Антон Семенович Николин, писатель. Выписка из дела оперативной разработки: Псевдоним Сказочник. 40 лет. Рост средний, волосы пепельные, глаза серые, близко посаженные, глубоко запавшие. Комплекция

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 6 7 8 9 10 11 12 13 14

ГЛАВА 17

Белоконю никогда ничего не надо было повторять дважды. К Киру Усманову он никаких антипатий не питал и считал Ольгу порядочной дурой за этот развод. Плохо ли: муж - член Союза писателей, деньги - лучше не надо, выездной... Катайся как сыр в масле да сына в достатке лелей. В отдельной-то квартире, с комнатой на каждого. Муж образумился - так она не образумилась, кошка бешеная.

Однако раз надо - значит, надо. Филиппу Савичу видней. Что там у Кира? В Тоже Правильном Журнале - подборка виршей с мистическим уклоном... Ну, тут проблем не будет... Долго Киру придется ждать этой публикации. У Белоконя на Тоже Правильный Журнал влияние имеется.

Много Себе Позволяющий Журнал - им не до того: сами на ладан дышат. Да и брезгали они товарищем Усмановым последнее время... им дай поострей чего... да прошли ваши времена, белы лебеди!

Молодежный Журнал - там Кира просто ототрем. У них всегда очередь молодых-талантливых, а Кир (подкинем идейку) - не первой молодости автор. Пропихнем черноземщика какого взамен: то-то парень обрадуется!

Сборник его в "Советском писателе" - есть чем вытеснить. Пускай другого печатают, уж Белоконь этому другому поддержку даст. Замечательной патриотичности юноша, на первый взгляд - почвенник, но только на первый... Белоконь с ним лично знаком: ни на кого так душа не радовалась из гиблого этого поколения! Обижен, оскорблен - да в нужном направлении: тем бы самым глотку перервал, кому Вождь не успел.

Киношные контакты отследим, есть сценарий - попридержим. С киношниками легко работать, они коллективно повязаны. Сделаем, Филипп Савич! Четко и аккуратно.

Белоконь, благодушно улыбаясь, отодрал от рукава колючую плеть. Это неправильная теория, что вьющиеся розы подрезать не надо. Розы всякие следует подрезать, они от этого цветут богаче. И то же самое - с литературой. Один механизм. И подкорнать надо, и прополоть, и навозцем полить, не брезгая грязной работой. А иные ветви - распознать вовремя и отсечь беспощадно, а то погубят весь куст. Вождь это дело понимал, власть и сравнивал в бессмертных трудах с заботливым садовником.

Дышал Белоконь глубоко и равномерно, радовался всем организмом: золотой денек! Морозов, передавали, больше не будет, самое время садом заняться. Розы он любил, понимал, доставал все новые - с той же страстью, как иные марки достают. И любимая его дачная работа была - с розовыми кустами.

Что лучше: надеть телогреечку - нашенскую самую, колхозную, доярками подаренную. Надеваешь ее, голубушку - какое единение с народом чувствуешь! Полстраны в таких телогреечках. И тепло, и не слишком парит, и самый стервозный розовый шип не проникнет, разве только ватина клочок выдерет. Дери, милый, не жалко! Белоконь на встречи с колхозниками ездит исправно. Не манкирует, как некоторые, которых мы еще назовем поименно на заседании секции прозы. Советский писатель должен нести свет в массы, и от святого своего долга не уклоняться.

Перчатки у Белоконя были не колхозые: специальные садовые. Кир из первой своей загранки привез в порядке благодарности. Знал, чем угодить старику. Англичане, капиталисты этакие, в перчатках смыслят: сносу им нет который год.

Тачка наполнилась уже, и повез ее Белоконь, проваливая посеревшую снежную корку, в дальний угол, где бак был приспособлен для сожжения, а место под ним забетонировано чин чином. Еще четыре кустика - и дело сделано. Навозить позже будем, когда снег сойдет. И ветки зажжем попозже, пускай подсохнут.

Белоконь разогнулся, с хрустом вытянул руки вверх. Благодать! Небось, померить сейчас давление - как у призывника на медкомиссии. Еще поскрипим, поскрипим, друг любезный! И через двадцать лет будем сад возделывать. Какие наши годы? Дед покойный в пятьдесят лет жинку свою двойней осчастливил, а мы ж еще юбилея и не праздновали. В мае только будет юбилей.

Жалко было уезжать с дачи, еще денек Белоконь планировал тут понаслаждаться вольным воздухом. Но раз надо - так надо. Он вздохнул, вызвонил служебную "Волгу". Еще успеем попить чайку с калиной по-дачному: в штанах спортивных и майке. А потом уж переодеться в деловое, и галстук в полосочку. Галстуки Белоконь ненавидел: не тешили его ни в полосочку, ни в крапинку. Так к ним и не привык душой. Но притерпелся: делать нечего.

Кир был в ресторане с дамой, в самом предерзостном из своих настроений. Дама, юная солистка заезжего ансамбля песни и пляски, очаровательно стеснялась, явно небалованная таинствами столичной ресторанной жизни. Приехала она на гастроли из Тернополя, и звали ее Оксана, и была она чернобровая кареокая прелесть с недостижимыми в природе ресницами. В меню Оксана старательно выискивала, что подешевле: деликатничала.

Кир весело крякнул и взял дело в свои умелые руки.

Но не успели расставить на столе заказ - как подлетел еще другой официант с бутылкой шампанского:

-Просили вам передать.

И повел подбородком в ту сторону, откуда просили.

-От нашего стола - вашему столу! - восторженно уточнили оттуда с грузинским акцентом.

Кир, надо сказать, в восторг не пришел. Он любил при случае грузинские застолья, с их красотой и размахом. Но это был не тот случай: больше всего ему сейчас хотелось, чтоб их с Оксаной оставили в покое. Так что он решил проигнорировать: слегка поклонился в ту сторону, а ответную бутылку посылать не стал. Тут не Грузия, и он не обязан знать их традиции, в конце концов.

Казалось бы - достаточно, чтоб они обиделись насмерть и отвязались. Но не тут-то было. Обидеться - конечно, обиделись, а отвязаться - извини, дорогой. Заиграли как раз что-то танцевальное, и уже порядочно хлебнувший кацо с вороными усами оказался прямо у их столика.

-Разрышы, красавица, прыгласить!

Кира он нагло не замечал: ты нас ыгнорыруеш, мы тэбя.

Пришлось Киру встать между ним и Оксаной:

-Моя дама сегодня не танцует.

Кацо изобразил оскорбленное недоумение:

-Слушай, дарагой, нэ с тобой разговарывают, да?

-Давай, давай отсюда, - развернул его Кир за локти в сторону, откуда тот пришел.

-Хватаыш, да? - заорал грузин на весь зал и рванул со стола скатерть. Посыпалось и загремело, Оксана вскочила, отряхивая с кримпленового платья красное вино.

Наконец подоспел швейцар, но разлетелся почему-то на Кира:

-Дебоширите? Вот милицию сейчас позову!

Оксана отчаянно и беззащитно смотрела на своего кавалера, готовая уже и заплакать. Швейцар вцепился Киру в рукав:

-Пройдемте.

Тут уж у Кира побелело в глазах, и он схватил швейцара за грудки. Так, что пуговицы посыпались.

Нервное время пошло у Николина: Татьяна и сама с ума сходила, и его норовила свести. Главное - непонятно, чего добивалась. Замуж она за него не метила и разговоров о том не заводила: ни прямо, ни намеками. И на том спасибо. Но то она хотела родить, то не хотела, а аборта тоже не хотела, обвиняла Николина, устраивала дикие сцены. Орала:

-Я в ваш секретариат пойду, пусть все знают! Пусть мне алименты назначат!

Потом плакала, извинялась, ссылалась на плохое самочувствие. Капризничала, желая то яблок моченых, то икры паюсной, то консервированных ананасов, если уж Николин такой лопух, что свежих не может достать. А кто имеет право на такие капризы как не беременная женщина? Откажи, попробуй.

Николин мотался по Москве, добывая то одно, то другое. Дворники орудовали скребками по переулкам, обдирали слежавшийся мартовский снег. На больших улицах снег был убран уже, и подсыхало пятнами. Проходящие граждане чуть не через одного катили коляски с младенцами: то ли произошел взрыв рождаемости, то ли Николин так теперь обращал на это внимание.

Все в нем было взбаламучено, перевернуто с ног на голову. Иметь ребенка на стороне? Не хотел он этого и не хотел. Тут даже не Татьяниной взрывоопасной личности дело. Но от одних воспоминаний, что это: иметь ребенка - можно было лишиться последнего рассудка.

А воспоминания Николин больше не контролировал, и они все лезли. Как он берет Наташку на руки в первый раз: невесомый, дышащий из одеяльца сверток. Как она перелазит через сетку кроватки и, сопя, карабкается к маме с папой в постель. И победно визжит, прыгая на папином животе.

Как они с Люсей жмутся друг к другу в коридорах реанимации, по- собачьи взглядывая на каждый проходящий белый халат. А к Наташке их не пускают - ни на первые сутки, ни на вторые. А когда пускают - все уже кончено, и она лежит - белая и крошечная, с волосиками дыбом. А на ручках - синие полосы, такие синие, аж черные. Связывали ее, что ли?!

Не связывали, просто ручки пришлось прибинтовать. Всё она лицо царапала и трубки из носа рвала, нельзя же...

И как Люся страшно молчала, будто и она неживая, а когда Николин ее уже увел, усадил в машину - завыла по-зверьи, стала рваться, и таксист отказался везти.

Но тут - он понимал - не от него зависит, станет Татьяна рожать или не станет. Он сбегал от сцен, но и дома покоя не было: она звонила по нескольку раз в день - и опять было не понять, чего она хочет. Могла позвонить, только чтобы крикнуть в трубку:

-Больше не появляйся, видеть тебя не желаю, на порог не пущу!

А еще через полчаса опять звонила и просила приехать: ей так страшно, так страшно что-то стало одной в квартире...

Николин малодушно спасался у Настеньки на Борисовских прудах, когда она не была занята на съемках. Настенька ни о чем его не спрашивала, и вообще не приставала. Появлялся - радовалась, варила ему пельмени или еще что-нибудь. Очень она любила его кормить. Всегда была весела и ласкова, даже о своих съемочных удачах и неудачах рассказывала одинаково весело.

Единственная ее комнатка была уставлена и увешана иконами, и она азартно рассказывала, как добыла вот эту икону в такой-то глухой деревне, а вот эту - у строителей выцыганила, когда старый дом сносили. Посмотри: тут обратная перспектива, а тут - совершенно космические лучи!

Все эти иконы сильно смущали Николина, когда он у Настеньки ночевал: как-то не по себе делалось от изобилия устремленных на него строгих глаз. А вот Настеньку не смущали, хотя она, не в пример Татьяне, не была такой уж вдохновенной бесстыдницей.

Что в ней было хорошо - она и не пыталась изображать безумную страсть. Николину она не рассказывала о своих других связях, но молчаливо предполагалось, что у обоих они могут быть: почему бы нет? Скорее оба от своих страстей друг на друге отдыхали, приходили в себя.

К Николину Настенька почти не звонила, а появилась у него только раз. Сапожок у нее прорвался, когда она баловалась на раскатанной мальчишками ледяной дорожке. Николин ее затащил к себе, благо случилось близко, заставил растереть ножку и поддеть шерстяной носок. Напоил горячим и отправил домой на такси.

Потому он слегка удивился, когда она позвонила прямо в дверь, не предваря по телефону. Случилось что-то?

-Ну как повезло, что ты дома!- обрадовалась она. - Я просто наудачу заскочила. Нет, не буду и раздеваться, времени совершенно нет. Понимаешь, мне сейчас срочно на съемку, а я случайно икону отхватила - умереть от восторга. Зашла к одному деду, давно его уже обтаптывала, а он возьми и отдай. Не переть же ее теперь в студию! И домой отвезти не успеваю. Я у тебя оставлю, а? Тяжелая, не урони смотри. Можешь развернуть глянуть, красота неописанная. Ну, я побежала.

-Давай хоть до троллейбуса провожу,- вызвался Николин. - Или такси тебе заказать?

-Какое такси! Я теперь, милый друг, месяц на плавленых сырках сидеть буду. Ну айда, проводи, только в темпе, да?

Николин уже знал: хоть трешку на машину ей сейчас совать бесполезно. Никогда не возьмет, даже в долг. Это не от гордости, как он теперь понимал. Просто у нее мистический ужас перед чужими деньгами. Наверное, какой-то предок влез в долги и пустил семью по миру - вот в гены и вошло. Так она отшучивалась, и Николину ничего не оставалось как принять эту версию.

Он впихнул ее в подъехавший троллейбус и помахал рукой. Пошел домой, кормить Брысика.

Тетя Ксеня стояла внизу, ожидая лифта. Он поздоровался. Она промолчала. Так они вдвоем и поехали на свой этаж. И тут тетя Ксеня глянула на него, пригорюнившись. И сказала непонятное, но по-хорошему сказала, как в прежние времена:

-Вы не обижайтесь, Антон Семеныч. Нет тут моей вины, и вашей нет. А нельзя иначе.

И опять погасила глаза, уставилась на панель лифта. И, понял Николин, никакими силами больше было не добиться от нее ни слова.

Что это может быть за причина такая - Николин ломал голову, но догадаться не преуспел. На душе, однако, полегче стало. Раз нет тут ничьей вины - уже хорошо. Пусть идет как идет. Выяснится когда-нибудь. Может, еще вместе той причине посмеемся.

С этого времени Николин не испытывал прежней неловкости, встречая тетю Ксеню. Нес бремя загадочных этих отношений смиренно и бодро. Как католический послушник, неизвестно зачем поливающий сухую трость. Смотрел приветливо, здоровался весело. И она умягчилась, стала отвечать "сс-те". Надо полагать, это было сокращенное "здрасьте".

ГЛАВА 18

Филипп Савич заскочил к Наташе: нет ли письма от Пети. Письмо было, вполне благополучное. Все Пете нравилось. Люди хорошие, работа предстоит интересная, он, чтоб не терять времени, пока доберемся до южных морей, изучает программу экспериментов. Попали в шторм, и его немножко укачало. А с тех пор больше ни разу не укачивало. Большой нежности слова маме. И пусть она не волнуется, все хорошо. И намечены эксперименты с акулами, так что он привезет ей акулий зуб.

Молодец мальчишка! Оказывается, Филипп Савич привязан к нему куда больше, чем раньше сознавал. И мыслить самостоятельно умеет: как это он - про Павла первого! Это ведь не вычитано, таких выводов ни в одной книжке нет. А сопоставил факты, и Филиппу Савичу доказал: кто крепостным крестьянам ограничил барщину тремя днями в неделю? Это ж меньше, чем теперешние налоги в иных странах! А распоясавшуюся аристократию поприжал. Вот на него и взъелись, и убили, и посмертно оклеветали: покойника-то легко.

Вернется - надо будет ему доступ к архивам устроить. Пускай бы писал исторические исследования. А двадцатым веком и без него есть кому заниматься.

Дружка его Филипп Савич хорошо уделал. И вовремя: ведь чуть, мерзавец, не захороводил парня в антисоветчики! А фарцовки Петя не поймет, он такой возней брезгает. Кому же и уберечь сына, как не отцу родному.

Виктор Степаныч пришел с очередным докладом. Филипп Савич удовлетворенно покивал:

-Я всегда знал, что у тебя голова работает.

Уже и хвалить можно было без "заземлений". Пообтерся юноша в работе, объездился. Уже и юношеская круглость щек, хоть никуда не ушла, но приобрела оттенок солидности взамен былого щенячества. И как кстати, что можно этого Сказочника с чистой совестью скинуть на него: зашивался Филипп Савич с лицами иной номенклатуры.

Даже обидно получалось: вот молодой сотрудник работает с рядовым писателем. Четко, ни часа зря не теряя. И всегда выигрывает в инициативе. Потому что Филипп Савич ему доверяет и не мешает, оперативных действий не задерживает.

А работаешь с писателем нерядовым - с любой инициативой обращайся в ЦК, а то и жди, пока Политбюро утвердит. Огромный аппарат задействован - и, конечно, всегда такой аппарат будет оборачиваться медленнее зловредных одиночек. Ты только пробил в инстанциях блестящую операцию - а она бесполезна уже: он, негодяй, тем временем во-о сколько накуролесил! Ему что: только в голову

прилило - он и делает очередной ход. Придумывай теперь другие контрмеры, да на них разрешения испрашивай.

Опять же Виктору есть резон торопиться. Ему повышение нужно, ему развитие событий подавай. А кто уже в Политбюро - куда им дальше повышаться? Разве только до Генсека... Им не динамика, им стабильность нужна. Вот и не спешат пошевеливаться, и нестандартных решений избегают. И все делается с опозданием. И смеется над нами весь мир, вражьи голоса по радио заливаются: такой аппарат - а не может с одним антисоветчиком справиться! Да именно потому и не может, что - аппарат. Попробуй воробья машиной задави.

Но ничего: справимся. Хоть одно твердое решение приняли наверху, насчет психиатрии: не будем апреля ждать! На страх врагам.

И на том мерси.

В холле Дома литераторов обычная трепотня была сегодня оживлена событием: Усманов - слыхали, что в ресторане "Ласточка" учинил?

-Собрал за концы скатерть - со всем, что там было - и швейцару по роже!

-И кто кого побил: он грузин? Или они его?- весело интересовался старичок с пятнистой лысиной. Был он замечателен тем, что в сорок седьмом году чуть не в одиночку сочинил сборник еврейских народных песен. Это уже мало кто помнил, но злые языки за глаза называли его Янкеле - за бессмертную строку:

"Янкеле мой, Янкеле, мы с тобой на тракторе!"

-Не дали додраться: милиция разняла!- с сожалением сообщил писатель-международник, видный мужчина, одетый без единой отечественной нитки.

Похожий на сенбернара добродушый мужчина без заминки классифицировал:

-206-я статья, от года до трех.

С ним спорить не приходилось: он был детективщик, и кодекс знал профессионально.

Говорили про Кира без осуждения: скорее, были благодарны ему за доставленное удовольствие. Правда, тут вмешалась проходившая мимо третьей молодости дама, с орденской колодкой на нафталинном пиджаке.

-Не понимаю, товарищи, почему вы так веселитесь! Безобразный дебош - и вдруг такая реакция... Это дело будут разбирать на Секретариате, неплохо бы и коллегам призадуматься. Он и раньше себе позволял, в 60-м году на дружинников кидался.

-Ну, Марфа Никитична, что вспомнили,- примирительно проворкотал детективщик. - Это когда было, а в 68-м на танки уже не кидался.

-Вы что этим хотите сказать? Еще бы он тогда кидался! Нет, товарищи, я решительно не понимаю вашего несерьезного отношения!

С тем она и отчалила победным шагом. Вслед ей перемигнулись, а переводчик албанской поэзии похлопал ладошками, как бы отлавливая моль.

Со Стеллой Николин пересекся случайно: в Доме кино был просмотр Спорного Фильма - из тех, что и не запрещены, но и не выпускаются на массовый экран. Впрочем, иногда выпускаются за рубеж, и даже берут там всякие призы. Первоначально эти просмотры планировалось проводить Для Тех, Кто Вхож, но московская пронырливая публика эти границы незаметно размыла. Николин, благодаря Настеньке, приохотился к таким просмотрам.

Этим вечером ему решительно некуда было деваться: Настенька позвонила сказать, что вылетает с группой в Крым, на съемки. А фиг его знает, сколько они продлятся. От погоды зависит. Может, две недели. Может, четыре. Ну чмок, и пусть он не скучает. Вот он и не скучал: работать лучше было и не пытаться при его нынешней издерганности.

Стелла устремилась к Николину, пронизывая толпу, как истребитель облака. Он уже знает? Слышал?

Что слышал? Кого засадили? Ах, это она про того студента... Ее не разбери-поймешь, эту Стеллу: тут таких людей в психушки пихают, гром до небес, а она - про Корецкого. Он про него и слыхал-то краем уха, и не хотелось ему Стелле повторять - что именно слыхал. Ну, грязная статья, да...

Чем больше она пыталась заставить его вникнуть в дело - тем меньше ему хотелось. Кто его знает, что там на самом деле было, история-то с душком. А она все гнула свое: надо реагировать! Спохватимся - поздно будет! Ведь что Эти делают: а что захотят - то и делают... Психушки - одно, а теперь же любому, значит, могут пришить уголовщину! И доллары подкинут, и изнасилование пришьют, и гомосексуализм... Домработницу завербуют, бабу для провокации подставят... И понесла, и понесла взбудораженно.

Ну да, могут, конечно. Но, во-первых, надо соображать, что и где говорить. Люди тут все-таки... Во-вторых - есть ли уверенность, что подкинули? В третьих - почему тогда именно эта тема, а не те же психушки? Нет, с ней дела иметь нельзя. Совсем, это видно же, голову потеряла. И - пренеприятная манера добиваться от людей, чего они не хотят.

По счастью, тут начался просмотр, и Николину удалось отвязаться. Фильм ему понравился: освежающе. Чтобы опять не наскочить на Стеллу, он вышел из зала самым первым. И смылся, как мальчишка.

А дома всё морщился: не мог отвлечься от этого разговора. Чем-то она его зацепила. Вот это, что ляпнула напоследок? "Все вы такие, а когда за вас возьмутся - тогда и запоете"? Наверное, Николину не первому это говорилось. В оскорбление за отсутствие энтузиазма.

Но тут у Николина все было думано-передумано: его линия тихая. Ему есть, что терять. Роман, о котором она понятия не имеет, и который ждет своей судьбы. И еще есть, что терять: себя. Свою собственную личность. Это они с покойным писателем Н. понимали одинаково: лагерь - не страшно, смерть - не страшно. А психушки - это похлеще. Главное, непонятно, что Эти действительно могут, а что - легенды. Николин старался не заражаться страхом приятеля, казавшимся тогда непомерным. А вот пошло: один за другим полетели люди, и все - туда... Вот туда - Николин боялся, и сам перед собой не скрывал. Если до этого бы дошло - он бы покончил с собой. Если б успел, конечно.

Ну, когда возьмутся - тогда и запоем. И тут-то клацнуло тихим щелчком: "Домработницу завербуют... бабу подставят..." Тетя Ксеня!

Вот она - разгадка непонятного ее поведения!

Не его вина, не ее вина... А - нельзя иначе!

Потому что ей - велели за ним следить, а она при всем ее характере, отказаться прямо не решилась: это вам не на танк переть, там хоть шансы равные... А доносить тоже не желает - вот и поссорилась: из симпатии к нему, Николину - его же и шуганула. О, теперь он понимал, и ценил, и был благодарен: на такой саботаж тоже смелость немалая нужна.

Но что это для него означает? Ни с того, ни с сего - слежка? Он ведь и поводов не давал... И что теперь делать?

Его дернуло: тайник! Он, честно выдерживая самому себе обещание, больше месяца туда не заглядывал! А вдруг влезли в квартиру, пока его не было, да нашли? Он ринулся за отверточкой, цыкнул на Брысика, который полез катать лапкой упавший шуруп.

Но экземпляр был на месте, и от сердца отлегло. Если Эти тут и были - значит, не нашли. Царствие небесное Павлу: научил захоронкам. Не надо волноваться, не надо непродуманных решений.

Лучшего места для хранения все равно пока нет, а уничтожать - немыслимо. Уничтожить роман - зачем тогда и жить? Тот экземпляр, что у деда? К деду нельзя теперь: две поездки подряд - обратят внимание. Про тот лучше забыть, тот - на самый, самый пожарный случай.

Тут зазвонил телефон, и это, конечно, была Татьяна.

-Приезжай, Антон, а?

-Да ты знаешь, который час?

-А что такого, начало одиннадцатого. И, ты знаешь, я, кажется, приняла решение. Давай обсудим, я теперь совсем, совсем успокоилась...

-Ну, что ты надумала?

-Не по телефону же... Приезжай, ну пожалуйста.

Голос ее звучал ровно и мирно. Как высоковольтные провода на легком ветерке.

А возбужденный мозг Николина все продолжал щелкать, как счетчик такси, и пока такси добралось до Качалова - он тоже кое-что надумал.

Татьяна встретила его принарядившаяся, прежней трепетной красавицей. Надела даже бусы граненого стекла, рассыпавшие острые разноцветные искры. Свечи были уже зажжены: она знала, что он любит, когда свечи. Но и люстра горела, чтобы разглядеть было сногсшибательное платье с декольте.

-Ну, как же ты решила?

-Потом. Дай храбрости наберусь. И - неужели это все, о чем мы с тобой можем говорить? Я - что, так подурнела, да?

-Что ты, наоборот. Я тебя в таком блеске и не видел еще. Хороша, как не из нашего века. И платье - просто невыразимое. И бусы...

-А, догадался наконец даме комплимент сказать! Красивые, правда? Это моей бабушке когда-то из Венеции привезли.

Положим, Николин знал, что бусы эти из чешского стекла и продаются в магазине "Березка": Кир ему как-то в начале знакомства точно такие показывал, для своей Катерины он купил. На сертификаты.

Ну, из Венеции так из Венеции. Николин даже развеселился. И продолжал комплиментничать:

-Эх, Татьяна, сколько времени мы с тобой упустили! Я, знаешь, недавно нашего класса фотографию нашел, смотрю - ты тогда уже в красавицу вырастала. А я, дурак, не понимал: больше на Натку Давыдову пялился. Вот скажи: где были мои глаза?

-Натка Давыдова?- фыркнула Татьяна. -Как же, помню. Она еще брови выщипывала,- готовно пустила чисто женскую, на все случаи жизни подходящую стрелу.

-Ну, брови - я внимания не обратил, а прическу всё под тебя ладила: как ты - так назавтра и она.

-Помню, помню,- покладисто отозвалась Татьяна. - Над ней еще все девчонки за это смеялись. Но вы, мальчишки, разве что-то тогда понимали?

Изгибом шейки и легким вздохом она обозначила, что тоже жалеет об упущенных возможностях.

Николин откинулся в кресле и ею любовался. Какова!

-Ну, а теперь сообщи, не стесняйся: как тебя по-настоящему зовут? - зло спросил он.

-Что-о?

Она аж привстала, и глаза сатаной сверкнули.

-А то, - наслаждался Николин отмщением за все унижения, - что не было у нас в школе никакой Натки Давыдовой, я ее сочинил специально для вас, миледи. А вы, оказывается, и брови ее помните...

Они теперь стояли друг против друга, и не будь Николин ослеплен победой, его бы парализовал ее лютый неподвижный взгляд. Как рысь перед прыжком она ощерилась и даже, кажется, уши прижала.

-И как же вам платят за труды?- продолжал Николин. - Рублями или сертификатами - для магазина "Березка"?

Тресь!

Неуловимым кошачьим движением она сорвала с шеи бусы - и наотмашь звезданула его по лицу. Да так, что Николину сразу глаз залило кровью.

Он уже сбегал по лестнице, зажимая ладонью бровь, а следом из оставленной настежь двери неслось:

-Подлец! Мать твою размать! На алименты подам!

-Подрался?- уважительно спросил бородатый ночной левак.

Николин только мотнул головой. Он нашарил носовой платок и теперь прилаживал его к рассеченному месту.

-Погоди, намочить надо,- остановил левак машину. Он выудил из сумки бутылку минеральной воды и включил свет. Отобрал у Николина платок, булькнул на него и сунул обратно:

-Ну-ка оботри. Дай гляну. Не, глаз цел. Чем это так тебя?

-Бусами, - усмехнулся Николин. - Чешскими, по морде.

-Ну-у, шеф, ты даешь! - восхитился левак. - Где ж ты такую кобру выкопал?

-Места надо знать.

Бородач преисполнился уважения, и деньги у Николина взять наотрез отказался.

-Из мужской солидарности, шеф!

Дома Николин разглядел себя в зеркале. Было чем полюбоваться. Недооценил он ее, что и говорить. Замыл как мог, свел концы рассеченной кожи и замазал клеем БФ-6. Через бровь, пожалуй, шрам останется, а со щеки, пожалуй, сойдет. С прошествием времени.

Да плевать на это! Даже на доказанную уже слежку было ему в этот момент наплевать. Ликовало, расслабляясь блаженно, самое истерзанное его место: она сочинила, конечно, сочинила эту историю с беременностью! Чтобы держать его на поводке и шантажировать. Совестливого интеллигента - на классической "слезинке ребенка". Чего стоил один вариант: родить и сдать в Дом малютки. Что там над детьми вытворяют - неведомо, но к трем годам они говорить не умеют: только плачут и мычат. А Николину бы не отдали, усыновлять детей только семьям позволяется.

Ну, теперь царапайся на стенку, зверь ты эдакая. Да еще и нагорит тебе: сорвался клиент с поводка!

Очень Николин собой был доволен, как лихо сорвался.

Blog