Geum.ru

История и философия истории

Вид материалаДокументы

Содержание


Определение постмодернизма
Эпистемологическая и нарративистская философии истории.
История как текст: анализ тропологической концепции Х. Уайта.
Подобный материал:
1   ...   4   5   6   7   8   9   10   11   12
Посмтодернистская эпистемология истории (Ф. Анкерсмит, «История и тропология: взлет и падение метафоры»).

Ф. Анкерсмит делает из теории Х. Уайта далеко идущие выводы в пользу постмодернистского взгляда на историю. Определение постмодернизма: этим понятием обозначается, с одной стороны, деконструктивистская теория литературной критики (в основном ассоциируемая с Ж. Деррида), с другой – «антифундаменталистская» философия языка и значения (Рорти). Кроме того появились постмодернистские: политическая философия, деконструирующая традиционные понятия политического центра и периферии, философия культуры, фиксирующая устранение границы между высоким и низким. Но все же идея деконструкции традиционных для западноевропейской мысли структур без претензии заменить их новыми (иначе это был бы модернизм) является центральной. В искусстве постмодернизм – это отрицание авангардизма. Авангардизм заявлял о себе как о последнем и высшем достижении искусства. Постмодернизм заявляет о себе как о первой форме искусства, не претендующей на определенное место в истории искусств. Отсюда – отказ от периодизации искусства и приверженность эклектизму, для которого теперь нет преград в виде дисциплинированной истории искусств. Ничто больше не дисциплина, т.е. нечто, подчиненное строгим правилам или нормам. Модернисты были привержены идеалу научности, науку они расценивали как наивысшее достижение человечества. Постмодернисты и постструктуралисты не отклоняют науку, но смотрят на нее отчужденно «сверху» как на одну из форм развития. Наука для постмодернистов – независимый объект изучения, повинующийся своим собственным законам. Первый принципиальный закон постмодернистской теории информации – закон ее умножения: действительно важная информация никогда не является концом порождения информации, ее важность состоит как раз в том, что она порождает много новой информации (так публикация важной работы вызывает вместо общего согласия с полученными результатами волну обсуждения). Но сциентистский идеал окончательного решения проблемы предусматривает как раз прекращение потока информации, а не его порождение или усиление. Научный язык больше не рассматривается как зеркало природы, он – такая же часть реальности, как и его объект.

Эпистемологическая и нарративистская философии истории. Анкерсмит так описывает различие между тем, что он называет эпистемологической философией истории, и нарративистской философией истории. Первая интересуется отношением между историческими утверждениями и тем, относительно чего они сформулированы; вторая стремится «оставаться в области языка истории» (134). Историографии в целом не свойственно рассказывание историй, поэтому неправильных ассоциаций, которые может вызывать название «нарртивизм» следует избегать. Эпистемологическая философия истории возникла из 4 источников: 1) отрицания немецкого историзма, 2) отрицания спекулятивных философий истории, 3) стремление к построению концепции объяснения в истории по образцу модели охватывающего закона (МОЗ) и 4) различных форм коллингвудовской герменевтики. Отрицание историзма и спекулятивной философии основывалось на представлении о том, что они не удовлетворяют критериям исторического знания, которые предполагали вскрыть МОЗ и герменевтика. Анкерсмит считает, что англосаксонская философия истории началась с работы М. Мандельбаума «Проблема исторического знания» (1938), которая как раз была нацелена на критику немецкого историзма. Из запрета Ранке извлекать из изучения прошлого уроки для будущего, который был частью требования ограничивать историю только описанием прошлого, Мандельбаум вывел этический релятивизм: а именно положение, что все этические нормы имеют только темпорально ограниченную применимость (хотя прямо из запрета Ранке, по мысли Анкерсмита, следует разве что, что они имеют строго фиксированную превязку во времени – это нормы того времени, в котором живет историк – впрочем, это моя реконструкция). После этого историзм стал синонимом этического релятивизма. При этом особо не озаботились провести разграничение между историзмом и тем, что Поппер называет историцизмом. Поппер («Нищета историцизма») имел в виду, скорее всего, то, что Уолш («Введение в философию истории, 1951) позже определил как спекулятивная философия истории, и критиковал претензию этих типов философии истории предсказывать будущее через экстраполяцию прошлого на будущее. Другая стратегия в критике этих систем – обвинение их в метафизичности. Однако можно согласится с Уолшем, что и спекулятивная философия и обычная историография «пытаются выявить «сущность» определенной части прошлого, и поэтому их нельзя отличать друг от друга посредством критериев, которыми различают метафизические заявления и заявления верифицируемые» (138).

Анкерсмит считает, что нет убедительных аргументов против спекулятивной философии истории. Другой неудачей эпистемологической философии истории стала ее опора на МОЗ. Так, Фейн предпринял атаку на теорию причинности Юма, лежащую в основании большинства аргументов в пользу МОЗ (Between Philosophy and History, Princeton, 1979). Он указал, что в историографии отношение между тем, что называют причиной, и тем, что называют следствием не внешнее, а внутреннее, т.е. история выдвигает существенные требования в отношении того, что должно быть определено как причина. То, что в качестве причины удовлитворительно для МОЗ, часто не удовлетворительно для историков, и именно спекулятивные системы определяют эти существенные требования, по Фейну. (Я не знаю, является ли существом этой критики то, что лежит в основании так называемого аргумента логической связи, а именно демонстрация логической зависимости определения причины от описания того, что должны быть, соответственно, понято как следствие в истории, или нет. В принципе, именно этот аргумент является классическим выпадом против применимости юмовской идеи причинности в МОЗ.) В ходе дебатов между защитниками МОЗ и герменевтиками даже не затрагивался, считает Анкерсмит, вопрос о том, будет ли соответствие истории МОЗ достаточным, чтобы сделать ее отвечающим статусу науки, а также не могли бы быть найдены в историографии какие-либо аналогичные концепции. Но дискуссия вокруг МОЗ имела и некоторые положительные результаты: так, были восстановлены отношения между историей и другими социальными науками. Показательно в этом отношении предложение Джойнта и Решера (The Problem of Uniqueness in History // History and Theory, I, 1960), согласно которому история – прикладная наука, скорее потребитель, чем производитель соционаучных законов. Таким образом, МОЗ заняла место посредника между историей и социальными науками.

Анкерсмит считает, что дискуссия между защитниками МОЗ и сторонниками аналитической герменевтики вскрывает больше сходств между этими концепциями, чем различий. Так, основная идея Коллингвуда в ранних работах состояла в том, что историческое знание возможно потому, что через процедуру перепредписывания мыслей исторического агента эти мысли перенесены в настоящее и могут быть исследованы здесь и теперь. Т.е. он ставит вопрос эпистемологически и, более того (мое дополнение), принимает идею исследования настоящего как единственного источника знания прошлого. Последовательность аргументов здесь выстраивалась от Коллингвуда через Дрея к более утонченным версиям интенционального объяснения (фон Вригт) и, наконец, к аргументу «логической связи», который, по мнению Анкерсита, «обеспечил аналитическую герменевтику мощным оружием, чтобы доказать свою независимость от МОЗ» (146). Так, фон Вригт полагал, что в практическом выводе типа: «1) А намеревается совершить р, 2) А полагает, что он не может совершить р пока не осуществит а, 3) следовательно, А принимается за осуществление а» (Объяснение и понимание), антецедент и консеквент аналитические, так как невозможно верифицировать первый без верификации второго и наоборот. Анкерсмит считает, что этот спор по мере его развития все более выражает тенденцию к конвергенции МОЗ и аналитической герменевтики. Один аргумент против концепции фон Вригта, высказанный Р. Мартином (Historical Explanation: Re-enactment and Practical Inference, Ithaca, 1977), состоит в том, что зависимость идентификации интенциональной причины от идентификации действия (в терминах этой интенциональной причины) не является логической, а стало быть, сформулированный выше принцип не выражает логическую связь – это регулятивный принцип. Но если так, то это сближает, вероятно, интенциональное объяснение с концепцией Скрайвена, которая является версией МОЗ (если я все это правильно реконструировал, конечно). Мартин подразделяет антецеденты практического вывода на следующие посылки: 1) агент оказывается в ситуации S, в которой он хочет осуществить некое изменение, 2) имеющиеся определенные альтернативы ограничивают возможности агента, 3) реализация намерения «I» представляется агенту наилучшим выбором, 4) агент полагает, что выполнение «а» есть реализация намерения «I», и 5) агент не имеет никаких противоречащих друг другу интенций и физически способен выполнить «а». Здесь из 1), 2) и 3) ясно, почему S вызывает «I» в сознании агента (чего не было в прежних версиях, по мнению Анкерсмита). И здесь также видна роль МОЗ: охватывающие законы призваны соединять посылки с антецедентами. Так утверждение, что все агенты данного вида в ситуации S выбирают между рядом альтернатив, связывает посылки 1) и 2), утверждение, что все агенты такого вида выбирают обычно в такой ситуации «I», связывает 2) и 3) и т.д. Конвергенция налицо.

Анкерсмит суммирует сходство между МОЗ и аналитической герменевтикой в следующих пяти пунктах: 1. Оба подхода относительно безразличны к проблемам реальной историографической практики, они смотрели на историографию с позиции, находящейся вне последней. 2. Оба концентрировались почти исключительно на проблеме исторического объяснения. (Для Анкерсмита это значит игнорирование задачи интерпретации – обнаружения целостности в разрозненном, которая с его точки зрения и представляет собой подлинную задачу историка.) Таким образом, оба подхода сосредоточились на деталях, а не на всей совокупности исторического знания. Для Коллингвуда историк сродни детективу: его призвание – устанавливать детали. Но в реальности в историографии описание и объяснение индивидуальных фактов составляет лишь незначительную часть того, что делают историки. Крупные историки интересны панорамными интерпретациями, которые они дают огромным частям прошлого. 3. Оба подхода демонстрируют «отсутствие чувства истории», проявляющееся в следовании предпосылке о внетемпоральной общности законов или единообразии между мыслями и действиями исторического деятеля и мыслями и действиями историка. 4. Оба подхода потерпели неудачу в наведении «мостов между языком историка и исторической действительностью». Хотя Данто приложил немало усилий для наведения этих мостов и указывал на то, что задача историка состоит в таком описании прошлого, которое позволило бы включить его в имеющиеся в нашем распоряжении объяснения посредством охватывающих законов, даже он признавал, что историческая действительность много богаче и сложнее, чем язык объяснения. Аналитическую герменевтику обычно обвиняют в ее неспособности учесть что-либо, что не сводится к интенциям действующих агентов, а именно непреднамеренные последствия. Только фон Вригт воспринимает эту критику как вызов и пытается ответить на него в том смысле, что все события можно объяснить с точки зрения интенций, отсылая к все более ранним шагам (как реакция на них) и выстраивая интенциональные цепочки, чтобы совсем исключить непреднамеренные последствия. Ответом на это может быть указание, что каждый элемент в такой цепи будет скорее частью общей причины соответствующего события, и ни один из них не будет полноценной причиной такого рода. Поскольку историк не передает точку зрения исторического агента, постольку язык непреднамеренных последствий релевантен. 5. Оба подхода имеют общую эпистемологическую природу, которая может быть выражена в следующем допущении. Следует различать три уровня: само прошлое, язык, используемый для обсуждения прошлого, философские размышления о том, как историки приходят к своим выводам и как эти выводы могут быть формально проверены. Язык есть зеркало природы, говоря словами Рорти, и эпистемологическая задача философа – проанализировать, насколько хорошо это зеркало отражает прошлое (151 – 154). Кроме того, Анкерсмит указывает на то, что эпистемологическая философия история гораздо менее исторична, чем современная ей философия науки после Куна.

История как текст: анализ тропологической концепции Х. Уайта. Таким образом, с точки зрения Уайта вся дискуссия между сторонниками охватывающей модели и герменевтиками основана на ошибке, которая состоит в игнорировании исторического текста как целого в качестве источника значений прошлых событий. Он настаивает на том, что исторический текст всегда содержит три уровня: наиболее элементарный – уровень исторического описания, уровень исторического объяснения, который участники упомянутой дискуссии тоже, по мнению Уайта, не замечали, и уровень исторического текста в целом, на котором «историк предстает перед нами, предлагая определенную репрезентацию прошлого» (Анкерсмит, 9). Так, Я. Буркхардт в работе «Культура итальянского Ренессанса» предложил понимать итальянскую культуру пятнадцатого-шестнадцатого столетий «возрождением» классической античности. Соответственно, описания и объяснения фигурируют в тексте как части целого, а их функция ограничена только тем, чтобы внести вклад в это целое. Более того, только наличие этого уровня и делает текст верно представляющим историю. (Это последнее замечание любопытно в следующем отношении: действительно, еще Данто пытался показать, что именно нарративная форма делает текст историческим и, следовательно, содержащим исторические объяснения; но между тем, как раз проблема верного представления истории как прошлого, как будет видно из дальнейшего обсуждения, является центральной и, возможно, неразрешимой для нарративизма, если только не считать решением перевод в число псевдопроблем.) Для того, чтобы иметь дело с историческим текстом в целом, Уайт создал «своего рода структуралистскую сетку, в пределах которой так или иначе существуют все исторические тексты» и которая включает четыре тропа, четыре способа объяснения, четыре способа аргументации и четыре способа идеологической импликации (10). Как только историк выбирает один из тропов, это заставляет его выбирать определенные способы объяснения, аргументации и идеологической стратегии. Проблемы: теория истории Уайта сосредотачивает внимание исключительно на уровне исследования исторического текста в целом и не анализирует отношение между текстом и прошлым, о которым этот текст. Поэтому она не решает эпистемологический вопрос: почему один текст может лучше репрезентировать прошлое, чем другой? В этом теория Уайта сродни теории истории Ж. Дерриды. Поэтому (видимо, как и теорию Дериды) теорию Уайта многие комментаторы называют релятивистской и скептической. Тем не менее, полагает Анкерсмит, она помогает понять, «как в историческом тексте возникает значение и как мы должны поэтому читать и интерпретировать исторические тексты, имея в виду обстоятельства их возникновения. Но эта теория не предлагает руководящего принципа в выборе между альтернативными историческими текстами, но она никогда и не претендовала на то, чтобы быть таким принципом» (11). Анкерсмит находит поразительное сходство между тропологической сеткой Уайта и кантианскими категориями рассудка и оно, считает он, преднамеренное: в обоих случаях мы познаем мир посредством определенной концептуальной схемы и дело заканчивается «производством понятия «ноуменальной действительности» …., к которой мы никогда не сможем получить доступ» (12). Анкерсмит согласен с Уайтом в том, что уровень текста как целого имеет приоритет над описанием и объяснением в истории, но он хочет при этом вернуться к истористскому понятию «идеи истории». Для историцистов, таких, как Ранке или Гумбольдт, «идея истории» – принцип, позволяющий историку понять, как связаны между собой различные элементы и аспекты некоторой части прошлого. По Анкерсмиту эта идея имеет инструменталистский характер: она присутствует исключительно в текстах, «организует и выражает единство исторического текста в целом» (12).

Основная идея, нашедшая свое отражение в так называемом лингвистическом повороте в философии (во всех его версиях от логического анализа до дескриптивной метафизики Стросона), состоит в том, что язык является основным условием возможности познания мира и придания ему значения. И подобно тому, как для Канта первостепенное значение имел анализ категорий понимания, для аналитических философов должен иметь первостепенное значение анализ языка. Анкерсмит считает, что в основе современной философии языка лежат два тесно связанных предположения: 1) Методологическое требование, восходящее к Декарту и Гоббсу, согласно которому мы должны разделять сложные проблемы на их более простые составляющие, а затем, начиная с самых простых, постепенно доходить до все более сложных. Предполагается, что таким путем ничего существенного не будет потеряно при переходе от простого к сложному. Он называет эту предпосылку предпосылкой резолюционно-композиционного метода. Применение этого метода к исследованию языка предусматривает, что оно должно начинаться с исследования поведения логических постоянных, имен собственных и т.п. элементов, а также значений слов и предложений. 2) Не является проблемой тот факт, что «язык мог бы демонстрировать сложную картину реальности в контексте теории текстов лучше, чем с точки зрения индивидуальных предложений» (70). (Видимо, это для них – не проблема потому что любой осмысленный текст может быть без потери смысла разложен на составляющие, согласно первой предпосылке?) Так, в 50-е и 60-е годы аналитическая философия истории предпочла сконцентрировать внимание на элементах исторического текста – единичных высказываниях об исторических событиях. Хотя нарративные предложения в понимании Данто имеют темпоральную перспективу, Анкерсмит считает, что и в этом случае сам текст как целое не был темой философского рассмотрения. Между тем, удачи философии истории, по его мнению, связаны именно с историческим текстом, а не с его частями. Ограниченность резолюционно-композиционного метода состоит в том, что в историческом тексте «без детального исследования» невозможно провести четкого различия между теми элементами, которые относятся к объекту исследования, и теми, которые референциально с ним не связаны. (Но, может быть, детальное исследование – как раз то, что нужно и выполнимо в данном случае?) Это роднит исторический текст скорее с произведением изобразительного искусства, в котором невозможно четко различить между тем, что относится к изображаемому объекту, и тем, что хотел приписать ему автор. Это означает, что логика исторического текста отличается от логики составляющих его предложений и что историческое исследование следует отличать от исторического письма, а следовательно, текст не сводим к составляющим его частям без потери части важного содержания.

Если исторический текст – вид литературы, то уместно предположить, что и способ его изучения можно взять из литературоведения. Но цели и результаты литературного нарратива не обязательно должны совпадать с целями и результатами исторического нарратива, а эти различия не могут не отразиться на различиях в способах организации нарратива. Уайт также настаивает на различии между хроникой и собственно историей: он считает, что мы ошибаемся, полагая, что история скрыта в фактах и что рассказ о событиях просто делает отчетливым нечто уже состоявшееся. Рассказ есть конструкция, накладываемая на факты, «никто не проживает историю» (White H. Tropics of Discours. Baltimore, 1978, 111). Историческое исследование не может дать подлинного понимания истории: это может сделать только историческое письмо – быть может поэтому историки всегда обращаются к нарративу. Уайт (наряду с Госсманом) хотел прочитать тексты историков 19-го века, как если бы они были романами. Согласно «Метаистории» историческое письмо задается всегда одним из четырех тропов: метафорой, метанимией, синекдохой или иронией. Большинство комментаторов упрекают Уайта в том, что он просто не может быть прав, так как его теория не оставляет места для таких понятий, как истина и верификация исторического письма, и если историк будет ей руководствоваться, он может пренебрегать своими когнитивными обязательствами. Но, указывает Анкерсмит, еще М. Блок заметил, что значение метафоры в науке велико, а например, Мэри Хесс (Models, Metaphors and Truth // F. R. Ankersmith and J.J. Mooij eds., Knowledge and Metaphor. Dordrecht, 1993) даже осмелилась утверждать, что основание всех наук по существу метафорическое. Анкерсмит полагает, что они указали скорее на тот аспект письма, который разделяют наука и литература, и что в собственном представлении Уайта тропология не обязательно подразумевает разрыв с наукой и сциентистскими познавательными идеалами. Уайт разрабатывает независимый аргумент для демонстрации того, что тропология имеет место в самой основе этих идеалов. Во-первых, его тезис здесь состоит в том, что единственный инструмент, которым владеет историк для соотнесения имеющихся данных со значением это представление чужого (или, иначе, странного) знакомым (курсив Анкерсмита), превращение таинственного прошлого в постижимое: и этим инструментом являются методы фигуративного языка. Таким образом, тропология для истории является тем же, чем логика и научный метод для науки. Уайт, далее, предполагает, что каждый из четырех тропов корреспондирует с одной из четырех стадий, которые Пиаже обнаружил в когнитивном развитии ребенка. Анкерсмит находит описание Пиаже когнитивного развития ребенка во многом подобным и даже инспирированным кантианским трансцендентальным анализом человеческого сознания. Отсюда он делает вывод о существенной связи между тропологией и кантианским трансцендентализмом. Анкерсмит сосредотачивает свой анализ на метафоре. (Согласно стандартному определению из словаря, заметим, метафора есть «фигура речи, в которой слово или фраза, буквально обозначающие объект одного вида, используется для обозначения объекта другого вида для указания на сходство между ними». Заметим также, что это определение явно предполагает два типа обозначения и, скорее всего, два вида значений – буквальное и фигуральное: это разграинчение принимается далеко не всеми. Определение метафоры Аристотелем: «Метафора есть применение иного названия переносом или от рода к разновидности, или от разновидности к роду, или от разновидности к разновидности».

Существуют по меньшей мере три типа теорий метафоры: метафора как сравнение, метафора как семантическая интеракция между референтом или понятием, обозначаемым неким словом в буквальном контексте, и понятием, предицируемым этому референту или понятию метафорически, и метафора как способ употребления выражения.) Анкерсмит принимает следующую теорию метафоры: метафора есть индивидуальная точка зрения, с которой предлагается видеть некую вещь (например, часть исторической действительности) с точки зрения другой вещи. (Это – интерактивная теория метафоры – вторая из указанных выше, на что указывает и ссылка на М. Блэка, который как раз защищает эту теорию (