Структура и развитие науки с точки зрения методологического институционализма1

1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   14

определенного типа, см.: [51; 26, с. 24-25; 29, с. 142-143; 8, с. 49-50]. См. также примеч. 55.

22 Например, премии и почетные звания, присуждаемые ученому за «вклад в науку», а также занимаемые им должности отражают не только «собственно научное», но и практическое значение его работ. Это, в свою очередь, повышает авторитет ученого – а значит, и весомость его голоса в пользу одной из конкурирующих онтологий. Обстоятельный анализ связи организационных форм и понимания истины в познавательной деятельности дан в упомянутой ранее работе З.А. Сокулер [42, с. 10-34, 83-113, 144-153]. С ее точки зрения, «цеховой корпорацией для сохранения истины» можно признать уже средневековый университет. Историю современных форм «дисциплинарной власти», поддерживающей устойчивость онтологий как основания парадигм в рамках нормальной науки, З.А. Сокулер ведет от передачи королевской властью в конце XVII – начале XVIII века Парижской академии наук функции коллективного арбитра научных споров и превращения академиков в замкнутую элитарную группу оплачиваемых государственных функционеров. Приобретение научными институтами (академией и специализированными – в отличие от университетов – учебными и научными заведениями) государственных функций сопровождается профессионализацией научной деятельности. В 1785 г. вводится система научных званий, закреплявшая порядок ученичества у академиков, основанный на феодальных по сути отношениях «патрон-клиент». «Сложившаяся система социальной организации научной деятельности, - пишет З.А. Сокулер, - неминуемо должна была иметь и определенные методологические последствия» [42, с. 99]. В частности, требовалось обоснование легитимности превращения Академии в фактический институт власти – прежде всего права академиков давать оценку научных результатов и разрешать споры (до этого наука понималась как свободная деятельность по поиску истины). Для этого Академия «должна была претендовать на обладание критериями и методами оценки предлагаемых теорий и идей» [42, с. 100]. Разумеется, формулируемые критерии не могли не быть теоретически (онтологически, парадигмально) нагруженными. В зрелой «нормальной науке», по Т. Куну, методологическим следствием подобной социальной организации научной деятельности является то, что в п.1.8 описано как «контроль со стороны парадигмы».

23 Социально-институциональное признание авторитета ученого (см. предыдущее примечание) позволяет ему захватывать больше пространства-времени научных коммуникаций (пленарные доклады на значимых научных форумах, публикации в престижных изданиях, при издании сборников статей – возможность занять позицию редактора, признание работ «классическими» – что ведет к увеличению количества ссылок на данного автора и т.д.) – т.е. дает преимущественные возможности аргументации своей позиции, сказываясь на ходе «рациональных дискуссий».

24 Ср.: «Согласно популярной философии науки наших дней – я имею в виду, конечно, институциональную теорию Томаса Куна [в нашей терминологии – социально-институциональную. – В.М.], - научное исследование начинается там, где прекращается критика. И не критическое мышление, а отказ от него ради веры в парадигму является отличительной чертой науки… Подобно философии Бэкона, от которой в конечном счете отправляется Кун, институционализм пытается убедить нас в том, что… все будет хорошо и пойдет должным образом, если только мы будем двигаться по колее, проложенной Институтом Науки и его партийным комитетом - экспертами» [32, с. 94].

25 Механизм разворачивания такого мышления задается схемой институционального опосредования [18, с. 11-12; 20, с. 119; 24, с. 15-25; 28, с. 116-123; 29, с. 126-127, 438-470].

26 Набор условий, при которых дискуссия приобретает подобное качество, Ю. Хабермас в контексте развития своих представлений о коммуникативном разуме называл «идеальной речевой ситуацией». Только в том случае, если выполняются эти условия, дискурс будет именно дискурсом, а не запугиванием, обманом или индоктринацией [47, с. 190].

27 Об операции «устранения монстров» см.: [13]. Мы считаем, что этот механизм самозащиты научно-исследовательских программ действует и в отношении парадигм. См. также следующее примечание.

28 Различия между методологическими концепциями Т. Куна и И. Лакатоса существенны прежде всего при объяснении изменений в науке. В контексте же обсуждаемого нами вопроса об устойчивости единиц содержания мира «объективного знания» можно пренебречь этими различиями и считать, что научно-исследовательская программа – это своего рода «саморазворачивающаяся» парадигма.

29 Что является питательной почвой разного рода позитивизма, требующего «устранения метафизики» (см. примеч. 13): человеческое сознание не замечает той сетки онтологических представлений, сквозь которые оно видит мир.

30 Не случайно М. Ноттурно главными врагами открытого общества - а следовательно, и противниками «инакомыслия» в науке, препятствующими «бескомпромиссному» поиску истины, - назвал сообщество, авторитет и бюрократию [32].

31 В соответствии со схемой состава социокультурного института [18, с. 10-11; 19, с. 414-415; 27, с. 16-17; 29, с. 348] последний включает в себя: рамочную ценностную идею; символическое оформление; систему формальных мест и ролей, связанных процедурами; материальные и духовные опоры. Рамочная идея (здесь – идея познания истины) имеет направляющий характер [33, с. 266, 361-364], т.е. задает социокультурное предназначение данного института и определяет принципы, на которых построены институциональные процедуры (в данном случае – принципы «рациональных дискуссий»). Духовные опоры – это характеристики культуры и ментальности сообщества, выступающего носителем данного института, позволяющие рамочной идее стать легитимной в сознании его членов. Эта легитимность определяется, в частности, тем, отвечает ли социокультурное предназначение института представлениям членов сообщества о должном. В контексте данной схемы смысл изложенного выше можно интерпретировать так: прагматизм, стереотипы и ортодоксия, характеризующие дух научного сообщества, противоречат рамочной идее и коммуникативным процедурам науки как когнитивного института.

32 «…«естественность», из которой персонаж не может выйти самостоятельно и которая предопределяет строение его внутреннего мира (а через него, опосредовано, и поведение), автор назвал «гитикой». Это понятие может употребляться более или менее широко, но всегда антиподом искусственного и самоуправляемого» [15, с. 80].

33 «Рефлексия в таких состояниях приводит не к изменению системы, а к оправданию существующего положения дел за счет полагания рамочных направляющих идей [институтов] «вечными», «священными» и etc., т.е. культурно-безусловными, что поддерживается также их закреплением в символизме, характерном для данной культуры» [22, с. 132].

34 Весьма эвристичным было для нас указание М. Хайдеггера на то, что грамматическое родство этих понятий в древнегреческом языке («а-летейа», не-утаенность по своей а-привативной форме соответствует словам «не-винность», «бес-конечность») подкрепляется их содержательно-смысловой связанностью в рамках античной метафизики «фюзис» [49, с. 136].

35 «Под этим имеется в виду следующее: многие проблемы, возникавшие перед исследователями в самые разные периоды истории науки, решались ими в соответствии с образцами, заданными в свое время [определенными] философами. Фактически речь идет о том, что онтологические картины, которые привносятся из философии для решения научных проблем [58], могут быть исчислены и типологизированы (проще всего - по имени основоположника философского течения). Так, если решение проблемы состоит во введении (постулировании существования) определенной материальной сущности (а затем изучении ее свойств) или в том, что определенный класс явлений описывают с помощью конструктивного принципа (сочетания материальных «элементов»), то такой тип ответа относится к «линии Демокрита» [8, с. 47].

36 Вот как характеризует такое методичное продвижение Г.Г. Копылов, солидаризируясь с Г.П. Щедровицким [53]: «Все «научные революции», все акты развития сферы науки совершаются из методологической позиции. «Прорыв» с этой точки зрения описывается так: в рамках какого-либо социокультурного «проекта» ставится проблема - вырабатывается новая схема организации мышления и деятельности - привносятся новые средства и переорганизуются существующие - запускается новый «механизм» исследований, работающий уже на новых организационных основаниях. В этом смысле «Диалоги» Галилея, «Трактат о маятнике» Гюйгенса, «Принципиа» Ньютона, работы по СТО и ОТО Эйнштейна - методологические, а не научные труды, и самым важным в них являются не «научные результаты», не новые знания, а формирование и демонстрация новых методов, новых форм и схем организации познания» [8, с. 50].

37 Интересно, что разведение этих двух моментов получения нового знания, на котором мы настаиваем (и далее переводим в различение типов схем), достаточно четко артикулировано в работе Д.Л. Сапрыкина [41], ссылкой на которую Г.Г. Копылов аргументирует свою позицию. При реконструкции «имперского проекта» Ф. Бэкона Д.Л. Сапрыкин разделяет организационно-институциональный компонент (замысел создания «научного ордена» как научной организации нового типа и новое понимание соотношения науки и образования) и методолого-антропологический компонент (метод как путь достижения «Царства человека» (Regnum Hominis), имеющий три принципиальных момента, определяющих способ познавательного движения: очищение ума (обеспечиваемое «научной аскезой»), проникновение в природу и достижение истинного знания, обеспечивающего могущество в «Царстве человека»). Соединяются компоненты не в схеме организации, а в рамках идеи построения «Царства человека», которую Г.Г. Копылов, по-видимому, назвал бы «мирообразующей». Можно согласиться с Г.Г. Копыловым в том, что для Ф. Бэкона как автора проекта «смысл дела… заключался именно в организационном и мыслительном соединении до тех пор разделенных образований, относящихся к разным действительностям» [8, с. 50]. Однако понять, что сделал Ф. Бэкон (т.е. что именно он соединил, зачем и как), можно лишь различая, а не «склеивая» эти действительности. Таким образом, различение компонентов «имперского проекта», вводимое Д.Л. Сапрыкиным, имеет не только технический (связанный с поочередностью изложения – как полагает Г.Г. Копылов), но и содержательный характер.

38 Перечень наиболее известных концепций приводится Г.Г. Копыловым: индуктивизм, конвенционализм, фальсификационизм, методология научно-исследовательских программ, социально-институциональная концепция смены парадигм и т.д.

39 Сходную типологию схем вводит в своей работе [39] В.М. Розин. Однако специфика рассматриваемого материала вынуждает нас в дополнение к различаемым им организационным, направляющим и онтологическим схемам ввести еще четвертый тип: концептуально-эпистемологические схемы.

40 В этом смысле рассуждение о «выдающихся» (в буквальном смысле: выдающихся за границы «нормальной науки») ученых, приведенное в примеч. 36, относится к связке (3)-(4).

41 Не совсем понятно, зачем выдающихся ученых (см. предыдущее примечание) называть методологами. Если уж хочется их как-то выделить, можно было бы назвать их «настоящими» учеными – в отличие от тех, которые, по Т. Куну, занимаются лишь «разгадыванием головоломок» в рамках принятой парадигмы. Здесь опять нас подводит нерасчлененность понятия «схемы организации познания»: выдающийся ученый вводит новые направляющие схемы метода, пути познания – но не новые схемы организации сферы науки. Последние лишь наследуются учеными от предшествующего поколения и корректируются в соответствии с культурой («духовными опорами») данного научного сообщества, его пониманием предназначения познания и образования («направляющими идеями» института науки – см. примеч. 31) и трансформацией представлений о том, что и как познается (онтологические и направляющие схемы, т.е. связка (3)-(4)). «Зародыши» новых схем институциональной организации действительно могут предлагаться методологами – такими, как Р. Декарт или Ф. Бэкон, «имперский проект» которого [41] подвергся многократной редукции со стороны ученых (формирующегося научного сообщества), что блестяще описано Г.Г. Копыловым в [10]. Для успеха подобного предприятия нужно верно рассчитать момент «встречи в будущем», а это требует обладания уже совсем другим инструментом – мирообразующей схемой, т.е. схемой метауровня, задающей «связку связок» (способ соорганизации схем всех четырех типов). Научную и методологическую позиции из перечисленных Г.Г. Копыловым ученых (см. примеч. 36) совмещал лишь Г. Галилей. Ни Х. Гюйгенс, ни даже И. Ньютон и А. Эйнштейн никаких новых миров не создавали – во всяком случае, сознательно (хотя Г.Г. Копылов и приписывает И. Ньютону создание «системы» с «мирообразующим потенциалом» [8, с. 51]).

42 Ср.: «Структура науки как особый объект изучения выделен в результате логического исследования других объектов: знаний, систем знаний, механизмов развития знаний, рассуждений и др.» [62, с. 129].

43 См. также предыдущее примечание.

44 Так, например, у К. Поппера логико-эпистемологический компонент включает схему фальсификационизма («смелые теоретические гипотезы – решительные эмпирические опровержения»), которой в нормативно-организационном компоненте соответствует когнитивный институт «рациональных дискуссий», регулируемых не только стремлением участников к познанию истины, но и принципом фаллибилизма (погрешимости) любого «авторитета» независимо от его социального статуса и заслуг перед наукой. Именно связка «фальсификационизм-фаллибилизм» позволяет замкнуть две стороны методологии К. Поппера в целостную концепцию (2), позволяющую делать переходы от схем организации сферы науки (1) к направляющим схемам метода познания (3) и давать соответствующие «методические предписания» (а). Аналогично у Ф. Бэкона «предписания» по построению «Царства человека» получаются путем соединения организационно-институционального и методолого-антропологического компонентов его «имперского проекта» (см. примеч. 37).

45 Это связано с рассматриваемым далее принципом непараллелизма формы и содержания научного мышления (см. п. 3.4).

46 В наше время каждый первокурсник, изучающий механику, дифференциальные уравнения и аналитическую геометрию, легко «выведет» закономерности Кеплера из законов Ньютона.

47 В дополнение к галилеевским физическим моделям и материализуемым мысленным экспериментам появился достаточно автономный слой математических моделей [16], изменились требования к процедурам публичной демонстрации открытия: в дополнение к воспроизводству экспериментов теперь, как в геометрии, стала требоваться демонстрация вычислений и построений. Г.Г. Копылов приписывает И. Ньютону наличие «зародыша» мирообразующей схемы, соорганизующей все перечисленное с принципом индукции и теологическим обоснованием науки. Но для придания значения закономерностям И. Кеплера от всего этого нам нужен лишь один элемент: схема соорганизации математики и натуральной философии. Ну и, конечно, физическая онтология – которая, по Г.Г. Копылову, «незначима».

48 Если, конечно, мы не путаем схемы организации научной сферы с мирообразующими схемами (Г.Г. Копылов, похоже, настаивает на их тождестве, подчеркивая синтетический характер схем организации, что делает это понятие еще менее определенным, чем куновское понятие «парадигмы»). Ср.: «Мирообразующими являются, естественно, организационные, а не онтологические схемы [37]. А онтологемы, теоретические системы и принципы систематизации, составляющие существо «открытий», приобретают то великое значение, которое им придает «стандартная история науки», исключительно в рамках существовавшей в то время (или только зарождающейся) формы организации познания» [8, с. 51]. В нашем понимании (см. примеч. 41) мирообразующими являются схемы метауровня, задающие способ соорганизации схем четырех типов: организационных, концептуально-эпистемологических, направляющих и онтологических. В этом смысле онтологические схемы, конечно, приобретают свое значение только в рамках мирообразующих – но то же самое можно сказать и о схемах организации научной сферы, и о направляющих схемах метода – т.е. формы организации познания в этом плане ничуть не «первичнее» онтологических схем. Хотя в плане способа употребления мирообразующие схемы, конечно, организационные. Не имеет ли в виду Г.Г. Копылов, что одна из четырех схем начинает выполнять роль мирообразующей, соорганизуя себя со всеми остальными? К сожалению, этого нельзя понять в силу неопределенности применяемого Г.Г. Копыловым понятия «схема (форма) организации познания». Многократные ссылки на статью С.В. Попова [37] в данном случае мало что проясняют, поскольку реально Г.Г. Копылов переносит на материал развития науки лишь общую идеологию данной работы, а не предложенный в ней методологический аппарат.

49 «Суть его состоит в предположении, что 1) каждому элементу знаковой формы или обозначающего языковых выражений соответствует строго определенный, обязательно субстанциональный элемент содержания или обозначаемого и 2) способ связи элементов содержания в более сложные комплексы в точности соответствует способу связи элементов знаковой формы» [61, с. 4-5].

50 Основное противоречие, в русле которого постоянно движется логика, усматривалось в «качественном, принципиальном расхождении между структурой объекта, а вместе с тем и фактического предмета логического исследования – мышления, и структурой его модели, созданной в формальной логике на основе принципа параллелизма» [61, с. 20]. Структура языкового мышления полагалась двухплоскостной (плоскости знаковой формы и объективного содержания, соединяемые отношением связи-значения), а структура его формально-логических моделей – одноплоскостной, что постоянно приводило «к тому, что все без исключения эмпирические определения языкового мышления – как те, которые характеризуют его в целом, так и те, которые характеризуют либо одно содержание, либо одну форму, - приходится относить к одному и тому же одноплоскостному изображению и поэтому непосредственно соединять друг с другом». И далее: «Одним из важнейших результатов всего этого движения было сознательное изгнание мышления из сферы логики» [61, с. 20-21].

51 Г.П. Щедровицкий интерпретировал исследования И. Лакатоса как движение в направлении создания «моделей фактов» для подобной логики, понимаемой как эмпирическая наука об исторически развивающемся мышлении [54].

52 Деятельность в рамках данной теории понималась как «предметная» – но предмет деятельности (и следовательно, мышления-как-деятельности) – это не то же самое, что объект мышления.

53 Это элемент общественной экспертизы, построенный по образцу состязательного процесса в суде присяжных или парламентских дебатов [24; 28].

54 Институциональная форма – это структуры формальных мест института, связанные процедурами, которые закреплены символически, обладают направляющей идеей и «духовными опорами» (см. примеч. 31).

55 Например, для суда как правового института это тип процесса: уголовный, гражданский, административный и т.д. Применительно к семиотически-опосредованному мышлению зависимость знаковой формы и типа отражаемого ею объективного содержания полагалась как один из основных принципов содержательно-генетической логики (см. п. 3.4). В более общем виде этот принцип, проистекающий из непараллелизма формы и содержания мышления, формулировался в методологии ММК как требование историзма, которое «есть лишь особое выражение факта зависимости между логическими средствами науки и типом выявляемого посредством их объективного содержания… Методологически это требование означает, что нельзя исследовать «мышление вообще»… мы должны разбить его на ряд сфер; в каждую из них войдут логические средства, различающиеся между собой по структуре, типу выявляемого содержания и находящиеся между собой в определенных функциональных и генетических связях» [55, с. 39]. При переходе к анализу институционально-опосредованного мышления соответствующие типу выявляемого мышлением содержания сферы, о которых говорит Г.П. Щедровицкий, образуются уже не комплексами логических средств, а комплексами институтов, т.е. воспроизводящейся структурой институциональной организации науки.

56 Как раз в такой ситуации и проводится общественная экспертиза: «При проведении экспертных слушаний команда методологов и игротехников определяет способ работы (процедуру) и тип обсуждаемого содержания, но не само содержание работы и экспертных заключений» [28, с. 120].

57 Понятийные разграничения зависят от содержания того предмета, в рамках которого они проводятся – а поэтому их нельзя ввести нормативно, а нужно в каждом конкретном случае выстраивать заново. Именно поэтому аристотелевское представление о справедливости как «середине между выгодой и ущербом» для права оказалось непрактичным: даже если мы для всех известных конкретных ситуаций сумели определить эту самую середину, это мало поможет нам в новой ситуации. Как свидетельствует успешный опыт становления и развития римского права, юриспруденции нужны были нормативно закрепленные типовые решения для типовых ситуаций, а также формальные правила установления ситуаций, отнесения их к тому или иному типу, допустимости доказательств и т.д. Сам Аристотель осуществил в «Категориях» и «Аналитике» нормирование мышления и деятельности по отношению к суждениям и умозаключениям одного субъекта. Римское право, значимость которого для истории можно сравнить с влиятельностью аристотелевской логики, решило сходную задачу нормирования применительно к взаимодействию конфликтующих сторон и суда как «беспристрастного третьего».

58 См., например, в примеч. 37 о методолого-антропологическом компоненте «имперского проекта» Ф. Бэкона.

59 Схемы экспериментов, которым не суждено было стать «решающими», перетолковываются в соответствии с «победившей» онтологией, подстраивающей под себя язык и средства наблюдения.

60 Значимость отношения (1)-(3) особенно заметна в многомиллиардных проектах вроде строительства гигантских ускорителей элементарных частиц. Здесь ценно само по себе средство производства наблюдений – безотносительно к его онтологической привязке. С другой стороны, институционально-организационная схема непосредственно входит в метод эксплуатации такого экспериментального прибора, вокруг которого вырастает целый «наукоград». Подобный прибор, подобно заводу или фабрике, становится градообразующим предприятием, и уже очень трудно разделить научно-технический и социально-организационный компоненты метода его использования.

61 Интересно, что замена онтологической схемы не порождает такой неустойчивости конструкции – что позволяет в наше постмодернистское время относиться к подобным вещам достаточно легкомысленно. То же самое можно сказать и о смене базисных схем метода познания – если, конечно, она не затрагивает институциональную организацию науки. Хотя при этом приходится заботиться о сохранении типа онтологии (или типа метода познания) – при нарушении этого принципа новация не приживется и будет вытеснена в область «лженауки» [8, с. 55-56].

62 Что иногда приводит к их путанице на конкретном материале истории науки. Хотя, четко понимая функции этих схем, ошибиться сложно.

63 Новая институционально-организационная схема позволяет определить непригодные онтологии – но не детерминирует, какие конкретно придут им на смену, задавая лишь типологические ограничения.

64 См. примеч. 61. В этом смысле применительно к смене онтологий в рамках допустимого типа торжествует анархистское anything goes [46] – хотя внутри парадигм, опирающихся на устойчивые онтологии, еще царит строгий методологический порядок. Но это – скорее локальные островки регулярности в море хаоса.