История и философия истории

Вид материала

Документы

Содержание Специфика истории. Роль нарративных предложений в истории Свобода воли? Объяснение в истории. Структура повествовательного объяснения Н должен осуществляться с учетом некоего общего понятия, возможно, общего закона – того, что обосновывало бы его способность про

Подобный материал:

• Требования к рефератам по дисциплине «История и философия науки», 46.94kb.
• С. Н. История сознания и осознание истории, 370.82kb.
• "Философия науки без истории науки пуста; история науки без философии науки слепа", 311.01kb.
• "Философия науки без истории науки пуста; история науки без философии науки слепа", 288.99kb.
• И. Е. Барыкина, аспирантка. Проблема предмета и метода в исторической науке и философии, 118.65kb.
• Рабочая программа дисциплины история философии, 541.15kb.
• Уки, полезно и даже необходимо обратиться к истории ее развития, рассмотреть, как шло, 933.09kb.
• Программа курса повышения квалификации профессорско-преподавательского состава по направлению, 390.62kb.
• Философия: лекционный материал для студентов заочной формы обучения античная философия, 1747.96kb.
• Программа вступительного экзамена по философии философия и жизненный мир человека, 153.52kb.

в принципе верифицируемы условными предложениями следующего вида: «Цезарь умер в 44 г. До н.э.» = «Если бы я был в Риме в 44 г. До н.э., то я пережил бы в опыте смерть Цезаря». Это, конечно, не вполне полный перевод. «Я» здесь, понятно, любой утверждающий предложение и, хотя два разных субъекта могут иметь в виду разные вещи, произнося одни и те же слова, включая названия, можно допустить, что все они имели бы одинаковый опыт в указанных обстоятельствах. «Пережить в опыте смерть Цезаря» здесь означает сокращение для описания тех ощущений, которые кто-либо переживал бы, верифицируя предложение «Цезарь сейчас умирает». Но и в этом случае, поскольку это – феноменалистская редукция, мы говорим не о событии смерти Цезаря, а о его переживаниях. Говорить о физических событиях, прошлых или нет, с феноменалистской точки зрения осмысленно можно, только если их обозначения полностью переводятся в термины переживаний, которые произведены или могут быть произведены при соприкосновении с тем, что этими обозначениями обозначается. Айер исходит из того, что есть логическая возможность утверждающему переживать то, что происходило в прошлом и, таким образом, допускается феноменалистский анализ указаний на прошлые события; но эта возможность – не из числа еализуемых в нашем мире. Тем не менее, основная проблема здесь состоит не в возможности успешного феноменалистского анализа, а в том, что даже если он реализуем, он уже не будет содержать формы времени, тогда как исходное предложение ее имеет: «Цезарь умер в Риме в 44 г. До н.э.» и «Цезарь умирает в Риме в 44 г. До н.э.» будут расшифровываться одним и тем же феноменалистским предложением, но при этом они не перестают быть разными предложениями. (Правда, Айер опять же мог бы возразить, что это – по существу одно и то же предложение, просто в одном варианте, но не в другом оно привычно используется.) И исходное предложение может оказаться ложным, тогда как его феноменалистский перевод истинен, если только нет способа перевести указания на время на феноменалистский язык. Но сделать это не представляется возможным. Поэтому тот же Айер, оставшись приверженцем феноменализма, позже пришел к выводу, что ни одно утверждение не говорит о прошлом («Проблема познания»). Для Данто это означает, что минимальная задача историка не может быть выполнена. Айер согласен с тем, что исторические утверждения говорят о событиях, но не о прошлых, настоящих или будущих событиях – таких вещей не существует. «Быть прошлым» выражает отношение между событиями; соответственно, «Цезарь умрет в 44 г. до н.э.» и «Цезарь умер в 44 г. до н.э.» материально эквивалентны (одно истинно тогда и только тогда, когда истинно другое). Содержание этих предложений, считает Айер, можно разделить на два логически не связанных компонента: фактуальное содержание и информацию об отношении между событием и временем произнесения высказывания. Данто не согласен с тем, что эти компоненты логически не связаны и что их можно так просто отделить друг от друга. Он справедливо замечает, что если три предложения: «Цезарь умрет», «Цезарь умирает» и «Цезарь умер» произносятся в одно и то же время, то два из них будут ложными, если одно из них истинно. Отсюда он делает вывод, что эти предложения противоречат друг другу, т.е. не материально эквивалентны. (На это, вероятно, можно было бы возразить, что, коль скоро, эти предложения выражают разные отношения события ко времени произнесения, они имеют в качестве условия своей истинности правильное отношение, т.е. они не могут быть произнесены одновременно и быть вместе истинными по условию. Такое произнесение может быть результатом ошибки утверждающего в определении совего временного отношения к происходящему. Но если два компонента предложения независимы, как настаивает Айер, эта ошибка не может повлиять на истинность фактуального содержания предложения. Тогда опять возражение сводится к тому, что отвергается логическая независимость этих компонентов, а стало быть, приведенные рассуждения не доказывают эту независимость, а основываются на ее предположении.) Далее, Данто высказывает такой аргумент: если ложно, что Цезарь умер в 44 г. до н.э. в Риме (например, умер в другом месте или на год позже), то как можно осмысленно высказывать утверждение об этом событии с указанием временного отношения к нему? Ведь это значит утверждать наличие отношения к чему-то несуществующему. Отсюда следует, что истинность фактуального компонента является необходимым условием истинности временного компонента, а стало быть, всего предложения. Но это же значит, что эти два компонента не независимы. Но предложение имеющее форму времени может быть ложным, когда его не содержащий указания на время компонент истинен, а это указывает на их не эквивалентность. (По поводу этого аргумента я уже высказался выше. Что касается общего возражения относительно независимости двух компонтенов исторического предложения, то можно было бы предложить здесь такой анализ: «Цезарь умр в Риме в 44 г. до н.э. и это высказывание имеет место до (одновременно с, после) означенного события», где «умр» - термин, обозначающий событие без ссылок на время. В этом анализе совершенно отчетливо видно, как каждый из компонентов может быть ложным, не делая ложным другой, и как они, следовательно, могут быть логически независимы. Но это, конечно, не означает, что подобный анализ не имел бы своих проблем и что феноменалист прав.) Другой подход к трактовке форм времени – отождествить их с некоего вида логическими операторами: в этом качестве они не обладают собственным истинностным значением. Тогда, если р – предложение, то Р(р) будет гласить «Случилось так, что р», Р – оператор прошлого. В этом случае невозможно, чтобы р было ложно, а Р(р) истинно. В более общем виде, если в качестве оператора времени выбрано Т, невозможно, чтобы Т(р) было истинно при ложном р при любом значении Т (см.: A. N. Prior, Time and Modality, 1957). Вообще идея о вневременности истин, в частности, что «Цезарь умер в 44 г. до н.э.» истинно независимо от времени его произнесения, является довольно старой и укорененной. Но интуитивно ясна также и противоположная позиция, которую выражает Данто и согласно которой истина должна быть связана со временем (взять хотя бы условия истинности такого предложения, как «Это предложение произнесено в момент t₁» - его истинность явно зависит от того, в какой момент времени оно произнесено). Наконец, Данто возражает против отождествления осмысленности исторического утверждения с его верифицируемостью, указывая на то, что, строго говоря, неверно, что такое утверждение может быть верифицировано очевидцами, а стало быть, вообще верифицировано. Очевидец события не может верифицировать предложение приписывающее этому событию историческое значение, так как это значение может быть приписано только исходя из последующих событий, которые для очевидца находятся в будущем. Тогда он вынужден только будет основываться на пророчествах. Таким образом, верифицируемость не является адекватным критерием осмысленности исторических предложений.

Что можно ответить на скептицизм, в частности, на скептицизм, происходящий из гипотезы, что мир создан всего пять минут назад? Опасность этого скептицизма состоит не в том, что нельзя, строго говоря, доказать, что мир не был создан пять минут назад, так как все наши знания, воспоминания и материальные свидетельства вполне согласуются с обеими гипотезами, а в том, что невозможность рационально отвергнуть эту гипотезу делает понятие прошлого бессмысленным. Если все прошлое укладывается в последние пять минут, то осознание этой возможности привело бы людей в ходе их обычной практики в замешательство: непонятно было бы, что делать с расследованиями преступлений, например, с архивами, памятниками, обесценилась бы, конечно, история и т.д. Но если только в силу случая или иррациональной приверженности одной гипотезе и игнорирования другой мы не приходим к таким последствиям, то каково объективное значение прошлого? Отвечая на этот скептицизм, Данто предлагает различить между тремя видами терминов: а) ссылающиися на прошлое, б) нейтральными по отношению ко времени и в) ссылающимися на будущее. Термин, ссылающийся на прошлое таков, что его «корректное применение» к настоящим объектам или событиям логически предполагает ссылку на более ранние объекты или события, «причинно связанные или не связанные с настоящим объектом» (75). Нейтральный термин в применении к объекту настоящего не ссылается ни на более ранние, ни на более поздние объекты или события. Нейтральные ко времени предикаты, скорее всего, логически независимы от ссылающихся на прошлое предикатов (можно быть мужчиной, не будучи отцом, быть белесым рубцом, не будучи шрамом, т.е. последствием ранения, и т.д.), но последние ненезависимы логически от первых (нельзя быть отцом, не будучи мужчиной). Соответственно, истинность предложения, имеющего форму времени, должна предполагать истинность некоего предложения, не имеющего формы времени. Но предложения, приписывающие свойства, отсылающие к прошлому, объекта настоящего нельзя перевести в предложения, нейтральные в отношении прошлого, так как нет таких наблюдаемых в настоящем свойств, по которым можно было бы фиксировать истинность или уместность приписывания свойства, отсылающего в прошлое (внешне дом, в котором останавливалась какая-то историческая личность, может никак особенно не отличаться от любого другого похожего дома). «Если непереводимость терминов одного множества в термины другого множества служит критерием для различения уровней языка, то термины этих двух классов относятся к разным уровням языка, хотя и приписываются одним и тем же объектам...». Вывод, который из этого хочет сделать Данто: возможность отсутствия прошлого не затрагивает того уровня языка, в котором встречаются только нейтральные ко времени термины: эти предикаты сохраняют свою истинность относительно тех же объектов, независимо от истинности или ложности этой гипотезы. Оказались бы ложными в случае истинности этой гипотезы все предложения, содержащие предикаты, ссылающиеся на прошлое (например: «Это – шрам»), а также, все каузальные законы, предполагающиеся при использовании этих предикатов. (Я не могу с этим согласиться. Конечно, в таком определении термина «шрам», какое предпочитает Данто, он не может быть истинным предикатом в случае отсутствия прошлого. Но такая трактовка, как «термин, ссылающийся на прошлое» совсем не обязательно следует из того обстоятельства, что говоря «шрам», мы подразумевает некое событие, следствием которого явился данный объект. Мы не обязаны подразумевать непременно прошлое событие; «шрам» может иметь просто значение указателя на событие определенного вида (ранение), безотносительно ко времени его совершения. В конце концов, пять минут может быть достаточным сроком для совершения всех событий, наполняющих каузальную историю, стоящую за всеми такими терминами. Но нет ничего невозможного также в том, чтобы, как предполагали позитивисты, «шрам» указывал на будущее событие обнаружения свидетельств ранения, ставшего его причиной. «Причина» при этом может не обязательно означать нечто прошлое по отношению к следствию, это может быть просто достаточное условие наблюдения данного явления (шрама) в настоящем. Может быть, этот ход и потребует некоторого пересмотра понятия причины, но, в конце концов, само по себе, это еще не катастрофично. Это даже не потребует, вероятно, изменения Юмовского понятия причинности, так как главная его часть – требование логической независимости причины и следствия, недедуцируемости события-причины из полного описания события-следствия, вполне сохраняет свое значение.) Далее, поскольку предикаты, ссылающиеся на будущее, мы приписываем, основываясь на каузальных законах, отсылающих к прошлому, то они в большинстве случаев, сичтает Данто, переводятся на язык предикатов, ссылающихся на прошлое, или нейтральных ко времени. Поэтому как бы симметричное первой гипотезе предположение, что через пять минут мир перестанет существовать, не сделает ни одно из предлженй с такими предикатами ложным. Возможность гипотезы несуществования прошлого следует из Юмовской концепции причинности: если события или вещи логически независимы друг от друга (иначе они не могут быть причинами и следствиями друг друга), то никакие наши знания не имеют своим логическим следствием опровержение такой гипотезы; «...то, что называется знанием о прошлом, логически независимо от самого прошлого, оно полностью выразимо в терминах настоящего, которые полностью сохранили бы свое содержание даже в том случае, если бы прошлого не существовало» (Russell, The Analysis of Mind, 1921, 159-160). По Данто, любая атака на наше понятие прошлого есть одновременно атака на наше понятие причинности и нашу терминологию, ссылающуюся на прошлое, так как изменения в этих случаях коснулись бы этих двух сфер, если бы гипотеза несуществования прошлого была бы верна (вернее сказать, принята – мое дополнение). Он даже считает, что три процесса – освоение понятия прошлого (и будущего), освоение терминологии, ссылающейся на прошлое и будущее, и освоение понятия причинности, тесно взаимосвязаны и следуют в обучении детей за освоением нейтрального ко времени языка. (Хотя дети часто путают «вчера» и «завтра», это еще не указывает, на то, что они первоначально не имеют идеи прошлого или будущего раньше или позже идеи причинности или умения владеть соответствующей терминологией.) Данто, далее, считает, что роль предложений о прошлом, хотя они не выводимы из предложений наблюдений, аналогична роли теоретических предложений в науке в их связи с предложениями наблюдения – они организуют наличный опыт. Если это так, то гипотеза о несуществовании прошлого указывает лишь на то, что мы неправильно трактуем роль предложений о прошлом. Использование предложений с термином «электрон» или других с термином «Эдипов комплекс» в физике и психоанализе, соответственно, не зависит от решения вопроса о существовании соответствующих сущностей. Эти предложения, подобно пробиркам, суть инструменты науки и могут использоваться, не будучи оцениваемы с точки зрения их истинности или ложности. Они указывают, к чему относится тот или иной объем опыта. (А что это такое на самом деле – то, что мы пока называем «эелектрон» - отдельный вопрос.) Примерно это утверждает инструментализм. Аналогичным образом Данто предлагает трактовать предложения о прошлом, называя эту позицию историческим инструментализмом. С одной стороны, этот ход направлен на нейтрализацию скептического аргумента, с другой – на указание на, как Данто считает, явную аналогию между историей и теоретической наукой. Примеры, укаызвающие на сходство ролей исторических предложений с теоретическими: когда мы обнаруживаем стилистические сходства между двумя произведениями, мы заключаем, что у них один автор и объединяем их в одно собрание сочинений, организуя, таким образом, опыт о настоящем согласно нащим предсталвениям о прошлом. Затем мы продолжаем поиск других вещей в настоящем, которые бы подтвердили наш способ упорядочивания литературных произведений и, таким образом, одни части наличного мира связываем с другими. С этой точки зрения такие результаты вполне можно называть (по аналогии, полагаю) теориями. Отличие состоит в том, что исторические теории говорят о сущностях, которые, если существуют, принципиально не отличаются от наблюдаемых вещей в мире, в отличие от теоретических сущностей, таких, как электроны, атомы, либидо и т.п. Но они также ненаблюдаемы, как и теореические объекты, правда (я бы сказал) по другой причине. Инструменты плохи ил хороши лишь в зависимости от их относительных успехов в упорядочивании опыта. Дальше Данто обращается к рациональности скептической гипотезы. Действительно, совершенно произвольно выглядит проведение границы между существующим и не существующим прошлым гипотезой, указывающей какой-либо конкретный промежуток времени, в течении которого вещи уже существуют и до которого они не существовали. Весь наш опыт равно совместим с каждой такой гипотезой, а они между собой несовместимы. Некоторые утверждения о прошлом останутся истинными, но мы не способны рационально решить, какие именно. Данто утверждает, что в этом случае классу высказываний, утверждающих о недавнем, т.е. существующем, прошлом нельзя дать инструменталистское истолкование. Он не считает, что возможен здравый скептицизм, отказывавший бы в существовании вообще какому-либо прошлому, хотя бы секундному. Всякое мгновение имеет длительность, а значит делит мир на прошлое и будущее, абстрактного же, не имеющего длительности, мгновения не существует. Но ответом скептику, который не может обосновать свой выбор времени существования мира, может быть выставлен общий «скептицизм мгновения», который совершенно невозможно рационально защищать, поскольку, утверждает Данто, она внутренне противоречива, так как нельзя осмысленно говорить о мгновенном (в абстрактном смысле мгновения) мире.

Более распространенная форма скептицизма – исторический релятивизм: он настаивает на том, что прошлое существует и что некоторые наши утверждения говорят о прошлом, но у нас нет прямого доступа к прошлому (как реальности), а судить о нем мы можем только по памятникам (прошлому как свидетельству), но то, как это выполняется, препятствует высказыванию истинных утверждений о прошлом. Никакое наше суждение о прошлом не лучше связано с этими свидетельствами, взятыми из настоящего, чем какое-либо другое (разве что, добавлю, мы дадим свидетельству определенную интерпретацию в терминах прошлого, делающую более предпочтительной связь с одним утверждением, чем с другим). Только интерпретируя данные определенным образом, а именно ссылаясь на прошлое, мы можем воспринимать их как свидетельства прошлого (описать нечто как скульптуру, значит указать на событие вырезания объекта из материала, как скульптуру Микеланджело – на автора). В нейтральном ко времени языке мы не можем говорить об исторических свидетельствах. Таким образом, выводя утверждение о прошлом из свидетельств настоящего, мы уже используем в качестве посылки какое-то явное или неявное знание о прошлом, а именно, в трактовке Данто этого классического постпозитивистского аргумента: общее суждение или принцип интерпретации данных, имеющий форму «Если Е, то F», где первое обозначает наличные данные, а второе – некоторое прошлое событие. То обстоятельство, что прошлое непосредственно недоступно, Данто считает не бедой истории (как науки), а наоборот, тем, что делает ее возможной, чему она обязана своим существованием. Ученый также далеко не всегда имеет дело с наблюдаемыми вещами (более того, можно сказать, что исследует он в качестве объектов своих теорий именно ненаблюдаемые вещи). Таким образом, ненаблюдаемость объекта не является специфической проблемой истории (курсив мой, да и фраза, в общем, тоже). Исторический релятивист исходит, по Данто, как раз из признания того, что ученый обычно имеет дело с наблюдаемыми объектами и это отличает его то историка. Далее, ученый объективен, т.е. занимает нейтральную, беспристрастную позицию в отношении своих объектов, тогда как историк всегда пристрастен и поэтому его выбор исходного принципа интерпретации данных детерминирован его личными пристрастиями. Но история науки показывает, что объективность в этом смысле также недостижима и для ученого и его выбор исходных интерпретаций также предопределен его убеждениями и пристрастиями, хотя он, в отличие то историка, не имеет своим объектом поступки людей. Даже сама объективность ученого есть определенный этический идеал, т.е. стараясь следовать ему, ученый не беспристрастен. (Правда, здесь можно было бы обратить внимание на степень. Одно дело, теоретические пристрастия, другое – личные симпатии или антипатии к конкретному человеку, типу людей и т.п. Нельзя отбрасывать возможность, так сказать, «двойной» необъективности в случае историка. Кроме того, хотя это я замечаю, скорее, иронически, свидетельства о необъективности в науке дает нам история науки, которая уже в силу своей необъективности не заслуживает доверия в своих результатах.)

Одним из главных аргументов в пользу исторического релятивизма гласит, что о нем свидетельствуют реально существующие разногласия между историками. Но если это подлинные разногласия, то они должны опираться на разделяемые спорящими сторонами общие предпосылки – подлинное разногласие должно иметь в своем основании консенсус, а значит, разногласия не могут иметь место на всех уровнях. Даже разногласия по поводу предпосылок или предположений могут опираться на консенсус, если в основе их лежат общие представления о критериях приемлемости предложений. На все это указывает Данто. Наконец, могут иметь место фундаментальные расхождения по вопросам критериев. Но эти расхождения, как справедливо замечает Данто, не порождают специфически исторического скептицизма, они порождают общий эпистемологический скептицизм, а стало быть, не могут подкреплять исторический релятивизм.

Специфика истории. Тем не менее, Данто надеется показать, почему исторический релятивизм прав. Его позиция в общих чертах такова: история по самой своей сути есть деятельность не по воссозданию, а по организации прошлого, поскольку совершенное описание прошлого принципиально невозможно – отсюда его предпочтение инструменталистской трактовки исторических предложений. Мы не можем себе представить историю без организующих схем, а последние – независимыми от специфических человеческих интересов – поэтому исторический релятивизм прав. Различие между историей и наукой, далее, по Данто, состоит не в том, что история использует, а наука не использует организующих схем, выходящих за пределы данного, а в том, какого вида организующие схемы они используют. «История рассказывает истории».

Совершенное описание, по Данто, невозможно по тем же причинам, что и спекулятивная философия истории. Часто различают между хроникой и собственно историей, где первое есть совершенное описание событий. Для любого исторического произведения считаются необходимыми два следующих условия: «а) сообщать о действительно имевших место событиях и б) сообщать о них в том порядке, в которм они произошли или, скорее, представлять нам достаточно сведений, чтобы мы могли сказать, в каком порядке они произошли» (115). Данто считает эти условия непротиворечивыми, но не образующими достаточного условия для того, чтобы назвать какое-либо сочинение историей. Дело в том, что любые два исторические утверждения можно объединить в конъюнкцию, которая, хотя будет отвечать обоим условиям, не будет приемлемо в качестве объяснения описываемых событий: если они не связаны друг с другом, они вместе не смогут быть объяснены такой конъюнкцией. Данто приводит такой пример: «Нарамсин построил Храм солнца в Сиппаре, затем Филипп Второй изгнал морисков, затем Хусто Хосе де Уркиса разбил войска Буэнос-Айреса при Сепеде, затем Артур Данто проснулся в семь часов утра 20 октября 1961 года». (Заметим, что это, по крайней мере, выглядит, как полноценный нарратив, и если это не дает объяснения событий, то можно упрекнуть любой нарратив в неспособности к этому. Можно ли тогда сказать, что нарративизм предпочитает хронику истории и разделяет все проблемы хроники?) Объяснением будет следующее: «Нарам-син построил Храм солнца с Сиппаре вследствие давления, которые оказывали на него жрецы, затем Филипп Второй изгнал морисков из-за их религиозных убеждений, затем ...». Можно сказать, что второй вариант, как и первый, еще не являются повествованиями (нарративами?). Но тогда значит, что быть повествованием и отвечать условиям а), б) и с) – быть объяснением – не одно и то же. А значит задача историка состоит не в том, чтобы описывать имевшие метсо события в том порядке, в котором они произошли, и объяснять их. Данто считает, что в рамках истории можно различить между значимым и не значимым (или простым) повествованием, и что это различие отличается от различия между повествованием в истории и повествованием в других контекстах, в частности, в спекулятивной философии истории, так как он предполагает, что тип объяснения и значения, присущий значимым повествованиям в истории, должен отличаться от объяснения и значения в философии истории. Каковы критерии указанного различия? Уолш утверждает, что значимое повествование должно включать объяснение, тогда как простое – только описание (т.е. сводит его к различию между историей и хроникой). В этом случае указанное различие соответствует различию в уровнях понимания и двум разным типам знания. Но, возражает Данто, повествование, в отличие от перечня событий, имен или чего-либо еще, есть, скорее, гипотеза, нацеленная на объяснение разрозненных фактов, которые ее либо подтверждают, либо нет; связь между повествованием и излагаемым материалом Данто характеризует термином «абдукция» в том его значении, который предполагал Пирс. Так, указывает Данто, когда мы просто называем кого-то художником, мы уже подводим его под определенную категорию, что позволяет с некоторой долей вероятности высказать о нем ряд гипотез, а значит, не только подтверждает уже существующие повествования, но и служит основанием для создания новых. Это Данто называет концептуальными источниками истории – это понятия и воображение историка. Без этих элементов мы имеем просто перечень. Для создания вымышленного повествования, с другой стороны, достаточно только концептуальных оснований. Такое повествование будет плохо подтверждено материальными свидетельствами. Значимое повествование, таким образом, подобно подтвержденной опытом теории, тогда как простое повествование – неподтвержденной, но это – различие в степени, а не между видами теорий. Уолш – один из тех, кто разделяет убеждение, что а) понимание в истории можно выводить из обращения к мыслям и чувствам людей, о чьих поступках история повествует, и б) наша способность понимать поступки людей уменьшается прямо пропорционально удаленности этих поступков от нас во времени. Оставив в стороне, ту часть тезиса, которая касается спора между бихевиоризмом и антибехевиоризмом, Данто возражает, что не удаленность прошлого, а богатстсво концептуальных источников (или, инчае, способность воображения), определяет нашу способность понимания поступков людей. Так, он считает, что наши концептуальные источники о политике позволяют нам создавать более сложные повествования, чем наши концептуальные источники об искусстве; поэтому «История» Фукидида для нас впеолне понятна и ясна, а о живописном искусстве древних греков мы практически не можем составить себе ясного представления. Эффективность использования концептуальных источников снижается «не столько в зависимости от времени, сколько в зависимости от количества и разнообразия изменений, которые могли произойти» (123). Если бы для повествований о будущем применялись только концептуальные источники, наши повествования о будущем не отличались бы от наших представлений о прошлом, а значит, были бы внеисторическими. Это указывает на границы применимости концептуальных источников. Данто полагает, что сообщить то, что действительно произошло, означает не создать совершенное или объективное описание (что невозможно), а не упустить ничего важного для понимания произошедшего. Любое повествование – это «структура, накладываемая на события, которые одни события соединяет вместе, а другие исключает как не имеющие значения» (129). Поэтому существование такого отбора не может быть отличительной чертой значимого повествования. Разве что, по этому критерию можно отбросить плохие, т.е. содержащие больше допустимого несущественных деталей.

В каком же смысле выделяются элементы повествования как существенные. Данто выделяет следующий набор таких смыслов (significances): 1) Прагматическое значение: выбор в соответствии с моральным интересом историка к данному событию или лицу – в этом случае историк не только сообщает, что произошло, но и дает моральную оценку этому. Релятивист может возразить, что в этом смысле все истории суть значительные повествования, так как все историки движимы какой-то прагматической целью, которая определяет характер его писания. Данто считает, что мы во всяком случае можем вообразить историю, написанную без такой цели. Так, Ранке заявлял, что воздеживается от оценок. Никакие прагматические цели не противоречат стремлению написать правдивую историю, а отсутствие этого стремления просто делает то, чем историк знаимается, не историей. Любое разногласие, не касающееся фактов (например, в моральных оценках), не имеет отношения к истории, а разногласие по поводу фактов есть разногласие по поводу того, что действительно произошло. Стало быть, значимое повествование есть простое повествование плюс моральная оценка. Но моральная оценка внеисторична, поэтому различие между простым и значимым повестованием есть различие не внутри истории, а между историей и чем-то еще. 2) Теоретическое значение: последовательность событий может рассматриваться историком как иллюстрация или подтверждение (или опровержение) некой теории. Тогда значение соответствующих событий определяется их отношением к данной теории. В этом смысле, похоже, любое повествование может быть названо значимым, даже повествование Ранке, поскольку оно имело цель подтвердить возможность простого повествования (т.е. объективной истории). 3) Значение в свете последствий: событие значимо для историка, когда имеет с его точки зрения важные последствия. Но важность последствия, конечно, может определяться по разному. «Повествование, которое описывает или выявляет значение того или иного события, можно назвать значимым повествованием» (131). Но трудно представить себе противоположный ему тип простого повествования, так как такое понятие значения существенно для самого повествования: если более раннее событие не имеет значения для более поздних, оно не относится к данному повествованию. Либо все исторические повествования простые, либо все они значимые. 4) Раскрывающее (revelatory) значение: совокупность событий имеет значение для историка, «если на их основании он может восстановить ход других событий или хотя бы сделать вывод о том, что они имели место» (132). Но это также можно сказать о любом повествовании: если оно не позволяет объяснять события в указанном смысле, то оно не повествование, а набор утверждений. Существуют другие формы описания прошлого, помимо повествования. Но Данто уверен, что дать полное описание прошлого можно только повествовательно. «Полностью описать событие –значит включить его во все возможные правильные рассказы, а этого сделать невозможно» (138), так как мы заранее не знаем будущего. Полное описание, таким образом, предполагает, что оно организовано в виде повествования, а подобную организацию описания создаем мы сами. Не только это, но само использование повествовательной организации логически предполагает непреодолимый субъективный фактор.

Следовательно, релятивисты правы. Аргумент Данто здесь такой. Он предлагает представить себе следующий ответ на онтологический вопрос. Онтологический вопрос. Существует ли прошлое? Большинство людей уверены, что нет, но если так, о чем мы говорим, когда высказываемся о прошлом? Некоторые философы считают, что прошлое существует, но этот взгляд непросто обосновать. Этот взгляд основан на представлении понятия «прошлое» как двухместного предиката, выражающего отношение; соответственно, если нечто находится в прошлом, значит оно находится в некотором отношении к чему-то другому, а стало быть не может не существовать (ср.: Ч. Броуд: «как только событие произошло, оно существует вечно» (The Mind and it’s Place in Nature, 1925)). Данто возражает на подобный аргумент, что если он верен, то тогда можно было бы утверждать то же самое и о будущем: если «будущее» выражает отношение, то чтобы высказывания о будущем были осмысленны, будущие события должны существовать (вечно). Пирс утверждал, что прошлое определено и неподвижно, тогда как будущее неопределено и гибко. Из этого можно сделать, по меньшей мере, вывод, что прошлое в каком-то смысле существует вечно – это что-то, что уже не изменить в будущем (мое замечание). Это представление связано с ассиметричностью нашей идеи причинности, согласно которой причина должна предшаствовать следствию, поэтому для изменения прошлого события требуется, чтобы другие прошлые события, составляющие его причину, предварительно изменились, а они, в свою очередть, могут измениться только вследствие других прошлых изменений. Поэтому, изменение прошлого видится в этом контексте возможным только в рамках, так сказать, альтернативного прошлого. Правда, существует концепция конечной причины, где причина есть цель и по времени находится по отношению к следствию в будущем. Если бы мы исходили из такой идеи причинности, мы могли бы вполне законно иметь в виду изменение прошлого вследствие каких-то будущих изменений. Но хотя идея конечной причины работает и даже неустранима из некоторых областей знания, обычно мы все же в качестве базовой подразумеваем классическую ассиметричную причинность. (Все это мои замечания.)

Если прошлое неизменно, то можно далее представить себе Идеальную хронику (заглавная буква на совести Данто), т.е. полное описание событий прошлого, в котором ничего не упущено, составленную Идеальным хронистом, т.е. тем, кто сразу узнает о происшедшем событии, как только оно становится прошлым, и записывает его, добавляя к уже имеющемуся описанию. Все эти описания истинные и изменения в этой хронике невозможны, так как прошлое, по определению, неизменно. Реальный историк тогда может улучшать свои описания в том смысле, что приводит и в соответствие с тем или иным фрагментом Идеальной хроники. Но он должен для этого вносить правильные изменения в свои описания. Чтобы иметь такую возможность, он должен знать, какие из них будут правильными, т.е. иметь доступ к Идеальной хронике. Но если бы он его имел, спрашивает Данто, не обесценило бы это его работу? Ведь теперь ему не надо заниматься историей, он имеет полное описание прошлого. Тем не менее, идеальная хроника в определенном отношении не будет полной – а именно в нем будут отсутствовать те описания событий, которые не может дать даже идеальный свидетель (хронист), так как они могут быть основаны только на знании будущего. Эти описания может дать только историк. Они состоят из того, что Данто назвал нарративными предложениями.

Роль нарративных предложений в истории. Данто указывает на то, что особенностью исторического знания является использование нарративных предложений – таких повествовательных предложений, которые содержат ссылку на, по крайней мере, два разделенных во времени события, но описывают только более раннее из них по времени, и чаще всего употребляются в прошедшем времени. Данто полагает, что анализ нарративных предложений может выявить наиболее важные черты понятия истории. Так, предложение «Тридцатилетняя война началась в 1618 году» указывает на начало и конец события, но описывается в нем только начало войны. (Это спорно хотя бы потому, что название «тридцатилетняя» трактуемое как указание на конец события, предполагает вполне определенную теорию генезиса этого названия, а именно, что война была так названа из-за того, сколько она длилась. Но название, даже такое, может быть дано по другой причине. Например, «Война за независимость началась в таком-то году» может быть истинно высказано даже до окончания этой войны и даже безотносительно к ее исходу, если хотя бы одна ведущая ее сторона так понимает свою миссию. Или сравните название «Отечественная война», которое фактически было присвоено известной войне зодолго до того, как ее исход был определен. Я не искал бы указаний на конец событий в названиях этих событий, иначе пришлось слишком сильно сузить класс нарративный предложений и при том еще сузить его так, чтобы туда попали только те предложения, названия событий в которых отражают правильный генезис этого события.) Данто считает, что Идеальная хроника не может содержать нарративных предложений, так как они включают указания на будущее. Отсюда он делает вывод, что в Идеальной хронике нет начал и концов, а значит истории. (Это звучит не очень убедительно, так как она может содержать такую последовательность описаний: «Война между протестантами и католиками в Европе, начавшись в 1618 году продлилась тридцать лет и позднее была названа тридцатилетней». И эта последовательность содержит эксплицитные ссылки на начало и конец определенного события, а также, на событие его идентификации посредством привычного историку названия.) Прошлое можно в определенном смысле изменить, приписывая событиям новые свойства вследствие фиксации новых отношений между ними и будущими по отношению к ним событиями. И именно поэтому полное описание события, происшедшего в некий момент, не может быть окончательным. В Идеальной хронике нет места предикату «быть причиной», так как для определения события как причины другого события, требуется указать на это последующее событие как необходимое условия бытия первого причиной второго, так как Идеальная хроника не может сообщать о событии, что оно является причиной некоего последующего события в момент, когда первое только произошло, а только такие описания, производимые в момент сразу после совершения события, она и включает. Другие неприемлемые для Идеальной хроники предикаты, перечисляемые Данто: «дал начало», «предвосхитил», «верно предсказал», «спровоцировал», «предшествовал», «начал» и др. Кажде из этих выражений, будучи описанием некоего события, логически предполагает появление более позднего по времени события, а использующие их предложения будут нарративными. Также в Идеальной хронике будут отсутствовать такие выражения, как «место, где...», «человек, который...», где многоточия заполняются описаниями событий, последующих по времени появлению того, на что указывает выражение. Например, таковы «человек, который написал «Математические начала натуральной философии»» или «место, где родился автор «Начал»». Данто анализирует возможное расширение класса нарративных предложений за счет предложений, содержащих выражения действия, которые он называет глаголами проекта (project verbs) – глаголы типа «делать нечто». Дело в том, что когда мы говорим, что некто сажает розы, например, мы описываем определенную совокупность движений (копание лунки, перекладывание семян и т.п.) в терминах конечной цели этих движений. Если действие еще не завершено, стало быть, конечная цель его не достигнута, для того, чтобы описать данную совокупность движений как такое-то действие, необходимо использовать ссылку на будущее событие – цель как достигнутую, а значит использовать форму нарративного предложения, как считает Данто. (Мне этот аргумент не кажется убедительным, так как мы не имеем права отбирать у Идеального хрониста те наши способности, которыми мы легко пользуемся в повседневной практике. Одна из важнейших таких способностей – проективная способность, позволяющая с высокой вероятностью идентифицировать действия в терминах их целей и интенций деятелей, когда они еще не завершены. Конечно, презумпция безошибочности Идеальной хроники накладывает на эту способность, приписываемую Идеальному хронисту, дополнительные обязательства, а именно способность безошибочного определения цели или интенции. Но почему не наделить идеального агента такой способностью, если уж он имеет идеальный доступ к определенного вида данным. Из того, что он может ее иметь, не следует, что он имеет дар предвидения или какой-то способ заглядывать в будущее. Свои выводы об интенциональном значении действий он точно так же, как и все мы, может основывать на прошлом опыте, только не делать при этом ошибок. Для этого не обязательно, чтобы он имел какое-то особое чутье на будущее.) Если идти по пути элиминации глаголов проекта из Идеальной хроники, то понятно, что в конце концов мы получим описание, включающее только феноменалистские термины, так как практически любой глагол действия (а то и глагол совершения, если встать на позицию Рассела) для своего применения предполагает знание или гипотезу, предписывающую этому действию определенную конечную цель («копать яму» в этом смысле не менее проективный глагол, чем «сажать розы»). Но здесь возникают стандартные проблемы перевода глаголов действия на феноменалистский язык: если мы знаем, что некто пишет книгу в течении года, каждую минуту этого времени ему можно приписать занятие этим, но в течении этого времени он делает массу вещей, не связанных с писанием книги. Далее, он может капать яму, совершать все действия, ассоциируемые с сажанием розы, но не сажать розу (а сажать, нарпимер, хризантему – перепутал семена), или он может делать массу разных вещей – копать яму, чесать в голове, думать о жене и утверждать, что сажает розы. Чтение данного отрезка Идеальной хроники, заключает Данто, не даст нам представления о том, что действиетльно делает в таком случае Джонс, если только мы не способны заранее отобрать только релевантные описания. Неиспользование глаголов проектов, таким образом, означает недостаток средств для организации разнообразных утверждений и неспособность Идеальной хроники описывать то, что делают люди. Различие между предложениями, соедражщими глаголы проекта и собственно нарративными предложениями состоит в том, что можно истинно утверждать о человеке, что он делает нечто, несмотря на то, что это нечто не наступит, тогда как ложно утверждать о месте или человеке, что он дает жизнь, начало, предсказывает и т.п. нечто такое, что потом не наступит. В одном случае истинность предложения логически (курсив Данто) не предполагает, что ожидаемое событие должно произойти, а в другом – предполагает. Так что, Идеальная хроника может содержать глаголы проекта, они не ссылаются на будущее. (Но если верно, что на предложения, содержащие проективные глаголы, распространяется стандартный парафраз – например, если «х сажает розы» расшифровывается как «х выполняет нобор действий Н, результатом которого станет наличие свежих роз на его участке» - то это покажет, что проективные глаголы содержат имплицитную ссылку на будущее. Здесь, конечно, уместно возражение о неприменимости такого парафраза, который менял бы обыденный смысл исходного предложения; но ответом на это может быть утверждение, что для раскрытия обыденного смысла как раз и применяется парафраз и если по каким-то другим критериям он правелен, то что он показывает и есть обыденный смысл, даже если он кажется нам странным. Разве не были в определенном отношении странными результаты Расселовского парафраза? Можно произвольно наложить запрет на парафразы, содержащие ссылки на будущее. Но если сажание роз для Джонса крайне необычное поведение и он предпринимает этот акт как знак кардинальных перемен в своей жизни, можно ли истинно сказать, что Джонс меняет свою жизнь, без того, чтобы подобное изменение действительно не настало в будущем? Если мы откажемся так считать, то в каком смысле Джонс, сажая розы меняет свою жизнь. Если согласимся, то разве этот пример не показывает как тонка и порой неуловима грань между нарративными предложениями ипредложениями действия?)

Если предоставить Идеальному хронисту способность предсказывать, то все его предсказания должны быть истинными, поскольку Идеальная хроника, по определению, не содержит ложных утверждений. Тогда это означает, что он должен включить в хронику все описания, которые будут истинны относительно каждого прошлого события и будущих историков, приписывающих ему значения с точки зрения его связей с последующими событиями. Иначе говоря, он должен верно предсказывать, а значит, знать все временные структуры, частью которых является каждое прошлое событие. Но это значит знать всю историю: не только прошлое, но и будущее. А если так, то попади такая хроника в руки историку, из нее он узнал бы о будущем не меньше, чем о прошлом; это значит, что относительно Идеальной хроники будущее и прошлое симметричны. Но имея такую историю, люди могли бы ее изменить и тогда она не была бы истинной относительно будущих событий. Если бы мы знали, что историки будущего скажут о нас, мы могли бы опровергнуть их утверждения, поступая по другому, но этого мы как раз не знаем.

Свобода воли? Нарративные предложения не описывают действия людей в терминах их интенций, так как историческое значение этих действий, приписываемое им такими предложениями, часто выводится из таких их последствий, о которых сами действующие субъекты не могли знать и не желали бы производить своими действиями. Но как тогда обстоит дело со свободой воли в истории? (Ведь если историческое значение действий не тождественно их интенциональному значению, то оно не может быть продуктом волеизъявления действующего.) Данто полагает, что все согласятся с тем, что интенциональность действия – необходимое условие его свободы. И даже детерминист согласится с тем, что некоторые действия интенциональны; он оспорит только, что это – достаточное условие их свободы. Но эти действия интенциональны только при некоторых описаниях и существуют другие их описания, при которых они не являются интенциональными; поэтому если их интенциональность – необходимое улсовие свободы, то при этих описаниях данные действия не свободны. Но значит ли это, что при таких описаниях действие детерминировано? Если, рассуждает Данто, «свободно» и «детерминировано» противоположны, то будучи свободно при одних описаниях, действие должно быть не свободно, значит, детерминировано при других, что ведет к противоречию. Но действительно ли «несвободный» синоним «детерминированный»? Получается парадокс, который Данто иллюстрирует следующим образом. Аристарх Самосский описывается обычно как предвосхитивший теорию Коперника. Конечно, Аристарх не имел намерения предвосхитить действия Коперника, это значение придает ему нарративное описание. Стало быть, он не был свободен в том, что сделал, при таком описании, значит, был причинно вынужден к этому. Если причины были даны, то действие должно было совершиться. Но не следует ли тогда, что и более поздние действия Коперника должны были совершиться, поскольку Аристарх не мог бы быть предшественником Коперника, если бы Коперник не сделал того, что сделал. Но это значило бы, что должно было быть истинным во время Аристарха, что Коперник должен сделать позже то, что уже сделал Аристарх, если действия обоих детерминированы. Не означает ли это, что все причины более позднего события уже существовали тогда, когда существовали причины более раннего события? Тогда историку, исследующему причины события XVI пришлось бы для этого исследовать причины события IV века до нашей эры (178). (Заметим, странность этого предположения вытекает из нашего убеждения, что является в значительной мере делом случая, что именно Коперник сделал то, что раньше сделал Аристарх. Для детерминиста, конечно, в истории нет случайностей.) Иначе придется предполагать контринтуитивное для историка допущение, что некоторые из детерминирующих событие причин появились после того, как событие произошло. У детерминиста, таким образом, по Данто, есть две альтернативы: считать нарративные предложения незаконными и ограничивать применимость детерминизма всеми не нарративными описаниями событий или согласиться, что существуют такие описания событий, при которых они не детерминированы. Но в первом случае утрачивается, с точки зрения Данто, историчность каких-либо описаний, в частности, утрачивается и обычный смысл причинности, так как последняя включает временной фактор; и о чем тогда говорит детерминист? А во втором случае получается, что детерминист признает свободу, так как защитник свободы воли так же считает «не детерминировано» синонимом «свободно», как детерминист – «не свободно» синонимом «детерминировано».

Но существует логический детерминизм, в котором речь не идет о причинности, а аргументация строится на ссылках на семантические отношения между предложениями и событиями, фиксируемыми в понятии условий истинности. Истинностное значение воспринимается в этом случае как не зависящее от времени: если предложение истинно относительно некоего события, то, независимо от времени, когда это событие произошло, данное предложение (которое само находится вне времени и может даже никогда не быть сформулированным) будет всегда истинным, в любой и в каждый момент времени. Но если а) предложение истинно и б) если предложение истинно, оно не может быть ложным, то в) это предложение не может быть ложным. А следовательно, оно необходимо истинно. Аргумент, таким образом, утверждает, что если предложение истинно, то оно необходимо истинно, а если ложно, то – необходимо ложно. Но если предложение необходимо истинно, не может быть так, чтобы описываемое им событие не произошло, и, наоборот, если оно необходимо ложно, то событие, которое оно описывает, не может произойти. Так что все, что произошло, не могло не произойти, а все, что не произошло, не могло произойти, хотя логический детерминист не станет утверждать, что может знать причины, по которым произошедшее произошло, а не произошедшее не произошло. Поскольку нет указаний на причины, нет и проблем с нарративными описаниями. Согласно принятой трактовке известной критики Аристотелем («Об истолковании») этого вида детерминизма, он отвергает положение необходимости, чтобы каждое предложение было либо истинным, либо ложным, поскольку есть исключения, а именно единичные утверждения (о несуществующем объекте) и утверждения о будущем. Последние ни истинны, ни ложны. Но если так, то как оценивать истинностное значение нарративных предложений, которые утверждают нечто о прошлом, но истинность которых основана на истинностном значении некоторых утверждений о будущем?

Данто считает, что если допустить неопределенное истинностное значение для простых суждений, то следует разрешить его и для сложных. Но это значит, что не каждое сложное суждение о прошлом является истинным или ложным. «Если будущее открыто, прошлое не может быть полностью исчерпанным» (189). Но тогда прошлое нельзя знать полностью; причем не только мы, ограниченные существа, но и всеведующий Бог, не может его полностью знать, так как не может знать будущего, пока оно не совершилось («всеведующий» тогда определяется как знающий все то, что логически возможно знать). Таким образом, интерпретация Данто Аристотеля ведет к выводу, что опережающее историческое знание принципиально невозможно. Но это не значит, что невозможно успешное предсказание в истории.

Объяснение в истории. Данто считает, что историк, формируя объяснение, либо ссылается на какую-то общую теорию, содержащую некие законы истории, например, марксизм, либо дает некое повествование. Повествование, согласно его представлению, уже содержит в себе объяснение. (Вопрос: все ли это объяснение, какое нужно, и достаточно ли этого для объяснения?) Но парадигма научного объяснения базируется на классическом гемпелевском анализе. Согласно этому анализу, «в число необходимых условий адекватности объяснения е должно входить следующее условие: е должно включать в себя по крайней мере один общий закон» (196). Считается, что проблема исторического объяснения возникает из логической несовместимости трех утверждений: 1) Историки иногда объясняют события; 2) Каждое объяснение должно включать в себя один общий закон; и 3) Объяснения историков не содержат общих законов. Если 3) истинно, то от чего следует отказаться, от 1) или 2)? Разные защитники истинности 3) могут по разному обосновывать его истинность, а также, в разном смысле отвергать 1) или 2) – либо совсем, либо требовать такой его переформулировки, чтобы оно не противоречило 3). Принимали 2) и полностью отвергали 1), по мнению Данто, так называемые исторические идеалисты, среди которых Кроче, Дильтей, Коллингвуд. Они наставивают на резком различии между поведением людей и поведением других объектов и поэтому считают, что есть принципиальное различие между группами наук, нацеленых на изучение тех и других: знаменитое разграничение между науками о природе и науками о духе. Естественные науки объясняют явления, открывая общие законы которым эти явления подчиняются. Но люди не действуют в соответствии с общими законами, они обладают свободой, а исторические явления уникальны и неповторимы; поэтому действия следует оценивать с точки зрения мотивов, интенций, целей, т.е. характеристик, которые нельзя приписать никаким другим объектам, кроме людей. Гуманитарные науки призваны воспроизводить эти цели, намерения и т.п., а поскольку их нельзя наблюдать, для этого требуются иные цели, а именно эмпатическое постижение – особый вид интуиции. Иногда эмпатию называют словом «понимание». Таким образом историки стремятся не объяснить (читай: подвести под закон), а понять явления (исходя из внутренних, интенциональных, характеристик действия). 3) в этой концепции тривиально истинно, так как объяснения историков не содержат общих законов, так как не являются строго говоря объяснениями (198). Но требовать от историка объяснений, с этой точки зрения, значит не понимать природы истории и природы человека. Отчасти, отвечая на эти взгляды, Гемпель выступил со статьей о функции общих законов в истории, где отстаивал подход логических эмпиристов к объяснению в истории. С его точки зрения существует единый научный метод: различия между видами явлений не должны приводить к разным способам научного представления их свойств и поведения. Иначе говоря, либо история – наука и тогда должна включать объяснение в общенаучном смысле (а это – подведение под общий закон), либо история – не наука. Различия в явлениях отражаются в различиях в нелогической части словаря науки, но логическая часть должна оставаться общей. Отсюда, в частности, следует, что базовым словарем описания явлений не обязательно должен быть физикализм, что позволяет включить действия в число объяснимых явлений. Гемпель принимает 1) и 2) и отрицает 3). По Гемпелю объяснить явление значит вывести предложение, описывающее его, из некоего множества посылок – эксплананс – которые считаются адекватным основанием экспланандума (объясняемого). Экспланандум, поскольку описывает единичное событие, должен иметь форму сингулярной пропозиции. Из самой картины связи эксплананса и экспланандума не ясно, какова должна быть логическая форма первого, разве что – что эти посылки не могут быть истинными, если не истинно следствие. Но этому условию удовлетворяет очень много посылок выводов, в частности, любая конъюнкция, составляющей которой является экспланандум. Поэтому обычно эксплананс ограничивают так, чтобы хотя бы одна из посылок описывала условия существования события, описываемого экспланандумом, и эта посылка по своей форме должна отличаться от него. Чтобы эта посылка была достаточным условием экспланандума, она должна быть дополнена посылкой, описывающей ее как достаточное условие следования одного из другого: оно должно иметь форму условного предложения (если..., то...). Причем это должно быть общее предложение, т.е. утверждающее, что экспланандум следует из соответствующей посылки для всех переменных. Это означает, что если нет двух объяснимых событий, которые не имели бы нечто общее между собой, то нет уникальных событий. Тогда 1) является ложным относительно множества реальных историков, котрые не формулируют свои подразумеваемые законы в категорической форме, даже когда подразумевают что-то подобное. Но 1) можно переформулировать: не являясь объяснениями в строгом смысле, объяснения историков являются, говоря словами Гемпеля, «набросками объяснений», в них отмечены места, на которые в свое время будут поставлены общие законы. Но закон может иметь вероятностный характер, т.е. могут быть исключения из того общего правила, что события некоего одного вида сопровождают события некоего другого вида, на котором основывается закон. Тогда, строго говоря, из истинности начального условия и закона (в его вероятностной трактовке) не следует с логической необходимостью экспланандум. Возможно, что предполагаемые в исторических набросках объяснения законы все имеют вероятностный характер и тогда с их помощью мы не сможем объяснять события. Это возражение относится не только к истории, но и к науке вообще: не слишком ли жесткие требования установил Гемпель, чтобы научное объяснение могло им удовлетворять?

Данто считает, что Гемпель упустил важнейшую прагматическую сторону объяснения, а именно то, что оно делает нам ясным и понятным неясно и непонятное. В этом смысле 1) безусловно истинно. Но и 2) не абсолютно ложно, а лишь постольку, поскольку утверждает категоричность подразумеваемых законов и их роль главных посылок объясняющего вывода. Данто различает далее между объяснением и основаем объяснения: ссылка на закон, вероятностный или нет, есть способ обоснования объяснения; но таких способов много и нет нужды приводить их все. Таким образом, можно переинтерпертировать 2) в том смысле, что основания объяснения должны включать по меньшей мере один общий закон, и тогда 2) будет истинно. Историки обычно ссылаются на тривиальные обобщения («обычно, когда то-то и то-то, люди поступают таким-то образом»), но превратить их в законы природы крайне трудно, если вообще возможно. Но признавая роль вероятностных обобщений некоторые, как Майкл Скрайвен, считают их частью основания объяснения, другие же – как Эрнст Нагель – настаивают на том, что они суть часть объяснений. Самый радикальный критик Гемпеля по вопросу о роли законов в историческом объяснении – Уильям Дрей. Он настаивает на том, что историки вообще не используют в своих объяснениях законы. Дрей ссылается на то, что он считает психологическим фактом, а именно что историк не нуждается в законе, окторый бы охватывал объясняемое событие, значит подведение под закон не предполагается его объяснением. Вместо законов Дрей предлагает в качестве модели исторического объяснения модель непрерывных серий: событие расщепляется на последовательность более мелких событий до тех пор, пока мы не придет к событиям, которые нам понятны и не требуют объяснений. Но в этой модели возникают серьезные трудности, а кроме того, необязательно предполагать, что должна быть какая-то одна модель, охватывающая все исторические объяснения. Так что позиция Дрея, отраженная в более поздних публикациях, скорее соответствует программе «феноменологического, так сказать, исследования исторических объяснений» (205). Дрей подчеркивает прагматические аспекты объяснения: оно всегда относительно, связано с контекстом и уровнем достигнутого знания.

Данто предлагает следующий анализ исторического объяснения. Он утверждает, что объяснение всегда относительно экспланандуму: событие может быть описано так, что может либо требовать, либо не требовать объяснения. Для объясняемого события, представленного неким описанием, всегда можно найти другое его описание, при котором первоначальное объяснение уже не сможет выполнять свою функцию. И могут существовать такие описания явления, которые делают его практически необъяснимым. (Можно сразу возразить, что число истинных описаний события или явления может быть существенно меньше числа возможных его описаний и, в частности, не включать такие описания, относительно которых невозможно объяснение или возможно только объяснение какого-то определенного вида. Для этого возражения, конечно, требуется предварительный анализ понятия истинного описания.) Подвести событие под общий закон можно, только дав ему общее описание; но тогда легко найти такие описания явлений, при которых их нельзя подвести под закон. Отсюда следует, что любое историческое сочинение будет содержать множество таких описаний событий, при которых эти события нельзя объяснить, если Гемпель прав. Но отсюда не следует, что он неправ или что эти события необъяснимы. Их можно объяснить, дав им другие описания. В каком-то смысле способность дать другое описание событию уже есть его объяснение. (Заметим – другое истинное описание.) Одно из таких описаний может быть таким, где единичные термины устранены в пользу общих, объемы которых включают в себя конкретные объекты, обозначаемые первоначальными единичными терминами (Данто называет такие предложения экспланатом); его легче связать с каким-либо общим законом. (Здесь сразу обращает на себя внимание необходимость выработки критериев перехода от предложений с единичными терминами к предложениям с общими терминами, который бы не разрушал, так сказать, экспланандум. Понятно, что предложение с общими терминами легче связать с каким-то законом, но в каком-то смысле подстановочность соответствующих общих терминов на место единичных, такая, что из этого следует онтологическое отношение инстанциации явлениями или событиями, обозначаемыми этими единичными терминами, общих видов или отношений, охватываемых соответствующими общими терминами, есть сама следствие определенных семантических законов, которые таким образом предполагаются. И когда Данто говорит, что от некоторых конкретных описаний легко перейти к общим, он, вероятнее всего, говорит буквально, что принимает законы или принципы, согласно которым этот переход не нарушает осмысленность, истинность и другие релевантные характеристики экспланандума.)

Пример Данто: а) «Во время своего национального праздника Монегаски вывесили американские флаги рядом с флагами Монако». Он полагает, что этому описанию эквивалентны два следующих, т.е. что это суть описания одного и того же: б) «Во время своего национального праздника Монегаски чествовали княгиню американского происхождения» и в) «Во время своего национального праздника представители одной нации чествовали княгиню иной национальой принадлежности» (210). Переход от а) к б) связан с преобразованием чувственного восприятия объектов, остающихся неизменными, с точки зрения раскрытия их подлинного смысла. б) Данто тоже отождествляет с экспланатом, добавляя, что он может быть назван конкретным, в отличие от абстрактного в), и считает, что переход от б) к в) не представляет особой трудности. в) служит для подведения события под общий закон, но какой? Вариант Данто: «Всякий раз, когда граждане имеют правителя иной национальной принадлежности, они в соответствующих случаях чествуют его соответствующим образом». С дополнительными оговорками, касающегося идентификации вывещивания флага как соответствующего способа чествования и установления других релевантных связей, можно показать, что в) следует из данного закона и соответствующих дополнительных утверждений. Данто согласен даже называть все это наброском объяснения. Здесь важно, что объясняемое событие не подпадает под закон при описании а). Кроме того, закон здесь, строго говоря, не входит в объяснение для а), а стало быть, скорее играет роль обоснования объяснения. (Для Данто то, что событие в исходном описании не подпадает под закон, это – плюс, так как он позволяет вместе удовлетворить как требованию Гемпеля, так и Дрея, но я бы хотел указать на минус этой позиции: ведь нельзя отрицать, что нас интересует объяснение события, как оно представлено в исходном описании; если мы что-то можем сделать на этом пути, прибегая к переописаниям, хорошо, но только если мы в конечном счете получаем объяснение события относительно его исходного описания. В данном случае, если принять, что подведение под закон не затрагивает исходного описания, трудно согласиться с тем, что мы получили объяснение относительно исходного описания, т.е. то, что нам собственно нужно, хотя нам и понятно, почему висит американский флаг рядом с монакским. Дело в том, что от этого понимания до объяснения может еще быть долгий путь, связанный с тем, что возможны другие переописания события, при которых оно будет подведено под другой общий закон и нам опять станет понятно, почему имеет место то, что имеет – но это понимание будет уже отражать какой-то другой факт. Помимо понимания, на мой взгляд, объяснение должно решать еще одну важную задачу – обоснование предпочтения одних проясняющих ситуацию фактов другим. Если это делается через подведение под общий закон, то это должно делаться более строго относительно перехода от конкретных описаний к общим. В частности, допустимые переописания могут быть ограничены логически выверенным парафразом. Но сомнительно, тчобы какие-то формальные правила парафраза могли нас удовлетворить на этом пути, так как проблема сохранения исходного смысла всегда сохраняется. Данто смело утверждает, что переход от а) к б) есть вскрытие подлинного смысла, но он, скорее всего, сам понимает, что это так лишь относительно определенных взглядов на связь между исходным – пусть обозначаемым как перцептивное (хотя это обычно не так) – и, так сказать, подлинным смыслом. В чем тут подлинность? Если в том, что именно при таком переописании событие удается подвести под общий закон, то это спекуляция термином. Если же она в том, что нам понятнее из этого описания, что происходит, чем без него, то, опять же, может быть больше одного альтернативного описания из которых смысл события не менее понятен, но в других терминах и относительно других возможных законов. И возможны ли тогда какие-то переописания в более общем виде, которые нельзя было бы охарактеризовать как вскрытие подлинного смысла, если можно сформулировать какой-то закон, который бы, в конце концов, охватывал событие при этом описании? Уместно также предположить, что если мы не можем сформулировать закон в каком-то случае, это не значит, что его нет, а следовательно, нельзя исключить вероятность того, что любые переописания являются в данном смысле вскрытиями подлинных смыслов – кстати, не обязательно более общие: другие единичные описания, позволяющие ввести в рассмотрение другие более общие описания, которые иначе нельзя было ввести, также могут быть тогда так охарактеризованы. Строго говоря, я не согласен с тем, что а) и б) описывают одно и то же событие, и я не уверен в том, что в) представляет собой описание какого-либо события. Событие есть определенная конфигурация явлений, объектов и других событий. Чествование государыни может включать в себя вывешивание флагов, но точно не ограничиваться им и, вероятнее всего, не включать все элементы события вывешивания флагов: например, с какой стороны от национального флага висит флаг другого государства может быть важно для чествования, а деревянное у него древко или железное – нет; тем не менее, материал древка, если он отличается от материала древка национальных флагов, может говорить кое-что поспешности или подготовленности данного события. Конечно, если бы мы хотели объяснить, почему национальные флаги и другие имеют древка из разного материала, мы по другому бы сформулировали исходное описание события, т.е. мы бы спрашивали о другом событии. Но если принимается, что переописывая событие в терминах более объемлющего события – чествование... – мы говорим о том же событии, то такое возражение не уместно: у нас просто стираются грани между событиями при таком подходе. Вывешивая флаги в связи с чествованием, граждане могли подразумевать этим, например, и некий протест: тогда интенциональное содержание события расходилось бы с церемониальным; но объяснение требовалось бы компексное, что переописание в терминах одного охватывающего события, конечно, не могло бы обеспечить. Но если мы априорно предполагаем, что для объяснения мы должны учитывать все возмоджные составляющие такого рода, не расширим ли мы тогда объем необходимых общих переописаний настолько, что совокупная конъюнкция, подводящая под законы будет просто не выполнима в реальных условиях? Не проще ли просто отбросить эту идею, согласно которой переописание безболезнено для идентификации события?)

Данто говорит о правилах переописания событий, замечая, что их трудно определить; осознает он и возможность более одного общего закона, под который нам кажется можно подвести событие при некоем данном его переописании. Правда, я так его понял, что он считает, будто мы можем обмануться здесь именно в том смысле, что существует только один закон, действительно дающий объяснение, тогда как остальные дают лишь иллюзию объяснения. (Но может я здесь и ошибаюсь в трактовке.) Стандартное возражение на такую концепцию объяснения, на которое обращает внимание Данто, состоит в том, что поскольку исходное описание события не следует из закона, то под этот же закон можно подвести и другие события, качественно отличные от данного, но описываемые тем же экспланатом. Тогда можно возразить, что мы не объясняем указанным путем, почему произошло данное событие, а не другое, также подпадающее под данный закон. Раз объяснение совместимо с другими возможными событиями, можно ли его считать объяснением? Из истинного общего описания мы не можем вывести представление о том, какое именно конкретное событие имеет место. Поэтому мы не можем предсказывать будущее в его конкретных описаниях и наше знание будущего остается общим и абстрактным. Но согласно модели Гемпеля, объяснение изоморфно предсказанию, и если мы не можем предсказывать конкретные события, то можем ли мы объяснять прошлое в его конкретных описаниях, учитывая, что разные конкретные описания могут переформулироваться одними и теми же экспланатами? Можем, считает Данто, так как здесь нам доступны документальные свидетельства, которые собственно и говорят, какие именно конкретные описания из множества возможных истинны, а какие нет.

Структура повествовательного объяснения. Критерии включения предложений в экспланандум: экспланандум, по Данто, описывает не просто событие, а изменение; у него, таким образом, есть ссылки на начало, конец и середину, т.е. он представляет собой рассказ, где середину следует заполнить объяснением. Здесь важно, что и начало, и конец являются частями экспланандума. Объяснению подлежит связь между событиями, но эта связь не является причинной: «события, о которых идет речь, связаны как крайние точки растянутого во времени изменения, как начало и конец некоторой временной целостности, и именно изменению, представленному таким образом, нужно найти причину» (223). Это, таким образом, есть связь части с целым: более раннее событие является частью того, что нужно объяснить, и ссылка на него уже содержится в описании, составляющем экспланандум (например, «Герцог Букенгем изменил свое мнение» предполагает некое начальное состояние, когда его мнение было иным, чем оно стало, и требуется объяснить, почему оно изменилось). Кроме того, изменени происходит с чем-то, и единство объекта изменения должно сохраняться: экспланандум должен говорить об одном и том же. Тогда экспланандум в историческом объяснении может быть представлен в форме: х есть F в момент времени t₁ и х есть G в момент времени t₃. «F» и «G» обозначают противоположные предикаты. Чтобы объяснить переход от F к G, требуется обратиться к тому, что произошло в момент времени t₂. Таким образом, Данто предлагает такую модель стурктуры повествовательного объяснения:

1. х есть F в момент времени t₁.
   
2. Н происходит с х в момент времени t₂.
   
3. х есть G в момент времени t₃.
   

(2) – эксплананс. Историческое объяснение имеет форму повествования в том смысле, что 1), 2) и 3) имеют форму рассказа, предлагая начало, середину и конец. На это можно возразить, что такую же форму имеют все каузальные объяснения: там есть начальное состояние, конечное состояние и объяснение, состоящее в указании на каузальное взаимодействие, приведшее к изменению. Раз так, то как отличить собственно историческое объяснение? Но Данто готов принять это возражение и согласиться с тем, что между историческим и каузальным объяснениями не существует коренного различия.

Выбор события Н должен осуществляться с учетом некоего общего понятия, возможно, общего закона – того, что обосновывало бы его способность произвести изменение F-G в х. Зная, каким именно общим понятием руководствоваться при определении причины, мы, считает Данто, имеем лишь набросок объяснения: он показывает, что надо искать в качестве заполнения середины в рассказе. Пока на месте (2) стоит общее описание, это – еще не объяснение, а его набросок, который станет объяснением, когда соответствующее общее описание будет заменено конкретным. А его можно получить только в ходе исторического исследования, направляемого имеющимся наброском повествования. (Здесь, как видно, гемпелевская идея наброска объяснения в истории перевернута: то, что он считает наброском, получает статус полноценного объяснения, а те элементы, которые он считает необходимыми для полноценного объяснения – общие законы – маркируют своим присутствием набросок.) Другого способа, кроме исторического исследования, определить, какой конкретный случай подпадающий под данный общий закон, имел место, не существует. (Но, заметим, если принимается принципиальная неразличимость между историческим и каузальным объяснениями, то из этого вместе с предыдущим утверждением следует, что и для превращения набросков каузальных объяснения, включающих общие положения, в полноценные объяснения, требуется конкретное историческое исследование, позволяющее заменить общие положения конкретными описаниями того, что на самом деле произошло. Но это требование противоречит статусу объектов объясняемых таким образом изменений, а именно тому, что это объекты, специфические индивидуальные черты которых исследователя не интересуют. Нам не нужно знать, какое именно конкретное событие привело бильярдный шар в движение, если мы знаем, какого рода это событие, потому что мы не пишем историю данного бильярдного шара или данного бильярдного стола или зала. Однако если мы примем всерьез аналогию между историческим и каузальным объяснением – а его, например, следует принимать всерьез в теории референции – мы получим целый ряд требований, которым, по нашим распространенным убеждениям, естественнонаучное объяснение не только не отвечает, но и не пытается отвечать; и если оно начнет пытаться им отвечать, то, вероятнее всего, мы получим совсем иную физику – и даже трудно себе представить, какую. Хороший это результат или плохой? Не знаю. Но я бы не спешил выводить из напрашивающейся аналогии экстраполируемость исторического обяснения на любые сферы, требующие объяснения, хотя применительно к теории референции я это принимаю. Лучше постараться внимательнее взглянуть на различия в том, как именно строятся каузальное и историческое объяснения, пусть даже принимая указанные позиции сходства.)

Но не всегда можно определить, каким общим законом должно направляться исследование (например, в случае с герцогом Букенгемским). Здесь помогает включенность рассказа в более пространный рассказ. Каждое из изменений является частью рассказа, объясняющего следующее упомянутое изменение, а последний рассказ содержит их все. Включенность в другой рассказ, позволяет выявить новые детали и так переописать исследуемое изменеиние, чтобы легче было определить общий закон. Дальше, чтобы объяснить последний, самый объемлющий рассказ, включающий все предыдущие, надо обратиться к его частям, которые, будучи уже объяснены, его объясняют. (Это – моя реконструкция взглядов Данто на эту проблему, так что она может быть неточной.)

Откуда берутся эти законы? Данто уверен, что нам не нужно их выдумывать, прибегать к индукции и т.п.: большинство из них представляет собой обобщения, создававшиеся поколениями, доставшиеся нам по наследству и входящие в понятия, которые мы в большиснтве своем уверенно используем для организации нашего опыта. Поэтому некоторые философы выводят отсюда наличие какоей-то особой способности к пониманию интенций других людей. Но если эти обобщения – всего лишь трюизмы нашего здравого смысла, почему мы должны называть историю наукой? Тогда ведь можно и весь наш житейский здравый смысл назвать наукой. Другое возражение может состоять просто в указании на то, что иногда объяснение может ограничиться указанием на общее положение: Почему х сделал у в момент t? Потому что х всегда делает у в ситуации С и С имела место в момент t. (Мои формулировки.) Данто на это возражает, что в этом случае нам нужно объяснить, почему х всегда делает у в ситуации С и, таким образом, все равно прийти к повествованию. Но я бы возразил на это, что при таком переходе мы меняем объект объяснения: это все равно, что требовать объяснения закона (почему это, а не другое, положение является законом для данного набора случаев) после того, как он приведен для объяснения частного случая. Наконец, существует возражение в том духе, что объяснение в форме исторического повествования сводится к дедуктивно-номологической форме объяснения. Отвечая на это, Данто предлагает различать между атомарными и молекулярными повествованиями, где первые описывают простое изменение, состоящее из трех шагов – начальное состояние, причина изменения, конечное состояние, – а вторые описывают сложное изменение, где объект подвергается целой серии изменений. В молекулярном повествовании каждое звено подпадает под какой-то общий закон, но не обязательно есть закон, который охватывал бы все сложное изменение в целом. Можно, таким образом, иметь дедуктивные объяснения каждого атомарного изменения в цепи и не иметь объяснения совокупного изменения. Это объяснение мы могли бы иметь, если бы существовали исторические законы, на которых настаивает субстантивная философия истории. Но даже если бы некоторые такие законы были открыты, оставался бы открытым вопрос о том, можно ли подвести любое молекулярное изменение под такой закон, можно ли открыть такой закон для каждого из них? Вывод, который делает Данто из этого разграничения, такой: переформулирование исторического повествования в дедуктивный вид может быть достаточным условием объяснения, но не может быть его необходимым условием, если мы признаем молекулярное повествование формой объяснения. Такое повествование не нуждается в едином общем законе, который бы охватывал все изменение в целом, оно дает объяснение исходя из составляющих совокупное изменение изменений, каждое из которых объяснено посредством подведения под закон. (Мое изложение последней мысли.)