Geum.ru

[Текст]: научно-аналитический журнал (издаётся с 2007 г.)

Вид материалаДокументы

Содержание


В. Н. Шапалов МОДЕРНИЗАЦИОННЫЙ ПОДХОД И ПАРАДИГМА РАЗВИТИЯ ТЕРРИТОРИАЛЬНОЙ СИСТЕМЫ СССР
Ключевые слова
Key words
Территориальный комплекс.
Подобный материал:
1   ...   16   17   18   19   20   21   22   23   ...   34

В. Н. Шапалов

МОДЕРНИЗАЦИОННЫЙ ПОДХОД И ПАРАДИГМА РАЗВИТИЯ

ТЕРРИТОРИАЛЬНОЙ СИСТЕМЫ СССР


Аннотация: в статье рассматривается парадигма имперского развития Советского Союза как специфической политико-территориальной системы. Прослежено становление СССР как мировой империи. Анализируется модернизационный компонент советской имперской системы.

Annotation: The article deals with the paradigm of imperial development of the Soviet Union as a specific political-territorial system. Traced the formation of the USSR as a world empire. The article include analyzes the modernization component of the Soviet imperial system.

Ключевые слова: СССР как специфическая политико-территориальная система, парадигма имперского развития Советского Союза, имперская политика СССР, модернизационный компонент советской имперской системы.

Key words: USSR as a specific political-territorial system, the paradigm of imperial develор-

ment of the Soviet Union, the imperial policy of the Soviet Union, modernization component of the Soviet imperial system.


Становление Советского Союза как специфической политико-территориальной системы можно рассматривать не только с позиций теории федерализма, но также в рамках модернизационной парадигмы и парадигмы имперского развития, допускающих ее преемственность по отношению к Российской империи. Такой подход достаточно четко просматривается в оценках и концепциях не только современных исследователей, но и в работах русских эмигрантов, предлагавших «взгляд со стороны» на одновременное с ними явление.

В этом плане характерна оценка, данная русским мыслителем, эмигрантом первой волны Г.П. Федотовым. Он называет Советский Союз «мнимофедеративной Империей», отмечая, что «...в 1917 г. демократическая интеллигенция, полгода управлявшая Россией, октроировала федеративное самоуправление некоторым из ее народов. Но в обстановке развала и падения военной мощи России федерация уже не удовлетворяла. А когда в Великороссии победил большевизм, от нее побежали, как от чумы. Большевики силой оружия собрали Империю и террором, как железным обручем, держат уже почти три десятилетия ее распадающийся состав» [19, с. 71-72].

Современный историк Т.Ю. Красовицкая, анализируя организацию национально-госу-дарственного строительства в РСФСР в 1917–1925 гг., приходит к выводу, что утверждение идей новой власти среди народов России шло в условиях воздействия национальных сред и их автономных культур через созданные этой властью культурно-просветительские каналы и советские учреждения на большевистскую доктрину модернизации страны. Вырисовывались оптимальные пути решения национальной проблемы в СССР и РСФСР. Но «догоняющий» тип развития, выбранный правящей партией, объективно вел к возрождению имперских связей, а идеология интернационализма в тех конкретных условиях открывала путь к примитивизации национального развития [11, с. 258].

Б. Ананьич и П. Гетрелл полагают, что хотя Российская империя распалась в 1917 г., «ее территориальные контуры, в виде новой версии старой империи, сохранялись на протяжении более семидесяти лет в XX веке». Стратегия большевиков, по их мнению, заключалась в освобождении нерусских национальных меньшинств из того, что Ленин называл «тюрьмой» царизма. В то же время СССР не являлся унитарным государством, а «Россия» не была его определяющим элементом. Скорее, «Советский Союз можно назвать федеративным государством, которое признавало важное значение за институционализированными национальными меньшинствами и делегировало «национальным» институциям значительные полномочия в экономической, социальной и культурной сферах». Принимая во внимание притязания нерусских национальных меньшинств на автономию, советское руководство включило в государственную структуру этнотерриториальные административные подразделения и поощряло введение или сохранение «национальных» языков. В долгосрочной перспективе учреждение данных административных единиц не только способствовало развитию чувства национальной «родины», но и привело к созданию протогосударств, административные элиты которых оказались у рычагов управления экономической, образовательной и культурной политикой [2, с. 77].

Т. Мартин выдвинул концепцию Советского Союза как «империи позитивного действия». Согласно ей новое российское революционное правительство столкнулось с поднимающейся волной национализма и ответило систематическим стимулированием национального сознания этнических меньшинств и учреждением для них институциональных форм, характерных для национальных государств. Стратегия большевиков заключалась в том, чтобы взять на себя руководство воспринимавшимся как неизбежность процессом деколонизации, и осуществить его так, чтобы сохранить территориальное единство старой Российской империи и создать предпосылки для формирования нового централизованного социалистического государства. С этой целью советское государство образовало не только дюжину больших национальных республик, но и десятки тысяч национальных территорий, разбросанных по всему пространству Советского Союза. Новые национальные элиты получали образование и выдвигались на руководящие посты в правительстве, образовательных учреждениях и промышленных предприятиях на этих вновь образованных территориях. Национальный язык на этих территориях был объявлен официальным государственным языком. Предпринимались и другие шаги по развитию национальных культур. Нигде, за исключением Индии после 1948 г., по мнению Т. Мартина, подобных попыток не предпринималось, ни одно полиэтническое государство не могло сравниться по масштабам «позитивного действия» с программой советского правительства [13, с. 55-56]. Хотя «империя позитивного действия» с незначительными изменениями сохранялась по отношению к большей части нерусских народов в течение всего сталинского правления, отказ Сталина в январе 1934 г. от принципа «большой опасности», в свое время заклеймившего русских как великодержавную национальность, привел к некоторой реабилитации русской национальности и традиционной русской культуры. Как считает Т. Мартин, «империя позитивного действия» сохранила и даже подчеркнула имперскую структуру, состоявшую из государствообразующей и колониальных наций, но перевернула их отношения, выдвинув на передний план национальные «формы» бывших колониальных наций и подавляя проявления русской национальной идентичности. В целом, она была внутренне логичной, но абсолютно утопической стратегией. С модернизацией нерусских национальностей и появлением многочисленной и образованной нерусской интеллигенции при Хрущеве и Брежневе среди нерусских наций постепенно распространялось субъективное ощущение того, что они живут в Российской империи. С началом политических реформ при Горбачеве это ощущение привело к взрыву, который фатальным образом разрушил ленинскую «империю позитивного действия» [13, с. 86-87].

Интересную концепцию предлагает А.М. Салмин, который считает, что в первоначальном составе СССР, как и в его последующем развитии, отразились, по крайней мере, два постоянных императива, относительное значение которых было различным в разные периоды: идеологический и геополитический. Идеологический императив в целом выглядел следующим образом. Цель (правда, чрезвычайно отдаленная) – мировое единство и взаимное поглощение всех наций, – пока что достижимая лишь в среде «подлинных интернационалистов»: в международном коммунистическом движении. Промежуточная, и вполне реальная, как представлялось, цель – постепенное сближение наций и народностей в масштабе существующего на данный момент СССР: естественно, на основе исторически сложившегося «языка международного общения», русского. Русский язык при этом не воспринимался как язык господствующей нации, что заставляло большевиков более или менее искренне отвергать обвинения в национализме и возвращении к практике Российской империи. В то же время кристаллизация локальных «наций» нового типа тоже рассматривалась как прогрессивное явление. С этой идеологической схемой, по мнению автора, связано постепенное становление жесткой иерархической – четырехстепенной – системы национально-государственного самоуправления: союзные республики, автономные республики, автономные области и автономные округа. На практике эти четыре уровня различались в первую очередь не степенью реального самоуправления (всюду одинаково фиктивного), не бюджетной самостоятельностью, а определенным обязательным набором атрибутов культуры [17, с. 35-37].

Рассматривая геополитический императив, А.М. Салмин полагает, что в собственно геополитическом отношении СССР был образованием как будто с «двойным дном». Если идеология позволяет говорить о сложной вертикальной его организации, то в геополитической плоскости можно наблюдать сложную горизонтальную систему «концентрических кругов», формировавшуюся с 1918–1922 гг. примерно до середины 1960-х гг., после чего началась ее постепенная дезинтеграция. В эту систему входили:
  • «внутренний круг» геополитического пространства – «домен» Коминтерна, ВКП(б) – КПСС, – то, что получило название РСФСР;
  • второй круг – так называемые союзные республики, ставшие, союзными не потому, что они представляли собой действительные национальные государства, а лишь потому, что они служили «переходным блоком» между ядром СССР и внешним миром;
  • третий круг – соседние «союзные государства»; первоначально Хорезм, Бухара, Танну-Тува, Монголия, после Второй мировой войны – «народные демократии» Европы и Азии;
  • четвертый круг – государства-сателлиты так называемой «социалистической ориентации»;
  • пятый круг – различного рода легальные и подпольные организации, действующие по всему миру, но не пришедшие «еще» к власти в «своих» странах [17, с. 38-39].

По мнению И. Валлерстайна, после Второй мировой войны СССР был второй по своей мощи военной державой в мире. Фактически он обладал достаточной силой, чтобы договориться с Соединенными Штатами, занимавшими первое место и позволившими ему создать свою зону исключительного влияния от Эльбы до Ялу, но не сверх того. Договор заключался в том, что эта зона становится подконтрольной СССР, и США признают свободу его правления внутри зоны при условии, что СССР действительно не нарушает ее границ. Сделка была освещена в Ялте, и в основном соблюдалась западными странами и Советским Союзом вплоть до 1991 г. «В этом Советы строили свою игру как прямые наследники царей, исполняя свою геополитическую роль лучше них» [5, с. 23].

Генетическую преемственность между СССР и Российской империей в области международной политики подчеркивает и 3. Бжезинский. Она проявляется, по его мнению, и как своеобразный геополитический императив России, и как схожесть в отношениях с Западом [8, с. 185].

На наш взгляд, применяя концепцию имперского развития к анализу Советского Союза, можно говорить о двух тесно переплетенных, но в то же время особых компонентах восприятия его как имперской системы. Первый компонент, условно названный нами модернизационным, предполагает признание советской империи как продолжения развития не завершившей свою модернизацию Российской империи. Второй компонент, который можно определить как геополитический (несколько в ином ключе, чем соответствующий компонент в концепции А.М. Салмина), подразумевает отличное от прежней Российской империи превращение (или стремление к превращению) Советского Союза в так называемую «мировую империю». Тем самым, в логике развития советской имперской системы просматриваются два дополняющих друг друга компонента: воссоздание и модификация к новым условиям модернизированной Российской империи (империи Модерна) и попытки становления мировой империи как империи Постмодерна.

Модернизационный компонент прослеживается во всех элементах имперской системы: территориальном комплексе, характере отношений центра и периферии, а также формировании имперской идеологии. Рассмотрим их, подчеркнув специфическое состояние советской империи.

Территориальный комплекс. Становление территориальной основы происходило путем воссоздания прежней Российской империи (по крайней мере, в пределах ее границ), однако его характер был существенно иным, чем раньше, хотя общие параллели, несомненно, прослеживались. Если создание территориального комплекса Российской империи имело вид присоединения к оформившемуся ядру окружающих земель методами естественной колонизации или экспансии, имевшей характер военных захватов или включения в состав империи на началах покровительства (протектората), то в советское время этот процесс проходил путем объединения прежних национальных окраин (многие из которых к этому времени уже не были «окраинами» в географическом смысле) вокруг воссозданного новой властью имперского центра.

Следующий элемент советской имперской системы – отношения центра и периферии. Современные исследователи отмечают, что, став в 1922 г. перерождением Российской империи, СССР сохранил и использовал прежние политические традиции. В частности, они замечают сходство между ними в том, что основной характеристикой системы управления и в Российской империи, и в Советском Союзе является наличие элементов самоуправления. Но если в дореволюционный период самоуправление имело вид национально-конфессиональ-ной автономии (разных уровней для отдельных народов и этнических групп), то в советское время такая автономия стала национально-территориальной (также разноуровневой). В то же время можно говорить о значительной специфике центрально-периферийной конструкции советской империи. На наш взгляд, главные особенности этих отношений заключались в следующем.

Во-первых, в появлении самой возможности развития обратных связей – от периферии к центру. Это выражалось в создании, особенно в период становления новой системы, многочисленных местных инициатив, значительная часть из которых получила практическую реализацию с согласия (добровольного или вынужденного) центра. К таким инициативам можно отнести стихийное оформление национальной государственности на периферии с последующим ее одобрением и включением в состав общего государства, временно нашедшие поддержку центра планы создания союзного государства и т.д. Существовали и конституционно закрепленные официальные каналы, через которые периферия могла оказывать влияние на центр (например, представительные органы власти, в формировании которых принимали участие и властные органы национально-государственных образований). Однако с развитием системы обратные связи стали носить все более формализованный характер. То, что выходило за рамки принятых центром стандартов, подвергалось критике и преследованию.

Во-вторых, в отличие от политики Российской империи, ориентированной особенно в последние десятилетия на осуществление унификации по этноконфессиональному признаку, советская политика в первую очередь была направлена на жесткую социально-полити-ческую унификацию, впрочем, не исключавшую ее в других сферах. Как пишет А.Г. Вишневский, в СССР утвердился безграничный имперский унитаризм. К числу его наиболее очевидных проявлений относились непрерывное создание по воле Москвы новых и упразднение прежних национально-территориальных образований, произвольное установление и перекраивание их границ, депортация народов или значительных выделенных по этническому признаку групп, переименование городов, смена алфавитов, назначение марионеточных «национальных лидеров» и пр. Постепенно сложилась система новых национально-территориальных наместничеств, управлявшихся верными Москве и полностью зависевшими от нее представителями местной элиты [6, с. 243].

В-третьих, преобладание методов политического воздействия, связанное с тем, что и в официальной практике приоритет над законодательством имели политические директивы, создаваемые центральными органами ВКП(б) – КПСС: решения партийных съездов и конференций, постановления пленумов ЦК и т.п. В результате политические решения, принятые этими органами, оформленные (или же не оформленные) в дальнейшем актами советской власти, определяли весь ход общественной и государственной жизни, включая механизм взаимоотношений центра и периферии и определяя специфику советского механизма управления.

Таким образом, допускавшая развитие обратных связей модель федеративного государства в условиях формализации федеративных отношений и усиления позиций центра (во многом в результате укрепления власти коммунистической партии, имевшей жестко централизованную структуру) постепенно (на рубеже 1920–30-х гг.) заменяется унитаризмом. Впрочем, централизация федеративных государств была характерна для мировой практики середины XX в.

Наконец, третий элемент советской имперской системы – имперская идеология – отличался наибольшей противоречивостью. Прежде всего это было свойственно политике правящей партии в выборе объединяющей стратегии и основной идеи, ориентированной на формирование нации. Как отмечает А.Б. Зубов, резолюция X съезда РКП(б), состоявшего


ся в марте 1921 г., провозгласила необходимость развития национальных культур, работы по созданию судопроизводства на национальных языках, организации соплеменной большинству населения местной советской власти, подготовку руководящих национальных кадров и обучение местным языкам, обычаям и традициям тех русских коммунистов, которые будут направляться на работу на национальные окраины; кроме того, малым и отсталым народам было обещано предоставление всей возможной помощи для осуществления их скорейшего развития. В итоге, как подчеркивает автор, вопреки преобладающему в начале XX в. мнению, что только национальная идея может успешно объединить народ в государство, русские коммунисты в 1920-е гг. уделяли основное внимание не национальной консолидации при главенстве русской народности, но развитию этнического многообразия во всей полноте при одновременной борьбе с естественным главенствующим положением русской народности в подвластной им стране. При этом главным врагом для Советского Союза, более опасным, чем местный национализм, провозглашался великорусский шовинизм [9, с. 139].

Однако уже на рубеже 1920–1930-х гг. произошло радикальное изменение стратегии, что было обусловлено как общим укреплением правящего режима в стране, так и постепенным отходом от доктрины «мировой революции». А.Б. Зубов полагает, что в 1930 г. первый этап коммунистической национальной политики фактически подошел к концу – вместе с коллективизацией сельского хозяйства и культурной революцией, «национальная революция» была призвана заложить основания для будущего коммунистического сообщества в СССР. Он приводит слова И.В. Сталина на XIV съезде ВКП(б): «Развитие национальных культур и языков в период диктатуры пролетариата в одной стране может допускаться, но только ради создания условий для их последующего отмирания и слияния культур и языков в единую социалистическую культуру и в единый общий язык, когда социализм одержит полную победу во всем мире». Руководствуясь этой программой, коммунистическая партия сделала попытку с возможно большей скоростью построить интернациональное советское общество и слить воедино народности. Но, отмечает А.Б. Зубов, строго интернационалистская основа советской государственной идеологии оказалась созданием довольно искусственным в жестком соревновании с «мировым капитализмом» и с новыми национал-социалистическими государствами. Поэтому от искусственной конструкции этой идеологии Сталин вынужден был спуститься на естественную и близкую обывательскому сознанию почву этноцентризма. В конце 1930-х гг. русификационная политика заместила собой былой интернационализм. Тем самым СССР стал все больше и больше уподобляться былой Российской империи [9, с. 143].

А.Г. Авторханов, представляя во многом мнение радикальной части национальной интеллигенции, выделяет методы и каналы русификации, активно использующиеся партийным руководством в рамках программы, разработанной в эпоху Н.С. Хрущева и имеющей название «Расцвет и сближение наций» (при этом «расцвет», по его мнению, понимался как привитие нерусским народам русской культуры, а «сближение» – как слияние). Он считает, что русификация проводилась путем: 1) реформы школьного образования (по закону 1958 г. изучение национального языка и обучение на национальном языке в национальных школах считались делом добровольным); 2) включения в словарный фонд национальных языков русских слов и русской терминологии; 3) массовой колонизации Туркестана и Кавказа. Кроме того, «школой интернационального воспитания» он называет новостройки, советскую армию и места заключения» [1, с. 71-72].

Исследуя «вековое движение из восточнославянского центра на периферию империи», А.Г. Вишневский замечает, что уже в 1980-е гг. отток русских из России практически прекратился; более того, к этому времени стало явственно ощущаться повсеместное вытеснение русских из республик, где их численность стала сокращаться, – сначала в Грузии, затем в Азербайджане, со второй половины 1970-х гг. – в Средней Азии [6, с. 259-260].

В итоге, по мнению А.М. Салмина, сформировалась схема, предполагавшая разделение всего многообразия этнолингвистических групп в СССР на три разряда: 1) «советских людей» раr ехсеllenсе – ориентирующихся, независимо от национальности, на нормы русскоязычной «советской культуры»; 2) советских людей «коренной национальности» (статусные группы на «своих» территориях); 3) представителей «народностей», т.е. общностей, уходящих корнями в докапиталистическое прошлое, язык и обычаи которых должны, разумеется, уважаться, иногда охраняться в масштабах территории их проживания, но которым предстоит, в принципе, ассимилироваться гораздо быстрее, чем нациям [17, с. 37].

Однако реальным носителем имперских функций в СССР, как справедливо отмечает С.В. Кулешов, была не нация, не этнос, а партократия [12, с. 97].

Здесь можно заметить значительное сходство с Российской империей, правящая элита которой также имела не национальную, а социальную самоидентификацию. В то же время, генеральный секретарь партии обладал более широкими властными возможностями, чем любой русский самодержец. К тому же он опирался на уникальный исполнительный организм – иерархию партийных организаций, пронизывающих абсолютно все институты власти и все трудовые коллективы до самых низовых. Такой совершенной административной системой не располагала ни одна из известных истории империй, кроме разве что Третьего рейха, которому не удалось реализовать свои имперские замыслы.

Советская идеология активно использовала и мифологизацию имперского сознания. При этом, как считает В.Д. Соловей, использовались формы, диспозиция и логические связи русской мифосимволической системы. Имперские мифы были наполнены новым мобилизующим содержанием. Русский мессианизм, идея русской исключительности и миф о русском народе – носителе высшей Правды и Справедливости – нашли выражение в концепции СССР как форпоста прогрессивного человечества, ведущего мир по пути освобождения. Миф служения также активно использовался советской пропагандой: преданность государству-партии подавалась как высшая социальная и моральная ценность социализма. То же относится и к мифу покровительства: именно в советское время «освобождение», «братская помощь», «выполнение интернационального долга», «защита мира во всем мире» приобрели, без преувеличения, вселенский размах [18, с. 81-82].

В то же время, советское имперское мифотворчество использовало и другие образы. Так, по мнению Л. фон Мизеса, хотя в Советской России эгалитаризм объявлялся одной из основных догм официальной веры (в качестве которой выступала коммунистическая идеология), «однако Ленин после смерти был обожествлен, а Сталин при жизни почитался так, как не почитался ни один правитель со времен упадка Римской империи» [14, с. 241]. Культ образа вождя был прямым следствием российской имперской традиции почитания императора не только в качестве главы государства, но и в качестве главы Православной церкви, место которой в общественном сознании и реальной практике заняла коммунистическая партия. Имперская идеология, как и прежде, активно строила иные образы, пытаясь консолидировать советский народ. Традиционными были образы «героя» и «врага». В роли героев строящейся империи выдвигались лица, совершившие выдающиеся деяния как военного, так и мирного характера (активно пропагандировались образы ставших легендами советского времени В.П. Чкалова, Ю.А. Гагарина, П.Н. Ангелиной, А.Г. Стаханова и др.). Но герою нужно было иметь надлежащее происхождение и быть (вначале обязательно, а впоследствии желательно) членом коммунистической партии. Образ «врага» также транслировался со времен Российской империи – «врага» по этническому признаку (прежде всего немца и еврея). А.Г. Вишневский считает, что государственный антисемитизм в послевоенный период сделался важным элементом внутренней политики режима; однако он имел иные формы, нежели антисемитизм дореволюционной поры, – в СССР в это время не было погромов, но получили широкое распространение различные способы дискриминации по этническому признаку, которая осуществлялась под постоянный аккомпанемент официальных интернационалистских декларации [6, с. 263].

Нужно подчеркнуть еще одну категорию «врага» в советском имперском сознании – врага по социальному признаку, как внутреннего, так и внешнего (впрочем, и в Российской империи в официальной идеологии такие враги существовали: внутри страны – образы лидеров крестьянских выступлений С.Т. Разина, Е.И. Пугачева и др., внешних врагов – французских революционеров-якобинцев, Наполеона Бонапарта и т.д.). Внутренними врагами первоначально объявлялись представители «эксплуататорских» классов, затем – уже различные «уклонисты», «предатели», «шпионы» и др., выступившие против генеральной линии партии. Образ внешнего врага также носил как коллективный, так и индивидуальный характер. Так, например, «мировой империализм» персонифицировался в образах английских государственных деятелей О. и Н. Чемберленов, лидеров других стран, а также знаменитом собирательном образе «мистера Твистера».

Таким образом, идеология советской империи во многом строилась по образцам, существовавшим еще в эпоху Российской империи. Однако для нее характерна определенная специфика, которая нашла свое выражение в следующем: 1) в значительно большей роли самой идеологии, которая охватила все стороны жизни государства и общества, а также более развитом (модернизированном) пропагандистском аппарате; 2) в том, что интегративная функция идеологии оказалась парадоксальным образом основанной на первоначальном жестком противопоставлении одной части общества другой, да и впоследствии это разделение сохранялось (по классам и социальным группам – рабочий класс, колхозное крестьянство и советская интеллигенция); 3) в большом значении, придаваемом внешним факторам (враждебному окружению и т.п.), а также связанной с этим пропаганде уникальности и высшей ценности созданной системы.

На наш взгляд, давая типологическую характеристику Советского Союза как имперской системы (в рассматриваемом ключе), можно сказать, что он занял промежуточную позицию между Третьим рейхом как последней традиционной континентальной империей, ориентированной на развитие линии священного империализма, и модернизированными империями колониального типа (Британской и Французской колониальными империями середины XX в.). К первому типу тяготеют такие элементы советской имперской системы, как имперская идеология (в большей степени) и характер административно-политического управления периферией (в меньшей степени). В то же время, по крайней мере формально, значительное сходство наблюдается с Британской империей эпохи реализации Вестминстерского статута 1931 г.; с этой точки зрения союзные республики предстают в роли своеобразных доминионов. Оригинальность советской колониальной империи подчеркивает Ю.В. Шишков, описывая внутриимперские отношения. Он считает, что это были весьма своеобразные отношения по эксплуатации природных ресурсов колоний, их трудового и интеллектуального потенциала, но не в интересах традиционной метрополии (какой до революции можно было считать европейские губернии Великороссии), а в пользу военно-промышленного комплекса и органически связанной с ним большей части партийно-номенклатурной элиты. По его мнению, именно она стала тем государством в государстве, «священной коровой» империи, спрятанной от взоров за завесой секретности «метрополией», в жертву которой приносилось и благосостояние общества, и окружающая среда всех регионов страны; при этом в колонию была превращена и сама бывшая метрополия – Центральная Россия [20, с. 8].

Таким образом, Советский Союз был империей модернизированной, но «застрявшей» между традиционной континентальной и колониальной империями. Завершению оформления колониальной империи (как «чистого» типа империи Модерна) во многом мешала остающаяся традиционной имперская идеология.

Становление СССР как мировой империи, несомненно, связано с его превращением в сверхдержаву после Второй мировой войны. Но уже накануне и в годы войны в политике СССР проявились некоторые моменты, которые можно трактовать как попытки воссоздать прежнюю пространственную организацию на сопредельных территориях, подчинить их (или – при благоприятных условиях – инкорпорировать в состав СССР) своему влиянию. По мнению Е. Анисимова, «...в конце 30-х годов идеи экспорта революции причудливо сочетались с идеями «собирания» и «воссоединения» бывших имперских земель – Польши, прибалтийских государств и Финляндии – с решением имперских проблем геополитического свойства» [3, с. 91]. Учитывая особенности предвоенной ситуации, и, не в последнюю очередь, достаточно выраженную враждебность так называемых малых европейских государств по отношению к СССР, такие попытки, оставляя в стороне субъективные факторы, вероятно, объясняются естественным стремлением СССР обеспечить собственную безопасность. При этом Советский Союз придерживался традиционной для Российской империи концепции «экстенсивной безопасности» или «пространственной защиты», акцентирующей внимание на необходимости наращивания «глубины обороны». Примерами ее реализации стали включение прибалтийских республик в состав Союза ССР, присоединение Западной Украины и Белоруссии, Бессарабии, части территории Финляндии, обозначенных как «сфера интересов» СССР в секретных протоколах к пакту Молотова – Риббентропа от 23 августа 1939 г. и Договору о дружбе и границах СССР и Германии от 28 августа 1939 г. Любопытно, что при этом СССР создавал новую версию идеологии панславизма. Так, присоединение Западной Белоруссии и Западной Украины в «момент полного распада Польского государства» объяснялось необходимостью и даже обязанностью «протянуть руку помощи... братьям-украинцам и братьям-белорусам» [15, с. 153].

После провозглашения «народной демократии» в странах Центральной и Восточной Европы Советский Союз, как образно замечает А.Г. Вишневский, «почти выполнил заветы Данилевского: внешние границы советского блока после Второй мировой войны отличались от границ «Славянской федерации» Данилевского только за счет Финляндии и Греции...» [6, с. 392].

Более благоприятные возможности для реализации имперских притязаний появляются у СССР после завершения Второй мировой войны. С точки зрения И. Валлерстайна, Советский Союз создал свою «империю» в Центральной и Восточной Европе после 1945 г. в силу ряда причин – геостратегических, экономических и др.: «во-первых, СССР боялся возможных военных действий США и восстановления Германии и хотел укрепить свои военные позиции... Во-вторых, СССР хотел получить военные репарации... и чувствовал, что единственным способом гарантированно получить нужное – было просто взять его... В-третьих, СССР на самом деле боялся потенциальной силы (и, следовательно, независимости) местных коммунистических движений и хотел обеспечить, чтобы восточноевропейские партии были бы партиями-сателлитами» [4, с. 258-259]. «Крестины» же советской империи, как считают М.Я. Геллер и А.М. Некрич, состоялись на Крымской конференции в феврале 1945 г., где США и Великобритания «признали де-факто образование советской империи» [7, с. 428-429].

Главным империообразующим фактором послужило приобретение Советским Союзом статуса сверхдержавы, что позволило ему претендовать уже на статус мировой империи. Был не просто установлен контроль над дополнительными территориями, но и сформированы новые формы имперской организации и имперского контроля. «Вместе с тем послевоенная программа конструирования советской сферы влияния включала в себя и региональные приоритеты, как традиционные, так и новые: стратегический контроль над Черноморскими проливами, влияние в Иране, зоне Персидского залива (Ближний Восток), на Дальнем Востоке (Северо-Восточный Китай, Корея, Монголия)» [16, с. 19-20].

Новые формы имперской организации и контроля имели иные, по сравнению с Российской империей, пространственные масштабы, что проявилось уже после окончания Второй мировой войны, но более наглядным стало по мере становления «мировой системы социализма». Речь шла не просто о воссоздании прежней пространственной композиции империи, а об инкорпорации новых территорий и регионов в ее орбиту (Куба, африканские государства, Юго-Восточная Азия и др.), что было глобальным процессом не только по пространственным характеристикам, но и по новизне идеи, положенной в его основу. Даже традиционные для Российской империи приоритеты приобрели новые геополитические измерения. Например, проблема Черноморских проливов увязывалась не просто с интересами обеспечения безопасности страны, а «рассматривалась сквозь призму претензий СССР на расширение своего влияния в средиземноморском регионе» [10, с. 67]. О выходе за традиционные пределы свидетельствуют и советские требования участия в системе опеки над бывшими итальянскими владениями в Северной Африке, предоставления базы в Киренаике и др.

С геополитической точки зрения, советская империя характеризовалась более сложной структурой. Теоретически она разъяснялась в одной из ведущих внешнеполитических концепций СССР в эпоху «холодной войны» – концепции «лагеря мира», вытекающей из формулы «разделения мира на два лагеря» (1947 г.). Советский Союз мыслился ядром «лагеря мира», выступающим центром притяжения для других пространственных окружностей – частей этого лагеря – союзных государств со сходной социально-политической системой (стран «народной демократии») и сил, солидарных с политикой СССР (национально-освободительных движений, коммунистических и рабочих партий и т. п.). По сути, это были полупериферия и периферия мировой империи СССР, носившей геополитический и иерархический характер. В данной концепции, обозначающей геополитическую иерархию «рубежей социализма», по мнению В.Д. Соловья, возродился «миф России как пространства без границ и препятствий, но с неоднородной иерархически ценностной структурой» [18, с. 82].

Советский Союз, выступая в качестве имперского центра, продуцировал идеи, обеспечивающие имперское единство, подаваемые как прогрессивные и универсальные для всех «миролюбивых народов мира».

Жесткая, силовая стратегия консолидации посредством распространения и утверждения «народной демократии» в странах Центральной и Восточной Европы сочеталась с более мягкими вариантами «имперской» политики, применявшимися в странах социалистической ориентации (впрочем, к концу 1970-х – началу 80-х гг. СССР перешел здесь к более жесткой и активной политике – стратегии «марионеток»). Промежуточной формой являлась так называемая финская модель, когда Советский Союз, с одной стороны, продолжил линию преемственности с российской империей, вовлекая Финляндию в орбиту своих интересов, с другой – не возвратил ее непосредственно в состав империи, в целом «приручая» Финляндию посредством «кнута и пряника». При этом применялись более гибкие методы воздействия на Финляндию посредством регулирования товарооборота и оказанием влияния на ее руководство. Действительно, в известных пределах «стала управляемой как внутренняя, так и внешняя политика Финляндии», и была создана «стройная и в то же время весьма подвижная структура взаимоотношений в рамках данной модели».

Своего рода «имперской идеей», обеспечивающей определенное единство советского лагеря, выступала идея безусловной значимости социалистических ценностей, носящих непреходящий, прогрессивный и универсальный характер. Для ее защиты имперский центр использовал самые различные методы – от угроз и давления до прямого военного вмешательства. Этой идеей утверждалась также особенность социалистического лагеря, отличного от империалистическо-капиталистического, реакционного. Поддерживать ее должны были и послевоенные концепции «защиты национального суверенитета», «опоры на собственные силы», «борьбы против экономического и политического закабаления», выдвинутые в противовес плану Маршалла, и теория социалистической интеграции, которые подчеркивали безусловную независимость стран «народной демократии» от чуждого внешнего влияния (влияния Запада). При этом не принималось в расчет отрицание необходимости элементов наднациональности в отношениях интегрирующихся единиц (социалистическая интеграция понималась скорее как кооперация предприятий), которое вступало в относительное противоречие с характером имперской идеи и имперской идеологии вообще, наднациональных и универсальных по своей сущности.

Итак, в своей имперской политике СССР, особенно в послевоенный период, продолжил, соответствующим образом адаптировав к сложившейся геополитической ситуации и собственной идеологии, некоторые традиции Российской империи. Наиболее отчетливо они проявились в продолжении геополитической экспансии, расширении «пространства безопасности», реконструкции имперского пространства, сохранении ключевых геополитических приоритетов. Одновременно относительный отход от «идеологического экстремизма» в этот период сопровождался креном в сторону исторического и геополитического обоснования территориальных претензий. Не случайно одной из распространенных версий объяснения причин и сущности «холодной войны» становится историко-геополитическая, по которой Советский Союз представал преемником Российской империи.

Вместе с тем при определенном сходстве с Российской империей «слияние экспансионистских устремлений с большевистской идеей» [21, с. 69] придало имперской политике СССР новые характерные черты. Расширение пространственной композиции имперского пространства, его наполнение новым мессианским содержанием, что породило новую идеологию имперского строительства, обращение к глобальным масштабам, институционализация «внешней» империи и имперского контроля, ставшего более тотальным, – все это свидетельствовало о новых тенденциях в политике СССР как сверхдержавы и «мировой империи».

Литература

1. Авторханов А.Г. Империя Кремля. Минск – Москва, М., 1991. 112 с.

2. Ананьин Б. Национальные и вненациональные измерения экономического развития России, XIX – XX вв. / Б. Ананьич, П. Гетрелл // Аb Impеriо. 2002. № 4. С. 71-82.

3. Анисимов Е. Стереотипы имперского мышления // Константинов С.В., Ушаков А.И. История после истории. Образы России на постсоветском пространстве. М., 2001.

4. Валлерстайн И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире. СПб., 2001.

5. Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология XXI века. М.: Логос, 2003. – 368 с.

6. Вишневский А.Г. Серп и рубль: консервативная модернизация в СССР. М., 1998. 432 с.

7. Геллер М.Я. Утопия у власти / М.Я. Геллер, А.М. Некрич. В 3 кн. Кн. 1. М.: 1995. 499 с.

8. Евгеньев В.А. Образы США и СССР в концепции мировой политики Збигнева Бжезинского // Полис. 2003. № 1. С. 180-192

9. Зубов А.Б. Плюрализм тоталитарности. Этнические меньшинства и господствующая народность в советском государстве в 1918–1939 гг. // Полис. 1993. № 6. С. 129-143.

10. Кочкин Н.В. СССР, Англия, США и «турецкий кризис» 1945–1947 гг. // Новая и новейшая история. 2002. № 3. С. 58-73.

11. Красовицкая Т.Ю. Власть и культура. Исторический опыт организации государственного руководства национально-государственным строительством в РСФСР. 1917 – 1925 гг. М.: 1992. – 312 с.

12. Кулешов С.В. Великодержавность – это качество жизни... // Родина. 1995. № 2. С. 92-98.

13. Мартин Т. Империя позитивного действия: Советский Союз как высшая форма империализма // Аb Impеriо. 2002. № 2. С. 48-60.

14. Мизес Л. Теория и история: интерпретация социально-экономической эволюции: пер. с англ. М., 2001. 295 с.

15. Оглашению подлежит, СССР – Германия. 1939–1941. Документы и материалы. М.: 1991. – 367 с.

16. Печатнов В.О. Его империя // Родина. 2003. № 2. С. 17–22.

17. Салмин А.М. Союз после Союза. Проблемы упорядочения национально-государствен-ных отношений в бывшем СССР // Полис. 1992. № 1-2. С. 33-47.

18. Соловей В.Д. Русские против империи // Свободная мысль – XXI. 2002. № 12. С. 70-84.

19. Федотов Г.П. Судьба и грехи России (избр. ст. по философии рус. истории и культуры): в 2 т. СПб., 1991. Т. 2. 419 с.

20. Шишков Ю.В. Распад империи: ошибка политиков или неизбежность? // Наука и жизнь. 1992. № 8. С. 6-12.

21. Юнгблюд В.Т. «Образы Российской империи» и внешнеполитическое планирование в США в 1944 – 1945 гг. // США: Экономика. Политика. Идеология. 1998. № 6. С. 65-74.