История и философия истории
| Вид материала | Документы |
- Требования к рефератам по дисциплине «История и философия науки», 46.94kb.
- С. Н. История сознания и осознание истории, 370.82kb.
- "Философия науки без истории науки пуста; история науки без философии науки слепа", 311.01kb.
- "Философия науки без истории науки пуста; история науки без философии науки слепа", 288.99kb.
- И. Е. Барыкина, аспирантка. Проблема предмета и метода в исторической науке и философии, 118.65kb.
- Рабочая программа дисциплины история философии, 541.15kb.
- Уки, полезно и даже необходимо обратиться к истории ее развития, рассмотреть, как шло, 933.09kb.
- Программа курса повышения квалификации профессорско-преподавательского состава по направлению, 390.62kb.
- Философия: лекционный материал для студентов заочной формы обучения античная философия, 1747.96kb.
- Программа вступительного экзамена по философии философия и жизненный мир человека, 153.52kb.
С проблемой объяснения в истории тесно связана проблема свободы воли: дело в том, что по крайней мере определенные виды объяснения – прежде всего МОЗ – явно противоречат идее свободы воли; и есть подозрение, что концепция объяснения вообще, понятая в сколько нибудь строгом смысле, исключает свободу воли из действущих факторов истории и социальной жизни. Если принимать эти подозрения всерьез, то следует руководствоваться критерием такого рода: принимать ту концепцию объяснения в истории, которая бы в наименьшей степени исключала свободу воли исторических деятелей; и если верно, чем меньше предлагаемое объяснение похоже на то, что мы готовы считать объяснением (в науке), тем меньше оно исключает свободу воли, то естественным кажется вывод, что история не может строиться на научном объяснении. С другой стороны, если окажется, что рациональное или интенциональное объяснение не работает или в конечном счете сводится к каузальному или номологическому, это будет означать для того, кто поддерживает идею противоречия между детерминизмом и свободой воли, что свободе воли нет места в истории, если прошлое познаваемо (т.е. объяснимо). Поэтому, тогда как усилия одних философов были направлены на то, чтобы избавить историческое знание или объяснение в истории от зависимости от детерминистских предпосылок, усилия других были направлены на то, чтобы продемонстрировать, что между детерминизмом и свободой воли нет реального противоречия.
С одной стороны, мы верим в свободу воли, в то, что некоторые наши поступки являются результатом наших ответственных решений. С другой стороны, если ссылки на закономерности и исходные условия (причинные связи) могут объяснять наши поступки, то значит наши поступки детерминированы этими условиями (связями). На бытовом уровне вопрос стоит так: обречены ли мы с исторической неизбежностью поступать так, как мы поступаем, или в нашей воле что-то изменить. Идея свободы воли сопряжена с распространенными представлениями о морали и ответственности, согласно которым быть морально ответственным за свои действия значит быть автором этих действий. Но если дейсвтия человека полностью детерминированы предшествующими событиями и условиями, то как он может быть их автором и, соответственно, морально ответственным субъектом?
Заметим, что объяснять в смысле который означает «полностью детерминировать» значит давать исчерпывающее описание причин события или условий, без которых оно не могло бы произойти в данное время в данном месте (необходимых и достаточных условий). В этом отношении выход кажется достаточно простым: стоит только нам отказаться от детерминистской идеи объяснения и свободе воли ничего уже не будет угрожать; но можем ли мы всерьез (а не только на уровне деклараций) отказаться от детерминистского концепции объяснения? И если не можем, то действительно ли детерминизм несовместим со свободой воли? Идея объяснения охватывающими законами поддерживает детерминизм. В частности, в связи с этим она подвергалась критике, так как утверждается, что если принять эту точку зрения, то придется отказать историческим личностям в свободе воли и ответственности за их решения, в том, что они могут быть осмысленно подвергнуты моральной оценке. Так, как мы видели, Дрей ставит себе в заслугу, что его концепция рационального объяснения совместима с идеей свободы воли, в отличие от МОЗ. Это вообще – общая тенденция, признавать в качестве главного плюса объяснений подобного рода, несмотря на их нестрогость и фаллибильность (т.е. явные минусы с точки зрения идеи научного объяснения), их способность поддержать нашу идею свободы воли и моральной ответственности – иначе говоря, их когерентность нашим общим представлениям о морали, ответственности, человеческой природе и т.п.
Детерминизм и историческая неизбежность. Э. Нагель – один из тех, кто защищает научное объяснение в полном его объеме, т.е. именно детерминистское объяснение как применемое в истории и не ведущее к такому следствию, как историческая неизбежность прошлых событий и исключение случайности в истории. Этому вопросу посвящена его статья «Детерминизм в истории» (“Philosophy and Phenomenological Research”, 1960). Он ставит вопрос так: ведет ли критика исторической неизбежности и отказ от этой идее к критике и отказу от идеи, согласно которой все исторические события как правило происходят при определенных и определяющих условиях (и которая, собственно, выражает точку зрения объяснения путем охватывающих законов). В общем виде Нагель определяет детерминизм как «утверждение того, что для любой совокупности признаков (или переменных) имеется некоторая система, которая является детерминистской по отношению к этим признакам» (98). «Детерминистская» система здесь означает такая, что, имея определенные дискретные состояния (где «состояние» значит, что переменные системы имеют определенные значения), переход из одного такого состояния в другое всегда обусловлен одними и теми же изменениями одной или нескольких из ее переменных. Соответственно, детерминизм в истории утверждает, что для любой совокупности человеческих поступков и вообще любых социальных изменений, являющихся предметом историка, есть некоторая система, которая является детерминистской по отношению к этим характеристикам, переменные состояний которой, однако, точно не определены.
Опровержения детерминизма разделяются на следующие группы возражений: возражение, исходящее из 1) ложности доктрины исторической неизбежности и отрицания существования «необходимых законов развития» в исторических событиях, 2) непредсказуемости исторических событий, 3) несовместимости детерминизма с фактом человеческой свободы. Первое возражение направлено против великих (спекулятивных) философий истории, претендующих на открытие какого-то определенного закона развития в многообразии исторических событий. Но из того, что критика этих теорий справедлива, хотя может следовать, что доктрина исторической неизбежности человеческих поступков является ложной, не следует, что в социальных явлениях нет никаких причинных связей и что детерминизм в истории – только миф. Вполне может существовать система детерминистская по отношению к интересующим историка признакам, даже если сейчас мы не можем такой обнаружить. Даже если нет необходимых законов развития, мы можем утверждать, что то или иное историческое событие явилось следствием тех или иных причин. Второго рода возражение имеет разную силу в зависимости от того, какое понятие непредсказуемости имеется в виду. Нагель различает между практической и теоретической непредсказуемостью. Первая имеет место при отсутствие технических средств предсказать что-либо требуемое с достаточной точностью. Очевидно, такого рода непредсказуемость не может быть серьезнвм аргументом против детерминизма. И событие является теоретически непредсказуемым, «если утверждение о возможности его предварительного расчета с неограниченной степенью точности оказывается несовместимым с... системой научного знания...» (100). Но даже если предположить, что исторические события теоретически непредсказуемы, этим опровергалась бы детерминистская концепция только в том случае, если бы она утверждала, что в принципе события могут быть предсказаны с абсолютной точностью. Но она этого не утверждает. Правда, М. Шлик (Die Kausalität in der gegenwärtigen Physik. Gesamelte Aufsätze, Wien, 1938, S. 73-74) утверждает как раз нечто подобное, утверждая, что «А детерминирует В» значит не более, чем что В можно высчитать на основании А, а стало быть «детерминировано» означает то же самое, что «предсказуемо». Действительно квантовая механика, в которой субатомные процессы не могут быть полностью предсказаны на основании начальных условий, подрывает детерминизм в физике, если детерминированность тождественна предсказуемости – за что ее и критиковали Эйнштейн, Планк и другие. Но, замечает Нагель, в общественных науках нет аналога квантовой механике, а стало быть, теоретическую непредсказуемость социальных явлений нельзя обосновать, пользуясь этой аналогией. К тому же факты не подтверждают, что человеческие поступки совершенно непредсказуемы. Конечно, будущее поведение человека не может быть предсказано до последней детали, так же, как воспроизведено его прошлое, но было бы нелепо утверждать, что мы совсем не можем предсказывать поведение – тогда мы не могли бы вести успешную коммуникацию и интеракцию (мое добавление). В некоторый данный период в некотором данном месте не все логически возможное оказывается исторически возможным. Объяснение этого состоит в том, что «существуют определяющие условия как для того, что произошло, так и для того, что произойдет в социальной жизни людей» (102). Самое большее, по мнению Нагеля, что может сделать объяснение прошлых событий, это доказать вероятность возникновения «более или менее определенно формулируемых исторических характеристик» (103). Но причины, по которым историческое объяснение имеет вероятностную структуру, не могут служить основанием для отбрасывания детерминизма. (По-видимому, эти причины соответствуют практической непредсказуемости.) Последнее возражение разрабатывает Исайя Берлин (Historical Inevitability, London and New York, 1954) в качестве элемента критики спекулятивных философий истории, утверждающих действие в истории неумолимых сил рока, неподвластных людям. Берлин настаивает на том, что все эти философии являются логическим следствием гипотезы, согласно которой социальные события строго детерминированы. С точки зрения Нагеля это не так, поскольку он считает, что детерминизм логически не связан с доктриной исторической неизбежности, что и старался показать. (Мне кажется, здесь уместно обратить внимание на слово «строго»: поскольку строгий детерминизм может быть отождествлен с объяснением посредством исключительно универсальных законов, из него может логически следовать историческая неизбежность, в отличие от нестрогого детерминизма, допускающего вероятностные объяснения.)
Но у Берлина есть еще два возражения против детерминизма в истории. Первое исходит из общепризнанного утверждения, что личность не может считаться морально ответственной за какой-то поступок, если она была принуждена к его совершению находящимися вне ее контроля обстоятельствами, а не выбрала его совершение в соответствии со своими желанием, представлениями и т.д., т.е. свободно. Это значит, что если кто-то действительно ответственен за то, что он сделал, он мог бы поступить в данной ситуации иначе, сделай он иной (свободный) выбор. Но согласно детерминизму, по Берлину, человек не мог сделать иной выбор, потому что его решения в момент их принятия определяются обстоятельствами, над которыми он не властен (биологическая наследственность, характер, сформированный суммой его прошлых поступков и т.п.). (Здесь мы сталкиваемся с проблемой более точного определения понятия свободы выбора, а именно какая именно степень или структура независимости от определяющих условий необходима и какая степень зависимости от них достаточна для моральной ответственности?) Нагель указывает, что неясно, каково понятие человеческого я, из которого исходит Берлин, так как в соответствии с его точкой зрения это я следует, похоже, отличать не только от тела человека, но и от любого из его прошлых решений, так как они больше не находятся под его контролем и могут определять (по крайней мере, частично) его будущие решения. Но это я следует также, видимо, отличать и от целей деятельности человека, от его субъективных предрасположенностей и мотивов в той мере, в какой они сформированы в прошлом и уже находятся вне его контроля. Даже если принять идею, что свободный выбор есть результат обдумывания альтернатив (что, видимо, создало бы прецедент весьма строгой концепции действия вследствие свободного выбора – мое замечание), все равно направление этого обдумывания, критерии и другие участвующие в подобном решении факторы могут быть результатами интеллектуальных привычек, факт чего обычно не осознается в момент принятия решения. Таким образом, даже в этом случае строгая концепция Берлина предлагала бы, что такой выбор несвободный, так как решение, принятое в силу действия наших привычек в момент, когда они не осознаются как таковые, не может с этой точки зрения считаться вполне свободным. Отсюда концепция Берлина, указывает Нагель, ведет к неразрешимой загадке – как найти какую-то деятельность человека, которая включала бы в себя и основывалась на его свободных решениях, если все причинно обусловленное должно быть отброшено и не может рассматриваться как подлинная часть свободно действующего «я»? Где проводить границы индивидуального свободно действующего «я» - сложный философский вопрос. Но в любом случае является эмпирическим фактом, утверждает Нагель, что мы часто мысленно взвешиваем разичные альтернативы и выбираем между ними, «и все наши прошлые и будущие открытия физиологических и психологических условий, при которых совершается этот обдуманный выбор, не могут быть использованы (без риска впасть в вопиющее логическое противоречие) для отрицания самого факта этого выбора» (107). Далее, Нагель полагает, что вопрос о том, ответственен ли индивид за свой поступок или мы только ошибочно его таковым считаем, может быть решен только эмпирически (нарпимер, путем выяснения того, находился ли он под гипнозом, были ли у него психическое расстройство и т.п.). Человека вполне правильно принимать за морально ответственного, если он ведет себя так, как ведет себя нормальный человек, независимо от того, насколько условия, отвечающие за его моральность находятся вне его контроля.
Другой аргумент Берлина: независимо от истинности детерминизма, он не влияет на мышление большинства людей: если бы дело обстояло иначе, то язык, используемый в моральных суждениях и оценках, сильно отличался бы от нынешнего, так как в общепринятом использовании этого языка люди исходят из предпосылки свободы воли, свободы решать и действовать отлично от того, как он фактически действует и решает в данных обстоятельствах. Если бы мы действительно верили в детерминизм, то наша обычная моральная терминология была бы неприменима, а наш моральный опыт не поддавался бы осмыслению. Нагель с этим не согласен: он указывает на то, что язык многих религиозных людей и философов (например, Спинозы), несмотря на их приверженность детерминизму (тезису, что все в руках Божьих), показывает, что они не испытывали никаких трудностей в производстве обычных моральных оценок. Но если даже Берлин прав, что доказало бы существенное изменение значений наших терминов морали вследствие принятия детерминистской предпосылки? Все равно осталось бы фактом, что на некоторые наши поступки (типы поведения) можно повлиять с помощью наказаний и поощрений. Нагель уверен, что и в этом случае «как наш повседневный язык морали с принятыми в нем обычными значениями моральных терминов, так и все различия в наших способностях совершать самые разнообразные поступки остались бы в значительной мере незатронутыми общим принятием детерминистической концепции. Отрицать это означало бы допускать в наше рассуждение чрезвычайно маловероятное предположение, а именно что простой факт уверования в детерминизм настолько изменил бы людей, что они стали бы почти неузнаваемыми по сравнению с тем, какими они были до перемены своих теоретических убеждений» (110). (Это – спорный аргумент, так как я уверен, что можно представить себе общество, в котором сохраняется идея исправления поведения посреством поощрений и наказаний, но отсутствуетидея моральной ответственности за поведение, требующее исправления. Кроме того, можно было бы возразить, что исключить такую вероятность можно только опытным путем – провести эксперемент с реальным сообществом. Пока это невыполнимо, Берлин может оказаться прав.)
Выводы Нагеля: детерминизм не может быть доказан, потому что, возможно, существуют бесконечные ряды событий, для которых мы не знаем детерминирующих условий, но он не может быть и опровергнут, так как неудача нашей попытки найти определяющее условие какого-нибудь события не доказывает, что это условие вообще отсутствует. Но роль этого принципа в науке – служить регулятивным принципом: он ставит перед наукой одну из ее главных целей, задачу раскрытия факторов, определяющих возникновение явлений.
Проблема объяснения человеческого действия
Проблема объяснения в истории – часть проблемы объяснения в социальных науках вообще; то общее, что эти две проблемы разделяют – необходимость каким-то образом учитывать в объяснении специфику главной составляющей (и, возможно, движущей силы) социальной жизни и истории – человека и его «природу», где последняя характеризуется свободой. Теория действия – дисциплина, сформировавшаяся вокруг этого центрального вопроса – как объяснять человеческие действия – пытается учитывать этот аспект с помощью понятия интенциональности. Это старое философское понятие, обозначающее обычно направленность на что-то (сознания на свой предмет, например, у Брентано и Гуссерля) в данном применении приобретает новое звучание, хотя и перекликающееся с традиционным: под интенциональным поведением, в отличие от чисто инстинктивного, рефлекторного и базисного поведения (элементарных телесных движений, из которых состоит более сложное поведение, но окторые сами производятся непосредственно, без других действий), понимается поведение, основанное и определенным образом зависимое от процессов, происходящих в сознании действующего индивида – от его желаний, полаганий, намерений, мотивов, интересов, планов и т.п. Основная задача теории действия, таким образом, сводится к ответу на вопрос о типе зависимости поведения от его интенциональной составляющей, достаточном для объяснения этого поведения в терминах этой его составляющей; иначе говоря – на вопрос о сущности интенционального объяснения.
Понятие интенциональности ввела в дискуссию по вопросу объяснения человеческого действия Гертруда Элизабет Маргарет Энскомб в книге «Интенция», которая вышла в том же году, что и книга Дрея. По ее мнению понятие интенции применяется в связи с тремя следующими видами вещей: событиями человеческой истории, обозначаемыми как интенциональные действия, интенциями, с которыми выполняются действия, и выражениями намерений, которые могут иметь место, даже если соответствующее действие еще или вообще не произведено. Понятие интенционального действия Энскомб считает первичным и определяет интенциональное действие как такое, к которому применима определенная форма объяснения, точнее определенный ответ на вопрос «Почему это произошло?». Одно и то же действие, согласно ей, может быть интенциональным при одном описании и не быть таковым при другом (Эдип интенционально убил человека на дороге – к этому событию применим ответ «Потому что хотел» на вопрос «Почему?» - но неинтенционально убил своего отца). Ответ на вопрос, почему нечто происходит, может состоять в описани того же самого события в других терминах. И в общем, если вопрос «Почему?» применим к описанию действия от первого лица в будущем времени («Я сделаю то-то»), то это описание – не просто предсказание, а выражение намерения.
Знание своего интенционального действия (практическое знание, по Энскомб) не вытекает из наблюдения, оно опирается на практический силлогизм (понятие Аристотеля), порядок которого, формируемый последовательным задаванием вопросов «Почему?» обратный тому, который сам действующий агент формирует, рассуждая о своих целях и переходя от этих рассуждений к рассуждениям о средствах достижения этих целей. Большая посылка силлогизма говорит о поставленной цели – о желаемом; меньшая посылка связывает с желаемым результатом определенное действие – средство его достижения; в качестве необходимого, соответственно, выводится, что должно быть совершено действие, указанное в меньшей посылке. Этот силлогизм не является формой доказательства. Тем не менее, многие исследователи этого вопроса считают именно практический силлогизм подходящей моделью объяснения для наук о человеке.
Г.Х. фон Вригт («Логико-философские исследования» - «Объяснение и понимание» - гл. 4: «Объяснение в истории и социальных науках») – один из горячих защитников объяснения посредством практического силлогизма, которое он называет телеологическим объяснением действия. Альтернативная концепция настаивает на том, что адекватной формой объяснения интенционального действия может быть только каузальное объяснение, при котором каждое поведение, описываемое как интенциональное, обосновывается в этом своем значении посредством обнаружения причиннно-следственной зависимости между соответствующим поведением и соответствующими целями, намерениями и т.п., фигурирующими в практическом силлогизме. Защитники этого подхода настаивают на классической концепции объяснения как приведения необходимых и достаточных условий события, каковыми, конечно, могут быть только конкретные причины. С точки зрения этого подхода называть практический силлогизм формой объяснения значит неправильно употреблять понятие объяснения: телеологическое объяснение с этой точки зрения может быть разве что формой рационализации поведения, т.е. подведения его под определенные типы описаний.
Интенциональность и телеологическое объяснение. Вригт считает эмпирическим фактом, что человек способен совершать различные действия, если решает, намеревается или хочет их выполнить; а поскольку это – факт, человек как действующий агент свободен. Не все действия, имеющие интенциальный характер, мы действительно намеревались совершить, и не во всяком действии есть объект интенции, т.е. то, что мы намереваемся совершить: так, чистка зубов – интенциональное действие, но принимаясь за него, субъект намерен почистить зубы, а не совершить действия, приводящие к этому результату. (Но само описание «чищу зубы», делая эти действия интенциональными, разве не предписывает действиям и объект интенции? Конечно, когда интенцию можно описать в терминах непосредственно объекта желания – «хочу яблоко, поэтому намерен взять яблоко» - можно говорить, что действия по взятию яблока имеют объект – само яблоко; в этом смысле подобного нельзя сказать о чистке зубов.) Вригт полагает, что если движения интенциональны, но не связаны с объектом интенции, их нельзя объяснить телеологически: «объяснить поведение телеологически – значит точно указать в нем объект интенции» (122). (Пожалуй, здесь может поступить от защитников интенционального объяснения возражение, что поскольку далеко не все интенциональные действия, очевидно, включают четко артикулируемый объект интенции, подобный тезис предлагает резко сузить объем телеологически объяснимых действий. И здесь дело не столько в так называемых бессознательных действиях, которые, будучи интенциональными по всем параметрам, действительно ускользают от телеологического объяснения, но с другой стороны, и не требуют его, так как не трактуются как проявления человеческой свободы. Если объект интенци трактуется как вещь, а не как в общем цель, то многие законные интенции могут не иметь объекта – например, намерение не расстраиваться при получении плохого известия. А как насчет намерения расслабиться? Это довольно общее намерение может подчинить себе разнообразные действия, каждое из которых в отдельности весьма проблематично было бы объяснить в терминах этой интенции. Но это не значит, уж если мы хотим, чтобы телеологическое объяснение работало, что их нельзя объяснить. Заметим, что это не касается таких долгосрочных намерений, как намерение стать командиром Земли, например, или написать великий роман, или понять смысл жизни: с ними основная трудность состоит как раз в том, что мы действительно не можем однозначно идентифицировать поведение, которое можно было бы объяснить в терминах подобных намерений.)
Интенциональность сложным образом связана с предсказуемостью – на что указывает и Вригт (там же): можно хотеть проветрить комнату и поэтому открыть окно и в то же время предвидеть, что другой человек в этой комнате будет мерзнуть, но не желать, чтобы он мерз. В таком случае нельзя сказать, что один заставил другого мерзнуть не интенционально в силу предвидения такого последствия как весьма вероятного, а с другой стороны, нельзя сказать, что он заставил его мерзнуть интенционально, так как он не намеревался достичь такого результата. Во многих случаях мы можем без труда отличить неинтенциональные последствия от интенциональных, но далеко не всегда. (Это наблюдение можно использовать как аргумент против интенционального объяснения как модели в целом или же – против той или иной концепции интенциоанльности, что иногда и делается.)
Практический вывод: «А намеревается осуществить р. А считает, что он не сможет осуществить р, если он не совершит а. Следовательно, А принимается за совершение а». Это – перевернутая схема телеологического объяснения. Или в модифицированном виде: «С настоящего момента А намеревается осуществить р во время t. С настоящего момента А считает, что если он не совершит а не позднее чем во время t`, он не сможет осуществить р во время t. Следовательно, не позднее, чем когда , по его мнению, наступило время t`, А принимается за совершение а, если он не забывает о времени или не сталкивается с препятствием» (138). (Заметим, что практический вывод – этопредполагаемые основания индивида, которыми он может оправдать свое действие или на которых он его реально может основать. Это подразумевает, что вместо А в нем должно стоять «я»: форма от третьего лица подразумевает, в свою очередь, что Вригт имеет в виду скорее именно перевернутое телеологическое оъяснение чем собственно практический силлогизм, так как объяснение предусматривает именно форму от третьего лица. Но если за практическим силлогизмом сохранить личную форму, он н может быть перевернутым телеологическим объяснением, учитывая терминологические различия между ними. Вероятно, Вригт предполагает, что практический силлогизм есть то, что можно приписать субъекту как его основания действия и который, соответственно, может быть обобщен в безличной форме. Я не уверен, что это – так.)
Критика каузального объяснения. Фон Вригт – один из тех, кто считает, что у каузального объяснения те же проблемы, что и у номологического, поскольку если объяснение через указание причины есть объяснение в смысле приведения достаточного условия, то возможность других причин данного события должна быть исключена, а это требует ссылки на какой-то закон или принцип, который бы обеспечивал такое исключение. (Это – мое воспроизведение того, что мне представляется общим аргументом в пользу тождества каузального и номологического объяснения. Однако не все виды каузального объяснения так легко сводимы к номологическому, особенно если дело касается уникальных событий или событий с множеством влияющих на них факторов, где ни один не имеет решающего влияния по сравнению с другими. Но спор неокончен.) Интенциональное объяснение иногда пытаеются «спасти» с помощью функционализма: функциональное объяснение пришло из биологии; оно также оперирует понятием целей, соответствие которым придает значение поведению, но эти цели не являются намеренно поставленными (практический силлогизм в их постановке не участвует). Эти цели соответствуют функциям, которые данное поведение реализует как часть некой объемлющей системы – например, социального «организма». Поэтому фон Вригт называет функциональное объяснение квазителеологическим. В принципе, функциональным целеполаганиям можно поставить в соответствие интенциональные, понимая последние как функционально обусловленные – как результат биологической плюс социальная эволюции, например; идея состоит в том, что при таком подходе поведение человека можно объяснять номологически и детерминистски, избегая при этом использования понятия ментальной или интенциоанльной причны действия. Понятно, что с точки зрения Вригта и других защитников телеологического объяснения функционализм так же мало подходит для того, чтобы служить моделью объяснения в социальных науках, как и номологическая концепция объяснения, поскольку разделяет с ней основные проблемы.
Вригт считает, что невозможно доказать, какое понятие является более первичным – причинность или действие. (Обычно возражают, что до тех пор, пока не поняты причины действия, понять действие невозможно.) Под причинами он, как и его оппоненты, имеет в виду так называемые юмовские причины, т.е. причины, устанавливаемые независимо от их следствий (от данности чего-то как их следствий). Многие обращают внмиание, что именно подразумевание юмовских причин делает каузальное объяснение действий уязвимым для критики со стороны аргумента логической связи, восходящей, собственно говоря, к самому Юму. Может ли намерение быть юмовской причиной? Аргумент логической связи утверждает, что интенциональную причину действия нельзя определить без указания на предполагаемый или достигнутый результат, следовательно, интенциональная причина не является юмовской причиной. Известный ответ, который воспроизводит и Вригт, таков: «Логическая зависимость специфического характера намерения от природы его объекта полностью совместима с логической независимостью возникновения намерения этого характера и реализации объекта»; иначе говоря, ответ настаивает на том, что связь между интенцией и тем, что ее осуществляет является случайной (Ф. Стоутленд, «Аргумент логической связи»). В том же духе рассуждает и Д. Дэвидсон, защищая каузальное объяснение: логическая связь порождена концептуальной схемой, а рамках которой события описываются как причина и следствие, но отсюда не следует, что между самими этими событиями не может быть юмовской причинной зависимости. Вригт полагает, что этот аргумент можно модифицировать с помощью понятия верификации, а именно: если нельзя верифицировать наличие у субъекта определенной интенции, не верифицируя тем самым, что некое его поведение соответствует этой интенции, или наоборот, то эти интенция и поведения – не юмовские причина и следствие. И в таком виде аргумент может удостоверить, по его мнению, что интенция не может быть юмовской причиной действия, а стало быть, что каузальное объяснение не годится для человеческого поведения. Если отношение между интенцией и поведением каузально, значит они связаны номологически – имеет место закон. Тогда посылки практического вывода оказываются антецедентом, а заключение – консеквентом закона. (Т.е., насколько я понял, практический силлогизм можно переписать так: агент хочет достичь р, всегда, когда есть намерение достичь р, агент приступает к совершению а, следовательно агент приступает к совершению а.) Таким образом, закон и единичное утверждение (о намерении) логически вызывают следствие, а следовательно, в этом случае практический вывод представляет собой ничто иное, как дедуктивно-номологическое объяснение.
Каков же характер связи между посылками и заключением практического вывода – является ли она эмпирической (каузальной) или концептуальной (логической). Сами по себе посылки и заключение случайны, считает Вригт, т.е. представляют собой эмпирически, а не логически истинные или ложные суждения, а следовательно, они допускают возможность верификации или фальсификации эмпирическим наблюдением. Как можно верифицировать заключение? Для этого не достаточно верифицировать появление события, которое предполагается результатом действия, и недостаточно, даже дополнив это верификацией того, что данный результат был вызван соответствующими движениями мускулов. «Мы должны установить, кроме этого, что действие было совершено А интенционально, а не случайно, по ошибке или даже против его воли» (139). Это значит – показать, что поведение субъекта было нацелено на или устремлено к совершению данного действия: этого нельзя вывести из наблюдения телесного поведения. Причем, устремленность на некий данный результат надо верифицировать независимо от того, было ли действие успешным, т.е. получен ли этот результат, так как далеко не все наши интенции выполняются и наши действия не всегда результативны, будучи интенциональными. Но это значит, что верифицировать заключение нельзя, не верифицировав посылки практического вывода, так как именно в них утверждается намерение. Их верификация равнозначна верификации интенции направленной в будущее. Но как установить, что агент с некоего данного момента времени обладает намерением совершить нечто в будущем? Вригт считает, что есть несколько косвенных способов установить это: исходя из принадлежности агента к определенному культурному сообществу, уровень образования и жизненный опыт среднестатистических членов которого известен, можно решить, какие намерения агент может иметь, а какие нет, и какие средства к достижению целей он может считать адекватными, а какие нет. Это, очевидно, только гипотетическая верификация, она основана на допущениях и аналогиях и в каждом конкретном случае может оказаться ошибочной. Другой метод верификации интенций состоит в том, что мы задаем вопрос «почему субъект делает то-то и то-то?». Его ответ – тоже поведение (на что указывал еще Виттгенштейн) и оно может быть следствием разных интенций, например – сказать правду или соврать. Чтобы верифицировать истинность этого ответа, надо, следовательно, верифицировать его интенцию. Таким образом верификация интенции существенно зависит от нашего предварительного знания объясняемых форм поведения соотносительно обычным интенциям и когнитивным установкам, стоящим за ними: телеологически объяснить совершенно чуждое поведение невозможно.
Интенциональность находится не за поведением, это – не ментальный акт, сопровождающий поведение, согласно Вригту, но она и не сводится к поведению. Поведение преобретает интенциональный характер, когда оно понято самим агентом или внешним наблюдателем, т.е. помещено в контекст целей и когнитивных установок. Все это, по его мнению, доказывает, что независимая верификация посылок и заключения практического силлогизма невозможна и аргумент логической связи верен. Но приведенные примеры верификации предусматривают существование некоего действительного образца поведения, которому дается интенциональная интерпретация. Но такого образца может не быть; в этом случае можно говорить об интенциональном бездействии. А это значит, что посылки практического вывода не вызывают действие с логической необходимостью, «из низ не следует «существование» соответствующего им заключения» (147). То, что можно назвать когнитивным аргументом Вригта: при каузальном объяснении мы объясняем, почему части тела двигаются под воздействием определенных стимуляций, но не почему субъект двигает частями своего тела. Всегда можно переописать поведение так, что это будет исключать всякую интенциональность – и это тоже показывает зависимость интенциональности от способа описания (это – мое рассуждение). Иначе говоря, чтобы стать телеологически объяснимым, поведение сперва должно быть интенционально понято. Телеологическое объяснение не сводится к каузальному, так как у них разные экспланандумы: у телеологического объяснения это – действие, у каузального – интенционально не интерпретированный образец поведения. И, наконец, последний аргумент защитников каузального объяснения – у всех известных нам событий есть юмовские причины. Вригт считает, что это – эмпирическое суждение и должно, следовательно, основываться на эмпирических свидетельствах, его истинность нельзя доказать априори. (Но нельзя также оспаривать его крайнюю правдоподобность.)
Объяснения в социальных науках. Телеологическому объяснению действия обычно предшествует интенциональное понимание некоего образца поведения, причем в этом понимании можно выделить разные уровни – например, можно видеть толпу людей, кричащих что-то и несущих полотнища на одном уровне понимания, и демонстрацию на другом (162). (Я думаю, однако, что далеко не все согласились бы с тем, что здесь имеет место различие именно между уровнями, а не между альтернативными типами понимания.) Из факта, что человек намеревается сделать нечто, не следует, какую именно последовательность движений он реализует, отсюда следует, только, что реализуя данную последовательность движений, он хочет достичь поставленной цели. То же самое относится к коллективным действиям. Результатом интерпретации является ответ на вопрос «Что это такое?», результатм объяснения – ответ на вопрос «Почему это произошло?»; правда, некоторые склонны отождествлять с объяснением именно интерпретацию или, иначе, понимание. И объяснением на одном уровне часто подготавливает почву для понимания на более высоком уровне. Понимание предшествует как каузальному, так и телеологическому объяснению, но различие между двумя типами понимания состоит в, соответственно, неинтенциональности и интенциональности их объектов: в первом случае имеет место понимание того, на что объект похож, во втором случае – того, что он подразумевает или означает.
Вригт считает, что в социальных науках и истории используются подлинные каузальные объяснения, но занимают в них место, подчиненное телеологическому объяснению. Он различает между двумя главными типами каузального объяснения – 1) в терминах достаточных условий и 2) в терминах необходимых условий: одно отвечает на вопрос «Почему необходимо?», второе – на вопрос «Как возможно?». Обнаружив руины города и следы катастрофы, историк может исследовать вопрос: «Почему гоород был разрушен?» и таким образом искать причины этого события. Но сама по себе эта причина не интересна историку, его интересуют другие причины и следствия – как повлияло разрушение этого города на экономику и политику региона, почему на город напали (если он был разрушен в результате нападения). В общем: «каузальные объяснения, указывающие на достаточные условия, не имеют непосредственного отношения к историческому и социальному исследованию» (166). Но они могут иметь к ним отношение, если экспланандум объяснения приводит к «важным» следствиям в последующей истории общества или если эксплананс имеет важные причины (в неюмовском смысле) в предшествующих деятельности людей и событиях. Каузальное объяснение в этом случае помогает установить связь между неюмовскими причинами эксплананса и неюмовскими следствиями экспланандума. Например, как в примере, приведенном Вригтом – связь между соперничеством двух городов и последующими изменениями в экономической жизни региона. Каузальное объяснение, указываеющее на необходимые условия, в свобю очередь, выполняет роль обоснования возможности тех или иных действий исторических детятелей, которые предлагает в качестве неюмовских причин историческое объяснение.
Важной задачей историографии является выяснение причин войн, революций, возникновения и падения империй и других подобных масштабных событий. Не юмовские ли это причины? Убийство эрцгерцога в Сараево – событие, не указывающее на Первую мировую войну, а стало быть, логически независимое от него как его причина (пусть и только одна из ряда). На это Вригт возражает, что возникновение войны – сложное событие и не самоочевидно, что можно его описать, не включая в него инциндент в Сараево. Это событие повлияло на мотивации заинтересованных сторон и эти изменения мотиваций повлекли за собой ряд событий, сделавших войну неизбежной. Обобщая, Вригт утверждает, что часто в качестве причины события указывают на некое предшествующее событие, которое действительно логически независимо от первого, но связывает их не совокупность общих законов, а совокупность единичных высказываний, образующих посылки практических выводов (так как они объясняют мотивы). Заключение же такого практического вывода (объясняющего, например, мотивы австрийского ультиматума Сербии) – это часто не сам экспланандум, а какое-то промежуточное событие или действие, которое входит в мотивационную основу другого практического вывода и так далее, где до самого экспланандума – ряд шагов. (Заметим, что в такой экспликации остается место и для каузальных объяснений, в которых выводом практического силлогизма, посылки которого упоминают юмовские причины, является сам экспланандум. Кроме того, то обстоятельство, что посылки с выводом здесь связывают не общие законы, а единичные высказывания, может указывать вовсе не на подчиненность каузального объяснения в истории, а на его специфику по отношению к его применению в естественных науках.) Но это – не телеологические объяснения, по Вригту.
В объяснении в социальных науках часто участвуют ссылки на нормы, регулирующие поведение, и правила, определяющие различные общественные порядки и институты. Вторые, считает Вригт, не играют важной роли в объяснении поведения, поскольку они не являются механизмами принуждения, сами по себе они никого ни к чему не обязывают, в отличие от первых. Ссылка на норму поведения, между тем, может служить телеологическим объяснением («Почему он сделал а?», «Потому что он знает, что надо сделать а в ситуации, в которой он находится, под угрозой таких-то санкций»).
Объяснения, которые в науках о человеке имеют вид каузальных, являются, как правило, квазикаузальными, т.е. как раз такими, в которых эксплананс объясняет мотивы, указанные в посылках практического вывода, объясяющего экспланандум. Но не являются ли телеологические объяснения в этих науках также квазителеологическими? Такие объяснения распространены, на его взгляд, главным образом в биологии: они представляют собой описание функции, связанной с целью. «Некоторые исторические события «делают необходимыми» другие события тогда, когда они заставляют людей переоценить «требования ситуации» с точки зрения уже существующих целей и намерений. Исторические события «делают возможными» другие события тогда, когда они изменяют интенции, поскольку предоставляют возможности для новых действий» (188). Квазителеологическое объяснение является на деле неполным каузальным объяснением, котрое дополняется до полного обратной каузальной связью: «Для чего происходит то-то?», «Для того-то» - чтобы связь между одним и другим стала явной, следует ответить на вопрос «Как может то-то возникать из того-то?», т.е. указать не только на необходимые условия последующих событий, но и на предшествующие достаточные условия (185). Существует ли такое объяснение в социальных науках? Ответ на этот вопрос, считает Вригт, зависит от того, существует ли обратная каузальная связь в социальной системе и имеет ли она характер юмовской причинности? Он предлагает такую иллюстрацию: пусть в обществе существует группа людей, не принадлежащих к правящему классу, но осведомленных о его решениях и их последствиях, как интенциональных, так и неинтенциональных. Обладая таким знанием, они могут желать повлиять на правящую элиты с тем, чтобы та изменила некоторые свои решения. Это влияние и есть требуемого вида обратная связь.Но эта связь действует не как юмовская причина, обусловленная охватывающими законами, а как мотивационная необходимость, выражающаяся в практических выводах. (Т.е. демонстрации протеста, например, могут подвигнуть правящую элиту изменить свое решение только в том смысле, что они учтут мнение, выражаемое демонстрантами, в своих практических выводах.) Повлияет или нет одна часть системы на другу подобным образом – вопрос случайности. Но как только когнитивные установки, отражающие такое влияние, сформированы, действия, предполагаемые новыми посылками практического вывода, становятся логически необходимыми.
Детерминизм в природе и в интенциональной практике. Проблемы в этой сфере касаются как нидивидуального, так и коллективного поведения и, по Вригту, возникают из-за концептуальной путаницы; он предлагает различать между двумя типами детерминизма: предетерминация – предсказуемость исторических и социальных явлений – и постдетерминация – осмысленность исторического и социального процесса. Предсказуемость на макроуровне отличается от предсказуемости на микроуровне, так как сложный процесс, включающий множество элементов, может быть предсказуем, даже несмотря на непредсказуемость поведения отдельных входящих в него элементов. Социальные и исторические процессы как раз относятся к таким макроявлениям. Действие, которое можно объяснить телеологически, детерминировано в том смысле, что его определяют интенции и когнитивные установки человека. Но не все поведение человека можно объяснить телеологически, многие его фрагменты не интенциональны; однако такое поведение не представляет инетреса для социальных наук. Но и интенциональное поведение может иметь своим источником необоснованный выбор, а стало быть, быть необъяснимым телеологически. (Тут можно было бы вспомнить о интенциональном бессознательном поведении, но Вригт, видимо имеет в виду другое, а именно, что посылки практического рассуждения мы формируем в соответствии с нашими собственными представлениями об интенциональном поведении, о действующих мотивах и т.п., с точки зрения которых не все интенциональное поведение объяснимо телеологически в этом смысле.) Вригт согласен с теми, кто считает, что если бы даже был верен тезис универсального детерминизма человеческих действий в этом телеологическом смысле (т.е. если бы все интенциональные действия были телеологически объяснимы), это не угрожало бы идее свободной воли, поскольку идея рационального детерминизма не подрывает идею моральной ответственности индивида, а наоборот, необходима для нее. «Возлагать ответственность – значит исходить из того, что поведение человека было интенциональным и он был способен осознать последствия своих действий» (193). Но рациональный детерминизм не тождественен каузальному детерминизму.