История и философия истории

Вид материала

Документы

Содержание Роль общих законов в объяснении. Применимость ссылки на общий закон в истории. Критика герменевтического метода. Каковы общие законы, направляющие историческое объяснение? Критика позиции Гемпеля Что упускает дедуктивная модель? Критика рационального объяснения. Другие аргументы против дедуктивной модели объяснения в истории и модификации дедуктивного объяснения. Автономия рационального объяснения. Ответ Гемпеля.

Подобный материал:

• Требования к рефератам по дисциплине «История и философия науки», 46.94kb.
• С. Н. История сознания и осознание истории, 370.82kb.
• "Философия науки без истории науки пуста; история науки без философии науки слепа", 311.01kb.
• "Философия науки без истории науки пуста; история науки без философии науки слепа", 288.99kb.
• И. Е. Барыкина, аспирантка. Проблема предмета и метода в исторической науке и философии, 118.65kb.
• Рабочая программа дисциплины история философии, 541.15kb.
• Уки, полезно и даже необходимо обратиться к истории ее развития, рассмотреть, как шло, 933.09kb.
• Программа курса повышения квалификации профессорско-преподавательского состава по направлению, 390.62kb.
• Философия: лекционный материал для студентов заочной формы обучения античная философия, 1747.96kb.
• Программа вступительного экзамена по философии философия и жизненный мир человека, 153.52kb.

Онтология истории.

Что именно составляет прошлое и что, соответственно, изучает история? Это события, составляющими которых, помимо физических объектов, являются также и люди. Люди – тоже физические – вернее, биологические, объекты, но не только: они еще, как мы считаем, имеют психику, чувства и сознание, что обусловливает специфику их участия в событиях. И если люди участвуют в создании истории, то являются ли они ее субъектом, ее движущей силой? Этот вопрос двусмыслен: с одной стороны, он может подразумевать, что что-то или кто-то помимо людей делет историю – некие надиндивидуальные структуры или высшие силы или что-то не менее мистические, или – что даже именно они и ответственны, а не люди, за то, что произошло в прошлом. С другой стороны, этот вопрос может означать, что история, может быть, состоит не только из фактов, конституируемых человеческими действиями, но и из фактов какого-то другого вида. Этот вопрос, надо заметить, принципиально не отличается от подобного вопроса для дисциплин, исследующих общество, культуру и т.п. – социаьлных или, иначе, гумантираных наук вообще. В первом прочтении данный вопрос есть вопрос о границах свободного рационального действия или, иначе, вопрос о детерминизме. Его мы рассмотрим позже. Во втором прочтении это – вопрос о сущности социальной реальности, которая, собственно, и обладает историей. Именно об этом теперь пойдет речь.

Известны два полярных общих подхода к решению этого вопроса – индивидуализм и холизм. В радикальном виде первый утверждает, что объяснение социальных и исторических феноменов возможно только в терминах составляющих их конкретных индивидов – людей, а второй – что такое объяснение возможно только в терминах общих структур, социальных фактов, которые, соответственно, должны иметь в каком-то смысле независимое от составляющих их индивидов существование. Разумеется, обе концепции могут быть переформулированы как метафизические утверждения – что существуют только индивиды или индивиды наряду с социальными структурами, соответственно; но они могут противостоять друг другу и как исключительно эпистемологические позиции, настаивающие только на описании онтологии, необходимой или достаточной для объяснения социальных фактов и истории. Так, Данто вводит понятие исторического предложения: это предложение, формулирующее некоторый факт относительно прошлого; исторические сочинения состоят главным образом из такого рода предложений, а эти предложения характеризуются тем, что в основном имеют в качестве подлежащего имена собственные или определенные дескрипции реально существовавших людей. Но подлежащие исторических предложений указывают еще и на то, что Данто называет социальными индивидами – общественные классы, национальные группы, религиозные организации, события крупного масштаба, социальные движения. Все они состоят из отдельных людей, но исчерпываются ли они этими составляющими? Может быть, исторические предложения относятся еще и к каким-то другим сущностям, но Данто рассматривает только конкретных и социальных индивидов.

Индивидуалисты полагают, что общество состоит только из конкретных людей и нет ничего, что состояло бы из конкретных людей и наряду с ними было бы равноправным элементом общества. Менее онтологически «нагруженный» вариант этого подхода гласит, что только конкретные индивиды являются первичными элементами социального мира, его единственными движушими силами. Отсюда не следует, что социальные индивиды не существуют. Но отсюда следует, что их существование полностью зависит от существования конкретных индивидов, а значит, нет такого изменения в социальном мире, которое не имело бы в своем основании соответствующего изменения на уровне конкретных индивидов. Причем эта зависимость имеет не каузальный характер: физические свойства не являются в рамках этого подхода причинами свойств других видов (например, биологических, семантических, ментальных или социальных, как в данном случае), они явлются условием, без которого последние не могут иметь места. Холистский вариант этой позиции предусматривает, что социальные сущности не сводимы к индивдуальным, хотя и зависят от последних указанным образом (supervene), а стало быть, наличие такой связи полагается как аргумент в пользу холизма. С другой стороны, индивидуалист может принять такое положение вещей, не настаивать на несуществовании социальных свойств, понимая под соответствующей их статусу формой их существования зависимость указанного вида, но толковать это как аргумент в пользу индивидуализма. Такой ход возможен, так как если зависимость данного вида являтся настолько полной, что невозможно никакое изменение в социальном мире, которое не имело бы в своем основании некоего изменения в физическом мире, то отсюда может следовать эпифеноменализм социального. Социальные индивиды не играют, согласно этой позиции, никакой каузальной роли в истории, а следовательно, не играют и никакой существенной роли в объяснении (разве что, ссылка на них может быть удобным кратким способом формулировки объяснений), если под объяснением понимается раскрытие причинно-следственных связей. Ведь всю каузальную нагрузку несет на себе физическая составляющая этой prima facie двухчастной структуры. С одной стороны, именно эпифеноменализм социального следует из приписывания всей каузальной нагрузки в истории только исключительно конкретным индивидам (что хорошо показал Д. Ким для проблемы ментальной каузальности), так как постулируемая (если кому хочется) каузальная релевантность социальных индивидов оказывается в этом случае избыточной, а следовательно, элиминируемой с точки зрения критерия простоты (да и, видимо, не только). С другой стороны, интуитивно весьма правдоподобно, что по крайней мере некоторые изменения, происходящие с конкретными людьми, обусловлены изменениями в окружающем социальном мире; поэтому отказ от каузальной релевантности социальных индивидов будет, по меньшей мере, контринтуитивен. Но чтобы отстоять каузальную релевантность социального в истории при условии нередуктивной зависимости социального от физического, необходимо, чтобы эта зависимость была эффективной или, иначе, двусторонней, т.е. чтобы были возможны какие-то изменения на уровне конкретных индивидов, которые имели бы своим основанием изменения на уровне социальных индивидов. Заметим, кроме того, что вопрос о характере связи физических свойств с нефизическими затрагивает социальную науку и историю и в более широком контексте, относительно которго не различаются индивидуализм и холизм. Для индивидуалиста даже скорее, чем для холиста, важно отстоять психофизический тип каузальности, с которой эти дисциплины имеют дело: но это предполагает задействованность двух видо или уровней свойств – физический и иментальный, каждый из которых важен. Редукция ментального к физическому лишила бы социальный мир и историю ее специфики, поэтому здесь также вадно отстоять не редуктивный тип зависимости ментального от физического, а стало быть, решать проблему ментальной релевантности ментального.

Вообще говоря, из того, что социальные свойства имеют в своем основании физические и биологические, не следует, что они основаны в том же смысле на индивидуальных свойствах, так как под индивидами, действующими в истории, подразумеваются не просто биологические организмы, а именно психофизические и психобилогические сущности. Даже Дюркгейм, с именем которого холизм в социальной теории ассоциируется в первую очередь, соглашался с тем, что единственной действующей силой в обществе являются составляющие его индивиды («Правила социологического метода»). Кроме того, спор между индивидуализмом и холизмом не отражает на себя непосредственно спор между детерминистами и индетерминистами: индивидуалист не обязан верить в свободную волю действующего агента и отвергать детерминизм; он может быть детерминистом и располагать детерминирующие факторы – индивидуальные бессознательные мотивы, например – в самих действующих индивидах. И индивидуалист не обязан отказывать в определяющей роли для индивидуального поведения внешним нормам и правилам – главное, чтобы онидействовали через его внутренние механизмы. Также точно холист не обязан быть детерминистом: существование и даже автономия социальных свойств не предполагает, что свободно действующие индивиды не могут влиять на социальную реальность, если уж она признается доступной для их влияния – а этого никто не станет отрицать. Еще к одному глобальному спору о социальных науках дихотомия «холизм/индивидуализм» не имеет прямого отношения: к спору защитников и противников автономии социальных нак (по другому, антинатуралистов и натуралистов): индивидуалист не меньше, чем холист, может настаивать на параллелизме между социальными и естественными науками и требовать применения естественнонаучных методов в истории, а ее познавательную ценность оценивать по их применимости.

Данто также замечает, что ни одна из двух указанных позиций не выражает с необходимостью редукционистскую позицию. Редукционизм он описывает так: «если у нас есть множество {S} предложений с терминами вида Т, обозначающими объекты вида О, и другое множество {s} предложений с терминами вида t, обозначающими объекты вида о, и если каждое предложение «...Т...» из {S} мы можем заменить одним или несколькими предложениями «...t...» из {s}, то в своей онтологии мы обязаны принимать только объекты вида о» (246). Отсюда, правда, тоже не обязательно должно следовать, что объекты вида О не существуют. Индивидуалисты не утверждают, что предложения, говорящие о социальных индивидах, устранимы из языка историков: трудно отрицать, что они играют существенную роль в исторических сочинениях. Но они могут переинтерпретировать значение этих предложений, как сообщающих не факты о социальных индивидах, а факты о конкретных индивидах, которые иначе трудно или невозможно было бы выразить. Стандартное основание для элиминативизма, редукционизма и индивидуализма – предполагаемая ненаблюдаемость социальных индивидов, а стало быть, не верифицируемость предложений о них. Действительно, общепринято, что наблюдать мы можем только поведение конкретных индивидов. Но поведение исторических деятелей нам недоступно в силу того, что они уже не существуют: оно, таким образом, ненаблюдаемо. Кроме того, надо иметь в виду, что для индивидуалиста каузально релевантен конкретный индивид как психофизическая сущность, а значит, не только его наблюдаемое поведение, но и его ненаблюдаемые мотивы – ментальная составляющая действия. Положим, можно было бы согласиться с таким основанием разграничения между ненаблюдаемостью социальных индивидов и прошлых конкретных индивидов: последняя имеет только фактический, но не принципиальный характер, так как, окажись мы в то время в том месте, мы могли бы наблюдать данного индивида. Тем не менее, проблема ненаблюдаемых мотивов не только остается, но и, возможно, не дает расстаться с социальными индивидами как источником понимания значения индивидуального поведения. К этому склоняет понятие интенционального объяснения (по крайней мере, при его Витгенштейнианском анализе): понять значение поведения субъекта значит правильно приписать ему определенные ментальные свойства, а сделать это мы можем только на основании имеющихся у нас в распоряжении правил понимания поведения относительно его (гипотетических) последствий для социальных индивидов. Тем более, это предполагает трактовка нарративного объяснения, где значение поведения определяется его включенностью в тот или иной повествовательный контекст, сопоставляющий это поведение изменениям в рамках социальных индивидов.

Различие между индивидуализмом и холизмом имеет три аспекта: эпистемологический, касающийся объяснения и понимания социальных и исторических феноменов (возможно или нет их понимание или объяснение исключительно в терминах не социальных феноменов), онтологический (состоят ли социальные сущности в чем-то большем, чем собрания не социальных индивидуальных сущностей) и семантический, касающийся значений социальных терминов (можно ли их проанализировать с помощью терминов, имеющих референции исключительно к не социальным индивидуальным сущностям). Данто различает между соответствующими нередукционистскими позициями, обозначая их как методологический индивидуализм (термин Дж. Уоткинса, который так характеризовал свою собственную позицию) и методологический социализм. Методологический индивидуализм утверждает, что: «(а) предложения о социальных индивидах логически независимы от предложений о конкретных людях; (b) социальные индивиды онтологически отличны от конкретных людей; (с) социальные индивиды причинно обусловлены поведением конкретных людей, но не наоборот; (d) объяснения поведения социальных индивидов нельзя рассматривать как окончательные до тех пор, пока они не выражены в терминах, относящихся к поведению конкретных людей; (е) объяснение поведения конкретных людей никогда не должно выражаться в терминах, относящихся к поведению социальных индивидов» (252). Противоположную позицию Данто характеризует так: (а) предложения о конкретных людях логически независимы от предложений о социальных индивидах; (b) конкретные люди онтологически отличны от социальных индивидов; (с) конкретные люди причинно обусловлены поведением социальных индивидов, но не наоборот; (d) объяснения поведения конкретных людей нельзя рассматривать как окончательные до тех пор, пока они не выражены в терминах, относящихся к поведению социальных индивидов; (е) объяснение поведения социальных индивидов никогда не должно выражаться в терминах, относящихся к поведению конкретных людей. Наиболее значительный пример такой позиции, по Данто – часть марксистской теории, известная как исторический материализм. Маркс считал, что между социальными процессами и некоторыми психическими процессами существует односторонняя связь: наши мысли действия объясняются нашими отношениями к господствующей системе производства, но изменения в этой системе не вызываются конкретными действиями людей.

М. Мандельбаум обосновывает существование и автономию социологических фактов, указывая на их фундаментальность равную психологическим фактам и не сводимость без остатка к понятиям, относящимся к мыслям и действиям конкретных людей. Это – факты относительно форм организации, существующих в обществе. Индивидуалист в свою очередь опасается, что если принять противоположную точку зрения, то придется принять, что наша судьба не зависит от нас самих, что мы подчинены развитию социальных индивидов, живущих своей собственной жизнью. Но с другой стороны наш контроль над собственной жизнью действительно в определенных отношениях ограничен. И, в частности, Данто старался показать, что историческое значение наших поступков – не в нашей власти.

Методологический индивидуализм не стоит путать с политическим, моральным или религиозным индивидуализмом – концепцияим с определенным идеологическим содержанием, а именно предполагающие приоритет индивидуальных ценностей, личных интересов над ощими. Защита методологического индивидуализма не ест защита либерализма или чего-то подобного, а его критика – не критика либерализма. Методологический холизм, в свою очередь, не тождественен эпистемологичсекому или семантическому холизму в философии, позициям, утверждающим, соответственно, что отношение теории с опытом всегда недоопределено в отрыве от конкретной концептуальной схемы, частью которой является эта теория, и что значение язывового выражения определяется не его связью с обозначаемым, а его связями в рамках объемлющего целого – высказывания и языка в целом.

В социальных науках идея автономии социальных фактов и социальных сущностей нашла влиятельную поддержку со стороны функционалистских теорий , в рамках которых общество рассматривается как система, обладающая частями, строго соответствующими ее потребностям в выполнении определенного набора функций (хотя есть варианты функционалистской теории, допускающие существоание дисфункциональных частей). Эта идея предполагает телеологичность социального мира, где конечные цели, соответствующие функциям, определяют наличное и наблюдаемое устройство общества, социальные факты, а стало быть, предписывают модель описания социального. Помимо того, что эта идея плохо согласуется с естественнонаучной концепцией объяснения – каузального объяснения, не предусматривающего конечных или целевых причин в качестве источников объяснения – ее трудно применить к истории для спасения автономии исторических фактов. Дело в том, что такое применение означало бы ничто иное как предписание некоего внешнего по отношению к событиям смысла (или телоса) истории как целого: но это – ничто иное как возвращение к спекулятивной философии истории. Если в самом этом факте нет ничего страшного, то совсем иначе выглядит перспектива решения вопроса о том, какой из предполагаемых общих телеологических смыслов правильный: у нас просто нет, как и не было прежде, способа рационального решения таких вопросов.

Другой важный вопрос онтологии истории раскрывает спор между реализмом и конструктивизмом. Не будучи характерен исключительно для философии истории, он показывает, что и здесь обнаруживают себя тенденции, характеризующие современные споры в философии науки. Предмет этого спора в аналитической философии истории – к чему относятся, с чем корреспондируют утверждения истории. Это одновременно и вопрос об объекте (или референте) исторических утверждений и теорий (если таковые имеются), и об источнике их истинности, т.е. и онтологический, и эпистемологический вопрос (ср. различение, сделанное Патнемом, между метафизическим реализмом и реализмом в отношении истинности). Реалист исходит из того, что осмысленные утверждения истории относятся к самой исторической реальности и, соответственно, в силу этого могут быть истинными или ложными. Антиреалист это отрицает. Конструктивизм – вид антиреализма, крайне распространенный в англосаксонской философии двадцатого века, особенно после «лингвистического поворота». В историографии этот подход защищают главным образом Оукшотт и Голдстейн. Они, как и многие другие, включая Коллингвуда, считали, что истинность утверждений о прошлом никогда не может быть проверена окончательно, так как прошлое больше не существует. Следовательно, мы не можем сравнивать утверждения историков с фактами прошлого. Коллингвуд, стараясь остаться реалистом, пытался решить эту проблему, говоря, что историк «пере-предписывает» прошлое в собственном сознании и таким образом делает прошлое современным для себя, а утверждения о нем – доступными верификации. М. Оукшотта (Experience and its Models, London, 1978) и Л. Голдстейн (Historical Knowing, London, 1976) последовательно принимают невозможность того, чтобы само прошлое участвовало в процессе приобретения исторического знания или в его обсуждении, поскольку прошлое по своей природе недоступно прямому наблюдению. Прошлое больше несуществует и не может быть объектом исследования в строгом смысле слова. Идея состоит в том, что все, что мы имеем для исследования – это конструкции, созданные историками на основе следов прошлого (документов, материальных свидетельств и т.п.) Причем, этодаже не реконструкции, так как «реконструкция» предполагает нечто, соответствие чему делает реконструкцию удачной или нет. Голдстейн выделяет два уровня конструирования: инфраструктуру и суперструктуру исторического письма. Суперструктура есть сам исторический нарратив и те лингвистические структуры, которые есть в текстах по истории. Инфраструктура состоит из методов и техник, используемых историком в конструировании нарратива из данных источников (следов). Согласно Голдстейну, суперструктура историографии существенно не изменилась со времени Тацита, а весь прогресс в историографии связан с изменениями инфраструктуры. Соответственно, тот факт, чито один исторический нарратив признается лучшим по отношению к другим можно объяснить, исходя не из его связей с самим прошлым, которые проследить невозможно, а на основании анализа инфраструктур этого и конкурирующих текстов. Констурктивизм критиковали за то же, за что и верификационизм, так как он отвергает корреспондентскую истинность утверждений истории на основании их неверифицируемости. Так, П. Новел-Смит (The Constructionist Theory of History // History and Theory. Beiheft 16 (1977)) обвиняет Голдстейна в том, что он смешивает референцию утверждения с его верификацией, иначе говоря, положение дел, о котором это утверждение, с наличием свидетельства, подтверждающего его истинность. По его мнению, отсутствие такого свидетельства еще не означает, что утверждение не есть утверждение о прошлом. Примерно такое же возражение высказал Мейланд (Scepticism and Historical Knowledge. N.Y., 1965) против позиции Оукшотта. Анкерсмит полагает, что вся эта критика касается инфраструктуры, но не суперструктуры, т.е. нарратива. Если нарратив состоит из утверждений, описывающих прошлое, уместно предположить, что и он в целом описывает прошлое. Однако если взять два нарратива, посвященных одной теме, в каждом из которых содержаться только истинные утверждения, будет необъяснимым, почему все же историки предпочитают один такой нарратив другому (а такую возможность исключить нельзя). Можно предположить, что такое предпочтение необоснованно, но это равнозначно отрицанию возможности прогресса в историографии. Другое объяснение – предположить, что нарратив историка обладает собственной дескриптивной способностью, несводимой к подобным свойствам составляющих его утверждений: но это означает признать существование определенного соответствия между нарративом и прошлым; иначе как можно сравнивать дескриптивные достоинства двух нарративов? (Анкерсмит, 197 – 198). Отсюда, очевидно, следует конструктивизм в траковке исторических нарративов (суперструктур).


Дедуктивно-номологическое объяснение в истории (К. Г. Гемпель. Функция общих законов в истории (1942)).

Гемпель первый предложил теорию объяснения, где под объяснением частного случая понимается его подведение под общий закон. Будучи привержен идее единства наук, из предположения, что история – наука, он вывел следствие, что она должна отвечать той концепции объяснения, которая валидна для науки – а именно его концепции.

Роль общих законов в объяснении. Под общим законом он предлагает понимать утверждение универсальной условной формы, способное быть подтвержденным или опровергнутым соответствующими эмпирическими данными. Термин «закон» указывает на подтвержденность, формально же эти утверждения, независимо от степени подтвержденности можно называть универсальными гипотезами. Основная функция общих законов в науке – связывать события в структуры, «обычно называемые объяснением и предсказанием» (17). Обычная концепция объяснения предусматривает, что объяснение появления конкретного события определенного рода в данном месте в данное время состоит в указании причин или детерминирующих факторов этого события. Научное объяснение состоит из 1) множества утверждений, говорящих о появлении определенных событий в определенном месте в определенный момент времени, т.е. описания исходных и пограничных условий объясняемого события, и 2) множества универсальных гипотез, таких что а) утверждения обоих множеств достаточно хорошо подтверждаются эмпирическими данными, б) из обоих множеств утверждений можно логически вывести предложение, утверждающее появление объясняемого события. (2) содержит общие законы, из которых следует, что всегда, когда имеют место события, описываемые в первом множестве утверждений, будет иметь место событие объясняемого вида. Объектом объяснения является не само событие, а появление события определенного вида в данном месте в данный момент времени. Между тем, предполагаемое полное описание индивидуального события требует указания всех свойств, характеризующих соответствующий объект в течение всего периода времени, в который происходит событие. Такая задача, очевидно, невыполнима. Тем более, нельзя учесть все такие характеристики с помощью универсальных гипотез. Однако здесь Гемпель не усматривает различия между историей и наукой: и та, и другая могут дать отчет о своих предметах только в терминах общих понятий, и «история может «схватить уникальную индивидуальность» объектов своего изучения не больше, чем физика или химия» (18). Использование универсальных эмпирических гипотез в качестве объяснительных принципов отличает подлинное объяснение от псевдообъяснения. Любое научное объяснение можно подвергнуть объективным проверкам, включающим: а) эмпирическую проверку предложений, говорящих об определяющих условиях, б) эмпирическую проверку универсальных гипотез, в) исследование логической убедительности объяснения в смысле дедуктивной правильности связи между экспланансом и экспланандумом. Логическая структура предсказания в науке тождествена логической структуре объяснения: прагматическое отличие состоит лишь в том, что тогда как в случае научного объяснения известно, что заключительное событие имело место и должны быть найдены определяющие его условия, в случае предсказания даны исходные условия и их устанавливаемое следствие еще не имеет места.

Применимость ссылки на общий закон в истории. Данная концепция объяснения применима к истории равно, как и к другим наукам. «Историческое объяснение также имеет целью показать, что рассматриваемое событие было не просто «делом случая», но ожидалось в силу определенных предшествовавших или одновременных условий» (21). Это ожидание – не пророчество, а «рациональное научное предчуствие, основывающееся на предположении об общих законах» (там же). В некоторых случаях общие законы, лежащие в основании исторических и социальных объяснений достаточно явно сформулированы, однако, чаще это не так. Проблема здесь состоит в том, что, во-первых, эти универсальные гипотезы относятся к индивидуальной или универсальной психологии, которая, предполагается, знакома каждому из его ежедневного опыта, т.е. есть что-то само собой разумеющееся, а во-вторых, часто бывает очень трудно сформулировать с достаточной точностью такие гипотезы, чтобы они, к тому же, еще согласовывались с имеющимися эмпирическими данными. Возможно возражение, что явления, подпадающие под эти гипотезы, носят статистический характер, а следовательно, эти гипотезы – только вероятностные, а не детерминистские. Гемпель готов согласиться с тем, что многие исторические объяснения именно таковы, т.е. утверждают исходные условия и вероятностные гипотезы, т.е. делающие появление объясняемого события высоко вероятным, но не необходимым в виду данных исходных улсовий. Но независимо от того, как рассматриваются объяснения в истории – как детерминистские или вероятностные, – остается истинным, что используемые ими универсальные гипотезы и начальные условия не указаны ясно и не могут быть точно дополнены. (Нарпимер, значения вероятности будут очень приблизительными в случае вероятностных гипотез.) Поэтому в большинстве случаев объяснение в истории представляет собой более или менее смутное указание законов и начальных условий – набросок объяснения. Существенно, что указываемые законы и условия рассматриваются как важные и должны быть дополнены для того, чтобы стать полноценным объяснением. (Но означает ли это, что предполагается, что они могут быть так дополнены в случае истории?) Набросок указывает направление дальнейшего эмпирического исследования, вследствие которого он может быть дополнен до объяснения. Соответственно, хотя набросок объяснения не может быть прямо верифицирован опытом, если конкретные исследования способны подтвердить или опровергнуть правильность указанного им направления, то это – именно набросок объяснения, а не псевдообъяснение. Псевдообъяснение использует термины, не имеющие эмпирического значения – например, метафоры, – и это делает его неверифицируемым.

Критика герменевтического метода. Что делать с известным тезисом о том, что настоящее объяснение в истории достигается с помощью специфического метода эмпатического понимания? В ходе этого мероприятия историк представлянет себя на месте исторического лица, включенного в объясняемые события, и пытается как можно более полно осознать обстоятельства, в которых он вынужден действовать, его мотивы и т.п. и посредством этого самоотождествления приходит к пониманию событий. Не отрицая, что этот метод часто практикуется, Гемпель указывает на то, что он, скорее, представляет собой эвристический метод, функция которого ограничена предложением некоторых психологических гипотез в качестве объяснительных принципов: он обобщает (на время) свои чувства в общие правила и делает выводы, основываясь на представлении о том, как он сам бы действовал в данных обстоятельствах. Использование этой процедуры не гарантирует правильность полученного таким образом объяснения, так как она зависит от фактической правильности эмпирических обобщений, предлагаемых методом понимания. Использование этого метода не является необходимым для исторического объяснения. Так, историк может быть неспособен почуствовать себя на месте больного паранойей, но тем не менее объяснить его поступки, основываясь на принципах психологии девиантного поведения. Как были предложены гипотезы, – в результате эмпатии или бихевиористского подхода – неважно; важно только, правильны ли они.

М. Мандельбаум пытается обосновать подход, согласно которому история, в отличие от физики, состоит «не в формулировке законов, проявлением которых является конкретный случай, а в описании событий в их реальных определяющих взаимосвязях друг с другом...» (The Problem of Historical Knowledge, N.Y., 1938, 13 – 14). Гемпель указывает, что несостоятельность этой точки зрения была показана еще Юмом: сколь угодно тщательное исследование только двух конкретных событий вне какой-либо связи с общими закономерностями (посылками, которые могли бы обосновать их как сходные случаи) не может показать, что одно из них влечет за собой другое. «Говорить об эмпирической детерминации вне ссылки на общие законы значит использовать метафору, не обладающую познавательным содержанием» (29, сноска 9).

Каковы общие законы, направляющие историческое объяснение? Гемпель указывает, что его размышления не имеют отношения к проблеме специфических законов истории: они не предполагают ни конкретного способа отличения таких законов от других, ни вывода об их существовании или не существовании. Он, однако, замечает, что используемые историками универсальные гипотезы взяты из различных областей научного исследования, если не являются донаучными обобщениями повседневного опыта: а именно из психологии, социологии, экономики, физики, химии и биологии (например, в вопросах датировки). Даже если историк стремится ограничить свое исследование «чистым описанием» прошлого, он постоянно будет использовать общие законы, так как объект его исследований – прошлое, а оно недоступно наблюдению, поэтому ему нужны универсальные гипотезы, чтобы связывать его настоящие данные с событиями прошлого. «Но если мы осознали, что открытие исторических законов... не сделает историю методологически автономной и независимой от других областей нучного исследования, то проблема существования исторических законов отчасти теряет свою значимость» (31). Поэтому Гемпель уверен, что он показал как неоправданность разграничения в рамках науки между «чистым описанием» и гипотетическим обобщением и построением теории», так и неоправданность проведения четких границ между различными областями научного исследования с автономным развитием каждой из них.


Критика позиции Гемпеля (Уильям Дрей. «Еще раз к вопросу об объяснении действий людей в исторической науке»).

Один из самых известных критиков приведенной теории – У. Дрей – исходит в своем обсуждении проблемы из вопроса о том, какие логические характеристики должны быть присущи объяснению поступков индивидуальных исторических деятелей. Это не значит, что он настаивает на индивидуализме в истории, он считает, что в любом случае объяснения индивидуальных поступков входят в историческое объяснение. Острие его критики направлено на дедуктивную модель объяснения Гемпеля в ее применении к истории, т.е. на тезис о ее универсальности. Он отмечает, что последователи Гемпеля в этом вопросе согласились бы, что большинство реальных объяснений в истории не отвечают дедуктивной модели, но для них это свидетельствовало бы о логической слабости существующей практики объяснения в истории. (Правда, как мы видели, сам Гемпель осознает, что это расхождение между его моделью и практикой уж слишком общее, чтобы говорить здесь только о плохой исторической науке, и он выводит ее из под осуждения, рассуждая о набросках объяснений.) Альтернативная точка зрения состоит в том, чтобы отказать модели в универсальности: «в таком «живом деле», как история, задачей философа не может быть навязывание определенной теории объяснения» (40).

Теорию исторического объяснения предлагается выводить из существующей практики объяснения в истории. Дрей находит обе эти точки зрения отчасти верными. С одной стороны, он согласен, что задача философа не ограничивается простым описанием практики исторических исследований. С другой стороны, столь сильное расхождение между теорией и практикой – симптом неблагополучия теории. Он полагает, что обычное понимание историками задачи объяснения принципиально отличается от логического выведения поступка индивида из исходных условий согласно общим эмпирическим законам.

Что упускает дедуктивная модель? – Связь объяснения действия с описанием индивидуальных мотивов и целей этого действия. Дрей утверждает, что понимание поступка возникает у историка только тогда, когда он устанавливает его разумность в свете его собственных представлений и планов. (Обычно такое объяснение называют интенциональным.) Дрей называет это «рациональным объяснением». В этих объяснениях, настаивает Дрей, установление дедуктивной логической связи между экспланансом и экспланандумом посредством включения в первый эмпирических законов не является ни необходимым, ни достаточным условием объяснения. Оно не необходимое, потому что в задачу подобных объяснений не входит доказательство, что индивид принадлежит к числу тех, кто всегда действует так, как он действовал в данных обстоятельствах. Задача этого объяснения – показать, что он действовал разумно с его собственной точки зрения. И это – не достаточное условие, так как оно не показывало бы, что в свете всех остальных убеждений и целей данного деятеля его действие было вполне разумно.

Дрей замечает, что этот спор не касается спора между идеалистами и материалистами. Одни утверждают, что только идеи людей существенны для объяснения их поступков, вторые – что таковы только материальные условия, в которых они действуют. Гемпель не оспаривает зависимость поступков людей от их намерений, мотивов, желаний и полаганий. Спор в существе своем состоит в том, что Гемпель уверен, что связь между действием и его мотивами есть связь того же вида, что и связи между физическими объектами, т.е. причинно-следственная. Для него нет различия в логических формах между мотивационным и причинным объяснениями.

Критика рационального объяснения. Дрей рассматривает четыре стандартных возражения против его концепции объяснения в истории. («Стандартное» я употребил и оно значит в моем словаре «относящееся к общей форме, приводимой на скептической позиции или в ходе критики в отношении положений или позиции данного вида».) Первое, сформулированное, в частности, Новелл-Смитом (Review, “Philosophy”, April 1959): большая часть действий не основываются на сознательных рассчетах, которые бы мы производили, они в некотором смысле бессознательны; таким образом, требование рационального объяснения значительно сузило бы сферу применения исторического объяснения. На это Дрей отвечает, что не сводит мотивы к исключительно сознательным рассчетам: в рациональном объяснении не обязательно реализовывать сугубо психологический подход, который предполагал бы обнаружение действительных оснований действия в виде сознательных рассчетов. Это бы в самом деле очень сузило сферу применения такого объяснения. Но в нем главное – привести приписываемые субъекту действия мотивы к форме некоторого практического рассчета. Второе возражение состоит, напротив, в указании на излишнюю широту применимости такого рода объяснений: это объяснение, по мнению Пассмора (Review on “Law and Explanation in History”, “Australian Journal of Politics and History”, 4, 1958), не отличимо от так называемой «ретроспективной рационализации». Мы часто даем в качестве объяснения наших поступков такие ретроспективные реконструкции, чтобы ответить задним числом на сомнения в их разумности, и эти реконструкции могут не иметь ничего общего с действительными их мотивами. Аналогичным образом действует историк. Дрей однако, не считает это принципиальной трудностью его подхода: ошибка такого рода может возникнуть при любой попытке найти причины поступка. Здесь важна форма объяснения, но правильность формы не гарантирует истинности содержания. То же самое относится и к дедуктивной модели. Мы можем ошибаться относительно истинности эмпирического закона, из которого правильно следует экспланандум. Третье возражение сформулировал П. Стросон (Review. “Mind”, April 1959): рациональное объяснение включает не только установление мотивов, но и одобрение их правильности, но правильность должна быть удостоверена, а невыполнимость этого требования делает историческую науку невозможной. Поступок может не отвечать требованию строгой рациональности, если включает ошибочное суждение или информацию. Но мы не можем этого установить, поэтому не можем отличить рациональный поступок от нерационального. (Последнее утверждение – моя реконструкция: правильно я понял или нет, не знаю.) На это Дрей отвечает, что выдвинутый им критерий рациональности не является единственным даже в истории, но он имеет силу при объяснении действий, не включающих ошибок указанных видов. Применяя этот критерий, мы не можем не рассматривать рассчеты действующего субъекта как правильные относительно его представлений об обстоятельствах, в которых он находится. Он правильно действует относительно его соображений, которые, в свою очередь, могут содержать ошибки. (Последнее – опять моя реконструкция.) Четвертое возражение: выявление мотивов действия невозможно без ссылки на общие законы, истинность которых, таким образом, признается. Новелл-Смит: если мы доказываем, что данное лицо поступило известным образом, потому что оно проделало определенный рациональный расчет, то наше доказательство должно включать в сеья также и общую посылку, устанавливающую, как ведут себя такие люди при подобных расчетах. Дрей считает, что использование в рациональном объяснении выражения «потому что» не предполагает ссылки на общий закон, особенно его включение в доказательство, почему субъект поступил разумно относительно приведенных мотивов. Он разграничивает отыскает мотивов, оправдывающих данное поведение, и отыскание действительных мотивов – в последнем случае, он уверен, общие законы не используются. Другой вариант этого возражения сформулировал Дж. Коген (Review, Philosophical Quarterly. April 1960): в исторической науке, утверждает и сам Дрей, постоянно присутствует презумпция, что люди поступают, исходя из достаточных оснований. То, что это, возможно, тривиальная презумпция, не исключает того, что она может быть логически необходимым условием объяснения действий, которые предпринимаются, исходя из действительных и правильных в логическом отношении расчетов. Но Дрей указывает, что никакая такая презумпция не исключает разнообразия случаев нерациональности. В истории не подразумевается, что в принципе все может быть объяснено. «Таким образом, любая «презумпция рациональности» оказывается логически совершенно отличной от того, что методололги и логики понимают под охватывающим законом» (50).

Другие аргументы против дедуктивной модели объяснения в истории и модификации дедуктивного объяснения. Обобщения, которые используют историки суть индуктивные и вероятностные – они слабее, чем наша уверенность в истинности приводимого объяснения (I. Berlin. History and Theory: The Concept of Scientific History. “History and Theory”, I, 1, 1960). Историки пользуются обыденным языком, отличающимся от специализированных языков физики и т.п. наук. Понятия этого языка смутны и неопределенны и эти черты передаются общим законам, сформулированным на таком языке. Поэтому их трудно, если вообще возможно, организовать в формальную логическую структуру. Помимо этого обыденный язык носит неисправимо оценочный характер. Ф. Хайек, Л. Стросс и П. Уинч утверждают на этом основании даже, что само понятие исторического или социального, взятое в обычном смысле, оказывается квазиоценочным. Поэтому строгая дедуктивная модель неприменима в истории. Далее, считается, что сам предмет истории или наше состояние знаний в этой области таковы, что очень редко (если вообще) удается открыть достоверные всеобщие законы. Вместо дедуктивной модели в ее исходном виде предлагается, например, в этой связи использовать статистические законы: вместо необходимости, можно тогда рассчитывать показать вероятность конкретного события. Сам Гемпель предложил, между прочим, эту модификацию своей модели. Один из главных ее защитников – Н. Решер. Известное возражение против этой модификации выдвинул М. Скрайвен (“Truisms as the Grounds for Historical Explanations”, Theories of History): статистические законы совместимы как с возникновением, так и с невозникновением объясняемого явления, «они теряют связь с индивидуальным случаем». Дрей полагает в этой связи, что его идея рационального исторического объяснения лучше отвечает требованию Скрайвена, чем статистическое объяснение, так как «хотя рациональное объяснение и не показывает, что некоторое действие должно было произойти, тем не менее оно может показать, что это конкретное действие следовало осуществить» (55).

Третья модификация дедуктивного объяснения, соответственно, принадлежит Скрайвену: он связывает доказательную силу исторического объяснения с наличием в его составе некоторого общего утверждения, по своему типу не являющегося ни универсальным, ни статистическим законом. Это – трюизмы, они не исключают возникновения случаев противоположных данному; тем не менее, будучи трюизмами, они утверждают не просто, что исключения достаточно или очень редки, но что они были бы странными. Скрайвен называет их «нормативными» обобщениями: их особый смысл передается рядом специальных слов – нормативных «модификаторов», таких, как «обычно», «в типичном случае», «естественно», «соответственно», «при нормальных условиях» и т.п. Их логика отличается от логики кванторов общности или выражений «большинство», «все» и т.п. (поскольку они имеют другой объем – мое дополнение). Но фраза, выражающая нормативное обобщение не обязательно должна иметь в своем составе какой-то нормативный модификатор; с другой стороны, наличие такового в составе предложения еще не делает его утверждающим нормативное обобщение. Основная трудность, на которую Дрей оращает внимание в связи с этой идеей, состоит в том, что весьма трудно провести границу между фактами, соответствующими, и фактами противоречащими нормативному обобщению. С одной стороны, по Скрайвену, норма есть эмпирическое утверждение, а следовательно, должна быть подтверждаема или опровергаема (в принципе). Но с другой стороны, невозможно определить все специальные обстоятельства, исключающие применение нормы в том или ином случае, хотя Скрайвен уверен, что специалисты в соответствующих областях знают, как этими нормами пользоваться (на то они и трюизмы). Но Дрей считает, что все нормативные обобщения сводятся либо к универсальным или статистическим законам, либо к рациональным объяснениям. (Насколько я понял, если обстоятельства, исключающие применение нормы, определимы, то они могут в принципе ее верифицировать, а значит – она представляет собой закон; а если эти обстоятельства неопределимы, то норма выражает принцип действия, т.е. то, что следовало бы, было бы разумно сделать в данных обстоятельствах, и что люди делают в них за исключением случаев, когда они поступают глупо, невежественно и т.д. Опять же – насколько я понял: форма объяснения, предлагаемая Скрайвеном: «х сделал у в обстоятельствах с, потому что люди типа Х делают вещи типа У в обстоятельствах типа С». Если это не закон, то, по Дрею, это предложение утверждает ровно то же, что и «х сделал у в обстоятельствах с, потому что для людей типа Х разумно делать вещи типа У в обстоятельствах типа С». Но в первом и во втором случаях формулировки имеют разные дополнительные условия. В первом случае: «х принадлежит Х, у принадлежит У, с принадлежит С», во втором – «х правильно представлял себе с и действовал разумно относительно этого своего представления». Сводимость данного варианта объяснения через трюизм к рациональному объяснению, мне кажется, зависит от сводимости первого вида дополнительного условия ко второму. Но поскольку, я не уверен, что правиьлно интерпретирую мысль Дрея (и его понимание мысли Скрайвена), я углубляться в это не буду.)

Четвертая модификация (Н. Решер, Джойнт, О. Хелмер): хотя историки пользуются обобщениями, взятыми из других наук, они часто создают и собственные обобщения (например, «офицеры флота дореволюционной Франции назначались только из дворянского сословия»), эти обобщения отличаются тем, что имеют ограниченный временной или пространственный диапазон применимости: их так и назвали ограниченными обобщениями. Они истинны только относительно определенного периода времени и/или географического региона. Эту роль могут выполнять и универсальные, и статистические законы. Т.е. такие обобщения могли бы быть абсолютно общими, не допускающими никаких исключений внутри определенной области их применения, а следовательно, не являясь в строгом смысле универсальными, они делали бы возможным дедуктивное объяснение. Но это также означает, что эти обобщения должны относится к неисследованным, а также, только возможным случаям, так же, как к исследованным (внутри данного диапазона применимости). Но тогда остается вопрос: «сохранит ли ограниченное обобщение свою объясняющую силу, если нельзя будет найти его логическую связь с универсальными законами?» (60).

Пятая модификация основывается на идее Райла («Понятие сознания»), что объяснение человеческих поступков имеет всего лишь законообразную форму, причем формулируемую так, чтобы оно относилось к конкретной личности. Эти объяснения ссылаются на индивидуальные предрасположенности, и их (всего лишь) законообразность обязана тому, что они позволяют выразить себя в форме единичного гипотетического высказывания. («Х имеет черту у» расшифровывается согласно этому анализу как «Окажись в обстоятельствах С, х сделает z».) В отличие от истинных законов, здесь не связываются между собой типы мотивов с типами действий. Знать мотивы здесь означает выявить комплекс индивидуальных предрасположенностей. Объяснить поступок значит показать, что он характерен для данного лица относительно его предрасположенностей. Но можем ли мы делать утверждения о предрасположенностях, не ссылаясь на универсальные или статистические законы? Райл считает их независимыми и даже наличными относительно природных объектов иногда прежде, чем мы устанавливаем соответствующий закон природы. (Ср.: «стакан разбился, потому что он хрупкий», мы можем не знать закон, сязывающий факты разбивания стекла с его хрупкостью, но уже иметь возможность дать диспозициональное объяснение.) Но человеческие предрасположеннсоти проявляются по разному: зная их мы еще не можем уверенно предсказывать конкретные действия индивида, потому что в каждый следующий раз они могут проявиться по разному. (И если объяснение и предсказание логически симметричны, то диспозициональное объяснение неадекватно.) Дж. Коген считает, что мы не можем объяснять на основании знания педрасположенностей поведение без привлечения универсальных законов. Если х имеет черту у, то его поведение в некий данный момент можно объяснить этой его чертой, только если есть закон, связывающий его с ней. (Хрупкость стакана с этой точки зрения объясняет то, что он разбился, потому что есть закон, связывающий материаьлные свойства, ответственные за хрупкость вообще, с событиями разбивания.)

Шестая модификация (Ч. Френкель: Explanation and Interpretation in History): помимо упомянутой Гемпелем неполноты исторического объяснения здесь указывается еще и второй ее вид, а именно то, что исторические обобщения устанавливают только некоторые необходимые, но не достаточные условия возинкновения события и поэтому также не могут иметь дедуктивной силы. Таким образом, в объяснении такого вида экспланандум не следует с логической необходимостью из эксплананса. Тем не менее, оно основывается на обобщениях, иначе нельзя было бы отличить простую последовательность событий от ряда взаимосвязанных событий. Дрей не видит ничего спорного в том, чтобы в ряде случаев знание необходимых условий было достаточным для объяснения. (А я не вижу, в чем суть модификации.) По Дрею, для исторического объяснения поступка достаточно, чтобы мотивы, лежащие в его основании «были рационально необходимым условием», т.е. оно должно показать, что без этих мотивов у исторического деятеля не было бы оснований сделать то, что он сделал (66). Но это объяснение не должно быть доказательством того, что деятель не мог поступить так, как он поступил, не имея данных мотивов, т.е. оно не обязано вскрывать необходимую связь между мотивами и действием.

Автономия рационального объяснения. Для Дрея использование какого угодно охватывающего закона, пусть даже отвечающего требованиям всех шести модификаций вместе, не имеет ничего общего с историографией. Он полагает также, что его концепция сочетается с идеей свободы воли, хотя и неследует из нее (и не влечет ее с необходимостью). Если верно, что несовместимы признание человека свободным и объяснимость его поступков, то это относится только к дедуктивной модели объяснения. П. Уинч, например, считает, что индетерминизм следует из модели рационального объяснения. А. Донаган (Explanation in History), в свою очередь, считает, что рациональное объяснение имеет смысл лишь постольку, поскольку поскольку невозможно в истории дать объяснение с использованием охватывающих законов. Дрей же склонен считать эти два типа объяснения к двум различным логическим и концептуальным структурам, каждая из которых решает свои специфические проблемы. Он хотел бы показать, что «даже допуская возможность объяснения всех исторических явлений с помощью охватывающих законов, рациональное объяснение поступков исторических деятелей все еще сохраняло бы свое значение и ценность». Основание этого – сохраняющийся интерес к «выявлению и мысленной реконструкции жизни людей в других местах и в другие периоды. Для того, чтобы выявить и понять их жизнь, было бы недостаточным уметь упорядочивать, предсказывать или восстанавливать их действия. Необходимо было бы также уметь применять к ним понятия и категории практики» (70).

Ответ Гемпеля. Гемпель отвечает на вызов Дрея в статье «Мотивы и «охватывающие законы» в историческом объяснении». Здесь он формулирует необходимое условие адекватности объяснения, согласно которому любое объяснение, т.е. рационально приемлемый ответ на вопрос «Почему произошло Х?», должно дать информацию, на основании которой можно было бы уверенно считать, что событие Х имело место. Это – необходимое, но не достаточное условие объяснения, так как некоторые виды информации – например, данные научного опыта – могут быть прекрасным основанием, считать, что событие произошло, не говоря ничего о том, почему оно произошло. И это условие относится не к психологии, а к логике, т.е. речь идет не о тех основаниях, на которых кто-то мог бы уверенно считать, что событие имело место (такими основаниями могут для некоторых индивидов быть какие угодно основания), а о тех, которые обязывают так считать рационального субъекта (насколько я здесь понял Гемпеля). Исследования в истории часто не удовлетворяют условию адекватности объяснения, но и исследования в физике и других отраслях часто таковы; и тем не менее, интуитивно они считаются удовлетворительными. И это требование явно противоречит идее, что для объяснения события достаточно указать, что были выполнены те или иные необходимые, но не достаточные для него условия (как это следует из концепций Френкеля или Скрайвена). (По-моему, то же самое относится и к концепции Дрея: и, вероятно, именно это Гемпель и хочет показать, а именно, что указание на мотивы либо не является достаточным условием события и тогда не удовлетворяет условию адекватности, либо содержит неявную ссылку на охватывающие законы.) Такие индивидуальные события, как убийство Юлия Цезаря, Октябрьская революция и т.д., не могут быть объяснены ни охватывающими законами, ни как-либо еще, потому что они характеризуются не высказыванием, а индивидуальными выражениями, а объяснение – это процедура, имеющая дело с высказываниями. Просто непонятно, что следует понимать под объяснением таких событий. Здесь Гемпель исходит из того, что объяснение должно основываться на полном описаниии, а полное описание таких событий невозможно, так как они включают массу аспектов, между которыми не делается разлоичия (количество и характер ран, полученных Цезарем, политические взгляды заговорщиков и т.д. (Если только эти аспекты релевантны, то их учет не выглядит невозможным. Другое дело, если среди требуемых учета аспектов располагать все физические характеристики события и предшествовавших ему событий – тогда вся жизнь Цезаря и заговорщиков должна была бы войти в полное описание, авозможно и жизнь их родителей.) Гемпель предлагает называть такие события конкретными событиями; тогда индивидуальные события, в принципе допускающие их объяснение охватывающими законами, т.е. описываемые утверждениями, суть частные аспекты или факты конкретных событий. Объяснению тогда подлежало бы возникновение некоторого события определенного рода в данном отрезке пространства-времени. Таким образом, «любой ряд дедуктивно-номологических объяснений, каждое из которых объясняет некоторый аспект конкретного события, может быть назван частичным объяснением этого события. И если аспекты, объясненные в некотором ряду, представляют собой какую-то часть аспектов, объясненных в другом ряду, то первый ряд объяснений следует считать менее полным по сравнению со вторым» (82). Что касается модели Дрея, то Гемпель считает, что, во-первых, не очевидно, на каком критерии рациональности основывается характеристика поступка как «необходимого». Сомнительно также, достижима ли адекватная формулировка общего критерия рациональности. Так, Гемпель считает, что теория игр поддержвиает это сомнение, поскольку она предполагает, что принятие решения даже в довольно простых ситуациях может опираться на различных критериях, каждый из которых, тем не менее, несовместим в другими. Но какую роль может играть «принцип действия», которым Дрей заменяет дедукцию из охватывающего закона, в историческом объяснении? Рациональное объяснение того, почему А сделал Х, имеет, по Дрею, следующую форму: А находится в ситуации типа С. В ситуации типа С следовало сделать Х. Поэтому А сделал Х. Гемпель считает, что рациональное объяснение в этом виде (т.е. если его логика действительно отличается от логики дедуктивного объяснения) не может показать, почему А сделал Х. Здесь же эксплананс дает хорошие основания верить, что А должен был сделать Х, но не дает достаточных оснований считать, что он сделал именно Х в данных обстоятельствах. Для того, чтобы это объяснение отвечало условию адекватности, необходимо ввести в него еще одну посылку, согласно которой в рассматриваемый момент времени А был рациональным субъектом и, таким образом, предрасположенным к тому, чтобы действовать так, как того требовала ситуация. Тогда объяснение выглядело бы так: А находился в ситуации типа С. В то время он являлся рационально действующим лицом. Любое рациональное существо в ситуациях этого типа обязательно или с высокой вероятностью делает Х. Поэтому А сделал Х. Это будет объяснением нужного типа, но оно таково благодаря тому, что включает общее утверждение (охватывающий закон) и является дедуктивным (или индуктивным, в зависимости от универсальности или же статистичности формы соответствующего общего утверждения). Можно возразить, что приведенный здесь «закон» вовсе не эмпирический закон поведения рациональных существ, а аналитическое определения термина. Если так, то данное рассуждение ничего не объясняет, а только показывает, какой случай мы имеем в виду. Но Гемпель считает, что это возражение не учитывает «логического характера таких понятий, как рациональное существо» (87). Эти понятия определяются целым рядом общих утверждений, связывающих с некоторой конкретной предрасположенностью различные ее типические проявления или, по другому, симптомы, каждый из которых «представляет собой специфическую реакцию лица, обладающего предрасположенностью данного типа на некоторые специфические же («стимулирующие») обстоятельства» (88). При таком подходе рассматриваемое общее утверждение как раз представляет собой такое утверждение («симптоматическое высказывание»). Совокупность всех симптоматических высказываний будет вести к эмпирически проверяемым следствиям: поэтому они не могут квалифицироваться как простые аналитические гипотезы; а значит было бы произвольным актом приписывать такой статус некоторым из них, а именно тем, что участвуют в историческом объяснении. Здесь Гемпель полностью солидаризируется с Райлом. Кроме того, фиктивной представляется Гемпелю ссылка на возможные расчеты для рационального объяснения случаев, когда действие производится автоматически и, тем не менее, рационально. Солидаризируясь, таким образом, с Новелл-Смитом, Гемпель добавляет, что даже если мы можем, как предполагает Дрей, объяснить поведение ссылкой на то, что наше понимание этого действия основано на осознании рациональной связи между действием и мотивами, приписываемыми деятелю, «факт осознания нами такой логической связи, безусловно, не может привести нас к пониманию того, почему это действие было предпринято, так как, согласно предположению, человек, совершивший действие, совсем не осознавал этой связи» (92). Такой поступок можно объяснить, только представив его как проявление некоего общего поведенческого стереотипа, приобретенного им в ходе обучения.