I. пока не вымерли, как динозавры

Вид материала

Документы

Содержание ЧАСТЬ I. ПОКА НЕ ВЫМЕРЛИ, КАК ДИНОЗАВРЫ. 1.1. Возвращение в хоровод. Факт: в период разворота работ в экспедиции работало 650 человек. О.Воронков: "Мудрый администратор. Техническим руководителем экспедиции был главный геолог Пирогов" 1.2. Золотом по мрамору от А до Я. 1.3. Главные роли и их исполнители. 1.4. Исторический техсовет. 1.5. У них была великая эпоха (ретроспективный обзор). За сутки до 23 мая. Вода за сутки поднялась на четыре метра, но работы по бетонированию за стальными затворами-шандорами продолж Едва заработала новая плавучая насосная, главную стационар­ную затопило, та взорвалась, свет потух". За ночь комсомольско-молодежная возвела бетонное кольцо. Ге­нератор был остановлен, но спасен" Э.С., зам директора Троскалевский О.Л. и парторг Крюков. Помогали все, кто был в состоянии что-нибудь нести. Так где же коренная причина? Быть может, в неизбежности та­ких аварийных ситуаций при строительстве плотин? Так в чем же все-таки коренная причина? И вот подумаешь — хорошо бы в любом деле, в том числе и в руководстве нашей великой и обильной страны, иметь своего Ефи­менку. 1.6. Роджер-каменщик Саян. Напоминание. Текст ниже, набран капителью и предназначен для "своих" - гидротехников. Постороннему читателю его следует пропусти Список главных строителей составлен не по документам, а со слов К.К.Кузьмина. Поэтому в нем возможны неточности. 1.7. Кадры, которые решали все. Говорил об этом Константин Владимирович спокойно, буднично, словно речь шла не о нем. Юра в те годы учился в институте, был еще совсем неопытный. Он думает, что на Красноярскую ГЭС я попал, потому что он уговорил. ... Полное содержание

Подобный материал:

• Приключения Тома Сойера». II. Рекомендованное чтение: > А. Алексин. «В стране вечных, 38.44kb.
• Введение Что мы знаем о вас – крупные морские рыбы?, 203.79kb.
• Мониторинг региональных сми по теме: «образование», 233.44kb.
• Почему вымерли неандертальцы, 135.55kb.
• Все мои неприятности начинаются просто и обыденно. Ичем серьезней неприятность, тем, 2116.58kb.
• Когда жили динозавры?, 359.38kb.
• Оприроде мы знаем достаточно, 362.11kb.
• Гаврилов Д. А., Брутальский Н. П., Авдонина Д. Д., Сперанский, 446.39kb.
• Наименование обучающей программы Начальная подготовка (безразрядники) Шахматы в сказках, 15.01kb.
• За малым исключением все эти животные вымерли по вине человека, 20.92kb.

"Осиротеть самому и осиротить других". Любому из нас, самому беспечному, самому деятельному не избежать момента, когда из ба­нальности эта фраза превращается в грозную, неизбежную истину. Тогда в поисках примирения одни приходят к вере в переселение душ, в иные миры, другие смиряются с тем, что "смерть окончательна и бесповоротна", но утешаются надеждой продлить свое существование в памяти потомков, войти в историю.

Жизнь становится историей, когда начинаются утраты. Захар Иль­ич Горин потерял страну, в которой жил, нелепо ушла из жизни жена, распался дом, погибла гильдия, цех, которому он принадлежал. Цех, десятки лет сооружавший "памятники минувшему деспотизму",-гидростанции на Волге, в Сибири, на Кавказе, в Средней Азии. И все, что составляло быт, рутину жизни, стало историей.

Писать о людях, сохраняя их имена, дело деликатное и рискован­ное. Но поскольку нет никакой истории, кроме историй отдельных людей, автор сохранил реальные имена, кроме собственного. Автор­ский псевдоним введен, чтобы уйти от местоимения "я": писать о себе, не приукрашивая, вряд ли возможно, это будет не история, а психоло­гия.

В записках нет ни одного отрицательного или нелюбимого героя. Все герои положительные и любимые. Уважаемые и любимые герои повествования, простите, если что не так, если пристрастен не в том и не так, как Вы.

ЧАСТЬ I. ПОКА НЕ ВЫМЕРЛИ, КАК ДИНОЗАВРЫ.

1.1. Возвращение в хоровод.

Восемьдесят дней. Меньше трех месяцев. А кажется, что прошли годы. Как после утреннего сна. Просыпаешься раньше чем нужно, чувствуешь себя усталым, невыспавшимся. Некоторое время лежишь без сна, потом засыпаешь вновь. Наконец, просыпаешься, смотришь на часы. Оказывается, что спал всего пятнадцать минут, а кажется, что долго-долго. За эти пятнадцать минут может присниться длинный сон, за эти пятнадцать минут успеваешь выспаться. Эти восемьдесят дней были для Захара Ильича чем-то вроде утреннего сна. Восемьде­сят дней назад, утром 9 декабря 1991 года, Горин приехал из команди­ровки с Саяно-Шушенской ГЭС. Вечером того же дня погибла в автомобильной катастрофе его жена Ольга. На восемьдесят первый день Захар Ильич вновь отправлялся на ту же Саяно-Шушенскую.

* *

После гибели жены Захар Ильич взял отпуск за предыдущий год. Сидел дома и писал об Ольге книгу, которую решил закончить к семнадцатому января, к сорока дням. В соседней комнате лежал на диване его младший сын Гоша, смотрел в потолок или читал какую-то дребедень. Ходить в институт Гоша перестал. Захар Ильич ничего лучшего не придумал, как зайти к сыну в комнату и предложить ему взять академический отпуск. Гоша так и сделал. Пришел старший, Максим, кричал, что они идиоты, что Гоша учебу оросит. "Не бро­сит", - сказал Захар Ильич, чтобы что-нибудь сказать. "Я запишу твои и мои слова",- сказал Максим. "Пиши",- сказал Захар Ильич. Максим записал, поставил записку на книжную полку под стекло, как это делала Ольга, и ушел, хлопнув дверью. Захар Ильич вернулся к себе в комнату писать, а Гоша - к себе - читать.

Отпуск кончился раньше книги. Захар Ильич вышел на работу, но не работал. Поднимался к себе на пятый этаж, запирался в кабинете и продолжал в рабочее время рефлекторно писать. Окружающий мир воспринимался как через звуконепроницаемое стекло. Иногда звонил телефон, он выходил из своей экологической ниши, отсиживал поло­женное на совещании или планерке и возвращался к книге об Ольге. Закончил на тридцать девятый день. К дню рождения Ольги - 27 апреля решил издать. Дважды звонили с Саян, спрашивали, куда пропал, - обещал приехать в середине января. Дальше так продол­жаться не могло. Надо было просыпаться, хотя ни желания, ни сил не было. Позвонил на Саяны, сказал, что приедет в конце февраля.

* *

Закончив писать о жене, Горин не поставил точки. "Мы читаем, чтобы не чувствовать себя одинокими",- сказал кто-то великий. "И пишем", - добавил бы Горин. Вместо того, чтобы готовиться к предсто­ящей командировке, Горин продолжал что-то лихорадочно читать. Переписывал из романа Сола Беллоу тезисы героя по имени мистер Сэммлер, созвучные его нынешнему мироощущению, пытался писать и свои тезисы.

Мистер Сэммлер был сказочно богат: "Многие люди оценивают всякий опыт как богатство. Страдание стоит дорого. Пережитые ужасы — целое состояние... Случилось так, что в один прекрасный день он (Сэммлер) вместе со своей женой стоял раздетый догола в толпе других. Ожидая, когда его застрелят и похоронят в братской могиле". Жена Артура Сэммлера осталась в той братской могиле на­всегда, а раненый Сэммлер выполз и ушел в Заможский лес к парти­занам (дело было в Польше). По пути в лес интеллектуал, друг Герберта Уэллса, профессор Сэммлер застрелил безоружного немец­кого солдата и испытал удовлетворение от убийства. После войны м-р Сэммлер жил в Нью-Йорке на деньги племянника. Жил обособленно, одиноко. Иногда надевал темные очки, чтобы прикрыть изуродован­ный глаз, выходил на улицу и ехал на автобусе в библиотеку за мате­риалами для книги воспоминаний о Герберте Уэллсе. На бумаге Сэммлер писал воспоминания об Уэллсе, а в уме - свои тезисы о планете Земля и о существах, населяющих планету.

Два тезиса мистера Сэммлера.

“1. Свобода, Равенство, Братство, Прелюбодеяние! Просвеще­ние, всеобщее образование, всеобщее избирательное право, права большинства, признанные всеми правительствами, права женщин, детей, права преступников; утвержденное равноправие всех наций и рас. Социальное, общественное здравоохранение, правосудие - пое­динок, длившийся три революционных столетия, выигран, когда ослабели феодальные узы Церкви и Семьи, когда привилегии аристок­ратии без ее обязанностей стали общедоступными, демократиче­скими, особенно сексуальные, эротические привилегии. Было получено право мочиться, испражняться, блевать, совокупляться в любых позах.

Можно было воочию видеть, как цивилизация рвется к самоунич­тожению. Оставалось только гадать, сумеет ли Западная культу­ра в целом пережить это всеобщее распыление - или только ее наука, технология и административная организация будут восприняты другими общественными системами. И не окажутся ли любимцы цивилизации - интеллектуалы, - ее злейшими врагами, атакующи­ми ее, цивилизацию, в самые неблагоприятные моменты - во имя пролетарской революции, во имя разума, во имя иррационального, во имя духовных глубин, во имя секса, во имя совершенной немедлен­ной свободы. А это равнозначно неограниченным требованиям - не­насытности, жадности, нежеланию обреченного существа уйти из жизни неудовлетворенным (ибо смерть стала оконча­тельной и бесповоротной). Любая личность могла пред­ставить полный список требований и жалоб. Не подлежащий обсуждению и не признающий никаких ограничений в удовлетворе­нии любого человеческого желания.

2. У безумия есть тонкое ощущение нормы в жизни человека. Соблюдаются обязательства. Сохраняются привязанности. Про­должается работа. Люди являются на службу. Они приезжают на работу на автобусах. Они открывают магазины, подметают, заво­рачивают товары, доставляют их, моют, стирают, чинят, счи­тают, закладывают программы в компьютеры. Каждый день, каждую ночь. И как бы они ни были испуганы, как бы ни отчаивались, как бы ни бунтовали против общества, они все равно выполняют свой долг. Вверх и вниз в лифтах, склоняясь за письменным столом, за рулем, управляя сложными механизмами. И воистину есть вели­кая тайна в том, что этому животному, столь требовательному и беспокойному, столь нервозному и любопытному, столь подвержен­ному разным заболеваниям и порокам, столь склонному к пресыще­нию, присуща такая надежность и основательность, такая способность к постоянству, такое уважение к порядку (даже при любви к беспорядку), такая дисциплина, такое усердие. Да, именно великая тайна. Значит было бы ошибочным считать безумие глав­ной и единственной характеристикой. Хотя, впрочем, организо­ванные ненавидят неорганизованных до смерти, до убийства. Так, организованный рабочий класс - это огромный резервуар ненависти. Так, служащий, прикованный к рабочему месту, ненавидит тех, кто пользуется безусловной свободой. И бюрократ должен радоваться, если убит человек, не подчиняющийся порядку."

Пока Захар Ильич "спал", страна вошла в "рыночную экономи­ку". В парламентах, на площадях витийствовали любимцы цивилиза­ции - интеллектуалы и требовали немедленной и полной демократии. Прочие ходили на службу, но Горину казалось, что это ненадолго. Ведь Россия особая страна, о которой ничего не знали ни выходец из России Сол Беллоу, ни его герой м-р Сэммлер.

Как и предсказывали интеллектуалы, после двух лет пустых при­лавков в петербургских магазинах появилась пища. Экономисты-мо­нетаристы объясняли это становлением рынка. У Горина было сомнение, что дело в форме собственности. Есть вещи инвариантные относительно формы собственности. Еще Салтыков-Щедрин отметил в истории города Глупова год, когда хлеба собрали столько, что не токмо за границу продать, но и себе поесть осталось, но потом недород, засуха, словом зона рискованного земледелия. От феодализма пере­шли к "просто социализму", и в конце сороковых - начале пятидесятых годов, на прилавках Елисеевского магазина лежали мандарины, икра черная, икра красная и прочие деликатесы. Форма собственности бы­ла иной, но, как и сегодня, не всякий мог купить. Потом, в годы развитого социализма, а также глухого застоя, отдельная колбаса ста­ла всем по карману. Колбасы больше не стало, пришлось свозить всю колбасу в Москву-Ленинград, москвичи покупали ее "батонами", а остальные пели "как отдельные мужчины носят брови для красы, так в отдельных магазинах нет отдельной колбасы". Эти воспоминания подрывали веру в теории молодых экономистов. Что было очевидно -это то, что в России вовсю шел очередной эксперимент. Несколько сот лет страна ценой огромных народных жертв колонизовала Сибирь, Кавказ, Среднюю Азию. Построила великую империю. Потом импе­рию разрушили, стали строить первое в мире социалистическое госу­дарство. Новые жертвы, новые надежды и разочарования. Теперь разрушили социалистическое государство - строили рыночную эконо­мику. И тоже немалой для народа ценой. Если раз за разом разрушать недостроенный дом, и начинать строить новый, то жить будет всегда негде.

Пришли перемены и в учреждение. Институт таял. Наиболее энергичные уезжали за границу, уходили в коммерческие структуры. Пенсионеров начали сокращать. Команда, в которую входил Захар Ильич,- две лаборатории, занимавшихся эксплуатационной надеж­ностью энергетических сооружений, отпочковалась формально от ин­ститута и стала "самостоятельным юридическим лицом", с кудрявым названием "Центр по безопасности сооружений". Всем казалось, что сидя в отдельной лодке, шансов на спасение будет больше. Института, учреждения не было. Каждый спасался в одиночку. Казалось, что злая могучая сила, разрушившая дом Захара Ильича, перекинулась на его учреждение, город, страну. Ощущение обновления, пришедшей, на­конец, свободы пропало. Шел передел собственности, не первый в России. Идея справедливого распределения, как отмечали классики, всегда здесь преобладала над идеей производительного труда. Все всегда знали как разделить по справедливости, - с помощью экспроп­риаций, указов, ваучеров. И веками почти никто не работал по своей воле. Оттого Горину казалось, что "вверх и вниз в лифтах" - ненадол­го; привычный ему, пусть несовершенный, мир: дом, учреждение за­хлестывала волна безумия и одичания. Рвалась паутина-хранительница, паутина человеческих отношений, взаим­ных симпатий, антипатий, уз семейных, цеховых, национальных. Эти путы, добровольно или поневоле, связавшие людей, эта сложившаяся иерархия ценностей, пусть не во всем справедливая, логически и нравственно противоречивая, все-таки позволяла облокотиться Гори­ну на мир, надеяться, уповать на завтра. Паутина рвалась, и впереди мерещилась пустота.

Год рождения Горина - тридцать восьмой, был годом окончатель­ного группового выбора, годом полной, но как оказалось, не оконча­тельной победы единомыслия в России. Вместе со всем советским народом Горин верил в прогресс, социальную справедливость, в нау­ку, в возможность построения социализма с человеческим лицом. И вдруг старое начальство ушло, а новое объявило, что социализма с человеческим лицом не бывает. Верил Горин не очень истово, но верил. Старая вера, именовавшая себя марксистско-ленинской нау­кой, рухнула, групповой выбор пал, и каждый оказался перед пробле­мой индивидуального выбора. В юности Захар, как и многие, пока искал свое место, свою дорогу в рай, свою колею, пытался осмыслить бытие: вел дневник, штудировал малопонятных Гегеля и Канта, стро­ил самопальные философские системы. Годам к двадцати это прошло, - попал в колею, в упряжку, и "никаких богов в помине, лишь только дела гром кругом". Разговоры о смысле жизни стали казаться дурным тоном ("работать надо, а не трепаться"). Смешными и наивными вос­принимались попытки философов выразить словами невыразимое, их рассуждения на грани неведомого и неверного. И вот в возрасте пяти­десяти пяти лет Захар Ильич вновь ощутил необъяснимую рациональ­но потребность в осмыслении бытия, в вере.

За четверть века до крушения коммунистического мира один из духовных отцов Запада философ и психолог Карл Густав Юнг писал: "Коммунистический мир имеет один великий миф (который мы на­зываем иллюзией в слабой надежде, что наше высокое суждение по­может ему развеяться). Это свято почитаемое архетипическое видение Золотого Века (или Рая), где в изобилии имеется все для каждого и где всем человеческим детским садом правит великий справедливый и мудрый вождь." Юнг признается, что этот "мощный архетип" держит в руках на только мир социализма, но и западную цивилизацию. Судя по тезисам м-ра Сэммлера, верит в этот миф и Сол Беллоу. Иронизирующий над "человеческим детским садом" К.Г.Юнг, рассуждая об архетипах и символах, время от времени ми­моходом замечает, что излагаемое "имеет мало общего с такими дела­ми, как купля-продажа". Похоже, что индивидуалист Юнг тоже не уверен в предпочтительности детского сада рынку. Который год моло­дые интеллектуалы внушали бывшему советскому народу, что "рын­ку нет альтернативы". Но их аспирантское всезнание убеждало лишь самых легковесных, тех, кого можно легко убедить и в обратном. Остальные упорно цеплялись за миф в разных его вариациях.

Каждому в вере нужен свой ритуал, свои атрибуты. Одному - цер­ковь и коллективная молитва, другому - священная книга, великий учитель. У Горина ни то, ни другое не получалось. Он не мог с благо­говением отыскивать откровения в Танахе и Новом Завете. Священ­ные книги эти казались Горину архаичными по языку и наивными в формулировках. Ему был нужен в качестве атрибута веры понятный и привычный язык современной науки. Читать Талмуд он был не в состоянии, а книгу "Контуры Талмуда", написанную математиком Штайнзальцем, читал с интересом. С отменой коллективного выбора на головы бывших строителей коммунизма обрушился целый поток книг вероучителей самых разных толков. В этом потоке Горин нашел подходящую струю. Католик-иезуит и одновременно ученый-антро­полог Тейяр де Шарден, сын и внук ортодоксальных раввинов и одно­временно создатель динамической психологии Эрих Фромм, потомок суровых протестантских пасторов и отец аналитической психологии Карл Густав Юнг. Эти и им подобные мыслители, отбившиеся от веры предков, изучившие вероучения Востока, но не ставшие прозелитами, овладевшие современным естествознанием, но не влившиеся в ряды ортодоксальной науки, стали любимым чтением Горина. Те же мысли, которые, наверняка, содержались и в сказках, и в Священных Книгах, и в трудах великих философов, были предложены Горину в нужном ему формате. Вечные истины в ненавязчивом изложении этих, быть может, не самых великих, но изъясняющихся на привычном Горину языке, умных собеседников, стали помощниками в самопознании и осмыслении происходящего.

Философская вера Ясперса, рациональная вера Фромма в какой-то части заместили старую веру, но не изжили целиком веру иррацио­нальную. Иррациональная вера по Фромму - это вера в "старшего брата", в его мудрость, силу, милосердие. Это вера в Бога, в идею, в вождя. Горин вполне обходился раньше без вульгарной веры в бога и вождя, но в идеи верил. Скажем в идею прогресса, в идею социальной справедливости. Расстаться с этими иррациональными верованиями мешала именно обретаемая рациональная вера. Рациональная вера Фромма это не верование во что-то, а определенность и стойкость, которые свойственны нашим убеждениям, это черта характера. "Это суть, воплощающая реальность того, что обозначается словом "я" и составляет основу нашего убеждения в своей подлинности. Если мы не имеем веры в постоянство нашего "Я", чувство самоценно­сти оказывается под угрозой, и мы оказываемся зависимы от других людей, чье одобрение становится основой нашего самосозна­ния... Вера в себя - это условие нашей способности обещать... Только человек, который имеет веру в себя, способен верить другим... Вера в других достигает своей кульминации в вере в человечество... По­скольку, как говорил Ницше, человека можно определить по его спо­собности обещать, то вера является одним из условий человеческого существования".

Многие легко поменяли старую веру на новую. Горин же принад­лежал к тому меньшинству, которое считало, что можно отказаться от знания, знание от отречения не пострадает - оно объективно, а вера от отречения страдает. Галилей знал, что земля вертится, но отрекся от своего знания. И правильно поступил. Земля не перестала вращаться, а еретик Галилей избежал расправы. Джордано Бруно верил, ибо не имел объективных доказательств, и пошел за свою веру на костер. Никогда в старые времена Горин не был ортодоксом, был скорее фрон­дером, и все-таки был солидарен с Карлом Ясперсом, написавшим в своей "Философской вере", что вера - "истина, страдающая от отре­чения", знание - "истина, которую отречение не затрагивает". Пере­стройка требовала отречения, а это - угроза существованию. Особенно трудно было самым старшим, тем, кто прополз на животе от Волги до Одера. Они смотрели на своих самоуверенных внуков, и с грустью вспоминали время, когда они были такими же румяными и молодыми и без тени сомнения кричали :"Бога нет! Да здравствует товарищ Сталин!". Горин если не целиком, то значительной своей частью мыс­ленно примкнул к этим "пикейным жилетам".

* *

Как Горин ни старался оставить дома все как было, началась пере­стройка и в доме. Захар Ильич переставил мебель. Художественную литературу переместил в комнату Ольги, специальную - в свою. Стал понемногу выносить на помойку цветы вместе с цветочными горшка­ми. Хотя они с Гошей регулярно поливали, цветы без хозяйки стали сохнуть.

Гоша, будучи в отпуске, с февраля пошел работать в программист­скую контору. Работа, кажется, ему нравилась.

Максим продолжал крутиться с утра до вечера в бизнесе. Стал воскресным папой. В будние дни ночевал на Тореза, а по воскресеньям навещал жену с дочкой, продолжавших жить на Кировском проспек­те, у родителей жены. Была в том и вина его покойной матери, не поприветствовавшей выбора Максима. А биополе матери крепко де­ржало не только Захара Ильича, но и ее детей.

Новый год Захар Ильич встречал в обществе своей матери. Жила мать неподалеку, на Большом Сампсониевском вместе с сыном Викто­ром, младшим братом Захара Ильича. На улицу уже не выходила, но передвигалась по квартире еще бойко. Пищу уже не готовила. Иногда, (когда был трезв), готовил Виктор, но чаще приносила еду невестка Галя, жена среднего брата Аркадия. Аркадий с Галей тоже жили по­близости, на проспекте Смирнова. Чтобы развлечь мать и дать пере­дохнуть Гале, Захар Ильич взял мать на несколько дней к себе на Гданьскую. За стол сели часов в десять вечера - мать, Максим, Гоша, Захар Ильич. Через полчаса дети ушли в свои компании. После нового года Захар Ильич отвез мать назад на Большой Сампсоньевский, ушел целиком в книгу об Ольге и почти не бывал на Большом Сампсоньевском.

Выйдя в конце января на работу, Захар Ильич вспомнил о матери и устыдился. Мать, в прошлом детский врач, по-прежнему рвалась под крылышко медицины, в больницу. Захар Ильич понимал, что пребы­вание в больнице в нынешнее время - безумие, что дома лучше. Но мать плакала и требовала лечения. Она уже не понимала, что от старости не лечат. В качестве наказания Захар Ильич решил поме­стить мать в больницу на несколько дней. Через неделю забрал при­смиревшую и ослабевшую. Весь февраль Захар Ильич ежедневно после работы заходил на Большой Сампсоньевский. Кормил, водил в туалет. Потом шел домой, готовил ужин для себя и Гоши и садился за рукопись. Садился, чтобы не оставаться одному, без собеседников.

На сороковой день, 17 января, когда по христианским догматам душа окончательно расстается с землей, собрались дома друзья Ольги. Было человек тридцать. Весь вечер Захара Ильича не покидало ощу­щение, что многих он видит в последний раз. Самые близкие, возмож­но, придут через три месяца: 27 апреля Ольге было бы 55 лет. Для них он был мужем Ольги. А Ольги больше нет. За столом Захар Ильич сказал, что написал нечто об Ольге. Домашний, альбомный вариант записок некоторые присутствующие читали. Одна из близких подруг назвала записки стриптизом. Другая сказала, что к ней во сне прихо­дила Ольга в страшном гневе из-за этих записок.

* *

Пришел конец февраля - обещанный срок поездки на Саяны. Захар Ильич по-прежнему был еще не в лучшей форме. Особенно тяготило чувство вины. Раньше он ставил себя на место Ольги, думал о ее последних мгновениях, о боли и ужасе, который она ощутила. Теперь ловил себя на том, что думал, как плохо Ему. О том, что Он больше ее не увидит. Это рождало тяжелое ощущение вины и стыда. В начале февраля организм, который так успешно перенес первых два месяца, дал трещину. В тот вечер на ужин он открыл консервную банку без этикетки. В ней оказалась тресковая печень подозрительного вида. Гоше есть не дал, а сам ел. Разболелся "желудочно-кишечный тракт". Чего тут было больше - "нервной почвы" или отравления - трудно сказать. Случился даже какой-то приступ (или колика). Было очень больно и свело мышцы живота и левой ноги. Гоши дома не было. Кое-как, полуползком, Горин добрался до ванной, в горячей ванне мышечная судорога прошла.

Здравый смысл подсказывал, что ехать еще рано. Но что-то застав­ляло ехать. Производственная необходимость? Отчасти. Но, мог пое­хать и кто-нибудь другой. Желание отвлечься, выздороветь, сменив обстановку? Рассуждая здраво, надежд на это было мало: ехать с боль­ным желудком, когда в стране такая неразбериха - не лучший способ укрепления здоровья. Видимо, - следствие "тайны", о которой гово­рил А.Сэммлер - тяги к порядку. Это загадочное чувство долга (непо­нятно перед кем) заставляло его вновь вернуться "в обойму", в строй, в хоровод, влиться в броуновское движение, где каждый, движимый инстинктами, обстоятельствами, идеями беспорядочно перемещается по миру, и вместе со всеми неуклонно куда-то движется - к прогрессу, вырождению, самоуничтожению или к завоеванию новых миров.

Есть в фильме Ф.Феллини "Восемь с половиной" сцена: идет съем­ка фильма, под музыку Нино Рота движется по кругу хоровод, режис­сер с мегафоном и ассистенткой направляют движение хоровода, потом режиссер и ассистентка покидают свои места, присоединяются к хороводу и двигаются со всеми по кругу в общем хороводе. Захар Ильич понимал, что вернуться в хоровод на полном серьезе он не сможет. Жизнь в хороводе для него кончена. Остается наблюдать со стороны в том числе и за собой, примазавшимся к хороводу.

"Вверх и вниз в лифтах, склоняясь за письменным столом"... Такая уж великая тайна? Духовный отец лидеров нынешней перестройки, поэт рынка Фридрих Хайек никакой тайны не видит: "Традиция",-говорит он. Человек мечется между "хочу" и "надо". Чувства говорят: "хочу", разум - "надо". Между чувством и разумом Хайек помещает традицию. Мы выбираем традицию или она нас? По Хайеку - она нас. Традиция помогает нам выжить, ее рождение и видоизменения подо­бны биологической эволюции. Живет, скажем, одно племя, где реша­ют отрубать руку за воровство. Люди племени перестают воровать, -рук жалко. Другие племена смотрят: не воруют, а живут не хуже, даже лучше. Перенимают обычай. Со временем всюду, кроме Ирана и Ливии, варварское правило рубить руки отменяют, а традиция остает­ся. Люди следуют традиции часто не задумываясь в ее разумности, и, как считает Хайек, правильно делают. "Пагубной самонадеянно­стью" назвал Хайек веру интеллектуалов в возможность построения стабильного человеческого общежития на разумной, социалистиче­ской основе (ибо разум неизбежно приводит к идее социальной спра­ведливости, к социализму). По Хайеку идеальное общественное устройство - рыночная стихия, ограниченная рамками традиции и закона. Если традиция лишь продукт эволюции, то зачем суды, тюрь­мы, проповеди в церквах? Не лучше ли подождать, пока все не нала­дится само собой? Традиция и общественное устройство - продукт человеческого разума, - возражал Хайеку его оппонент математик, философ Бертран Рассел, сторонник мифа о Царствии Божием на земле и одновременно атеист. Но и по Хайеку и по Расселу получа­лось, что пора идти на работу. Следуя традиции или по собственному разумению, - это уже вторично.

* *

Ехать один с больным желудком Горин опасался. Его постоянный партнер Виталий Волков уволился. Плюнул на науку. Вначале ушел строить коттеджи. Когда понял, что не только наука, но и производст­во в стране умерли, пошел программистом в банк. При переделе соб­ственности нужными и оплачиваемыми оказались три профессии -воры, полицейские и бухгалтеры. Доволен, работы много, платят хо­рошо. Для страховки Захар Ильич попросил поехать с ним Алика Френкеля, относительно молодого человека (тридцать лет), бывшего своего аспиранта, а ныне сотрудника. Дела у Алика на Саянах были, он изготовлял кое-какие программы для автоматизированной системы диагностического контроля плотины. Службу в институте Алик со­вмещал с общественной работой, рожденной новыми временами. За­хар Ильич величал Алика старшим евреем Петербурга и Ленинградской области, хотя старшинство было сомнительным. В го­роде в конце 80-х годов возникло несколько независимых обществ. Два из них были наиболее крупными: одно - религиозного направле­ния, при синагоге, другое, светское, с конторой в подвале школы на улице Рылеева. Алик возглавлял светское. Но пока работы не бросал, и вообще не шил себе шубы из своей общественной работы: не брал за нее зарплаты, хотя мог, чем нравился Захару Ильичу. По представле­нию Горина, Алик был "культурным автономистом", последователем Семена Дубнова, собирался не уезжать, а возрождать язык идиш и культуру восточно-европейских евреев. Дважды ездил в Израиль со­вершенствоваться в языке идиш, получал журналы "оттуда". Кто бы мог подумать, что страна Советов дойдет до жизни такой! Алик давал Захару Ильичу читать израильский русскоязычный литературный журнал "22", приносил книги библиотеки "Алия", сообщал о дне и часе ежегодного митинга на площади перед синагогой на Еврейском Преображенском кладбище в память о Дне Катастрофы. Благодаря Алику, Захар Ильич посещал эти митинги. Однажды даже привел детей. Но детям это было неинтересно.

* *

Несмотря на молодость, Алик проявлял гораздо большую предус­мотрительность: беспокоился о билетах, жилье и прочем. Захар Иль­ич, обычно, предпочитал, неизвестность и непредвиденные обстоятельства. Билет удалось купить только туда. Готовилось оче­редное повышение цен на авиабилеты, видимо, поэтому обратных билетов не продавали.

Время рейса на Красноярск за 80 дней поменялось. Вылетели в три часа дня 29 февраля и около двенадцати ночи приземлились в главном красноярским аэропорту Емельянове В Петербурге погода была ве­сенняя, снега почти не было. В Красноярске - минус двадцать четыре "с ветерком". Ехать в город резона не было: завтра утром - снова в этот аэропорт или рядом, в аэропорт Черемшанка, чтобы лететь дальше. Тем более, официально в город после двенадцати ночи автобусы ходят раз в час, такси берет с человека по сто рублей. В зале ожидания спят люди во всех мыслимых и немыслимых местах. Вышли на улицу, минут двадцать прождали автобус. Автобуса нет. Холодно. Решили идти в гостиницу аэропорта. Гостиница то ли ремонтируется, то ли развалилась навсегда. На втором этаже, тем не менее, светится одно окно. По темной, захламленной лестнице поднялись на второй этаж. Женщина-сторож разрешила переночевать в коридоре на пыльных диванах под негасимой назойливой лампой без абажура, висящей пря­мо над диванами. Куда ни повернешься, - лампа светит в глаза. В шесть утра по местному (два ночи по московскому) встали, пошли выяснять обстановку. Обстановка оказалась сносной. Удалось купить авиабилеты на Шушенское, на 11 утра. От Шушенского до места два часа на автобусе. Правда неизвестно, будет ли автобус.

Через час самолет Ан-24 приземлился в Шушенском. Боже, до чего заросла сюда народная тропа. Прекрасный аэропорт, облицованный мрамором, пуст, самолеты прилетают только из Красноярска, один рейс, и то не каждый день. Слава богу, автобус есть, но только до Сизой, это больше половины пути и противоположный берег Енисея. В догэсовские времена путь от Шушенского до Сизой был столбовой дорогой к будущей ГЭС. Дальше, на юг, вверх по Енисею, двигались по воде летом и по льду реки зимой. На противоположном, левом берегу была Майна. Нынче между Сизой и Майной сухопутная связь по плотине Майнской ГЭС, расположенной в пятнадцати километрах ниже Саяно-Шушенской. Горин с Аликом пешком по плотине пере­шли на другой берег Енисея. Вот и требуемый город Саяногорск, а точнее - поселок Майна.

Город Саяногорск - понятие условное: это объединенные одной исполнительной властью три поселения на левом берегу Енисея, отде­ленные друг от друга изрядными расстояниями: самый северный -собственно Саяногорск, пятидесятитысячный город из стандартных пятиэтажек и девятиэтажек, средний - десятититысячный поселок Майна, южный - Черемушки, поселок для строителей и эксплуатаци­онников ГЭС, - цель командировки.

Саяногорск недавно "отложился" от Красноярского края. Хакасия, шагая в ногу со временем, стала "самостоятельной республикой в составе России". Но коренного населения в хакасском Саяногорске не было. В Абакане, в Минусинской котловине иногда встречались невы­сокие коренастые люди монголоидного вида. Их Горин и принимал за хакасов. Но потом прочитал одну ученую книгу, из которой с удивле­нием узнал, что хакасы (по-китайски сяцзясы), они же хятя, они же самодийцы - "желтая голова, красное лицо", рослые, рыжие, румя­ные, голубоглазые. Другая ученая книга говорила, что древняя Хака­сия - страна полиэтническая: блондины-хакасы были плебсом, а аристократия - брюнеты тюркской расы кыргызы (по-китайски тянгу-ни). Китайская хроника "Тан-Шу" сообщает, что аристократы-кыргызы произошли "от сочетания бога с коровой". Более современные источники пишут, что кыргызы покидали этот мир, как все тюрки, путем "трупоположения с конем", блондины же хакасы, "как представители тюхтятской культуры" предпочитали трупосожжение и "вино квасили из каши". Была древняя Хакасия чем-то вроде китай­ской "Магнитки": древние хакасы ловили в отрогах восточных Саян соседние народы дубо, милигэ, эгжи и "употребляли их в работу" - заставляли добывать руду и выплавлять металл. "Ясно, - решил Го­рин, - хакасы - блондины, а кыргызы - брюнеты, брюнеты еще сохра­нились, хотя вид имеют далеко не аристократический". Но в третьей книге Горин прочитал, что "енисейские кыргызы голубоглазые и ры­жеволосые" и в то же время (это подтверждает знаменитый писатель Чингиз Айтматов), "самые монголоидные из всех народов Средней Азии и Казахстана" брюнеты-киргизы Тянь-Шаня произошли от ени­сейских кыргызов (то есть блондинов).

Вся Хакасия - археологический Клондайк. Территория Саяногор­ска тоже. Между прочим, самая древняя статуэтка из керамики на территории Союза найдена здесь, недалеко от впадения речки Уй в Енисей. Возраст статуэтки шестнадцать тысяч лет. Нашли недавно, благодаря строительству Майнской ГЭС. Майнинская статуэтка вы­ставлена в Эрмитаже. В XIX веке финские археологи М. Кастрен и И. Аспелин обнаружили у села Означенного камни с руническими надписями. Целое столетие никому не было дела до археологических чудес Означенного и Майны, и лишь в связи со строительством ГЭС и алюминиевого завода археологи организовали в 1975 году экспеди­цию. Копают на территории Майны и Саяногорска и по сей день. Раньше за деньги государства, теперь работы финансирует завод. Го­рин, готовя свои записки, прочитал несколько монографий, подарен­ных благодарными археологами местным начальникам, и вконец запутался в брюнетах и блондинах, проживавших на этой древней земле. Кстати, ни в одной из монографий он не встретил того, что услышал по радио: оказывается из этих мест, с Саяно-Алтая, пришли в причерноморские степи изобретатели штанов и уздечки скифы. Трудная наука история.

Но все это далекое прошлое. Аборигенов в Саяногорске не встре­тишь. "Большой" Саяногорск тянется вдоль Енисея на сорок километ­ров, и каждое из трех поселений имеет свое лицо и свою климатическую зону.

Собственно Саяногорск стоит на ровной безлесной хакасской сте­пи, Майна - таежное сибирское село в типичной для Южной Сибири широкой речной долине, окаймленной сопками, поросшими редкой тайгой, Черемушки - горный поселок в относительно узком каньоне, расположенный на двух террасах.

"Мегаполис" Саяногорск рожден Саяно-Шушенской ГЭС. На мес­те собственно Саяногорска со времен Екатерины был острог и село Означенное. По непроверенным данным "в означенное" на карте Си­бири перстом императрицы место были сосланы участники пугачев­ского бунта. Острога давно нет, есть большие алюминиевый и мраморный заводы, на которых и работают жители современного Са­яногорска. В километре от города - Енисей, в этих местах равнинная река, разделенная на рукава, берега и острова которой обрамлены неширокой полосой березовых и сосновых лесов.

Десятью километрами выше по Енисею, в предгорьях Саян - Май­на. Здесь чуть ли не с петровских времен был медный рудник. Если верить памятной доске на старом краснокирпичном здании, рудник основан в 1732 году. Знали эти места и золотую лихорадку: возле Майны впадают в Енисей две речки - Сизая и Уй. По берегам речек старатели мыли золото.

Когда Горин впервые ехал от Абакана к Саяногорску, дело было зимой, и видел за окном унылую, ровную как стол хакасскую степь, по почти бесснежной земле которой ветер гонял пирамидки снежных вихрей, Горин думал:"Господи, как люди могут здесь жить?! Деревьев нет, зима почти без снега, ветер". Первое впечатление оказалось об­манчивым. Жить в этих краях можно, и люди обнаружили это давно. Это подтверждают и археологи, и садовые участки нынешних жите­лей, где вызревают даже абрикосы.

Южнее Майны, вверх по Енисею, до 1961 года была почти девст­венная тайга. Исторически первым цивилизованным человеком, при­шедшим в те места, был путейский инженер Родевич. Сделал топографическую съемку местности, поставил первые репера и ушел дальше. Было это, кажется, в 1907 году.

Ненаселенкой места выше Майны назвать было нельзя - стояли хутора в логах. Жили в них промысловики, сдавали государству дары тайги. Местные охотники и рыболовы были приписаны к промысловой кооперации.

Первопроходцы-геофизики Ленгидропроекта, пришедшие в те края в конце пятидесятых - начале шестидесятых, вспоминают из або­ригенов братьев Канаевых. Перед самым их приездом один из братьев Канаевых уложил возле берлоги прямо в створе будущей плотины медведицу. Геофизики купили у него медвежонка, злющий оказался. У того же Канаева брали они панкреотин на опохмелку. Промыслови­ки Канаевы брали в тайгу для подкрепления в качестве стимулятора панкреотин - спирт, настоянный на пантах маралов. Геофизики же (за исключением Олега Воронкова) были поголовно "интеллектуаль­ными пьяницами", о будущем дне не думали, выпивали все до капли, а на следующее утро клянчили у Канаева панкреотин для лечения головной боли.

Один из братьев Канаевых и по сей день здравствует, работает капитаном катера лесников. Помнит, как мальцом привез его в эти края отец. В начале века казна давала деньги переселенцам из южной Сибири, осваивавшим земли в верховьях Енисея. Одна из семей-пере­селенцев того времени - Канаевы. Каково же было удивление пересе­ленцев, когда добравшись до створа нынешней ГЭС, они обнаружили, что в эти края уже добрался русский мужик по фамилии Карлов. Его фамилия и дала имя речке и створу будущей ГЭС. Выше по Енисею были угодья тувинского рода, спустившегося вниз от Шагонара. Раз в год летом приплывал на лодке в эти края купец-молодец, записывал в книжечку кому сколько керосину, соли и муки надобно. А зимой по льду приезжал купец с обещанным товаром. Расплачивались за соль-керосин шкурками соболя и кабарги.

Граница между охотничьими угодьями Карлова и самого северного тувинца была принята за государственную между Россией и Тувой. В 1944 году Тува последней из братских республик влилась в дружную семью народов Советского Союза. Теперь же понять, чья это земля, не представляется возможным: правый берег ниже ГЭС - Россия, левый - Хакасия, выше по течению - Тува.

Всерьез, надолго и не в одиночку в будущие Черемушки пришли геологи, седьмая экспедиция Ленгидропроекта, командовал ей Петр Васильевич Ерашов.

Горин не знал этого легендарного человека, непременного героя всех книг, написанных о Саяно-Шушенской ГЭС, - что называется разминулся: осенью 1961 Ерашов оставил Кемскую экспедицию и уехал на Саяны, а молодой специалист Горин той же осенью приехал в места, оставленные Ерашовым. То есть приехал не в саму Кемь, а в Зареченск, что севернее. Но и в Зареченске работали геологи Кем­ской, ерашовской экспедиции. Преемник Ерашова Лев Малиновский сидел обычно не в Кеми, а в Зареченске: рыба в Зареченске ловилась лучше, а Лев Малиновский был страстным рыболовом. От него, за бутылкой под жареную рыбку Захар Ильич услышал немало расска­зов о Петре Васильевиче, несколько отличных от историй о первопро­ходце Ерашове, описанных в книгах о Саяно-Шушенской ГЭС. "Не знаю, справишься ли с работой, - говорил сокрушенно перед отъездом Ерашов своему преемнику,- настоящий геолог должен не меньше трех раз переболеть триппером, а ты, вроде, не болел".

С внешним обликом Петра Васильевича познакомился Горин чет­верть века спустя. В коридоре первого административно-технологиче­ского корпуса Саяно-Шушенской ГЭС, напротив музея, висит четыре больших картины, писаных маслом и объединенных одной тематикой. Так сказать, четырептих. Размер каждого полотна - полтора на два метра. Первое полотно - "абстрактное". На нем безымянный пахарь цивилизации, городской парень с клеенчатой сумкой для инструмен­тов, в одной старорежимной избе вкручивает лампочку Ильича. За вкручиванием благоговейно наблюдает крестьянская семья в полном составе, от старенького дедушки до младенца на руках молодухи. Второе полотно отражает период изысканий и проектирования ГЭС. Центральная фигура композиции - Петр Васильевич Ерашов. На льду Енисея у Карловского створа стоят передвижные вагончики для жилья и множество треног из бревен высотой этак шесть-восемь метров (тре­ноги, надо думать, для бурения). На переднем плане с десяток мужи­ков в полушубках, валенках, ушанках. Самый большой и наиболее тщательно выписанный - Ерашов, два поменьше - главный геодезист экспедиции Данилов Николай Гаврилович (он при нивелире) и, види­мо, главный гидрогеолог, судя по ледобуру в руках. Однажды, когда

Горин стоял перед картиной, изучая легендарного Ерашова, один про­ходивший мимо ветеран предложил отыскать ошибку в картине. Го­рин не нашел. "Посмотри на тени, - сказал ветеран, - солнце с этой стороны в ущелье никогда не попадает". Картина рисовалась в Ленин­граде, по фотографиям. Возможно, художник развернул солнце на сто восемьдесят градусов, чтобы лица изображенных людей не были в тени.

Геодезист Данилов, поэт-фронтовик, пишет об изыскателях, о вой­не, публиковал очерки о Ерашове. Вместе с геологом Тягуновым Да­нилов снабдил Горина массой материалов о Петре Васильевиче. Из них Горин выбрал один факт и один маленький отрывок из очерка другого геодезиста ерашовской экспедиции, члена Союза Писателей Владимира Балашова (геодезисты Ерашова - народ пишущий).


Факт: в период разворота работ в экспедиции работало 650 человек.

Отрывок: "Однажды ленинградская журналистка спросила:

- Петр Васильевич, а орденов у вас много?

- Ну что вы, я же не доярка, а просто изыскатель, - улыбнулся Ерашов."

Сколько нитей, связывающих нас с окружающим миром, мы не замечаем! Однажды в командировке Горину сказали, что в плотине работают геофизики, командует ими Геннадий Михайловский, бывший одноклассник Горина. Убей бог, Горин не помнил такого одноклассника. Они встретились и не узнали друг друга, спустя сорок лет. Гена с Захаром учились вместе всего два года, девятый и десятый классы. Гена приехал в Ленинград из провинции, за два года учебы ни с кем близко не сошелся, в классе остался чужаком, незаметно кончил школу, на вечера встречи не приходил. Потом кончил геофак университета, и всю жизнь проработал в Ленгидропроекте. Общих знакомых тьма, а встречаться по работе не довелось. Гена начинал на Саянах в 1961-ом вместе с Ерашовым.

Г.Михайловский: " Было в поколении, прошедшем войну, племя этаких надежных мужиков. Образования они не получили, но за ними - как за каменной стеной. Ерашов был из таких. Его хоть на луну забрось в экспедицию, он и там наладит дело. Перво-на­перво построит баню. С бани он начинал все экспедиции. Баня для Ерашова была святым делом. Человек должен иметь место, где может очиститься после грязной рабо­ты, отогреться в парной от сибирских морозов и помягчать душой. Так было на Поное и в других местах. А на Саянах даже дважды. Вначале предпочтительным представлялся Джойский створ, потом убедились, что Карловский лучше. Перебазировались с Джоя к Карловке - новая баня."

О.Воронков: "Мудрый администратор. Техническим руководителем экспедиции был главный геолог Пирогов"

Существует магия имен. Почему из десятков людей, знавших Ерашова, Горин привел мнение о нем человека в его жизни "проходного", хотя и одноклассника? Была у Гены детская мечта стать геологом. Поступал в университет, почти не рассчитывая на благополучный исход, почти не знал английского. Английский был последним экзаме­ном, отвечал Гена плохо. Но экзаменатор увидел, понял мальчишку и поставил четвер­ку. Гену приняли. Потом Гена учился английскому у своего бывшего экзаменатора. В университете на экзамене по английскому студент Михайловский отвечал другому пе­дагогу, отвечал очень хорошо, бывший экзаменатор был здесь же и экзаменовал другого. Когда дело дошло до оценки, тот преподаватель, который экзаменовал Гену на вступи­тельных, попросил его на минуту выйти, Гена вышел. "Не обижайся, но мы поставили тебе тройку, "-сказала Ольга Николаевна. Так звали преподавательницу, поставившую Гене четыре за слабый ответ на вступительных и настоявшую на тройке спустя три года. Гена считает, что "англичанка Ольга Николаевна", мимоходом задевшая его жизнь, определила судьбу Геннадия Михайловского, сделала его геофизиком. Жену Горина тоже звали Ольга Николаевна.

Напарником Михайловского в те годы на Саянах был Олег Михайлович Воронков. Олег Воронков был непьющим геофизиком, оттого, видимо, стал доктором наук и рабо­тал с Гориным в одном институте. А жена Олега Шура, приезжавшая к мужу в экспе­диции на Саяны, была математиком, в университете училась в одной группе с женой Горина, более того, гребла в одной "четверке" на "Спартаке". И работали Ольга с Шурой на одном факультете. Потому-то из сотен "безымянных" первопроходцев, со­ратников хрестоматийного Ерашова, Горин назвал геофизиков Михайловского и Воронкова.


Вслед за изыскателями пришли в Черемушки первые строители, пробили от Майны дорогу на юг, к створу плотины, построили ГЭС и поселок. Потом энергия ГЭС дала жизнь заводам и Саяногорску. Два слова "пробили дорогу", а сколько за этим стоит! Сколько написано, еще больше не написано. Ни в одной книге Горин не прочитал о страшной катастрофе при строительстве моста через Енисей. Однаж­ды зимней ночью упала с быков огромная (на глаз стометрового про­лета) мостовая ферма. На мосту работали люди. Спаслись лишь те, кто нарушал технику безопасности и не был пристегнут. Те, кто был пристегнут для страховки, отстегнуться не успели... Разве можно вме­стить в книгу даже в тысячу страниц жизнь в экстремальных условиях тысяч людей? И все же, блаженные, почти крыловские времена: стра­на еще что-то строила, а не только проедала и пропивала свои нефть, газ и лес.

Период строительства отображен на третьем полотне четырептиха. На картине строящаяся подводная часть здания ГЭС: спиральная ка­мера, опутанная арматурой, бетонирование турбинного блока. Три группы людей. Группа справа - бригада плотников-бетонщиков. Цен­тральная фигура группы - бригадир, легко узнаваемый герой труда Валерий Позняков. Слева - аналогичная группа, тоже бригада плот­ников-бетонщиков, тоже передовая, в центре - бригадир Сергей Коленков, кавалер орденов Ленина и Трудовой Славы, лауреат премии Ленинского комсомола, делегат, депутат, автор книги "Мы - гидро­строители". В центре - бригада монтажников Вячеслава Сергеевича Демиденко. Сколько наград у Демиденко, Горин не знал, но если верить книге В. Рушкиса, был случай, когда Демиденко отказывался публично от ордена Ленина, считал что наградили незаслуженно, с трудом уговорили принять орден. В другой книге Горин прочитал, как однажды монтажника Демиденко посылали в Ирак, на строительство гидростанции на реке Евфрат. Демиденко отказался ехать в рай зем­ной (есть мнение, что именно в этих местах располагался рай), а предпочел сесть на свой потрепанный "Москвич" и своим ходом от­правиться с Капчагайской ГЭС, что в Казахстане, на строительство Саяно-Шушенской. Был у Демиденко "знак качества" повыше орде­нов и медалей: Вячеслав Сергеевич состоял кандидатом в члены ЦК КПСС. Картина, в центре которой изображен В. Демиденко, символи­зирует "малое кольцо" содружества трех бригад. В книге Коленкова написано, что малое содружество родилось по примеру большого со­дружества "двадцати восьми". "Очередная совковая туфта", -скажет бывалый читатель-демократ. И да, и нет, уважаемый читатель. На маленьком пятачке турбинного блока первого агрегата, мешая одна другой, работали три бригады, рвали друг у друга общий для всех кран: одни хотят здесь варить трубу, другие - городить опалубку. Простои, разборки. Мешают друг другу, но повязаны общим делом: пока не закончат работу монтажники - бетонировать нельзя. Собрались му­жики, решили разобраться по-хорошему, договорились не только не мешать друг другу, но даже и помогать. А уж к этому нехитрому делу подвесили "агитгирьку" в виде "малого кольца".

Четвертая картина - исполненная в масле доска почета эксплуата­ционников, будет описана в последней части записок. Горин вообще не хотел засорять текст описанием картин, вычеркнул в черновике, но потом восстановил по просьбе некоторых изображенных героев. Чу­жому насмехаться над картинами нечего. А коли свои - отчего не пошутить. Опять же память. Не будешь вечно торчать возле картин на ГЭС, уедешь куда, на пенсию уйдешь. А книжечка, авось выйдет, купишь, поставишь на полку, прочитаешь, вспомнишь.

Между Саяногорском, Майной и Черемушками каждые полчаса ходил автобус. Без приключений - к ужину, в воскресенье 1 марта - Захар Ильич с Аликом были на месте, в Черемушках.

* *

На Саяно-Шушенскую ГЭС Захар Ильич впервые попал в начале 70-х годов почти как турист. На Красноярской ГЭС, что ниже по течению Енисея, был построен судоподъемник для переброски речных судов через плотину. Судоходство по Енисею в тех краях было почти символическим, и судоподъемник строился с расчетом на будущее. Измерения осадок, которые вела служба эксплуатации ГЭС, показа­ли, что судоподъемник дает неравномерную осадку. Чтобы проверить, так ли это, на Красноярскую ГЭС выехала комиссия. Горин был в составе комиссии. От Красноярской до строящейся Саяно-Шушенской было "рукой подать", километров четыреста. Несколько членов ко­миссии решили на обратном пути заехать и посмотреть на строитель­ство.

Стройка была в самом разгаре. Теоретически Горин знал, что Сая­но-Шушенская ГЭС - вершина отечественной гидроэнергетики, что в сроки, отпущенные ему для пребывания в этом мире, ничего более значительного советские гидротехники не построят. Тем не менее, особого впечатления строящаяся плотина не оставила. Стройка как стройка. Поездка запомнилась лишь тем, что там Горин купил шубу Ольге. В магазинах на строительстве было много шуб. Две женщины из комиссии ахали и восторгались шубами. Ольга, Горин знал, тоже хотела купить шубу. Горин одолжил деньги у своего однокурсника, Бори Ботвинова, работавшего на ГЭС начальником отдела рабочего проектирования Ленгидропроекта - генерального проектировщика гидроузла, и купил. Ольге шуба очень понравилась. Шубы существу­ют долго. Эта пережила хозяйку. Через полгода, прожив двадцать лет в Питере, шуба во вполне сносном состоянии вернется на Саяны. Когда Горин стал раздавать Ольгины вещи, отдал и шубу. Отвез Лене Шахмаевой в Черемушки, ибо в результате перестройки новую шубу мог себе позволить купить очень богатый человек. И это в России, в Сибири.

В семидесятые годы, несмотря на 15-летний стаж работы гидротех­ником после окончания гидротехнического факультета Ленинград­ского политехнического института, кондовым гидротехником Горин себя не ощущал. Считал специальность гидротехника "почвенной", примитивной, не требующей концентрации мысли и глубоких теоре­тических знаний. Ругал своих коллег за низкий уровень знаний и неумение хорошо строить. Числил себя "прочнистом", специалистом в области строительной механики, науки близкой к фундаменталь­ным, требующей некоторой математической выучки и культуры. А прочность - всюду прочность, будь это судостроение, дирижаблестро­ение или строительство плотин. Его судьба прибила к гидротехниче­ским сооружениям. С таким же успехом могла прибить к машиностроению. С годами отношение к гидротехнике у Горина изме­нилось. Были для этой метаморфозы причины внешние и внутренние. Главная внутренняя причина - пришедшее понимание, что за громоз­дкими математическими выкладками в строительной механике не скрывается богатства идей. В основном, приходилось выполнять тож­дественные преобразования и решать громоздкие задачи на ЭВМ, что требовало некоторых знаний, трудолюбия, но не живости мысли. При­шло понимание, что жизнь богаче модели, что инженерное дело по идее выше, в нем больше естествознания.

Была причина "внешне-внутренняя". Кризис жанра. В 60-70-е годы в механике был "конечноэлементный бум". Появился метод ко­нечных элементов (МКЭ), позволивший решать целые классы при­кладных задач, не решенных ранее. Многие в те годы занимались МКЭ, его обоснованием, построением новых схем, решением конкрет­ных задач. За рубежом и у нас шел поток статей и книг. Примкнул к этому движению и Горин. В 1982 году защитил докторскую, в основ­ном на МКЭ. К началу восьмидесятых годов "ягода стала сходить". Метод стал прост и ясен, задачи, лежавшие на поверхности, были решены. Начинался кризис жанра.

Кризис жанра совпал с перестройкой в стране. Начались перманен­тные дискуссии по всем вопросам жизни и смерти. В том числе и по гидроэнергетике. На острие дискуссии, во главе движения, требовав­шего прекратить строительство гидростанций и разобрать построен­ные, было несколько известных журналистов, писателей, биологов, людей шумных, но не очень сведущих в том деле, которое взялись критиковать. Настойчивая кампания в прессе, дебаты в Верховном Совете сделали свое дело: людям этим поверили. Им удалось убедить общественность и начальство в органической порочности строительст­ва плотин. Видимо, в Горине сработал "печоринский синдром", неже­лание быть в их стаде. Он почувствовал себя гидротехником и решил стать таковым не по форме, а по содержанию. Горин перестал решать краевые задачи механики и занялся технической диагностикой пло­тин - оценкой их эксплуатационной надежности. Его первым и самым любимым объектом стала Саяно-Шушенская ГЭС.

* *

В понедельник утром Горин с Аликом пошли на работу. Первым делом надо было попытаться утрясти финансовые дела. Горин привез четыре договора между ГЭС и институтом. В связи со всеобщим по­дорожанием всего, цену работ пришлось увеличить. В прошлый при­езд, в декабре, договора не подписали: на ГЭС не знали своих объемов финансирования: деньги на науку "спускала" энергосистема. На этот раз подписали, хотя по-прежнему не знали, сколько денег будут иметь. Подписали, потому что дальше тянуть с подписанием догово­ров на 1992 год было просто неприлично: шел март месяц.

Будут ли деньги у Саяно-Шушенской ГЭС, чтобы заплатить - в стране не знал никто. ГЭС исправно давала электроэнергию, потреби­тели эту энергию исправно расходовали, но денег за электричество не переводили: они были не в состоянии платить такую цену. Более того, Красноярскэнерго было в долгу. Хорошо ГЭС: река течет не по воле начальства, открыл задвижку - вода течет, и гидростанция дает энер­гию. Для тепловой станции нужно покупать топливо. И Красноярскэ­нерго, чтобы не оставить зимой без тепла и электричества огромный край, не имея денег, покупало в долг уголь и мазут.

Договор Горина на работу по созданию автоматизированной систе­мы контроля за состоянием плотины в 1992 году формально завершал­ся. Работу, как это у нас принято, закончить не успели. Виноваты в этом были все понемногу - и Горин, и строители, и монтажники, и эксплуатационники. Чтобы известие о том, что платить по подписан­ным договорам пока нечем, казалось менее огорчительным, Горину предложили продлить договор еще на два года. За день он подготовил новые бумаги, аннулировал старый договор, кончавшийся в этом году, и подписал новый. В общем, можно считать, что финансовые пробле­мы решились "благополучно", если принять во внимание обстановку всеобщего хаоса и неразберихи, царивших во всем.

Покончив с финансовыми делами, Горин занялся производствен­ными: сдал в эксплуатацию две привезенные программы обработки на ЭВМ данных некоторых измерений, согласовал с лабораториями гид­ротехнических сооружений и АСУ работы на ближайшие полгода, переписал на дискеты данные измерений за последние три месяца, чтобы обработать их дома, в Петербурге. Пообщался с Леной Шахма­евой.

Перед Леной он был виноват: за последние несколько месяцев ни­чего не сделал из того, что обещал. Но Лена понимала его состояние и была снисходительна.

Шесть лет назад, когда Горин появился на Саяно-Шушенской ГЭС не как турист, отношения между институтом и ГЭС были, мягко гово­ря, прохладными. Эксплуатационники "катили бочку" на науку, гро­зились перестать платить. Вот тогда новый директор института, однокурсник Захара Ильича, решил бросить "в прорыв" Горина. За­хар Ильич упирался, считал себя "абстрактным ученым", полагал, что его дело - сформулировать критерии безопасности плотины, а воплощение "в железе" системы контроля реального объекта - не его епархия. Но директор настаивал. В результате, чтобы не обострять и без того негладкие отношения, Горин взялся за работу.

Громче всех шумела и критиковала работу молодая крупная деви­ца с длинной русой косой по имени Лена Шахмаева. Потом они подру­жились, стали вместе работать.

* *

Бытовые условия в Черемушках были приличные. Жили Горин с Аликом в двухкомнатной квартире. Завтракали дома, еду на завтрак и ужин покупали в домовой кухне. Обедали на ГЭС. Магазины в поселке были пустоваты. Переход "на рыночную экономику", в отли­чие от Петербурга, не сказался на снабжении продуктами. Цены вы­росли, а товаров больше не стало. Но люди не бедствовали: у всех были свои овощи и ягоды, выращенные на садовых участках и собранные в тайге; работавших на производстве снабжали молоком, мясом, рыбой.

Здоровый климат, смена бытовых условий - воды, пищи, привели к тому, что через три дня жизни в Черемушках внутренности у Горина перестали болеть.

По вечерам в гостинице Горин или спорил с Аликом, или ходил в гости к Лене. У Горина не было дочерей, а их с Ольгой сыновья во всем отрицали родителей. Выросли они крупными мужиками, не желавши­ми заниматься ни науками, ни искусствами, на что уповали папа с мамой. Покойную мать Максим и Гоша хотя бы побаивались, зная ее крутой характер, а на рефлексирующего папашу смотрели снисходи­тельно и с мнением его не считались. По возрасту Лена годилась Горину в дочери, по отношению к окружающему миру чем-то напоми­нала Ольгу. Страна, Саяногорск, Черемушки, ГЭС были ее большим домом. Была она в этом доме не жильцом, а хозяйкой, во все шумно вмешивалась, часто "не по чину", хотела "как лучше". Возможно оттого, что у нее, как и у Ольги, не было в юности постоянного малого дома. Родилась то ли в России, то ли на Украине. В раннем детстве попала с матерью на Дальний Восток, в Уссурийск. С шестнадцати до двадцати трех - учеба в Москве, в школе, потом в Энергетическом институте. После института поехала с мужем по распределению на Саяно-Шушенскую ГЭС. Вновь жизнь в московском общежитии, на этот раз с сыном Тагиром (с мужем они разошлись), учеба в аспиран­туре, защита диссертации и возвращение на Саяны.

Первый год Лена училась в заочной аспирантуре, сидя в Черемуш­ках, и горевала: задача, которую ей туманно сформулировал москов­ский руководитель была ей малосимпатична. Тогда-то и появился на Саянах Горин, наговорил Лене сорок бочек арестантов про эксперт­ные системы, нечеткие множества и другие для нее тогда новые и любопытные вещи. Они понравились друг другу: Горин Лене за "уче­ность", Лена Горину - за желание и умение учиться.

Из Москвы Лена несколько раз приезжала в Ленинград, чтобы обсудить диссертационные дела. Общение Ольги с Леной было непро­должительным: приезжая, Лена жила у Горина. Ольге Лена понрави­лась. На Саяны Горин привез свои записки об Ольге, специально, чтобы показать Лене.

В Черемушках Горин перестал непрерывно думать об Ольге. Слу­чалось, что по два-три часа подряд не вспоминал о ней.

* *

Было у Горина еще одно дело. Для издания книги об Ольге нужны были деньги. Часть дал старший сын Максим. Этого хватило на изда­ние домашнего, альбомного варианта тиражом в триста экземпляров. После некоторых колебаний Горин решил издать книгу для открытой продажи. Деньги на бумагу и типографские работы Горин решил по­просить у директора Саяно-Шушенской ГЭС Валентина Ивановича Брызгалова.

Дать денег без всяких условий Валентин Иванович, как любой здравый хозяин, отказался.

- Понимаете, Захар Ильич, не те времена. Я теперь решаю такие вопросы не в одиночку, есть СТК - совет трудового коллектива. Как я им это объясню? Но из любого положения есть выход. Вот рукопись книги о Саяно-Шушенской ГЭС, написанная красноярским литерато­ром Галиной Смирновой. Рукопись в печать не пошла, изменились времена, поменялись акценты. Но работа оплачена, рукопись - собст­венность ГЭС. Возьмитесь за ее переработку и подготовку к печати, такой вариант я проведу через СТК. Мы получим свою книгу, а вы -деньги на свою.

Захар Ильич взял пухлую папку, вечером в гостинице просмотрел и приуныл. Галина Смирнова написала не одну книгу о гидростроите­лях. Но, увы, и эта, и прошлые ее книги были не о людях, а о перекры­тиях, пусках, митингах, рапортах, встречах с секретарями обкомов и передовиками.

- Валентин Иванович, - сказал Горин Брызгалову на следующий день, - книги пишут не об агрегатах, а о людях. И не о людях вообще, а о людях, к которым автор неравнодушен. Я готов попробовать, но это будет другая книга. В ней будут мои "сопли и вопли" и личная жизнь тех, кто готов ею пожертвовать "ради истории". - Согласен, - сказал Брызгалов.

В тот же день Горин сочинил и подписал договор. Так начиналась эта книга, вторая ненаучная книга Захара Ильича. Было начало марта 1992 года.