I. пока не вымерли, как динозавры

Вид материала

Документы

Содержание 2.6. Разрушенный дом. После экзамена помощник попечителя Пятницкий сказал учите­лю Караваеву, "...радовавшемуся за меня и Пушкина

Подобный материал:

• Приключения Тома Сойера». II. Рекомендованное чтение: > А. Алексин. «В стране вечных, 38.44kb.
• Введение Что мы знаем о вас – крупные морские рыбы?, 203.79kb.
• Мониторинг региональных сми по теме: «образование», 233.44kb.
• Почему вымерли неандертальцы, 135.55kb.
• Все мои неприятности начинаются просто и обыденно. Ичем серьезней неприятность, тем, 2116.58kb.
• Когда жили динозавры?, 359.38kb.
• Оприроде мы знаем достаточно, 362.11kb.
• Гаврилов Д. А., Брутальский Н. П., Авдонина Д. Д., Сперанский, 446.39kb.
• Наименование обучающей программы Начальная подготовка (безразрядники) Шахматы в сказках, 15.01kb.
• За малым исключением все эти животные вымерли по вине человека, 20.92kb.

2.6. Разрушенный дом.

Никакого подъема духа от возвращения с Чиркея в Ленинград, так, как это бывало раньше, когда жива была Ольга, Горин не ощутил. В большой трехкомнатной квартире на Гданьской осталось двое: Захар Ильич и его младший сын Гоша. Каждый жил сам по себе. Горин вставал в шесть утра, без четверти семь уходил, сначала к матери на Большой Сампсоньевский, потом на работу. Гоша в это время спал. Когда Горин возвращался в семь вечера, Гоша сидел за компьютером в комнате с задернутыми шторами. Завтрак и обед, которые Горин оставлял сыну, были, обычно, нетронутыми. "Почему ты ничего не ел?"- спрашивал поначалу Горин. "Я ел",- отвечал Гоша. Попытки выяснить, что и когда ел, выходил ли из дома, ходил ли на работу, кончались ничем. Махнув рукой, Горин садился ужинать, в восемь вечера включал телевизор, смотрел "Вести" и все, что за ними следо­вало. Иногда читал. Общаться ни с кем не хотелось. Чтение заменило ему общение с живыми людьми.

Часов в десять вечера Горин слышал, как сын шел на кухню ужи­нать (а может быть, обедать или завтракать). Книгу, написанную отцом о матери, Гоша принял в штыки, считал, видимо, что этой темы нельзя касаться словами. На работу Гоша ходил не чаще двух раз в неделю. На вопросы Горина, как дела на работе, отвечал односложно: "Нормально".

Максим, живший рядом, на Тореза, поначалу заходил почти каж­дый день. Потом стал бывать реже. Тоскливая атмосфера на Гдань­ской: скорбное лицо отца, безучастное внешне сидение брата с клавиатурой персоналки на коленях, отбивали, видимо, охоту бывать чаще. Лишь через год Горин ощутит, какую ошибку он тогда совер­шил, каким оказался эгоистом. Потерпевшей стороной он считал только себя. Думал об Ольге, о себе и не видел близких рядом с собой.

* *

На дне рождения Ольги 27 апреля 1992 года Горин дал Леониду Александровичу свою книгу об Ольге. Приход Розина с женой Евой на день рождения был поступком, не пустой формальностью. Прошло меньше пяти месяцев со дня гибели Ольги, и ее день рождения не был радостным мероприятием.

В 1976 году Розин с Евой пережили трагедию. Погиб в горах на восхождении их единственный сын Саша. Погиб в возрасте 23 лет. В отличие от Горина, который, потеряв жену, утратил интерес к ремес­лу, Розин работать не перестал, что-то писал, выпускал аспирантов, если была возможность "двинуть пешку вперед, в ферзи", - двигал: стал заслуженным деятелем науки, академиком Инженерной акаде­мии. Но если раньше, до гибели Сашки, Розин умел получать удоволь­ствие даже от бумаги, на которой писал (писать старался на хорошей финской бумаге), от ракетки, которой играл в теннис, то теперь при любом жизненном раскладе в его глазах стояла собачья тоска.

Довольно скоро ироничный, полный петушиного задора Розин стал "мужем своей жены" Евы. "Леня, не горбись, держи спину прямо. Это не ешь - вредно. Одень шарф, на улице ветер..." Потеряв сына, Ева всю свою деспотическую энергию еврейской мамы перенесла на мужа. Розин покорно выпрямлял спину, одевал шарф и ел только диетиче­скую пищу. Физически он был болен не более среднестатистического человека своего возраста (год рождения 1927-ой), но с помощью Евы он утвердился в том, что больна не душа, а тело.

Розин с Евой избегали всего, что могло бы повредить здоровью. Поэтому приход 27 апреля, даже подъем на пятый этаж без лифта был для них подвигом.

* *

Теми, не очень глубокими эмоциями, которые принесли Горину занятия наукой, Захар Ильич был обязан своему учителю Леониду Александровичу Розину.

- Ты фантазер, Захар, - сказал учитель, прочитав книгу Горина об Ольге.

- Быть может, Вы укажете место, где что-то придумано?

- Дело не в деталях, а в главном. Я знаю многих из описанных в книге людей. Это средние люди. Не титаны. Через тридцать лет вряд ли кто из них останется в науке. Когда я говорю на лекции, что этот результат получил великий Федор Иванович Сидоров, - это одно. Я их воспитываю. А когда ты давишь на непосвященного эпохальными ре­зультатами своих знакомых, их учеными знаниями и званиями - это другое.

- Но я ведь никому никаких чужих званий не присваивал.

- Тем более. За руку не поймать, а картина искаженная. Книга получилась не про Ольгу, а про тебя.

- Рассказы о себе, Леонид Александрович, вовсе не amor fati (лю­бовь к своей судьбе), а не подверженный опровержению материал. Я называю реальные фамилии живущих людей. Напиши я: "Он поду­мал", а живой герой скажет:"Я такого не думал". Приходится все пропускать через себя.

- Зачем ты держишься за факты и реальные фамилии? Поднимись над этим.

- Во-первых, не могу, выдумщик из меня плохой, во-вторых, не хочу - буду считать написанное фальшивкой.

- Тогда это не литература.

- Критик Кавторин, прочитав "Дом", тоже сказал, что это не ли­тература, а пралитература. Для меня такое определение более лестно, чем какое-нибудь другое.

- Ты мне близкий, родной человек, Захар, поэтому буду с тобой откровенен. Ольга была обычной земной женщиной, неглупой, спо­собной. Но не более того. Ты сочинил миф. И, пожалуйста, обо мне никогда ничего не пиши, а то мы поссоримся.

Этого Горин принять никак не мог. Для него Ольга была и останет­ся самым талантливым человеком и самой красивой женщиной, встре­ченной в жизни. Отношение к человеку - это акт веры. Для Горина отношение к Ольге было, возможно, высшим актом веры. "Поссорим­ся, так поссоримся,- подумал он тогда. - Я создал один миф,- об Ольге. Попробую о Вас, дорогой Учитель, приобщив к фактам, правдоподоб­ные рассуждения. Попытаюсь проследить, почему Вы это сказали".

Еще одна нить порвалась. Они будут встречаться, мирно беседо­вать, но невидимая стена между ним и учителем - навсегда.

* *

Леонид Александрович Розин родился и вырос на Васильевском острове города Ленинграда, ныне Санкт-Петербурга. Странно, но факт: за тридцать три года знакомства Горин не поинтересовался, кем были родители учителя. Мир тесен. В студенческие годы Горин неред­ко бывал в коммунальной квартире на Барочной улице Петроградской стороны, где жила тетка Розина. В квартире жил однокашник Захара по имени Саня.

Горин помнил первое посещение квартиры на Барочной осенью 1957 года. Они только что вернулись со студенческой практики из Грузии, с Храми ГЭС. На практике Горин проспорил Сане и "стари­кашке" Вите Терещенкову бутылку коньяка "Двин". Приехав в Ле­нинград, Захар купил проспоренный коньяк. Саня и "старикашка" дополнительно приобрели бутылку "Московской", и они отправились к Сане домой. Горин хорошо запомнил этот визит, ибо в тот день услышал от "старикашки" фразу, поразившую его, в те годы закоре­нелого ортодокса: "Немцы говорили, что никогда так хорошо не жили, как при Гитлере". Горин был тогда молод и наивен, считал, что в мире есть отдельно правда и неправда, что добро есть добро, а зло - кругом зло. Витя Терещенков был лет на десять старше и кое-что успел в жизни повидать. Шестнадцатилетним блокадным мальчишкой, ве­сившим 45 килограммов, он был в 1944 году взят в армию. На фронт не попал. Был направлен в полковую школу на Западную Украину, в город Станислав. После тяжелой "зимовки" 1944-45 года в казарме с выбитыми стеклами попал в оккупационные войска в Германию. Слу­жил семь лет. Потом поступил учиться на гидрофак. Учился с Гори­ным в одной группе.

Вход в Санину квартиру был через кухню, подниматься пришлось по черной лестнице. В кухне сушилось белье. Над плитой висели какие-то коренья. "Что это?" - спросил Горин у Сани. "Женьшень", -ответил шутник Саня. "Жень-шеня" висело килограмма два. Сначала выпили коньяк, потом водку, закусывали щами. Кажется, бегали в магазин за добавкой. Терещенков тогда явно перебрал. Решили отве­сти его домой. Жил Витя в Смольнинском районе, тоже в коммуналь­ной квартире с длиннющим коридором. "Ребята, тоннель длинный, идти далеко, заночуем здесь", - сказал "старикашка", попав в родной коридор, и стал укладываться на полу. На Храми ГЭС все трое рабо­тали в тоннеле, и "старикашка", видимо, по привычке принял кори­дор своей квартиры за подводящий туннель Храми ГЭС. Так выглядел финал вечера по словам Сани. Так было или не так - Горин сказать не может, - не помнит. Судя по квартире Сани, по его матери, домашней хозяйке, отчиму - шоферу, вряд ли можно было предположить, что их соседка, как потом оказалось, тетка Лени Розина, была богатым чело­веком.

Лишь на тридцать четвертом году знакомства Горин услышал от Розина рассказ о детских годах.

- До войны рос во дворе. Мать работала медсестрой. Когда началась война, меня с беременной теткой и ее семилетним сыном отправили на восток. Мать осталась в блокадном Ленинграде. Мне шел четырнадца­тый год. Ехали в теплушках целую вечность. Есть хотелось ужасно. Однажды ночью я услышал, что кто-то рядом гремит кастрюлей. Я потянул тихонько кастрюлю к себе и глотнул что-то жидкое. Это была моча. В Свердловске у тетки начались схватки, ее с сыном увезли в больницу. Я метался по платформе, не зная, что делать. Поезд с моими вещами ушел. Кто-то сказал, что рядом эшелон с эвакуируе­мым из Ленинграда детским домом. Меня пожалели и взяли. Привез­ли в Ишим. При детском доме была конюшня, в конюшне лежала на боку, подыхая от голода, кобыла Дуня. Конюх безуспешно пытался ее поставить на ноги. Ребят постарше отправили помогать конюху. Тут я впервые в жизни проявил инженерную смекалку. Предложил подве­сти под лошадь пустой мешок, привязать к мешку веревки, переки­нуть веревки через стропила и тянуть. Сделали так, как я предлагал, и поставили Дуню на ноги. В награду за это меня назначили помощ­ником конюха. Работа отличная, возил молоко, директора.

Как все еврейские дети тех лет, учился Леня хорошо. Желание учиться хорошо галутный еврей приобретает с младенчества. Деды Лени видели погромы начала века, отцы - Катастрофу времен фашиз­ма, он сам - дело врачей и все ему сопутствовавшее. Такое не проходит бесследно. И фундаментальной чертой галутного еврея - ожиданием погрома, Леня был наделен в полной мере. Даже сейчас, когда антисе­митизм в России перестал быть государственной политикой, Леонид Александрович все такой же пуганный. Ибо государственного нет, а народный остался.

Как давались пятерки галутному еврею в России за всех экзамену­емых рассказал И.Бабель:

"Мне было всего девять лет, и я боялся экзаменов. По обоим предметам - по русскому и арифметике - мне нельзя было получить меньше пяти. Процентная норма была трудна в нашей гимназии, всего пять процентов."

Маленький Бабель был способен к наукам. Получил при поступле­нии две пятерки. Но потом Харитон Эфрусси, богач, сын которого тоже поступал, дал взятку. Юному Бабелю к одной пятерке прибави­ли минус и приняли Эфрусси-сына, которому поставили "без мину­са". Бабель-отец был в отчаянии. Хотел убить Эфрусси. Потом решили нанять учителей и пройти дома курс приготовительного клас­са. И вот экзамены на будущий год. Все учебники юный Бабель знал наизусть.

"Помощник попечителя спросил меня о Петре Первом, я испы­тал тогда чувство забвения, чувство близости конца и бездны, су­хой бездны, выложенной восторгом и отчаянием.

О Петре Великом я знал наизусть из книжки Пуцыковича и сти­хов Пушкина. Я навзрыд сказал эти стихи, человечьи лица покати­лись вдруг в мои глаза и перемешались там, как карты из новой колоды. Они тасовались на дне моих глаз, и в эти мгновения, дрожа, выпрямляясь, торопясь, я кричал пушкинские строфы изо всех сил, Я кричал их долго, никто не прерывал безумного моего бормота­ния..."

После экзамена помощник попечителя Пятницкий сказал учите­лю Караваеву, "...радовавшемуся за меня и Пушкина:

— Какая нация, жидки ваши, в них дьявол сидит...

- Дети, - сказал он гимназистам, - не трогайте этого мальчи­ка... Дружок мой, - обернулся Пятницкий, - передай отцу, что ты принят в первый класс".

Почти каждый еврейский мальчик, преодолевавший "процентную норму", сдавал такие экзамены. Почти у каждого был свой Пятниц­кий.

Потом был погром в городе Николаеве. Во время погрома был убит двоюродный дед будущего писателя, а он сам заболел нервной болез­нью. После погрома семья перебралась в Одессу. Потом были Конар­мия, Москва, Париж. Но всюду был страх. Страх перед погромом, боязнь не попасть в "процентную норму". Всю жизнь И.Бабель делал вид, что смотрит на мир "как на луг, по которому ходят женщины и кони". Но за этой маской легко просматриваются "на носу очки и в душе осень".

Откуда тувинскому мальчику знать о таких экзаменах. Его воспи­тали в интернате. Захотел он в институт - пожалуйста, без экзаменов в любой вуз. Но дай этому мальчику фамилию Бабель, дай ему отца, жаждущего "ученого" сына, дай ему деда Шойла, убитого в погроме -в нем тоже "проснется дьявол". Горин видел, как не "сидит дьявол" в его детях, учившихся кое-как. У них нет боязни погрома и "процент­ной нормы". Горин не завидует им. Потому что они - его дети. Но каждый еврейский мальчик завидовал русскому, которому не надо было сдавать таких экзаменов. Каждый галутный еврей подозревает, что не будь "процентной нормы" его место было бы ближе к солнцу.

В конце 44-го, когда Леня Розин вернулся в Ленинград, мать была тяжело больна. Вскоре он остался один. Дома холодно. Все время проводил в районной библиотеке, где было тепло. Поступил вначале в Горный институт, там давали специальный паек. Потом из -за химии сбежал на физико-механический факультет Ленинградского политех­нического института. В институте Леня учился хорошо, написал пару статей. Потом распределение. Шел суровый для советских евреев 1952 год. Отправляют в Комсомольск-на-Амуре, на завод. О научной рабо­те можно забыть.

Заведующий кафедрой пытался помочь способному студенту. Дал Лене записку к влиятельному человеку - академику. Предлог - отзыв на дипломную работу. Леня с запиской и дипломной работой поехал в Москву. На работу академик написал хвалебный отзыв. Потом акаде­мик позвонил своему знакомому, важному министерскому чиновни­ку, ведавшему кадрами. "Ваше дело учить студентов, а наше - решать, где им работать",- сказал чиновник. Академик развел рука­ми.

Год Леня жил в Комсомольске. На заводе он никому не был нужен. Преподавал в местном техникуме. Приехал в отпуск в Ленинград, нашел проектную контору, - Ленгидропроект, где его взяли инжене­ром. Первые годы - рутинная проектная работа. Самая высокая мате­матика - вычисление центров тяжести арматурных сеток, чтобы определить, где укрепить на сетке петли, чтобы их подцепить краном. Параллельно работа над кандидатской диссертацией в читальном зале районной библиотеки. Библиотека, по случайности, была в доме 37 по Лесному проспекту, в котором прошло детство Горина. Жизнь изоби­лует "случайными совпадениями", к примеру, тот именно академик, который развел руками и не смог помочь Лене Розину, сказал писате­лю Залыгину, что не надо строить Тюямуюнский гидроузел (смотри ниже).

Горин познакомился с Розиным в 1959 году. За шесть лет, прове­денных до их встречи в Ленгидропроекте, Леня стал Леонидом Алек­сандровичем, кандидатом наук, главным специалистом отдела новых конструкций. Еще одно "совпадение": начальником отдела был А.В.Егоров, которого ГИП Саяно-Шушенской ГЭС А.И. Ефименко считает своим учителем.

Несмотря на относительный жизненный успех, осторожность оста­лась при Леониде Александровиче: "Я здесь жилец и привык всем говорить спасибо. Взяли на работу - спасибо. Платят зарплату - спа­сибо. Дали комнату - спасибо". Были в этих словах и боязнь потерять то малое, что добыл в поте лица, боязнь погрома, и одновременно ирония и горечь, понимание, что в других условиях добился бы боль­шего.

Итак, Розину тридцать три года. Проведем параллель между его дорогой и дорогой Ольги к ее тридцати трем. Ольга проявила способ­ности к математике в раннем детстве и была всюду желанным челове­ком. Каждая решенная задача, каждый экзамен вызывал аплодисменты. В тридцать три года она была доцентом на престижном факультете престижного университета. Внешний мир был открыт и доброжелателен. Встреться Ольга тридцатитрехлетнему Розину, умудренному опытом предков и собственной борьбой за существова­ние, он бы счел ее девчонкой, которой все в жизни досталось даром.

Ольга познакомилась с Розиным в 1962 году. Тогда он ушел из проектного института и перешел в университет, где работала Ольга. Оттепель позволила Леониду Александровичу достичь внешнего бла­гополучия. Но страх, что все временно, ненадолго, оставался. И по­том, внешне все звучало солидно - заведующий лабораторией в НИИ при университете. Но за этим скрывалась "вторая категория". В учеб­ных вузах люди, работающие "по науке", получали блага по второй категории: короткий отпуск, зарплата, меньшая, чем у преподавате­лей. Для крупных ученых университета основной была педагогиче­ская работа, а "наука" - приработок, полставки.


Педагогическая работа в университете для Розина была проблематичной. Даже в оттепель евреев туда не очень-то пускали, тем более чужака. Интеллектуальный, про­фессорский антисемитизм, по мнению профессора-эмигранта Александра Воронеля, -следствие Октябрьской революции. В старой России между культурной элитой и наро­дом была пропасть. Революция истребила старый культурный слой страны - дворянст­во, купечество, немца-инженера, француза-учителя. Роль культурной прослойки взяли на себя евреи, обученные грамоте и имевшие почтение к книге. В статье Воронеля "Национальная принадлежность, как субъективное переживание" приводятся такие цифры: к 1971 году среди населения СССР евреев было меньше процента, среди лиц с высшим образованием — пять процентов, среди научных работников — десять, среди московской профессуры - четверть. Раньше народ не любил барина, немца-спеца, еврея-шинкаря, теперь - выскочку-профессора.


Была и другая причина, разделявшая Ольгу и Розина. За годы работы в проектном институте Розин сформировался как прикладник. В абстрактной науке, как и в большом спорте, нужна школа, нужна непрерывная тренировка, неуклонное движение к одной цели. А годы были упущены. Он, чьи деды считали высшим предназначением изу­чение хитросплетений Талмуда и комментариев к нему, в глубине души хотел быть жрецом, хранителем огня, а не счетоводом. А прихо­дилось "считать", решать прикладные задачи. Рядом бегала девчонка. Шумная, языкастая. У нее была возможность мыслить в "бесконечно­мерных топологических пространствах" и был апломб, позволявший считать себя классиком в своей науке, на том лишь основании, что в возрасте 25 лет ей повезло, и она доказала какую-то теорему. Иногда летом Розин замещал директора НИИ и по долгу службы общался с Ольгой. Общение удовольствия не доставляло. Девчонка была дерзка и самоуверенна.

Проработав несколько лет в университете, Розин перешел в Поли­технический на преподавательскую работу. Никто его не гнал. Сам ушел. Понимал, что в университете был человеком "не на своем мес­те", - прикладник, прибившийся к фундаментальной науке. Пробле­ма взаимоотношения наук часто принимает форму проблемы взаимоотношения между людьми в этих науках.


Человек мастерит обод для колеса и хочет знать длину обода, зная радиус колеса. Нетрудно убедиться, измерив два готовых колеса, что достаточно диаметр колеса умно­жить на число три целых и четырнадцать сотых, и длина обода известна. А чистая математика утверждает, что длина окружности и ее радиус - несоизмеримы, что их отношение - иррациональное число "пи". Правда первые три значащих цифры числа "пи" совпадают с данными измерений двух колес. Но все же результат разный. Практик может сказать, что ему вся эта "иррациональность" ни к чему, а теоретик - презирать практика за невежество.

Типичная ситуация: X - прикладник и решает уравнения гидромеханики для конк­ретной задачи, a Y - теоретик и доказывает теоремы существования решений уравнений гидромеханики. X может не знать о работах Y, он может сказать: "Я не дурак и решаю осмысленную задачу, решение которой существует". Y не интересуется работами X и говорит: "Откуда Вы знаете, что решение существует? Это надо доказать". Но каждый внутри себя носит свой комплекс: теоретик мечтает, чтобы его работа была кому-нибудь нужна, кроме двух коллег из Австралии и Франции. Прикладник завидует теоретику, понимая, что работа теоретика требует большей концентрации мысли, большей культу­ры. На повседневном уровне это противоречие часто оборачивается взаимным неприя­тием.


Ольга была теоретиком, и университет был ее родным домом. Ро­зин - прикладник, который считал, что не гоняй его судьба в Комсо­мольск и на проектную работу, то стал бы теоретиком. Обида пасынка этой страны определенно звучала в оценке Ольги.

Обида и страх. Даже сейчас, когда в России пятый пункт анкеты перестал определять профессиональную пригодность, Розин вряд ли возьмет на кафедру специалиста своей национальности. Боязно. Даже в гораздо более суровые времена Розин помогал (и помог) не одному способному еврейскому парню найти свое место в науке, защитить диссертацию, опубликовать статью, книгу. Сам знал, как обидно быть ущемленным или даже списанным по национальной принадлежности. Помогал, но приватно, не официально. Семинар Розина состоял иск­лючительно из долгоносых брюнетов с грустными карими глазами, а кафедра - из "курносых блондинов с веселыми голубыми глазами".

Когда Ольгу выгнали с матмеха, Розин пришел едва ли не самым первым. Его опыт учил, что нужно покаяться. Ольга же, опираясь на свой жизненный опыт, каяться не собиралась. Сочувственные советы Розина встретила в штыки и даже с насмешкой. По ряду косвенных признаков Горин уверен, что Леонид Александрович всегда помнил о том разговоре.

Еще на их свадьбе Розин сказал: "Захар, Ольга умная женщина. Но характера в ней больше, чем требуется для ее ума. Года три помучае­тесь, а потом разойдетесь". Горин "мучился" двадцать семь лет и готов был мучиться дальше, если бы не 9 декабря 1991 года.

* *

Горин думал, что книга о жене - его первая и последняя в жизни. Все сложилось иначе. Он начал эти записки, не имея ни плана, ни мысли, которую хотел донести. Ничего не хотелось доказывать. Хоте­лось просто рассказать. Все чаще он не включал телевизор в восемь вечера, а садился за стол писать. Персоналка была недоступна - за ней сидел Гоша.

Ближе к лету Горин решил плюнуть на все - на мать, которой был нужен, на сына, которому был не нужен, и съездить на землю обето­ванную.

Перед поездкой в Израиль, Горин дважды ездил в Москву получать въездную визу. Лето, желающих много, в посольстве очереди, за одну поездку не управился. Оба раза заходил к своему школьному другу. В первый раз Друг и его Жена были само участие. "Надо жить,- говори­ла Жена Друга, - У тебя дети. Ты им еще нужен. Нельзя зацикливать­ся на прошлом, нельзя оставаться одному. Женись". В тот приезд Горин оставил Другу "Дом" - книгу об Ольге.

Через две недели Горин вновь приехал. Закончив к трем часам дня дела в посольстве, Захар отправился к школьному Другу. Горин ждал, что Друг скажет что-нибудь о книге. Друг молчал. Тогда начал Горин:

- Прочитал?

- Прочитал.

- Что скажешь?

- Памятника не получилось. Получился холмик земли. Для памят­ника земля должна была осесть... Я не ханжа. Но писать об интимной жизни своей жены... Не обижайся. Ты писал всерьез, и я отвечаю с предельной откровенностью.

Вечером на кухне, Жена Друга, накрывая на стол, сказала:

- Ты задел и оскорбил многих. И даже не тем, что сказал о них, а тем, как показал Ольгу: скандальная баба, подруг, в сущности, нет, мужики, как на подбор, дерьмо, тряпки, ты - в первую очередь. Ради сиюминутного желания высказаться, облегчить душу, ты предал свою жизнь. Существует тайна исповеди. Возможно, даже родился средний писатель, но хороший человек для меня умер. Пока не поздно, забери свой опус у тех, кому отдал, извинись и сожги... Через какое время ты женишься? Счет будет не на годы, а на недели.

Накрыв на стол, Жена Друга ушла в комнату и включила телеви­зор. Через час, когда Горин уходил, Жена Друга попрощаться в кори­дор не вышла. Не отрываясь от телевизора, она крикнула: "Пока". Было восьмое июля, день рождения Горина. Друг и его Жена прекрас­но помнили о дне рождения, но ни словом не обмолвились. Захар Ильич вышел из дома Друга, свернул налево, машинально прошел по Сретенке до спуска в станцию метро "Колхозная площадь" и остано­вился перевести дух. "Хороший человек должен плакать не реже раза в месяц", - прочитал он в одном романе Г.Кановича. По этому призна­ку он после смерти Ольги стал хорошим. Но плакать было нельзя, слишком много народу кругом. Горин выкурил сигарету, и стал спу­скаться в метро.

* *

С Марком, так звали Друга, Горин жил в одном доме и учился с четвертого по десятый в одном классе. Сблизились позже, в студенче­ские годы. Летом 56-го, после первого курса, поехали вместе в Крым. Там Горин слегка влюбился, впервые в жизни, в девушку по имени Света. Дело было в Алуште. Утром Марк, Захар и еще один их при­ятель шли на набережную, ели в ресторане "Поплавок" рисовую кашу с изюмом, оттуда отправлялись на пляж. На пляже располагались неподалеку от бывшей дачи Кириченко (был такой правитель Украи­ны). Через некоторое время на пляж подтягивались "свои": отдыхав­шие здесь же родители Захара и Марка, которые сдружились, благодаря дружбе детей, знакомые ребята и девушки.


В Алуште отец Горина встретил своего давнего приятеля Павла Адамовича Волосе-вича. Горин часто слышал от отца о братьях Волосевичах, но никогда раньше их не видел. Старший брат Иван, военный врач, в финскую кампанию "поморозил свой полк" (формулировка отца) и, "скрываясь от ответственности", стал строевым командиром. В Отечественную дослужился до генерала. В конце войны Ивана вызвали в Москву. "Вот тебе учитель. Вспомни польский язык. Поедешь работать в Польшу". Так Иван Волосе-вич, белорус по национальности, стал заместителем министра Войска Польского. Там и погиб. Вместе с прокурором Польши и еще какими -то высокопоставленными чинами был убит бандеровцами в загородном доме. Средний брат, Степан, был металлургом, коллегой отца по заводу "Большевик". В Алуште оказался младший брат Павел, моряк, капитан, кажется, второго, а может быть, первого ранга. В Алуште Павел Адамович ходил в цивильном и рассказывал занимательные истории из жизни военно-морских сил (был пятьдесят шестой год, и за рассказы уже не сажали). И еще Павел Адамович шокировал окружающих "мужским стриптизом": выкупавшись, Павел Адамович пере­одевался в сухие плавки, не заходя в раздевалку, видимо, чтобы не прерывать надолго своих рассказов. Горин стеснялся, ибо неподалеку на пляже располагалась девушка Света, в которую он был влюблен. Господи, неужели все это было? Алушта, танцы в санатории "Метро" на горе, ресторан "Волна" под горой, "пошлая" лунная дорожка на море. Жизнь пролетела, как один час...


Осень и зиму Захар переписывался со Светой. На следующее лето была практика на Храми ГЭС в Грузии. Захар поехал на практику, а Марк - в Одессу. Тем летом в Москве был Всемирный фестиваль молодежи. По дороге в Одессу Марк заехал в Москву посмотреть на фестиваль. И пропал, до Одессы не доехал. Родители паниковали. Объявился в Одессе Марк через месяц женатым человеком.

С практики Горин и его однокурсники возвращались большой ком­панией через Москву, остановились на пару дней в общежитии Мос­ковского энергетического. Утром после приезда Захар позвонил Свете. Вначале поехали в Серебряный Бор, купались, потом обедали У Светы дома, вечером ходили на Чистые пруды, смотрели фильм Ночи Кабирии", первый фильм Феллини с Джульеттой Мазиной, который увидел Горин. После фильма Захар шел как во сне. Перед глазами была финальная сцена фильма, глаза Мазины, полные слез, когда она, ограбленная и униженная, возвращается домой, ее улыбка с которой она смотрит на юные парочки, пешие и на велосипедах, возвращающиеся под утро домой. Недавно не стало Ф.Феллини. Не­долго прожила без мужа его жена и муза Джульетта Мазина. Из телепередач этого времени Горин уяснил, что Феллини удалось совме­стить несовместимое: пронести через всю жизнь любовь к жене и переспать со многими кинокрасотками мира, быть шутом и аристок­ратом, вралем, от вранья которого становилась яснее правда. Почему несовместимое? Света почему-то не сказала тогда, что вышла замуж за Марка.

Долго Марк со Светой не прожили. Она была художницей, боге­мой, а он из более упорядоченного мира. Света перевелась из Москов­ского полиграфического в Мухинское и переехала в Ленинград. Лет через пять разошлись. Марк переживал, Захар сочувствовал. Каждый вечер приходил к Марку домой, Марк включал проигрыватель. Они лежали на диване, молчали и слушали Вагнера. Иногда в комнату заглядывал отец Марка и произносил любимую фразу: "Все будет хорошо". Хотя ничего хорошего не просматривалось. Во всяком слу­чае Света уехала из Ленинграда главным художником в Краснояр­ский театр Ленинского комсомола. Горин не спрашивал, встречался ли Марк со Светой после развода. Захар несколько раз проявлял лю­бопытство и виделся. Нельзя сказать, что жизнь Светы сложилась удачно.

Горин многим обязан семье Марка. До революции дед Марка был в Одессе управляющим конфетной фабрикой. Потом революция, раз­бросавшая пятерых братьев управляющего по стране. Один из сыно­вей остался в Одессе и заведовал лодочной станцией, четыре других сына подались в столицы и стали химиками. Старший брат - знамени­тым. Если открыть на странице 648 второй том русского перевода "Очерка истории еврейского народа", написанного группой профессо­ров Иерусалимского университета, под редакцией Ш. Эттингера, то среди семнадцати крупнейших ученых-евреев Советского Союза ря­дом с физиками Иоффе, Мандельштамом, Ландау, Френкелем, мате­матиками Бернштейном и Каганом стоит фамилия химика Д.Л.Талмуда, - дяди Доди. Такую уж, неприятную уху национал-патриота фамилию, имел дядя Марка, его отец и он сам. Кстати, мать Марка тоже имела нетривиальную фамилию Юрист и тоже была хи­миком. Марк с детства знал, что будет химиком, занимался стрельбой из малокалиберного пистолета: химику нужна твердая рука.

Отец Марка был не столь знаменит, как его братья Давид, Израиль и Александр, работал главным инженером проекта в Гипроалюминии. Последнее его детище - Пикалевский глиноземный завод. Был отец Марка страстным книголюбом, имел огромную библиотеку. Благода­ря Марку и его отцу, Захар стал читать. От матери Марк приобрел английскую сдержанность, от отца - мягкость характера, любовь и вкус к чтению. Через пару лет после развода Марк женился вторично на Наташе - Жене Друга, сказавшей Горину, что он предал свою прежнюю жизнь.

Наташа была москвичкой, Марк переехал в Москву. Ольга счита­ла, что Марк, переехав, проникся "московской школой жизни". Она полагала, что ленинградское и московское отношение к окружающе­му миру принципиально различаются. Московское - более прагмати­ческое, более азиатское, в чем-то даже циничное. Натку Ольга относила к "типичным представителям московской школы": энергич­ная, деловая, дом - полная чаша, без комплексов, без иллюзий, без примешивания мерихлюндий в реальный мир. Марк старался стать "заправским москвичом", получать мелкие блага без очереди, но как-то стеснялся. "Захожу я на днях к тете Дусе в пекарню купить по дешевке сахару и масла, а она - рано пришел, Мосеич, еще не эконо­мили" ,- рассказывал Марк без всякого самодовольства. Ольга считала своим гражданским долгом приобретать все по твердой цене и в поряд­ке общей очереди.

Марк кончал Ленинградский технологический по кафедре общей химической технологии, специализировался на удобрениях. Тогда это было модно: Никита Сергеевич Хрущев реализовывал план переуст­ройства страны с помощью химизации сельского хозяйства. Перебрав­шись в Москву, поначалу Марк сменил специализацию, ушел в академический институт, стал заниматься низкотемпературной плаз­мой. Работой был доволен, хоть плазма и низкотемпературная, но по привычным меркам температура в ней высокая, что ни сунь - обяза­тельно что-то происходит. Зарплатой был не очень доволен - мэнээс. Из-за денег перешел в НИИХУЯ (институт химических удобрений и ядохимикатов). Денег больше, работа не такая интересная. Ольга ви­нила в переходе Натку. Вообще отношения Ольги с женой Марка были непростыми. Ольга признавала деловую и хозяйственную хватку же­ны Марка, но осуждала ее прагматизм, говорила, что благодаря На­тке, Марк все дальше уходит от науки. Отношение Натки к Ольге было примерно таким же - прохладно-уважительным.

Натка окончила институт, который "дважды терял невинность": вначале МИСиС (Московский институт стали имени Сталина), потом МИС (убрали имени), потом снова МИСиС (стали и сплавов). Рабо­тала по специальности, защитила кандидатскую и перешла в началь­ники - стала командовать большим патентным отделом. На заре перестройки Натка возглавила совместное советско-австрийское предприятие, через некоторое время перетянула туда и Марка. Ольга считала Марка талантливым человеком, который благодаря компро­миссам, в угоду сегодняшнему достатку, не реализовал себя.

Никогда на эту тему разговоры не велись, но каждая сторона не­вольно демонстрировала преимущество своего образа жизни: одна -пренебрежение к достатку и "здравому смыслу", другая - иронию по поводу исканий, борений и откровений в науках, сомнение в их истин­ности и значительности.

В последние годы Захар и Марк виделись редко, но какая-то неуло­вимая "трансфизическая" связь между ними была всегда. Уезжая из Москвы 8 июля 1992 года, Горин ощутил, что связь рвалась.

* *

В детстве Захар удивлялся, почему люди не могут договориться друг с другом. Разве так трудно примерить чужую шкуру, понять другого и найти компромисс? С годами понял, что все просто, пока ты не обрел собственной шкуры и не прожил в ней изрядный кусок жизни. После этого ничего не остается как оправдывать свою собственную жизнь, считать правильным свой путь или же признать свое жизнен­ное поражение. Пока ты молод и живешь иллюзией, что все впереди, отчего же не понять и не принять мнение другого? Марк выбрал одну дорогу, Захар - другую. В молодости это было неважно, - казалось, что все впереди, с возрастом - непоправимо. К старости люди делаются неуживчивыми. Возможно, по этой причине. Умом Горин понимал, что требовать от Учителя и Друга жить в его шкуре и нести его боль - глупо и негуманно. Каждый живет в своей шкуре. Так уж устроено. И все-таки, нити рвались.