценностные суждения оказывают на выбор чего-либо в качестве следствия данной причины. Поэтому в некоторых случаях выражение «причина того-то» имеет характер моральной оценки и его правильнее было бы заменить на указание на «более ясное указание на то, что данное есть суждение о том, кого следует считать ответственным за соответствующие последствия» (9). Также на основе своих ценностных суждений историк выбирает характеристики исторческих эпох, направлений и т.п. («ренессанс», «просвещение и т.д.). Этот элемент исторического нарратива Уайт называет неисторическим (читай – ненаучным – мое уточнение): именно ценностные суждения определяют, что будет включать в себя хроника, подразумеваемая нарративом, исключая незначимое и концентрируясь на значимом, достойном упоминания. Он даже, похоже, выражает сожаление, что этот элемент нельзя исключить. (Здесь надо заметить, что Уайт говорит о разных, ценностно ориентированных истинных описаниях одного и того же. Не предполагает ли это, что, учитывая сохранение идеи корреспондентской истинности нарратива, следует различать между двумя классами ценностных ориентиров, один из которых не нарушает истинностных свойств того, что на нем основано, а другой нарушает? – пусть даже один из них пустой.) Спор ведется, таким образом, о том, какая из альтернативных истинных историй лучше, а стало быть, о критериях преимущества, не сводимого к истинности. Эти ценностные суждения – не те, которые могут эксплицитно фигурировать в тексте историка – его оценки ситуации, личности или даже участники объяснения; последние читатель должен принять, если он собирается принять нарратив в целом. Например, «Германия напала на Польшу» может трактоваться как ценностное суждение и Уайт даже готов согласится с тем, что оно таким и является; но для него здесь важны основания выбора языка описания события и языка хроники в целом в той мере, в какой они включают ценностные суждения.

Логика нарратива. Не любая вещь может быть предметом исторического нарратива: историк прежде всего интересуется социальным поведением людей. Логика нарратива по Уайту: неправильно говорить, что нарратив – это только логическая конъюнкция утверждений определенного вида, он и дисциплина по организации истины, и литература. Наиболее типичными Уайт называет нарративы, центральный предмет (subject) которых существовал достаточно долгий период времени, а задача типичного повествователя – дать связное описание развития центрального предмета. Они похожи на романы, но не являются фикциями. Хроника предмета есть конъюнкция некаузальных единичных утверждений, явно упоминающих этот предмет и утверждающих то, что было истинно относительно него в разные моменты времени. «Некаузальные» значит не содержащие слов вроде «потому что», т.е. не нацеленные на описание причин или следствий чего-либо. Хроники не обязательно должны содержать только отчеты о событиях в узком смысле слова «событие», но также – об условиях (например, условиях жизни людей того или иного периода): у них разные условия истинности (разные временные ограничения истинности, точнее – мое уточнение). Хроника истинна, только если все ее компоненты истинны, так как она представляет собой конъюнкцию: соответственно, истинность хроники есть функция исключительно только истинности ее составляющих. История предмета в отличие от хроники содержит каузальные утверждения. (Надо заметить, что некоторые нарративисты, например, судя по всему Лемон, склонны считать нарративом именно то, что Уайт определяет как просто хронику: «это произошло, затем это и т.д.».) Исторические каузальные утверждения содержат указания на время, так что каузальные антецеденты предшествуют во времени каузальным консеквентам. На деле истории часто содержат утверждения, описывающие причины более поздних событий, которые сами не следуют из предыдущих описаний, т.е. лакуны в каузальной цепи. Некоторые утверждения могут быть включены в историю, даже несмотря на то, что они описывают факты, никак не соотносящиеся со всем ходом нарративных рассуждений, просто в силу придания этим фактам особой значимости историком. Таким образом, различие между историей и хроникой есть вопрос степени.

Проблема отбора исторических фактов и выбора лучшей истории. Исторические каузальные утверждения могут описывать причину вообще (a cause) или конкретную причину (the cause) события. История истинна, только если (все – мое предположение) ее каузальные утверждения истинны; но их истинность зависит от истинности их антецедентов и консеквентов, а следовательно, от истинности хроник, которые она логически имплицируют. Напротив, ассоциированная хроника не порразумевает логически историю, поскольку «истинные компоненты каузального утверждения не подразумевают каузального утверждения, компонентами которго они являются» (224 – 225). Фундаментальная проблема логики повествования состоит, по мнению Уайта, в следующем: историк может согласится с тем, что каждое каузальное единичное утверждение в нарративе истинно, и тем не менее отказать этой истории в целом в том, что она лучше альтернативной или просто хороша (superior). Это – проблема критерия отбора фактов для включения в нарратив. Хотя Уайт признает, что в идеале должна быть только одна истинная история одного и того же, на деле для каждого данного объекта есть много истинных историй, а следовательно, истинных хроник, между которыми тем не менее можно проводить различие по их ценности. Такие хроники не обязательно должны быть взаимно исключающими: они могут пересекаться. И это не вопрос оснований, которые историк имеет для признания тех или иных утверждений: это – вопрос его оснований отдать предпочтение одним утверждениям, которые он принимает перед другими, которые он тоже принимает, для включения первых, но не вторых в хронику. Один ответ на этот вопрос состоит в том, чтобы принять точку зрения, согласно которой историческое объяснение как объяснение действий основывается не на каузальных законах, а на индивидуальных основаниях агентов и, соответственно, фундирующих их моральных ценностях. Идея такого объяснения состоит в том, чтобы на вопрос «Почему это произошло?» дать ответ вида «Потому что для данного агента было разумно относительно его представлений поступить так, а не иначе» (моя реконструкция). Помимо того, что, как считает Уайт, при таком подходе причины путают с основаниями (а индивидуальные основания не являются достаточным интенциональным условием действия, если не поддержаны соответствующей каузальной связью между наличием этих оснований и действием, согласно по меньшей мере одной версии теории рационального действия – мое дополнение), он не решает вопроса критериев включения событий в хронику. Уайт настаивает на том, что это – не вопрос выведения истории из-под действия критерия соответствия фактам; в вопросе о том, осмысленно ли говорить об исторической реальности он тверд: нечто приписываемое историческому агенту либо имело место, либо не имело места. Это – не вопрос истинности и не вопрос каузальной интегрированности нарратива. Проблема затрагивает только ситуацию конкуренции между истинными и интегрированными (когерентными) историями одного и того же. Анализ Уайта в этом аспекте затрагивает только истории периодов, а не проблем, т.е. истории, которые нацелены на представление целостной картины развития объекта (страны, нации и т.п.), а не просто ответа на вопрос «Почему то-то имело место?» безотносительно к такой картине.

Уайт вообще считает, что только история периода является подлинной нарративистской задачей. В этом отношении нарративист напоминает биографа по целям, которые перед ним стоят. Уайт считает, что хроника состоит из трех видов утверждений: утверждений базисных фактов – тех, которые историк считает ключевыми в развитии своего предмета, - и производных утверждений причин и следствий, которые он включает в хронику, чтобы создать связную историю из разрозненных базисных фактов. Соответственно, проблема подразделяется на три: каковы критерии выбора базисных фактов, каковы критерии выбора причин и каковы критерии выбора следствий? Первый критерий для включения причин – это истинность соответствующего утверждения. Но разные историки могут указывать на разные конкретные причины одного и того же базисного события в зависимости от того, как они смотрят на это событие (с каких идеологических позиций). Так, если объясняемый факт необычен, он может быть признан необычным в разных отношениях, а следовательно, имеющим разные причины относительно природы этой необычности. Основания здесь не имеют отношения к истинности утверждений и к их связи с законами. Эта проблема возникает в силу того, что у разных историков могут быть разные интересы в задавании вопроса «Почему это произошло?», и разный смысл «почему» обусловливает включение разных истинных утверждений в качестве указания на причину некоего базисного события. Пример Уайта: если историк имеет практический интерес извлечь для будущего пользу из истории, а именно показать, как можно предотвратить войну, не прибегая к радикальным изменениям государственного устройства, он может указать в качестве причины имевшей место войны некий эпизод, стечение обстоятельств, которые имели место. Другой же может иметь интерес показать, что война была неизбежным следствием развития определенных тенденций в данном государстве или обществе и указывает на существование соответствующих социальных черт, действительно имевших место в соответствующий период времени, как на причину войны. Что касается утверждений следствий, то здесь нет аналога абнормалистскому обоснованию включения утверждений причин: историк не обязан выбирать в качестве следствия некоего данного факта какое-то необычное следствие. Абнормализм предполгает, что мы указываем на причину, которая позволила бы отличить нормальную ситуацию от ненормальной, которая имела место, т.е. такую, которой не бывает в нормальных ситуациях такого рода. Но подобные рассуждения недоступны в случае выбора следствия. Конкретную причину (необычного события) мы ищем, отталкиваясь от вопроса «Почему а имеет характеристику Q, если а есть Р, а большинство Р не являются Q?» и отвечая «Потому что а есть R, а все, что есть Р и R, есть Q». (Т.е. необычность события не мешает подведению под закон, так как это общий способ объяснения наличия причины, различие же, обусловливаемое ценностной ориентированностью выбора конкретной причины, влияет на то, какой именно закон будет объяснять данное событие.) Но аналогичный вопрос о решающем следствии некой данной причины задавать бессмысленно. Поэтому следствия неких данных событий включаются в хронику и в историю более произвольным образом, т.е. не подчиняясь правилу, описанному для включения причин, но тоже соотносительно интересам историка. В отношении выбора базисных фактов существуют моралистический, прагматистский и метафизический подходы: одни из них объективистские, другие субъективистские. Этот вопрос нельзя решить, давая необходимые и достаточные условия бытия базисным фактом. «Причина случившегося – более определенное понятие, чем понятие случившегося» (238).

Уайт рассматривает ряд концепций, нацеленных на определение понятия случившегося: все они по его определению монистические (т.е., если я правильно понял, предполагают существование единой универсальной сущности явления). Эстетизм: критерий – эмоциональное воздействие, которое факты оказывают на историка (они могут, например, его увлекать, развелать, интриговать и т.п.). Уайт возражает на это, что даже если допустить, что историк действительно отбирает базисные факты, руководствуясь таким критерием, он не сможет сохранить это же отношение к производным фактам причин и следствий, которые он должен включать в историю для связности. Можно составить простую хронику эстетически отобранных фактов, но она не будет интегрируема на основании каузальных законов (а следовательно не будет следствием никакой истории). Интересные, прекрасные и т.п. факты могут иметь неинтересные и непрекрасные причины и следствия. Морализм: базисные факты должны отбираться согласно той моральной пользе, которую они имеют для тех, на кого рассчитана история – для извлечения из нее уроков. Схожие причины мешают созданию связного нарратива, следствием которого является хроника, базисные факты которой отобраны по принципу морального воздействия на историка (или читателей). Кроме того, неверно, что современные историки пользуются такими критериями. Аристотелианский эссенциализм (метафизичексий взгляд на нарратив): согласно этому подходу задача историка – выявить сущность или дух того, о чем он пишет. Каждое утверждение в хронике должно содержать не просто истину, а более глубокую в сравнении с другими истину о предмете, его существенные, а не случайные, черты. Естественно, это предполагает, что исторические индивиды должны иметь сущности. Но Аристотелева концепция сущности (формы) слишком уязвима для критики, сичтает Уайт. Прагматический ессенциализм: У. Джеймс («Принципы психологии») предложил так называемую телеологическую концепцию сущности: с этой точки зрения нет абсолютно существенных свойств вещей, но есть свойства, существенные относительно практических интересов спрашивающего или отвечающего на вопрос. Что человек хочет делать с вещью, определяет, какие ее свойства будут для него существенными, а поскльку субъект может делать с вещью в некий данный момент времени только что-то одно, у нее в данный момент времени может быть только одна сущность. Соответственно, применительно к истории, одна совокупность базовых фактов лучше другой относительно определенного желания извлечь из нее ту или иную пользу, т.е. она лучше относительно нашего практического интереса в отношении ее предмета. Но что делать, когда предмет не дан: у нас нет немедленных практических интересов в отношении исчезнувшей цивилизации или забытой личности. Поэтому, считает Уайт, прямо перенести телеологическую идею сущности вещи на историю нельзя. Некоторые базисные факты включают в историю без всякого желания способствовать удовлетворению какого бы то ни было практического интереса. И также маловероятно, что составление хроники исключительно руководствуясь этим принципом позволит создать каузально когерентный нарратив. Абнормализм: с этой точки зрения историк, выбирая базисные факты, отвечает на вопрос «Что необычного произошло с предметом в данный момент времени?». Но историки не ограничиваются включением только необычных фактов в истории: одинаковое событие может происходить много раз и, тем не менее, историк может счесть важным включить их все в хронику. Кроме того, оценка события как необычного зависит от того, как историк его классифицирует: война может восприниматься как необычное событие относительно состояния страны до войны, но она может трактоваться как обычное событие в жизни воинственной нации. Необычность или уникальность не суть характеристики всех свойств, включенных в хронику – не более, чем существенность; хотя конъюнкция этих свойств может характеризовать предмет истории как уникальный, т.е. имеющий такую комбинацию свойств соотносительно моментам времени, которой никакой другой предмет не имеет. Энциклопедизм: критерий – полнота истины о предмете с точки зрения идеала высказывания всей истины. Эта доктрина отвечает трактовке Миллем причины как полной причины. От идеала аристотелевской сущности этот идеал отличается тем, что с точки зрения эссенциалиста только между существенными свойствами есть отношения большей полноты, так как одни из них имплицируют другие (например, «человек» имплицирует «животное»), но не наоборот; но подобных отношений нет между существенными и случайными свойствами. Поэтому приписывать предмету некое существенное свойство в противовес некоему случайному еще не значит высказаться о нем полнее. На самом деле, считает Уайт, защитники этого подхода, скорее, подразумевают под полнотой истины приближение к высказыванию всей истины, которая важна для полноты картины происходящего – это он заключает на основе текстологического анализа соответствующих авторов. Но даже если бы такой идеал был реализуем, не имея перед собой оригинала, мы не могли бы сказать, кто из конкурентов подошел ближе к высказыванию всей истины о предмете. Модифицированный энциклопедизм: критерий – наиболее полное представление (успешная организация) всех доступных свидетельств: то базисное свойство, которое лучше организует все, что известно о предмете, заслуживает преимущественного включения в хронику. У Уайта есть два возражения против этого взгляда. Первое: ошибочно считать, что относительно любого периода, которым занимается историк существует согласие относительно того, что о нем известно, что это – нечто данное. Это работает только когда данных мало. Историк может отбирать данные по принципу их обобщаемости. Но даже «если отношение между обобщающим свойством и обобщенными данными подобно отношению между научной теорие и подтверждающими ее данными, можно утверждать, что выбор данных часто основывается на ценностных суждениях» (253). Нельзя устранить этот элемент зависимости выбора обобщаемых данных от политических, национальных и т.п. интересов историка. Уайт уверен, что несмотря на параллель с тем, что происходит в естественных науках, историк может критиковать выбор данных, основываясь на своих ценностных ориентирах, по другому, нежели физик: он может отвергнуть данные в силу их неинтересности, непривлекательности с точки зрения эстетики, морали или политических убеждений, чего не может себе позволить физик. (Это – спорно и оспаривается, в частности, Данто.) Второе возражение: некоторые базисные утверждения выбирают независимо от того, насколько хорошо они организуют данные: так, историк философии включает взгляды Канта в свою историю не потому, что считает их суммой философии соответствующей эпохи, а потому, что считает их важными, влиятельными и т.п. Плюрализм: Позиция самого Уайта по этому вопросу состоит в том, что нет единого критерия отбора базисных фактов для хроники: некоторые отбираются в силу моральных соображений, другие – из эстетических, прагматических, некоторые – из любопытства, как отчеты о чем-то очень странном, какие-то – так, как отбирают научные теории, другие – потому что они хорошо организуют данные. Разумеется, все критерии работают только в случаях, когда, руководствуясь ими удается сформировать когерентный истинный нарратив. Ценностные суждения историка могут двумя способами определять состав его хроники. Соответственно, есть эксплицитные и имплицитные ценностные суждения историка: «Он может быть способен эксплицировать стандарты, на основании которых он решает включить событие, личность или философскую идею в хронику; или он может быть не способен» (264). Будучи так обусловлен в своих решениях, историк все же не обязан искажать факты в угоду своим политическим пристрастиям. Ясно, что значительная часть политически тенденциозных историй являются просто ложными. Плюрализм требует, чтобы хроника и каузальные утверджения истории были истинными. История может быть так сформулирована, что за счет неоднозначности (например, в том, что касается типа причины, который имеется в виду – общая причина или кеонкретная (решающая)) утверждений устраняет всякое свидетельство, которое бы противоречило основному тезису, на пропаганду которого она ориентирована: тогда можно в подлинном смысле говорить об искажении фактов. Плюрализм не следует трактовать так, что он поощряет подобные вещи. Факты могут быть искажены, даже если каждое утверждение в хронике истинно, каждое каузальное утверждение, поддерживающее хронику, истинно и он не может лгать даже имплицитно. Ситуация здесь подобна двойному видению плоского рисунка «утка-кролик»: один историк описывает свой предмет так, тчо другой может обвинить его в политической предвзятости в силу того, что ему этот предмет видится по другому. Для другого то, что делает первый – искажение фактов. Но третий может сказать, что они оба выражают лишь часть истины и неправы, так как ситуацию надо видеть одновременно и так, и эдак. Но и он может быть обвинен в искажении фактов относительно возможного дизъюнктивного видения ситуации наподобии «крутка-уолик» (“ruck-dabbit”). Можно иметь отличное от других историческое видение ситуации и при прочих равных остюда не следует, что оно или альтернативное искажает факты.

История, этика и свободная воля. Релятивисты полагают, что концептуальный каркас историка – набор фундаментальных принципов, которые он вкладывает в историю – формируется под влиянием его ценностей. Отчасти Уайт с этим согласен, потому что это показывает анализ связи между моральным суждением, высказываемым относительно действия, и верой в свободу этого действия. По Уайту, сама эта связь имеет моральный, а не логический характер: она основывается на моральном или даже метаморальном принципе, согласно которому нельзя судить о правильности или неправильности действия, если оно не является свободным, согласно судящему. Этот принцип – составляющая часть нашего концептуального каркаса, но – такая, от которой легче отклониться, чем от его логических составляющих. «Историк, каузально объясняющий данное действие, морально, но не логически обязан воздерживаться от определенных моральных высказываний о действии; и моральное обязательство этого рода основывается на принципе, который может быть принят одними культурами и отвергнут другими» (273). Есть противоположная точка зрения (высказываемая, например, И. Берлином), согласно которой этот принцип представляет собой просто грамматическую истину. Господствующий взгляд на проблему состоит в представлении, что если детерминизм верен и всякое человеческое действие имеет причину, то никакое человеческое действие не является свободным, но если так, то никакое человеческое действие не может подлежать моральной оценке. Отсюда, в частности, следует, что если историк делает моральные суждения относительно действий исторических агентов, как это часто бывает, он логически обязан отказаться от детерминизма (т.е. от каузального дедуктивного объяснения в истории). Эти рассуждения основываются на предпосылке, что полагание детерминизма и полагание моральной оценки действия логически несовместимы. Уайт же как раз хочет показать, что они связаны между собой практическим, а именно моральным принципом, а не логически, а как сказал Локк, ни один практический принцип не является самоочевидным. Он оговаривается, что не поддерживает допущение строгого различия между аналитическими и синтетическими истинами и распределения логических истин к первым, а практических – ко вторым, соответственно. Но он согласен, что логические истины мы склонны более последовательно защищать, чем практические. Под свободным действием Уайт понимает действие, которое можно описать как «мог бы поступить иначе». Это, в свою очередь, можно трактовать как «если бы перед выполнением действия субъект решил не выполнять его, он его не выполнил бы» или как «если бы перед выполнением действия субъект решил не выполнять его, он его не выполнил бы, и мог бы выбрать невыполнение этого действия». Первое логически сильнее второго. Значит, если верно, что а) «субъект был неправ в своем действии» логически не подразумевает первое (б), оно не подразумевает и второе (в). Тогда достаточно показать, что оно не подразумевает логически первое. Если бы (а) подразумевало (б), отрицание (б) имплицировало бы отрицание (а); но философы морали (некоторые, по крайней мере) утверждают, что отрицание (а) – «субъект не был неправ в своем действии» - также имплицирует (б). Отсюда следует, если это – логические импликации, – что они обязаны допускать, что отрицание (б) логически имплицирует как отрицание (а), так и отрицание отрицания (а): это – странный результат сам по себе. Уайт не находит убедительных оснований утверждать, что утверждение (а) с одновременным отрицанием (б) ведет к противоречию, а также – что (б) есть часть значения (а).

Стросон («Введение в логическую теорию») утверждает, что одно утверждение может не быть логически имплицировано другим, но тем не менее, служить его предпосылкой (так, «Все дети королевы Елизаветы спят» предполагает в качестве совей предпосылки, что «Королева Елизавета имеет детей», не имплицируя его логически): свобода действия подразумевается моральной оценкой действия, не будучи ей имплицирована, а следовательно, отрицание (б) не предполагает логически отрицание (а). Т.е. нельзя доказать свободу некоего действия, дедуцируя его из его моральной оценки. Уайт указывает, что между этими случаями существует важное различие. Есть различие между выполнением или неудачей выполнения действия и его свободным выполнением или неудачей выполнения. Если действие совершено под гипнозом, о нем можно сказать, что оно неправильное или правильное, но нельзя сказать, что агент прав или не прав, совершив его. Экзистенциальный случай основывается на трюизме, что нельзя оценивать истинность чего-либо или полагать что-либо, не принимая истинность (полагая) существующим то, о чем утверждается нечто. Но не будет трюизмом сказать, что мы не можем морально оценивать действие, совершенное непроизвольно. Иначе говоря, в одном случае имеет место логический трюизм, а в другом – нетрюистическое моральное убеждение. Он полагает, что можно представить себе общество, в котором люди не принимают принцип, что «неправильно» предполагает «свободно». Более того, он полагает, что и в нашем обществе есть такие люди. При этом он имеет в виду, что их разногласие с нами состоит не в ином понимании предикатов «правильное», «неправильное», а в ином понимании объема переменной в суждениях вида «х правильное (неправильное)», где, в отличие от нашего предубеждения, он не исключает все случаи несвободного х.