Geum.ru

Общество риска и человек: онтологический и ценностный аспекты: [Монография] / Под редакцией д ф. н., проф. В. Б. Устьянцева. Саратов: Саратовский источник, 2006

Вид материалаМонография
3. Стереотипы мышления
Именной указатель
Подобный материал:
1   ...   9   10   11   12   13   14   15   16   17

3. Стереотипы мышления

и условия возникновения рисков


С точки зрения социальной философии, одним из наиболее значимых направлений исследования является изучение взаимосвязи рисков с существующими в обществе стереотипами мышления. Стереотипы мышления имеют социальную природу, поскольку вырабатываются на основании социальных практик и призваны зафиксировать и выступить транслятором опыта определенной социальной группы или общества в целом. Уже в процессе социализации человек получает навыки осмысления окружающего мира в соответствии с господствующими в той социальной среде, к которой он принадлежит, стереотипными образцами. Любое новое знание сначала переживает период встраивания в уже имеющиеся формы классификации и осмысления действительности. Функциональная значимость процесса стереотипизации заключается в приобретении человеком готовых форм для упорядочивания опыта, что позволяет ему более осознанно осуществлять активную деятельность по реализации своих возможностей, а также более четко выстраивать в сознании связный образ окружающего мира и своего места в нем. Основываясь в своем поведении на существующих стереотипах, индивид получает психологическую уверенность в правильности совершаемых действий, поскольку эта правильность оказывается подтверждена авторитетом предшествующих поколений. Но само существование стереотипов мышления тесно связано с устойчивостью процессов, протекающих в данном сообществе. В том случае, если сообщество подвергается резким трансформациям, то образцы поведения, выработанные предшествующими поколениями, оказываются не соответствующими новым условиям, в которых приходится действовать поколению сегодняшнему. Разрыв между стереотипами мышления и теми формами поведения, которые требуются от человека изменившейся социальной реальностью, может иметь рискогенный характер, поскольку именно от избираемого способа преодоления этого разрыва может зависеть как судьба единичного человека, оказавшегося в подобной ситуации, так и судьба общества в целом. Риск отказа от наработанных образцов осмысления действительности и поведения способен стать фактором эволюционной трансформации общества и его приспособления к изменившимся условиям, а может выступить предпосылкой социального взрыва, способного подвергнуть реальной угрозе существование социального или политического субъекта.

Замечание Н. Лумана, что риски имеют социальный характер, следует понимать не в том смысле, что риски присутствуют исключительно в социальной реальности, а в том, что стратегии избежания рисков вырабатываются на социальном уровне и выступают в качестве наследуемых ценностей и образцов поведения, которыми руководствуется каждый индивид при оценке возникшей ситуации. Однако признание связи между рисками и типом социального устройства не означает еще выяснение характера этой связи.

Н. Луман, пытаясь дать четкую дефиницию понятия «риск», указывает на ту амбивалентность, с которой сталкивается любой исследователь, обращаясь к данному явлению, и о которой уже шла речь выше — риск с одной стороны является категорией чисто психологической, с другой стороны, сложно отрицать наличие в социальной реальности объективных предпосылок появления рискогенных ситуаций. Если в первом случае немецкий исследователь пользуется собственно термином «риск», то во втором случае, говоря об опасности организационной неупорядоченности и связанными с этим проблемами, он использует слово «mistake» — в дословном переводе с английского — «ошибка».

Способом борьбы с психологическими рисками служат вырабатываемые индивидом в процессе социального взаимодействия образцы восприятия и поведения, направленные на воспроизводство устоявшихся норм и стереотипов и призванные гарантировать если не безошибочность выполняемых действий, то, по крайней мере, сценарии «опривычивания», усвоения и нейтрализации допущенных ошибок340.

Социальная реальность предлагает свои средства минимизации рисков, заключающиеся в создании определенных организаций и социальных институтов, ответственных за обеспечение социального порядка доступными средствами и методами, закрепленными нормативно. Институциональные формы обеспечивают некоторую предсказуемость во взаимоотношении людей, чем способствуют общественному разделению статусов, полномочий и ролей. Однако они же оставляют значительный зазор для рисков, поскольку появляются с возникновением больших социальных групп и призваны наметить лишь общие контуры взаимодействия, в отличие от ментальных стереотипов, которые досконально регулируют жизнь той социальной группы, в которой они функционируют. Поведение человека, с его пусть даже относительной свободой выбора, в рамках социальной организации можно обозначить известной формулой — «все, что не запрещено, то разрешено». По словам Ш. Эйзенштадта, «организационные структуры и механизмы социального взаимодействия и общественного разделения труда сами по себе не делают человеческое поведение предсказуемым и не обеспечивают приемлемость общезначимых обязательств, без которых социальный порядок не может существовать» 341. Сам по себе социальный институт не только не способен предупреждать возникновение в обществе рисков, но и обостряет эту проблему, перенося ее из области предпосылок в область сознательного интереса.

Таким образом, можно говорить о наличии институциональных рисков, представляющих собой последствия сознательно принимаемых социальными институтами и организациями решений (например, риск судебной ошибки). Под социальным институтом понимаются исторически сложившиеся формы организации и регулирования общественной жизни, обеспечивающие выполнение жизненно важных для общества функций, включающие совокупность норм ролей, предписаний, образцов поведения, специальных учреждений, систему контроля.342 Под широкое определение социального института могут подпадать и устойчивые стереотипы поведения, определяющие неформальные отношения в рамках социального сообщества, поэтому следует уточнить, что под социальным институтом, в его более узком значении, будут пониматься социальные организации, направленные на официальное распределение социальных ролей.

Организация — это институционализированный ответ на социальную потребность, а спецификой социальных ролей является их относительная независимость от самих индивидов, ибо их содержание определяется и изменяется обществом. Роли по отношению к индивиду носят обязательный характер и предполагают соответствующие санкции за нарушение ролевого поведения343. Важным обстоятельством функционирования любого социального института является его направленность на воспроизводство существующего ролевого распределения, но изменение существующего социального порядка приводит к невозможности выполнения институтом возложенных на него обществом функций. Неадекватность современных социальных институтов стоящим перед обществом проблемам порождает все новые и новые риски, увеличивающиеся в геометрической последовательности сообразно принимаемым этими институтами и организациями решениям. Но специфика современных рисков не исчерпывается последствиями решений институционального характера, она проявляется в изменении стереотипов, образцов поведения, что усугубляется транзитивным состоянием современного (в том числе и российского) общества344.

Понимание глубинной природы риска, которая делает его актуализацию в определенные периоды развития общества не случайной, а закономерной, заставляет обращаться к анализу места этого феномена среди других элементов общественного устройства. Термин «риск», несмотря на относительно недавнее возникновение (впервые он упоминается в XVI в. в качестве характеристики опасностей, сопровождающих морские путешествия), по своей социальной функции не является изобретением индустриального общества345. Аналогом риска в примитивных обществах являлось понятие греха, несмотря на кажущиеся различия в сферах применения этих терминов. Если риск, как правило, отождествляется с вероятностными опасностями, которые присутствуют в будущем, но могут быть предупреждены при выполнении определенных действий, то грех отсылает к прошлому, в котором уже произошло какое-то событие, накладывающее негативный отпечаток на сегодняшнюю ситуацию346. Такое различие, по мнению М. Дуглас, является исключительно внешним впечатлением, не раскрывающим внутреннего родства двух этих явлений. Риск, хотя и направлен в будущее, но является следствием уже произведенных манипуляций, во время выполнения которых он мог еще не присутствовать в качестве общеизвестного факта, но уже заключался в недостаточной просчитанности или случайной ошибке на одной из стадий выполняемых действий. Грех же в христианском сознании никогда не ограничивается констатацией отрицательных последствий какого-либо неблаговидного (с этической или с социальной точки зрения) поступка, а пролонгирует эти последствия в арифметической прогрессии на будущее. Последствия греха никогда не исчезают сами по себе, а производят кумулятивный эффект до тех пор, пока на символическом уровне не будет нейтрализована порождающие эта последствия причина. Например, на средневековом Западе была широко распространена практика эксгумации и крещения останков языческих правителей с целью увеличения божественной благодати, снисходящей на их христианизированных потомков. Производились эти действия не в произвольный момент, а в случае каких-либо бедствий (войн или эпидемий), масштабы которых заставляли усомниться в том, что правитель подверженной напастям страны по-прежнему находится под божественным покровительством.347

В традиционных обществах, где понятие греха в его христианском смысле отсутствовало, аналогичную роль играло понятие табу – символических запретов на совершение каких-либо действий, могущих нанести ущерб отдельной социальной группе или обществу в целом. Система табу позволяла расценивать любую угрозу как следствие нарушения одного из этих символических запретов, что требовало проведения целого ряда мероприятий, призванных нейтрализовать угрозу и вернуть стабильность в социальный и космический порядок. К числу этих мероприятий относилось нахождение виновного в нарушении табу, а также проведение церемоний символического очищения и восстановления порядка, после чего последствия нарушения считались урегулированными, а негативный эффект – исчерпанным.

Значимость рисков в современной общественной жизни заключается в значимости регулятивной функции, которую выполняет это понятие, определяя приоритетные пути развития и символически маркируя опасность, исходящую от других, альтернативных путей. В общественном сознании постиндустриального мира риск занимает место хронологически предшествующих ему категорий грех и табу, становясь важнейшим фактором, определяющим дальнейшее развитие общества. Но эта значимость и имеет и обратную сторону, делая риск предметом политических манипуляций, поскольку любая политическая партия или социальная группа имеет возможность апеллировать к широким массам населения, отстаивая свой вариант общественного устройства за счет выделения рисков, существующих при других формах правления или политических режимах.

Предпосылкой обращения к теме рисков служит утверждение о том, что познавательные схемы, присутствующие в любом обществе или социальной группе, не являются случайными: они обусловлены своеобразием социальных отношений и самого типа социального устройства. Интерес к тому, как и с помощью каких процедур, общество производит упорядочение имеющегося в наличии знания, впервые оказался проявлен в работах М. Фуко348. Именно этот французский мыслитель продемонстрировал, что западная рациональность не является единственным основанием для систематизации знания, по крайней мере, универсальность рационалистического подхода является фикцией, продуцируемой современной властью в своих интересах. Но различие в принципах построения классификаций и познавательных схем только подчеркивает тот факт, что наличие определенной схемы является искомой универсалией, характеризующей все без исключения типы обществ.

Характер классификаций обусловлен специфическими чертами общества; но если для Фуко порождающим принципом классификации будет являться игра властных сил, то М. Дуглас занимает в этом вопросе более умеренную позицию. С ее точки зрения, познавательная схема не зависит напрямую от политических субъектов власти, гораздо более важным фактором воздействия предстает общество, проецирующее свой тип структурно-функционального устройства и своеобразия культурных стереотипов на упорядочение накопленного опыта. С помощью определенных познавательных схем, проявляющихся в общепринятых системах классификации, осуществляется принцип «экономии мышления», поскольку каждое случающееся событие автоматически подводится под один из готовых шаблонов поведения. Иначе говоря, человек может не вырабатывать каждый раз уникальной стратегии поведения, а опереться на те стереотипные формы ответной реакции, которые циркулируют в данном сообществе.

Процесс получения человеком той схемы, в которую укладывается обобщенный опыт той социальной группы, в пределах которой он рождается и воспитывается, называется социализацией. В процессе социализации человек приобщается к социальным стереотипам мышления, поэтому возможные ошибки, возникающие во время социализации, могут стать рискогенными факторами, определяющими степень психологической устойчивости индивида и социальной включенности в определенную социальную группу. Т. Бергер и П. Лукман вводят различие между первичной и вторичной типами социализации, которые, по сути, являются процессами получения различных объемов знаний349. Различие между типами социализации заключается в том, что первичная социализация предполагает овладение базовым запасом знаний, необходимым для существования в обществе, в то время как вторичная социализация доставляет человеку дифференцированное знание, делающее его представителем определенной социальной группы, с которой он может отождествить себя благодаря сходству реакций на одинаково действующие социальные факторы.

Первичная социализация представляет собой процесс включения человека в социальную реальность, она проходит в детском возрасте и, как правило, не сопровождается затруднениями при самоидентификации, ввиду отсутствия альтернатив. Вторичная социализация не ограничивается детским возрастом и активизируется всякий раз, когда индивид, в результате перемещения в социальном пространстве, оказывается в новых социальных условиях и получает доступ к новым воспоминаниям. Получаемый запас знаний, относящихся в истории социальной группы и принятым в ней навыкам поведения, позволяет человеку в результате цепочки актов самоидентификации – по принципу «свой» (действия которого я понимаю и могу мотивированно объяснить) – «чужой» (действия которого мне непонятны) – приобрести собственную социальную идентичность. Запас знаний о прошлом той социальной группы, в которой оказывается индивид, является необходимым условием идентификации, поскольку, тем самым, он приобретает не только современников, но и предшественников, авторитет которых легитимирует правильность совершаемых им действий350. Другой важной ролью господствующих в обществе стереотипов осмысления окружающего мира и своей деятельности в нем, является обеспечение социальной идентификации даже в том случае, если различия между существующими социальными группами не определяются экономическими и социальными характеристиками. По справедливому замечанию Г. Люббе, единый социальный опыт позволяет сохранять историческую идентичность даже в тех случаях, когда сегодняшнее расположение социальных групп может отличаться незначительно351.

Но роль социальных стереотипов не ограничивается участием в процессе формирования идентичности, она служит важным фактором, определяющим деформацию идентичности или возникновение идентификационных кризисов. Можно сформулировать следующие сценарии нарушения процесса социализации, провоцирующие трудности в социальной идентификации индивида:

1) невозможность усвоения социального опыта из-за индивидуальных особенностей патологического характера или вынужденной социальной изоляции ведет к тому, что биологическое существование человека не подвергается угрозе, в то время как его существование в качестве социального субъекта оказывается сведено к нулю из-за невозможности идентифицировать себя с существующими социальными группами. Душевнобольные в рамках современного общества оказываются оторваны от тех семейных кланов или цеховых организаций, к которым причислялись в традиционным обществе на основании происхождения или местопребывания.

2) приобщение человека к опыту сразу нескольких социальных групп затрудняет процесс самоидентификации и, как следствие, ведет к маргинализации социального статуса. Подобная проблема, которая является несущественной в традиционных обществах, когда социальный опыт является упорядоченным и взаимосвязанным. В подобном типе общества человек не может существовать сразу в нескольких социальных плоскостях – все его социальные роли увязаны между собой, специально же регламентируемые (во время мистерий и празднеств) способы выхода за пределы своего статуса носят игровой характер, не влияющий на изменение статуса своего владельца в повседневной жизни.

3) разрыв между первичной и вторичной социализацией приводит человека к невозможности объективно оценить свою принадлежность к определенной социальной группе. Идентификация с той группой, в которой индивид существует, может быть затруднена стремлением усвоить иные социальные представления и принадлежать, соответственно, к другой социальной группе. Такой сценарий наиболее соответствует положению в определенном сообществе чужака, который по рождению не является принадлежащим ни к одной из социальных групп, к тому же обладает принципиально иными стереотипами мышления, которые могут интерпретироваться в иной социальной среде совсем по-другому. Иначе говоря, символические стратегии обеспечения привилегированного положения, принятые в одном обществе, могут не достигать своей цели в другом обществе, поэтому использующий их человек оказывается в положении маргинала. Такая ситуация, переносящая идентификационный кризис из плоскости социальной в плоскость индивидуальную, имеет два пути решения. Либо несоответствие реальных условий ожидаемым выступает мощным стимулом для перемещения в социальном пространстве на более престижное место, либо это же несоответствие может стать причиной замыкания человека в своем субъективном мире и отказа от активной социальной деятельности.

В традиционных обществах познавательная схема имеет жесткую структуру, а ее употребление строго регламентировано, что создает некоторую предсказуемость в отношениях между отдельными индивидами или социальными группами и обеспечивает обществу необходимый запас устойчивости. Однако, многообразие ситуаций, в которых способен оказаться человек, приводит к тому, что появляются факты, не подпадающие под господствующую в обществе познавательную схему, постепенно их накопление приводит к тому, что сообщество встает перед необходимостью решить проблему аномалий, не укладывающихся в общепринятую классификацию. Открытие одного животного, существование которого не вписывается в эволюционную теорию, можно посчитать досадным исключением, но наличие уже нескольких подобных животных может привести к пересмотру научной теории и к поиску новых оснований классификации.

М. Дуглас выделяет несколько способов решения вопроса соотнесения аномалий с общепринятой классификацией:

1) классифицировать заново;

2) физически контролировать отклонения от общей схемы;

3) отгораживаться и избегать отклонений;

4) использовать отклонения как второстепенные черты для толкования основных единиц классификации (по принципу «исключения подтверждают правила»);

5) трактовать отклонения как опасности352.

В зависимости от того, какой способ поведения избирает сообщество, можно классифицировать сами сообщества, но в любом случае признание наличия аномалий в естественном состоянии познавательной схемы лишает систему стабильности, делает ее потенциально рискогенной. Но для того, чтобы объяснить закономерности актуализации риска, М. Дуглас вводит понятие солидарности, заимствуя эту категорию от Дюркгейма, у которого солидарность (или согласие) является основополагающим принципом устройства любого сообщества, поскольку объяснить объединение общества только с помощью институциональных механизмов оказывается затруднительным. Общество не может зиждиться исключительно на насилии (механической солидарности), для его образования оказывается необходимо добровольное согласие граждан (органическая солидарность)353.

С точки зрения функционального подхода, ведущей характеристикой исследования какого-либо социального явления должно быть выявление его функции в общественной жизни. Под социальной функцией Дюркгейм понимает отношение соответствия между явлением или процессом и определенной потребностью социальной системы354. В рамках такого определения, функция коллективного сознания, представляющего собой «совокупность верований и чувств, общих в среднем членам одного и того же общества», является обеспечение социальной солидарности, являющейся, по мнению французского исследователя, основной характеристикой общественного устройства355.

Социальная солидарность представляет собой неоднородное явление в том смысле, что может функционировать, в зависимости от типа общества, в двух различных формах. Если в архаических обществах социальная солидарность основана на полном растворении индивидуальных сознаний в коллективном сознании («механическая солидарность»), то в развитых социальных системах она основана на автономии индивидов, разделении функций, функциональной взаимозависимости и взаимообмене («органическая солидарность»). Причем, как подчеркивает А. Б. Гофман, в развитых обществах «коллективное сознание» не исчезает, но становится более общим, неопределенным, его состояния становятся менее интенсивными и оно действует в более ограниченной сфере356. Механическая солидарность свойственна для малых социальных групп, и строится она, во многом, на общности прошлого и воспоминаний об этом прошлом у представителей этой группы. Если коллективное сознание осуществляет интериоризацию социальных норм, обеспечивая, тем самым, осознание всеми членами сообщества своей принадлежности к этому сообществу, то коллективная память выступает одним из путей формирования социальной солидарности, и этот путь состоит в вычленении воспоминаний, общих для членов данного сообщества и позволяющих им осознать свое единство в диахронической перспективе.

Именно два этих критерия вкупе – степень упорядоченности знания и степень органической солидарности – определяют уровень рисков, которым подвержено тот или иное общество. «Риск следует рассматривать как совместный продукт знания о будущем и согласия о наиболее желательных перспективах»357 – именно так М. Дуглас дает определение предмета своих исследований, обозначая ту сетку координат, наложение которой на общество позволяет определить зоны повышенной рискогенности. Наличие двух критериев дает возможность выделить четыре типа общества, определяемых степенью задействования одного из критериев или обоих критериев вместе.

1) «Когда знание является определенным, а согласие – полным, когда существует договоренность о целях и все альтернативы (вместе с вероятностями их осуществления) известны, может быть написана программа для осуществления наилучшего решения»358. Суть проблемы в этом случае сводится к чисто технической стороне: обеспечению условий выполнения наилучшего решения. Оба условия – знание и согласие – в данном случае оказывают влияние в полной мере, поэтому роль рисков практически сведена к нулю. Однако достижение этих условий далеко не всегда является легко выполнимым, поэтому М. Дуглас сосредотачивает внимание на тех ситуациях, которые дают возможность рискам проявиться в полной или неполной мере.

2) «Когда знание является определенным, но согласие неполным, проблема состоит в несогласии по поводу того, как оценивать последствия; здесь решение состоит либо в принуждении, либо в дальнейшей дискуссии»359. Нетрудно заметить, что общество, в котором складывается противоречие между двумя ключевыми факторами общественного устройства, можно охарактеризовать как общество с жесткой централизацией власти, блокирующей возможные разногласия по поводу механизма проводимых мероприятий.

3) «В случае полного согласия в сочетании с неопределенным знанием приводит к определению проблемы риска как недостаточной информации»360. Информация (в усвоенном и обработанном виде становящаяся знанием), является ведущим ресурсом и, одновременно, продуктом современной социальной практики. Но увеличение источников получения информации, их противоречивость и окончательно не подвергаемая проверке достоверность, приводят к ситуации неуверенности, т. е. информационный взрыв становится одним из важнейших источников увеличения рисков. Особое значение имеет социальный смысл потребляемой информации, он состоит в усвоении индивидами и социальными группами определенных знаний и представлений, формировании у них соответствующих норм и ценностей. Этот фактор делает коммуникационные потоки средством манипулирования общественным сознанием. Суть информационных рисков состоит в осознании угрозы потенциального использования информации для искажения устойчивого позитивного развития индивида и социума. По словам Е.Ю. Митрохиной, это вид рисков может определяться, как «пограничное состояние между информационной угрозой и реальным действием по ее применению»361.

4) Исходя из предложенных критериев классификации, логически можно предположить и существование четвертого типа взаимодействия факторов, характеризующегося как недостатком общественного согласия, так и отсутствием достоверной информации о положении вещей. Риски в таком типе общества перерастают тот инновационный эффект, который потенциально содержится в любой неопределенной ситуации, и начинают играть роль деструктивного фактора, способствующего распаду общества на несколько социальных образований, различающихся культурной или этнической идентичностью. Отсутствие легитимного знания и институциональных или ценностных механизмов скрепления общества приводит к образованию множества образцов поведения, которые начинают закрепляться в вырабатывающих их социальных группах, приводя к дезинтеграции и распаду.

Теории, призванные подчеркнуть переход общества на новую ступень развития, обращают внимание больше на смену базовых социально-экономических и политических параметров, что вызывает соответствующие изменения и в институциональной сетке общества. С точки зрения социальной философии, как одного разделов общефилософского комплекса знания, ведущим изменением, характеризующим переход общества на качественно новый уровень, становится изменение психологических характеристик человека, которые трансформируются как формально, так и содержательно, что отчетливее всего проявляется в сфере обыденной жизни.

Отличительной особенностью пребывания человека в мире повседневно-бытовых отношений становится сегодня тот факт, что повседневная жизнь стала более рискованной, более непредсказуемой, чем раньше. Вовлечение устоев обыденной жизни в глобальные процессы и слабое представление массового человека о негативных последствиях для человеческого организма мощных источников излучения современных энергосистем, о заболеваниях, сопутствующих протеканию техногенных и компьютерных революций, поверхностные суждения о последствиях использования новых биотехнологий в сельском хозяйстве и пищевой промышленности, весьма туманные прогнозы генетической революции – эти и многие другие факторы делают экзистенциальные риски обыденными, а наше рискогенное сознание   повседневным. Здравый смысл теперь слабо сопротивляется рискам, а жизненный опыт, сформировавшийся в промышленной цивилизации, перестает быть надежной опорой для культурной адаптации к новой современности.

Изменение повседневной жизни амбивалентного человека связано с изменением роли пространственно-временных структур. Достаточно наглядно это проявляется в феноменах «чужого пространства» и информационно насыщенного времени. Агрессивное или, наоборот, обезличенное внешнее пространство усиливает ощущения одиночества, отчуждения личности. Риск преследует личность, попавшую на «чужую» социальную территорию. В новом, незнакомом для себя пространстве, человек утрачивает привычные социальные ориентиры, и его жизненные установки подвергаются риску, так как не приносят ожидаемого результата. «Чужой» не может найти необходимую социальную роль для правильной ориентации в незнакомом социальном окружении. Индивид «обнаруживает себя вне территории, охватываемой схемой ориентации, действующей внутри группы. Поэтому ему более не дозволено считать себя центром своего социального мира, и этот факт вызывает смещение в его контурных линиях релевантности»362. Пространство оказывается источником рисков для повседневного бытия, превращаясь из внешнего фактора воздействия во внутреннюю среду мотиваций.

Не менее стойким фактором расширения повседневных рисков становится время. Под влиянием нарастающих информационных потоков и убыстряющихся временных ритмов, человеку, отмечает Т. Эриксен, «приходится пересматривать представление о себе чуть ли не каждый день, не хватает стабильности и дальновидности, он свободен в своем выборе, но и обречен выбирать. Наше время создает постоянный, изнуряющий поток информации, представляющий богатые возможности настолько же, насколько ему хватает внутренней взаимосвязи»363. Информационные потоки, образуя ритмику жизни не свойственную техногенной цивилизации, изменяют приватное представление о модусах времени, прошлое, настоящее и будущее порой сливаются в сознании амбивалентного человека в общую временную структуру. Оказываясь в виртуальной реальности, человек перестает различать повседневное и экзистенциальное время, не воспринимает резкого отличия повседневных и экзистенциальных рисков.

Содержательное изменение выражается в появлении новых ценностей, новых духовных ориентиров, способных стимулировать человека и способствовать постановке и достижению принципиально новых задач. Формальное изменение человеческого сознания выражается в трансформации самих параметров мышления, в котором, под воздействием новой информационной реальности, происходят необратимые изменения. Ускорение социально-политических преобразований, отражающееся на характере мышления, еще не означает отсутствия в современном обществе ментальных стереотипов, свойственных предшествующим типам социального устройства. Традиция (имеется в виде, прежде всего, традиция воспроизводства определенных образцов поведения) не исчезает в современном обществе, а подвергается фрагментаризации: индивид получает доступ к стереотипам поведения различных социальных и культурных групп, что заставляет его создавать свой собственный стиль восприятия и поведения на основании различных, а то и противоположных образцов364.

Риски начинают наиболее отчетливо проявляться в кризисные моменты развития социума, когда привычные стандарты поведения, устоявшиеся традиции теряют свою конструктивность, соответствие непосредственной социальной реальности. «Понятие риска становится центральным в обществе, которое прощается с прошлым, с традиционными способами деятельности, которое открывается для неизведанного будущего»365.

Невозможность адекватного выбора порождает хаос мыслей и действий, усугубляемый в современную эпоху наличием дискретного и неструктурированного информационного пространства — информационные потоки с трудом поддаются центрированному регулированию, подчиняясь, прежде всего, игре меновой стоимости, заменяющей собой стоимость потребительскую. Переход от индустриального общества к обществу постиндустриальному предъявляет к человеку суровые требования: он вынужден отказываться от всех накопленных навыков, трансформировать их под влиянием изменяющейся социальной среды, формировать принципиально иное видение мира366.

Трансформированные социальные институты предъявляют совершенно иные требования к поступкам людей и их мышлению, что отрицательно сказывается на существующих образцах поведения, которые «ломаются», не выдерживая усиливающегося нажима со стороны организационной сферы. В решении задачи минимизации и устранения рисков проявляется одна из ведущих тенденций современного общества — стремление перенести решение личностных вопросов из сферы ценностной в сферу институциональную без учета специфики личностного бытия. Кризис традиционных оснований человеческого существования, делающий социальную реальность рискогенной и потенциально насыщенной опасностями (риск не как объективно опасная ситуация, а как факт сознания, заставляющий воспринимать эту ситуацию именно так), становится предметом активной деятельности со стороны специально создаваемых институтов. Перенос внимания со сферы ментальной на сферу организационную не позволяет адекватно решить стоящую перед обществом проблему неукорененности человека в новом, еще только формирующемся обществе постиндустриального типа.

Стремление найти привычную линию поведения, восстановить утраченную картину мира — это желание естественно для человека, поэтому оно должно учитываться в качестве обязательного элемента социокультурной динамики, без которого неполной оказывается картина формирования новой информационной и социальной реальности. В эпоху глобальной онтологической неуверенности люди, игнорирующие тенденции развития общества в целом, ради сохранения микроклимата в своей социальной или этнической группе способны возвращаться к консервативной линии поведения, что выливается в различные формы социальной активности — от реконструирования старых образцов поведения и ментальных стереотипов на принципиально новой основе (квази-традиционные общества) до радикального отказа от признания инноваций в общественном развитии (вплоть до терроризма).

Подводя итоги рассмотрению процесса возникновения рисков и его связи с разрушением устойчивых социальных стереотипов в современном глобализированном и информатизированном обществе, следует отметить, что социальное конструирование риска проявляется в создании зон неопределенности, своеобразных зазоров между имеющейся в обществе классификацией знаний, вырабатываемой социальными практиками, и «живым» опытом, не соответствующим установленным образцам. Условия возникновения рисков кроются в самой природе социальной реальности, но механизм превращения имеющихся факторов потенциальной опасности в стратегии социального развития осуществляется в рамках властного контроля. Проработка же этой темы представляется тем более актуальной, что позволяет вычленить фундаментальное для демократического государства, к усвоению принципов которого стремится Россия, различие между действительными опасностями, угрожающими обществу, и манипулированием на возможных угрозах в политических целях.


Именной указатель


Альгин А.П.

Альтерматт У.

Андреева О.А.

Апель К.-О.

Арендт Х.

Аристотель

Арманд А.Д.

Арто А.

Арьес Ф.

Афанасьев И.А.

Афонин Э.А.

Ахиезер А.С.


Балибар Э.

Бандурка А.М.

Барт Р.

Барышков В.П.

Батай Ж.

Бауман З.

Бахтин М.М.

Бек У.

Белл Д.

Беннет Дж.

Бергер П.

Бергер Т.

Бергсон А.

Бёрк Э.

Бернстайн П.

Бернулли Я.

Бирюкова М.А.

Бланшо М.

Богатов М.А.

Бодрийяр Ж.

Болл Т.

Больц Н.

Бонс В.

Бранский В.П.

Брейлер Э.

Буланже Ж.

Буленвилье А.


Ваганов П.А.

Вебер М.

Веллмер А.

Видал Г.

Видеман П.

Вико Д.

Вилдавски А.

Винкельман Г.

Вольтер


Гаджиев К.С.

Гваттари Ф.

Гегель Г.В.Ф.

Гейзенберг В.

Гердер И.

Гёте И.В.

Гиббон Э.

Гидденс Э.

Глюксман А.

Гоббс.Т.

Гоге Э.А.

Горбачев М.С.

Гофман А.Б.

Гуссерль Э.


Декарт Р.

Делез Ж.

Демидов А.И.

Деррида Ж.

Джус И.В.

Дзлиев М.И.

Дидро Д.

Дильтей В.

Диркес М.

Дракер П.

Дуглас М.

Дэвис М.

Дюбо Ж.Б.

Дюркгейм Э.


Жижек С.

Жуков В.

Журавлев Л.В.


Зубков В.И.

Зубок Ю.А.


Иванов А.Ф.

Ильин В.В.

Иноземцев А.


Камю А.

Кант И.

Капица С.П.

Кара-Мурза С.Г.

Кастельс М.

Кафка Ф.

Кейнс Дж.

Князева Е.Н.

Кожев А.

Козловски П.

Кон И.С.

Кондорсе А.

Крамер М.

Крон В.

Кузнецов В.Н.

Курдюмов С.П.


Лапкин В.В.

Латур Б.

Лафито Ж.Ф.

Левада Ю.А.

Левин Г.Д.

Леви-Стросс К.

Лейбниц Г.

Леонтьев Д.А.

Лессинг В.

Ливрага Х.А.

Лиотар Ж.-Ф.

Лоббе Г.

Лоренц К.

Лосев А.Ф.

Лукман Т.

Луман Н.


Мабли Г.Б.

Малинецкий Г.Г.

Малле С.

Манг-Сунг И.

Манселл Р.

Маринелли А.

Марковиц Ю.

Маркс К.

Маркузе Г.

Мартынов А.Ю.

Мёзер Ю.

Мейнеке Ф.

Миголатьев А.А.

Митрохина Е.Ю.

Мозговая А.В.

Моисеев Н.И.

Монтескье Ш.

Мосс М.


Назаретян А.П.

Найт Ф.

Нанси Ж.-Л.

Наумов С.Ю.

Наумова Н.Ф.

Нисбет Г.

Ницше Ф.

Норд Д.


Олейник А.


Панарин А.С.

Пантин В.И.

Парсонс Т.

Паскаль Б.

Петров И.Г.

Печчеи А.

Пигров К.С.

Платон

Пойзнер Б.Н.

Потрубач Н.И.


Риккерт Г.

Робертсон Р.

Рожков В.П.

Роза Ю.

Ролз Дж.

Ролстон Э.

Рузавин Г.И.

Руссо Ж.Ж.


Сартр Ж.-П.

Смит А.

Солнцева Г.Н.

Соловьев. А. И.

Сорос Дж.

Спенсер Г.

Спиноза Б.


Тамарченко Н.Д.

Тоффлер Э.

Турен А.

Туроу Л.

Тюрго А.


Уайт Л.

Уильямс К.

Устьянцев В.Б.

Устьянцева Г.Г.

Уткин А.И.


Федорова А.В.

Федотова В.Г.

Фейербах Л.

Фергюсон А.

Форд Г.

Фотиева И.В.

Фрейд З.

Фромм Э.

Фуко М.


Хабермас Ю.

Хайдеггер М.

Хаммурапи

Хантингтон С.

Хобсбаум Э.


Чупров В.И.


Шартрский Б.

Шацкий Е.

Швейцер А.

Шестов Н.И.

Шефтсбери А.

Шеховцев А.Ю.

Шигалин Ю.А.

Шишин М.Ю.

Шматко Н.А.

Шмитт К.

Шопенгауэр А.

Шпенглер О.

Штер Н.

Штирнер М.

Штомпка П.

Шубкин В.И.

Шюц А.


Эйзенштадт Ш.

Элиас Н.

Энафф М.

Энгельс Ф.

Эриксен Т.


Юм Д.


Ядов В.А.

Яковенко И.С.

Яковец Ю.В.

Яницкий О.Н.

Япп К.

Ясперс К.


Antes P.

Arquilla J.


Banse G

Bennett J. – см. Беннет Дж.

Bonß W. – см. Бонс В.


Douglas М. – см. Дуглас М.

Durkheim E – см. Дюркгейм Э.


Easton D.

Esposito E.


Garrick J.

Gibbons M.

Giddens A. – см. Гидденс Э.

Gregersen N. H.

Grozier M.


Heidenreich M.

Hobsbawm E.J.

Huntington S. – см. Хантингтон С.


Japp K.P. – см. Япп К.

Jungermann H.


Kaplan S.

Kneer G.

Kramer M. – см. Крамер М.


Lupton D.


Marinelli A. – см. Маринелли А.


Nassehi A

North D.C. – см. Норд Д.

Novotny H.


Petersen E.


Renn O.

Rescher N.

Ronfeldt D.

Rosa E. – см. Роза Ю.

Rouse R.


Schott P.

Shrader-Frechette K.S

Stehr N. – см. Штер Н.


Uiller P.


Wiedemann P. M. – см. Видеман П.

Wildavsky A – см. Вилдавски А.

Wrong D.H.


Zanini M.


Содержание


Введение