I. пока не вымерли, как динозавры

Вид материала

Документы

Содержание Утро и вечер. Предварительные итоги или преждевременное прощание?

Подобный материал:

• Приключения Тома Сойера». II. Рекомендованное чтение: > А. Алексин. «В стране вечных, 38.44kb.
• Введение Что мы знаем о вас – крупные морские рыбы?, 203.79kb.
• Мониторинг региональных сми по теме: «образование», 233.44kb.
• Почему вымерли неандертальцы, 135.55kb.
• Все мои неприятности начинаются просто и обыденно. Ичем серьезней неприятность, тем, 2116.58kb.
• Когда жили динозавры?, 359.38kb.
• Оприроде мы знаем достаточно, 362.11kb.
• Гаврилов Д. А., Брутальский Н. П., Авдонина Д. Д., Сперанский, 446.39kb.
• Наименование обучающей программы Начальная подготовка (безразрядники) Шахматы в сказках, 15.01kb.
• За малым исключением все эти животные вымерли по вине человека, 20.92kb.

УТРО И ВЕЧЕР.

Через пять часов в Черемушках новый, 1995 год. Новый год -праздник семейный. В прошлом году Горин встречал его с матерью. Посадил старуху за стол около восьми вечера, налил ей соку, себе шампанского, сказал, что они встречают новый год по Красноярскому времени. Старуха была довольна, с охотой поела фруктов. Потом Горин уложил мать, пошел в свою комнату, включил телевизор, до­ждался новогоднего поздравления президента, выключил телевизор и уснул. В этом году и того проще. В шесть вечера зашел к Лене Шахмаевой, поужинал, поздравил с новым годом и вернулся в гостиницу. От приглашения на вечер отказался. Новый год - праздник семейный. Какая семья - такой и праздник. Хотя грех жаловаться. Где-то в Чечне падают бомбы, солдаты сидят в окопах.

Многое исчезло за эти годы. Размылся и Новый год. У детей четыре месяца назад был другой Новый год - Рош Ашона, день рождения первого человека Адама. В этот день датишники трубят в рог Шофар, взывая к Богу. Бог, услышав Шофар, пересаживается из кресла Пра­восудия в кресло Милосердия и открывает три амбарные книги. В первую книгу он записывает праведных и дарует им жизнь, во вторую - грешных, что сулит им смерть, в третью, видимо, самую толстую, - средних, с ними надо разбираться, их судьба решится через сорок дней - в Судный День Йом Кипур (где-то в районе советских ноябрьских праздников). Эти сорок дней средние оглядываются на прожитый год и каются в своих грехах. Непонятно, почему Бог забирает на небо плохих, а хороших оставляет мучиться на земле. Днем Горину кажет­ся, что особых претензий к нему у Бога нет. К вечеру так не кажется.

Скоро назад. Билет из Красноярска в Петербург взят на 11 января. Значит, 10-го января, в годовщину смерти матери, он будет шататься по Абакану, ожидая поезда в Красноярск. Грех это или не грех?

Горин не знал, чем закончит свое повествование. Но знал, когда: девятого декабря 1994 года. Оборвет и все. Не получилось. Не успел. Работа оказалась сложнее, чем представлялась. За полгода, прожитых в Черемушках, хобби превратилось в работу. Жил он неправильно. Не гулял по берегу Енисея, не делал зарядки, не соблюдал выходных, сидел в номере гостиницы, писал и много курил во вред здоровью. Потерял интерес к чтению умных книг: привезенная "Анатомия чело­веческой деструктивности" Э.Фромма три месяца лежит нераскры­тая. Постепенно перестал замечать горы, реку, плотину. Всякое бывало по пути к финалу. Иногда ему казалось, что он отрабатывает свою зарплату инженера второй категории. Но чаще хотелось разо­рвать написанное.

Не уложившись в поставленный срок, Горин назначил себе новый срок: 17 января 1995 года, - ровно через три года после того, как он поставил точку в книге об Ольге. Времени осталось мало, а ощущения, что верит в написанное, не было.

Чем ближе последняя точка, тем неувереннее чувствовал себя ав­тор. Вернее -не точка. Бог с ней, с точкой. Писать, если есть время,- еще не поступок. Поступок - публикация. Он написал без малого сотню как бы научных статей, две трети из которых - чушь собачья, и не чувствовал угрызений совести.

Дед Захара Ильича, прежде чем нанять извозчика, задавал вопрос, верует ли тот. "Неважно во что. Хоть в палку. Я не могу доверить свою жизнь тому, кто ни во что не верует",- говорил дед Иосиф. Внук деда Иосифа написал книгу и не может ответить себе на вопрос, зачем это все. Зачем эти спорные рассуждения, эта ностальгия по ушедшему, далеко не идеальному прошлому? Верит ли он в написанное? Верит ли, хотя бы в то, что остался сегодня под Новый год один потому, что Новый год - праздник семейный, а не для того, чтобы написать об этом на бумаге? Где кончается лицедейство и начинается суть? Есть ли для него категорический императив? Дед его имел, Иммануил Кант тоже: "Существует императив, который, не полагая в основу как условие какую-нибудь цель, достижимую тем или иным поведением, непос­редственно предписывает это поведение. Этот императив катего­рический. Он касается не содержания поступка и не того, что из него должно последовать, а формы и принципа, из которого следует сам поступок; существенно хорошее в этом поступке состоит в убеждении, последствия же могут быть какие угодно. Этот импера­тив можно назвать императивом нравственности".

Утром Горин верит в то, что пишет "от имени и по поручению", что грядет новая, более правильная жизнь, хочет быть здоровым, веселым и работящим. Вечером видит, что уходит милая сердцу старая жизнь, хочет оставаться больным, несчастным, но верным тому, что вызыва­ет отклик в душе.

Что в нем не разъел скепсис и он готов принять за внутренний, не искаженный внешней шелухой голос? Пожалуй, отношение к про­шлому, верность памяти тех, кто ушел.

Если бы он умел, то, конечно, поставил бы фильм-праздник вроде "Девушки моей мечты" или "Серенады солнечной долины". Два часа радости для ста миллионов - двести миллионов часов, двадцать пять тысяч лет. Очень большая нужда сегодня в таких сказках. Или хотя бы фильм-сказку "Золушка". Впрочем такой фильм есть, фильм Кашеверовой-Шапиро-Акимова. Люди постарше, возможно, помнят его концовку. В памяти Горина концовка эта выглядит примерно так. Очень симпатичный король Эраст Гарин произносит: "Ну, вот и все. Все счастливы, кроме старухи-лесничихи, но в этом она сама винова­та. Связи, знаете ли, связями, но надо же и совесть иметь. Придет время, и вас спросят: - А что, собственно, вы можете предъявить? - И никакие связи не помогут сделать ножку маленькой, а душу большой. У принца и Золушки родится дочь - вылитая Золушка. И мальчик-волшебник, когда подрастет, влюбится в нее, и вся история повторит­ся. Обожаю, обожаю чудесные свойства его души: верность, бескорыстие, доброту. Обожаю, обожаю эти чувства, которым никогда не настанет конец". Свет гаснет, и на экране слово "конец". Скорее всего, Горин здорово переврал подлинный текст, но одно он помнит точно: в перечне прекрасных чувств слово "верность" - первое.

Что есть правда даже в сухом изложении фактов? Один скрупулез­ный читатель рукописи навел справки о Солсберийском соборе. Он установил, что собор начали возводить раньше битвы на Калке - в 1220 году и строили десять лет, что шпиль начали строить ровно на сто лет позже. Но не нашел скрупулезный читатель в книгах по архитек­туре упоминания о том, что стоит собор без фундамента. Работая над книгой, Горин перечитал пьесу А.Арбузова "Иркутская история". К этому привела его несложная цепочка. Брызгалов попросил написать что-нибудь о бывшем главном инженере ГЭС Худякове, человеке, которого Горин не знал и никогда не видел. Худякова звали Валентин, его преемника, нынешнего главного инженера Стафиевского - тоже Валентин, и Брызгалов - опять же, Валентин. Три Валентина. Начи­нал Худяков на Иркутской ГЭС. Самое известное литературное про­изведение об Иркутской ГЭС - пьеса Арбузова. Главная героиня пьесы - Валентина.

Незамысловатая сентиментальная пьеса "Иркутская история" обошла весь мир. Ее ставили и в Японии, и в Нидерландах, и в Брази­лии. После постановки пьесы во Франции, в Страсбурге, газеты писа­ли: "Весь Страсбург живет сейчас по сибирскому времени". В Советском Союзе пьеса шла в половине театров страны. Горин хорошо помнит товстоноговскую постановку пьесы, где главных героев играли И.Смоктуновский, П.Луспекаев и Т.Доронина. Весь мир поверил Прохожему-Арбузову, второстепенному персонажу пьесы, подсмот­ревшему на берегу Ангары поминки по главному герою пьесы Сергею и рассказавшему затем эту "Иркутскую историю" об экипаже шагаю­щего экскаватора и двух работницах прилавка - кассирше Вале и продавщице Ларисе. Все полюбили сказку Прохожего про гадкого утенка Вальку-дешевку, принца в засаленной кепке экскаваторщика Сергея Серегина и рассудительного батю-короля начальника экипажа экскаватора Сердюка Степана Егоровича. Шагающий десятикубовый экскаватор на строительстве был ровно один. Не спутаешь. В Чере­мушках живет немало бывших строителей Иркутской ГЭС. От них Горин узнал, что реальному начальнику экипажа оторвало на работе руку. После несчастья прототип героя пьесы запил, пьяненький бро­дил по стройке и куражился. Про это в пьесе ни слова. Какая правда выше? Правда реальной жизни или правда пьесы, в которую все пове­рили? Горин не знал.

Автор должен чистосердечно признаться, что за полгода жизни в Черемушках разочаровался в названии книги. Во-первых, паутина предполагает наличие паука. Во-вторых, пока писал, Горин утвердил­ся в мысли, что принц датский Гамлет все же неправ: связь времен не прерывается, нити не рвутся. Они могут ослабнуть, но стоит возник­нуть центробежным силам, и мы их снова ощущаем.

Автор глубоко благодарен своим героям-соавторам и вслед за за­казчиком сожалеет, что написал не обо всех, с кем довелось общаться.

Утро или вечер? Видимо, не "или", а "и". Пусть те, "кому за сорок", вспомнят строки из пьесы И.Бабеля "Закат" (цитируется с изъятием одного несущественного слова): "День есть день, и вечер есть вечер. День затопляет нас потом трудов наших, но вечер держит наготове веера свежей божественной прохлады. Иисус Навин, остановивший солнце, был злой безумец... День есть день, а вечер есть вечер. Все в порядке. Выпьем рюмку водки".

Для тех, кто уходит (или решил, что уходит), каждый Новый год - подарок. А уходить можно долго. Писатель Сомерсет Моэм в семьде­сят лет написал книгу "Подводя итоги" и прожил после нее еще двад­цать лет. С Новым годом, коллеги-ровесники. С Новым годом, дети наши. Счастливого вам пути.

Чтобы не противоречить правде жизни, Горин пошел на кухню, выпил рюмку водки и лег спать. Утро вечера мудренее.


А.Мелихов.

ПРЕДВАРИТЕЛЬНЫЕ ИТОГИ ИЛИ ПРЕЖДЕВРЕМЕННОЕ ПРОЩАНИЕ?

Лично мне "Прощание с Матерой" никогда не казалось выдаю­щимся произведением: может быть, именно стремление к символич­ности в вещи, претендующей на скрупулезное правдоподобие, привело к пережиму почти во всем - от ситуаций до ведущих характе­ров. Но - как аллегория живого, теплого жизненного уклада, гибну­щего под напором не просветленной мыслью и добротой механической цивилизации - это казалось и убедительным, и трогательным. Стару­хи, отбивающие от надругательства дорогие могилки, которые все равно уже обречены затоплению... Но вот мы читаем книгу о виновни­ках их несчастья - технократах, которых наконец-то настигло истори­ческое возмездие - и видим, что и они могут предъявить едва ли не те же самые аргументы - вплоть до покинутых дорогих могил: крах гильдии гидростроителей - тоже гибель живого, теплого жизненного уклада под натиском массового движения, вооруженного не мыслью, которой всегда сопутствуют сомнения, а предельно адаптированным к уровню профанов воинственным мифом, не знающим оговорок и ко­лебаний (ничто иное и не способно захватить массу).

Что это за книга? Это гимн или реквием гидростроению? Как ни странно, эти высокие слова уместны. Чем может волновать книга, в которой восклицательные знаки встречаются реже, чем фабричные трубы в восточно-сибирской тайге, книга, в которой почти не ра­зыщешь слов, обозначающих цвет, звук или запах, в которой редкие диалоги очень слабо окрашены личной манерой участников, - автора прежде всего волновал смысл. Зато цитат в ней такое количество, которое может раздражать: наши пороки - продолжение наших досто­инств. Автор книги, доктор наук, Лев Гордон, остается прежде всего ученым: он стремится уяснить значение каждого термина, который обычные люди употребляют не задумываясь, и вместе с тем считает невозможным использовать чужую мысль без ссылок, как это часто делают профессиональные писатели-интеллектуалы.

Я думаю, именно эта способная раздражать добросовестность, стремление подойти к предмету со всех сторон, разглядеть у каждого из спорящих (враждующих) свою долю истины и признать невозмож­ность истины окончательной, - именно это и составляет самую силь­ную сторону писателя. Другая сторона - дар ощутить личную драму частью драмы своей гильдии, а драму гильдии - частью вечно повто­ряющейся и вечно непредсказуемой всемирной драмы - мировой исто­рии (стремление включить собственную мысль в максимально широ­кий философский контекст - вероятно, лишь часть предыдущей склонности). И это сплетение личных судеб, нравственных, социаль­ных и философских поисков с детальнейшим анализом сугубо техни­ческих проблем, создает, на мой взгляд, уникальный жанр - не записывать же в родословную производственную беллетристику ми­нувших времен!

При своей, казалось бы, совсем не романтической тяге к точности автор непостижимым образом оказывается самым настоящим роман­тиком: у него совсем нет "мелких" персонажей - каждый по-своему значителен. Удивительным образом, при почти полном отсутствии пластики в нашем воображении возникают могучие фигуры: Кузь­мин, Брызгалов - технократ, сумевший ни разу не вмешаться в напи­сание им же заказанной книги о любимой гидроэлектростанции, готовый сносить и "не идущие к делу" поэтичнейшие безответные письма лирического героя к сыновьям, и череду Фрейд - Юнг - Фромм - Ясперс - Шпенглер - такой бы широты и терпимости, такого уваже­ния к чужому творчеству нашим литературным редакторам!

Тем огорчительнее бывает видеть, как столь глубокий и объектив­ный автор иногда и сам начинает полемизировать со своими обидчи­ками по облегченной схеме: в качестве обобщенного критика планово-распределительной системы выбирает не Хайека, не Бруцку-са, а некоего хлюста, готового, кажется, поставить "Сникерс" выше Саяно-Шушенской ГЭС; семидесятилетний авторитаризм судится по его лучшим плодам, а трехлетняя свобода - по едва ли не худшим; в качестве типичного обличителя чудовищных преступлений прошлого берется не Солженицын и Сахаров, а какой-то придурок (лично я таких не встречал), который полагает, что в прошлом нет ничего, кроме концлагерей, отрицает победу над фашизмом (утверждать, что могуществу фашизма немало способствовала и политика Советского Союза, еще не значит отрицать его победу), считает, что "поколение отцов" жило "зря". Как же зря, если породило таких орлов!

Жизнь есть непредсказуемость и недоказуемость. Вполне возмож­но, что вся перестройка была ошибкой и преступлением. Точно так же может статься, что ошибкой и преступлением была недостройка пере­стройки, - окончательно доказанным не может быть ни то, ни другое, а потому доказываемым может быть и то, и другое. Только в оппонен­ты надо выбирать не самого слабого, а самого сильного из своих про­тивников и систему доказательств строить хотя бы вдесятеро тщательнее, чем автор строит свою защиту гидростроителей, - ибо проблема в триллион раз более сложная. А бросать обвинения мимо­ходом, без конкретных цифр и конкретного адреса...

Что ж, поучительно и это: самому мудрому судье трудно не сбиться на прокурорскую манеру, когда дело касается его личной обиды. Неу­жели, и правда, никто не может быть судьей в своем деле? Тогда история так и будет раскачиваться от упоительного мифа победителей к злобному миру побежденных - и обратно...

И все же дети остаются, открытия остаются, книги остаются... Хотелось бы под занавес сказать что-нибудь высокопарное, типа: "Своей книгой автор воздвиг памятник..." - но Саяно-Шушенская ГЭС сама по себе памятник, который не переживет разве что "Илиа­ду".

И, снова мысленно вглядываясь в страницы книги, видишь, что самое впечатляющее в ней - люди. Концепции устаревают, научные открытия оборачиваются злом, блестящие технические достижения превращаются в неуклюжие поделки - но сила, безудержность, красо­та человеческого духа продолжают волновать и через тысячу лет не­зависимо от практического итога. Быть может, это и есть главный итог.