Антон Семенович Николин, писатель. Выписка из дела оперативной разработки: Псевдоним Сказочник. 40 лет. Рост средний, волосы пепельные, глаза серые, близко посаженные, глубоко запавшие. Комплекция

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 6 7 8 9 10 11 12 13 14

ГЛАВА 25

Что-то еще оставалось сделать, а что - не мог сообразить Николин.

Написать, как в романах, "в смерти моей прошу никого не винить"?

А черта вам лысого! Взял лист бумаги - и крупно, самым толстым фломастером:

"Я на вас работать НЕ БУДУ!"

Тоже, конечно, ребячество. Но так ему захотелось. Он слышал, что Учреждение, если уж заводит дело на кого, то с пометкой "хранить вечно". Вот и пускай подошьют к делу. К помершим писателям сотрудники Учреждения раньше гробовщика приезжают.

Достал таблетки, доктором выписанные. Для того и берег. Безо всяких эмоций заглотал все, запивая методично водой. Уселся в кресло, лицом к балкону. На перилах воробей попрыгивал, крутил головой. Николин мысленно попросил его не улетать. Нравилось ему на воробья смотреть. Пестренький.

Зазвонили опять в дверь: то ли тетя Ксеня спохватилась, то ли Эти опять. А воробей все не улетал, и Николин не шевелился, чтоб его не тревожить.

Потом в двери завозился ключ. Ну конечно, смешно, у них же отмычки есть... Поздно, товарищи, прохлопали. Жалко воробья: спугнут-таки, сволочи. Хоть это да успеют.

В дверь ввалился Кир, встрепанный и растерянный.

-Антон, ты прости, что я так вперся. Я волновался очень. Думал, может с тобой что... У меня твой ключ же... Ты - в порядке, а?

Николин, не вставая с кресла, улыбнулся ему. Уже начинала кружиться голова, и охватывала необыкновенная легкость. Вот его бы так оскорбили - он не пришел бы никогда. А Кир пришел, пересилил обиду. Рискуя, что его с лестницы спустят. Ключ на стол выложил и стоит теперь, смотрит выжидательно: в порядке? точно?

-В порядке, Кир. Спасибо, что пришел. Ты прости за грубость. Так надо было. Не твоя вина, не моя ви-на...

Затошнило Николина, мешая взлететь. Наверное, он странно выглядел, потому что Кир подскочил к нему, за плечи подхватил. Метнулся за водой: тут стакан стоял, на письменном столе. И увидел листок с фломастерной надписью.

Вызванивать "скорую" Николин ему не препятствовал. Потому что не знал дозировки, и теперь его неудержимо рвало, он уже не соображал ничего.

Соображать начал через два дня: раньше трубки прозрачные увидел, потом потолок белый. Чувствовал себя плоским и выпотрошенным, и очень было холодно почему-то. Еще через сутки, переложенный на обычную кровать с высокой каталки, он уже и эмоции стал ощущать. Вернее, одну только эмоцию. Стыд. Только его он и

вынес из бессознательных своих запределов. Будто дали ему крепкую пощечину. Лежал, недоумевал тихо: почему?

Впустили к нему Кира: в белом халате, с цветами. Он неловко наклонился обнять, шепнул:

- Молчи пока, я все уладил.

Что он уладил, чудак-человек?

Вышла медсестра, оставила их одних. Николин теперь был неопасный больной. Выздоравливающий. Так что посетителей допускали.

Кир шепотком объяснил, что именно уладил: ту бумажку он в карман сунул, ее не видел никто. Так что - несчастный случай: мог же человек баночки перепутать? Может, он аспирин хотел принять.

Кира понять можно: за попытку к самоубийству - на учет в психдиспансер ставят - самое меньшее. А как правило - экспертиза. Ну, спасибо, друг, за заботу. Николин-то знал: так и так психушки не миновать. А все же был благодарен. Старается человек, спасает, как может. Это была вторая эмоция, которую Николин ощутил. Лежал, улыбался.

И Кир сиял счастливо, хоть и явно смущался в больничной обстановке, не знал, о чем с Николиным говорить. Не о погоде же. Но мололось почему-то само по себе - именно о ней.

-У тебя тут хорошо, прохладно. А на улице жара такая, старик, дышать невозможно, асфальт плавится. Садишься в машину - задницу обжигает. Говорят, засуха будет...

Пришла тетя Ксеня. Тоже цветов принесла и коржиков домашних с вареньем. Вот она нигде не смущалась. Говорила с Николиным, как ни в чем ни бывало, будто и не было никаких между ними пробежавших кошек и странных событий.

-Ну вы худой какой, Антон Семеныч! Я вот завтра вам бульончика принесу, в больницах этих разве питание? А за Брысика не беспокойтесь. Он у меня присмотрен. Вырос он как - просто удивительно. Верите, мою Клеопатру на шкаф загнал, такой террорист. Ну я им пока границу определила: она со мной в комнате, а он - на кухне. Шипят оба, а терпят.

-Спасибо, тетя Ксеня. Я друга своего попрошу, он вам ключ даст от моей квартиры. Можно, а?

-А конечно, так лучше будет. И коту удобнее. А я и накормлю его, и обихожу, и приберу там к приезду вашему. Вас когда выписывают?

-Вот попрошусь поскорее.

-Это вот напрасно, это не надо. Доктор лучше знает, когда положено. Вам что из вкусненького привезти?

К удивлению Николина, посетителей было много: всю палату цветами завалили, как на похороны. Непонятно откуда, но просочился слух и пошел гулять, что вербовали Николина Органы, а он Их - ко всем чертям. Вот и стали на него жать, и довели. Пищевое отравление, знаем мы такие пищевые отравления... Хорошо еще, что откачали...

Поэтому шли в больницу с оттенком демонстрации: тебя, мол, уважаем, а Этих - не уважаем. А что такого? Больному человеку цветочки принесли...

И Ольга примчалась, смотрела со смешным восхищением, как на героя. Аж в пот Николина кинуло от неловкости, а что ей объяснишь? Стелла, разумеется появилась, и Мулин, и повалили один за другим.

Режиссер Л. белыми зубами высверкивал:

-Поправляйся, дорогой, не волнуйся. Мы еще поборемся.

И руку жал со значением.

Николин, честно говоря, был счастлив, когда его наконец выписали, и отвез его Кир домой. Что теперь будет - он не представлял себе, и думать об этом не хотел. Вот второй попытки с таблетками не будет - это он знал почему-то точно. Извелся он совсем от срама, а тут еще с цветами...

А дома - блеск да лоск, расстаралась тетя Ксеня, даже окна помыла. И пироги на столе, полотенечком покрытые. Брысик, мурча на третьей громкости, на колени полез с несчастным видом: обижали, мол, сироту, на кухне запирали, кошку дикую натравливали.

А в почтовом ящике - повестка в военкомат, на завтра. Кир еще не успел уйти, Николин ему показал. У Кира глаза округлились:

-Ты думаешь - Они?

-А ты думаешь - мне очередное звание присвоили?

Откуда Кир знал, что Учреждение иногда и в военкомат вызывает - можно себе представить. Но характерно, что и Николину, неопытному еще, интуиция то же подсказывала.

-И что же ты будешь?

-Как что? Пойду, раз вызывают. А там увидим. Я тебе позвоню, расскажу.

Решил Николин: жить здесь и сейчас, а вперед уже не загадывать. Там, впереди, все плохо, а сию секунду - ему плохо разве? На балконе сидеть, смотреть сверху на липы расцветающие?

К вечеру он сделал, впрочем, прорыв в будущее. Очень забавная пришла ему идея: обзвонить всех. Ну, хотя бы - кто к нему приходил. И пригласить к себе на завтрашний вечер. Мол, обмыть очередное воинское звание: зачем еще сорокалетнего старшего лейтенанта запаса могут в военкомат вызывать? А если нет - так просто отпраздновать выздоровление. Кира попросить приехать пораньше, ключ ему у тети Ксени оставить. Если он вдруг задержится - чтоб Кир гостей принял, в дом впустил. У тети Ксени можно стулья одолжить - ведь делали они когда-то так с Люсей!

Обзвонил, пригласил. Шестнадцать человек получается. Надо бы и посуду тогда одолжить. Вот будет смеху: гости собрались, угощаются, а хозяина нет! Где хозяин? В психушке!

Тетя Ксеня согласилась все приготовить и быть за хозяйку. Деньги взяла на закупки и зашуровала с ураганной энергией.

Так что пошел Николин в военкомат, ни о чем более не заботясь. И брать с собой ничего не стал. Белья своего психам явно не положено. Им смирительные рубашки положены. Про зубные щетки - неясно, правда. Но будем исходить из того, что и зубы, может, не положены. Жаль, не утрудился Николин в свое время поинтересоваться: как там вообще? Как говорил Митрий - изучить хотя бы предмет. Ничего, узнаем скоро.

Конечно, его пригласили в какой-то кабинет. И конечно, там сидел некто в штатском. Но не Виктор Степаныч, другой.

-Вы догадываетесь, зачем мы вас пригласили?

-Я думаю, вы мне это сейчас объясните,- ответил Николин. И сам себе подивился: до чего непринужденно выходит! Он понимал: в любую минуту снова может навалиться прежний тягучий, дыханье залепляющий страх. И, сокрушенный уже столько раз, не зарекался на будущее, обещаний себе не давал. Но пока - в спасительном здесь-и-сейчас - ничего такого не ощущал. Кабинет как кабинет. Легкой шторкой от солнца затененный. Некто как некто. Стул удобный, со спинкой.

-У нас такое правило, Антон Семенович: если мы по каким-либо причинам отказываемся от дальнейшего контакта с агентом - мы его ставим в известность. Ставлю вас в известность: вы нам не подходите. По слабонервности и склонности к пьянству. Так что сотрудничество с вами мы прекращаем. У вас есть вопросы?

Не было у Николина вопросов.

-Так до свиданья.

Вышел Николин, не понимая ничего. И это - все? Вот так это просто? Что ж это получается, постойте... А как же - все знают: если Они возьмутся за человека, так уже не отвяжутся? Почему это все знают, а что у Них такое правило - даже сообщать официально: до свиданья, избавляемся от балласта - этого никто не знает? Тут же он, впрочем, сообразил: расскажет он сам об этом кому-нибудь? Или все-таки нет? То-то и оно... И никто не рассказывает, кому повезло соскочить. А кому не повезло - тем более.

Но, значит, у него, Николина, есть не только здесь-и-сейчас, но и - жизнь впереди? Нет, определенно: что он заработал на этой истории - так это эмоциональное плоскостопие. Какой из него теперь писатель: он даже в такой момент не чувствует ничего. Ни облегчения, ни освобождения, ни ликования. Ни даже сокрушения по поводу своей бесчувственности.

Ладно, он поедет домой. Четыре часа еще до прихода гостей, помочь там тете Ксене. Со свойственной ему последовательностью, он

следующий час занимался тем, что купил батон и кормил в ближайшем сквере пропыленных воробьев.

Только в середине июля выбрался Николин к деду Климу.

Вот интересная штука: с момента, когда он убедился, что изъят его роман - не горевал о нем почему-то. Правда, было и без того, о чем горевать. Но и позже, например, когда писал сценарий - не болело ничуть. Изъяли - и как и не было. Будто большой резинкой стерло его из Николинского сознания. Даже не вспоминал о нем Николин.

А теперь вспомнил. И залихорадило: второй-то экземпляр! Перечитать хотя бы! Не пропала же вещь. Лежит, хозяина ждет. Чтоб определил ей судьбу.

Жара дошла до накала семейной свары. Так что счастливые обладатели московской прописки уносили ноги, кто куда мог. Писатели - все могли: кто на дачи, кто в дома творчества. Кто - как Николин - в места не предусмотренные. Только Пушкин оставался: стоял на постаменте, задумавшись. Мечтал о небе Африки.

Тетя Ксеня удивлялась: из Москвы-то - куда еще можно ехать? Жарко? Большое дело - жарко... Это разве что? Вот под Сталинградом, она помнит - там было жарко, действительно. А пар костей не ломит. Так и отломила Николину на вопрос, не собирается ли куда:

-На кого ж я Москву оставлю?

А его отпустила с Богом:

-Проезжайтесь, проветритесь. Досмотрю.

Дед Клим встретил Николина, как всегда, приветливо. Выглядел он колоритно: тельняшка в дырьях, черный поверх тельняшки пиджак, и шляпа соломенная. Воздух знойно гудел пчелиными крылышками, слоился и подрагивал. А деду - ничего, не жарко было. Обрадовался он новой тельняшке: последняя у него оставалась. Без тельняшки - что за жизнь, а в магазине не укупишь: форменная одежда гражданскому населению не полагается.

-Вот спасибо, сынок! Это где ж ты расстарался?

Николин дефицит доставать вообще-то не умел, по непрактичности. Но обратил внимание: для деда - получалось у него легко и удачливо. Всегда получалось. Без пробоев.

Был у деда пень рядом с домом: древнее и дома самого, и пасеки, и всего окружающего бытия на сто верст во все стороны. Огромный, из земли выпирающий могучими переплетеньями, аж позеленевший. Над ним окружающая древесность ветки распространила. В этом холодочке и была у деда летняя гостиная, она же столовая.

Николин сидел на чурбаке, наслаждался забытыми запахами. А дед холстинкой пень застелил и кроил соты страхолюдным ножом в эмалированную миску. Хвастался боевым подвигом: поехал он это в город, как потеплело, купить того-сего. Возвращается - святые угодники, дверь открыта, двое мазуриков перед домом крутятся, а один из дому вылазит! А пчела ж не вылетала еще...

Ну, дед палку перехватил покрепче - и в атаку!

-Одного огрел по хребтине - он аж присел, и - драпу! А тех двух не достал, ушли, диверсанты. Эх бы мне обе ноги - я б из них душу выветрил.

Поулюлюкал им дед вдогонку, поорал, сердце облегчая. Не поленился до конторы дойти колхозной, сообщил председателю: жулики завелись, да не наши, не местные. Может, бичи, а может, и уголовники. Нет, ничего унести не успели, даже бражка нетронута оказалась. Дал бы им дед унести, хо-хо! Ноги унесли - и то пускай спасибо скажут.

Николин и жару перестал ощущать, по костям его пробрало. Но не мог же он ринуться в погребушку ни с того ни с сего! Не понял бы дед такого поведения. Так что сидел степенно, беседу поддерживал.

А когда наконец дорвался - уже сознавал, что шарит для очистки совести. Нет тут ничего. Обшмонали деда, умыкнули экземпляр.

И, действительно, не было.

Вышел Николин, облепленный паутиной, ударило его солнцем по глазам. Окатило горючей ненавистью: к Этим, к себе, ко всему паскудному миру. Был бы тут сейчас кто из Этих - убил бы, не задумываясь. Удушил бы голыми руками. Глотку бы перервал.

Мимо пчелка пролетала по своим пчелиным делам. И, хотя никаких движений Николин не делал - резко изменила курс и спикировала. И, с налету - в глаз.

Доставал дед Клим жало из Николинского, стремительно заплывающего века - удивлялся:

-Что это ей попритчилось? Может ты, сынок, того... психанул на нее с отвычки? Нельзя на пчелу психовать, она тварь Божья, все чует. Зря кусаться не будет, это ж гибель ей.

Один глаз у Николина закрылся сразу, второй стал - щелочкой, посередине нос - сливой мичуринской. Так он и сидел на чурбаке, смотрел в щелочку на дедовы райские кущи и на пустое, без облачка, небо. Позади - ничего уже не оставалось: рассчитался Николин с прошлым. Или оно с ним. Начинать все сначала - сил не было, да и - что начинать?

Дед огурчиков принес, утешал, как маленького. Бражку по стаканам разлил:

-Ну, будем здоровы!

-Будем здоровы, Клим Василич!

И были они здоровы, а лето дальше покатилось, шевелясь и чирикая.

Осенью была у Филиппа Савича служебная неприятность по основной теме. Пока он в поте лица разбирался с эпидемией холеры в Одессе, лучших сотрудников кидая в дело, пока локализовали, новую терминологию придумывали, объясняли и замалчивали - это и казалось основной темой: шутка ли! И так удачно все сошло. Через год забудут. Но не разорваться же ему было еще и на все прочие дела. По другим направлениям - был грех, формально он работал. Нетворчески. На бумажном уровне.

И вот результат. Дали-таки шведы премию вражине главному, под псевдонимом Паук. А теперь, понимаешь, кому Паук, а кому и Нобелевский лауреат. Грянуло по всем волнам, неположенным к прослушиванию: Мир рукоплещет! Правда прорывает железный занавес! Да, он принимает! Нет, он не отказывается! Нет, не уедет из России!

Взбудоражило Москву, взорвало эмоциями. Кто именинником цвел от радости: по одному выражению лица, по взаимным улыбкам в общественном транспорте - половину граждан можно было уличить в антисоветских настроениях. Кто локти кусал. Кто совещания собирал запоздалые: как допустили? Почему не предотвратили?

Но ошибка думать, что Филипп Савич лишился места на этой истории или хотя бы пострадал серьезно. Холерой в наши дни, конечно, не оправдаешься, оправдываться надо бумагами. А бумаги - вот они. Предупреждал же Филипп Савич, торопил меры принимать, и предлагал: какие именно. По датам можно видеть, по документации. Не его вина, что делегацию в Швецию вовремя не отправили. Наша власть справедливая: не стали человека зря наказывать. Продолжай, Филипп Савич, работать.

Нет во времени мгновений, достаточно прекрасных, чтоб его остановить. Оно и не останавливается, катит себе. Только счетчик в неведомых сферах зеленые цифры выщелкивает: месяц, год, десять лет, двадцать. И спорят ученые люди: придется по тому счетчику платить - или так проскочим? А если да, то сколько? Наиболее дальновидные интересуются еще: в какой валюте?

ЭПИЛОГ

Большинство наших героев дожили до августа девяносто первого. Кроме Брысика. Тот прожил плодотворную кошачью жизнь, и московское кошачество следующих поколений приумножило трехцветные гены - на счастье хозяевам.

Николин больше кота не завел. Теперь у него был песик Гавчик неочевидной породы. По утрам и вечерам их вдвоем можно было видеть в ближайшем скверике. Пробедовал Николин после этой истории сколько-то лет, а там опять его печатали понемножку. И сценариев для мультфильмов он несколько сделал.

Еще Николин женился: на тихой библиотечной девушке Даше с кротким взглядом и мягкими ручками. Вопреки опасениям его друзей, эти ручки мягкими так и остались: ни в чем она Николина не ограничивала и ничем не попрекала, даже в те времена, когда жили они вдвоем не ее зарплату. Тетя Ксеня ревновала хуже всякой свекрови, но и она успокоилась со временем, попривыкла. Даша и за ней присматривала, за покупками бегала: опухали ноги у тети Ксени чем дальше, тем хуже.

К моменту главных событий Николина в Москве не было. Он хоронил деда Клима. Умер дед в полном здравии, от старости. Загодя смерть почувствовал и прислал Николину телеграмму: "Помираю, приезжай". Видимо, не ему одному. Человек двадцать незнакомых между собой людей смотрели тогда друг на друга, удивлялись разнообразию дедовых знакомств и интересов. Один даже и в рясе приехал. Кто застал еще деда живым - говорили, что помер он тихо, с улыбкой. Оставил на столе рукописную инструкцию: как за пчелками ухаживать. А дописавши, прилег отдохнуть. Николин и тут опоздал попрощаться, на сами похороны поспел. Впервые он видел деда не в тельняшке, а в белой рубахе. Лежал он с наивно-торжественным видом, и нелепо было над ним произносить речи. Это даже и председатель колхоза ощутил и не порывался. Так что просто тихо отпели, забросали могилу, крест дубовый поставили. А нового пасечника колхоз назначил.

Написал ли Николин еще что-нибудь в стол - к тому августу было неизвестно, а дальше наше повествование не заходит. Но привычку вставать в четыре утра сохранил. Чем-то занимался же человек в эти часы. Может, и писал. А, может, так сидел: думу думал.

Дима отсидел полтора года, выпустили его по половине срока. Вернувшись, Стеллу не узнал: до того опухла и постарела. Пила она даже для богемного образа жизни неслыханно. Плакала у Димы на шее, обещала подшить "торпеду". Но не подшила. Дима жил тогда одним стремленьем - уехать, забыть про это все. И про Стеллу, оказалось, в том числе.

Он женился на молодой экономистке, и препятствий к их выезду не чинили.

Так что к тому августу был Дима в городе Нью-Йорке, водил школьный автобус. С литературными публикациями не вышло почему-то, хотя Дима неплохо изучил английский язык и предлагал издательствам свои стихи в собственных переводах.

Пришлось ли Диме в лагере оправдать подписку о сотрудничестве - догадываться каждый имеет право, но достоверных сведений нет. За историю Учреждения было четыре волны уничтожения архивов. И последняя, еще до того августа начатая - была самая мощная. Многое после этого навсегда осталось гадательными.

По той же причине неизвестно, прав ли был Белоконь насчет Кира, или тому действительно удалось сорваться с поводка. Уж больно импульсивен был человек: то на рожон пер, то притихал, то снова в печати выныривал, а там вдруг и за границей. Обычно когда человеку за пятьдесят - его воспринимают серьезнее, чем когда ему двадцать. У Кира вышло наоборот, такова уж была особенность его дарования.

На баррикадах Кира не было: он в то время с дачи в Москву добирался. А когда свергали Железного Феликса - влез на какое-то возвышение и читал толпе свои по этому поводу стихи. Но возбужденный люд не слушал: кричали, плясали, за канаты тянули. Увидел Кир такое дело - махнул рукой и тоже ухватился за канат. Когда снимем, и начнут плакать и обниматься - будет время более подходящее, сообразил он. Если повезет - можно будет еще и на Феликса упавшего влезть.

Петя Низов, вернувшись с южных морей, объявил маме: в институт не вернется. А что он будет делать? Господу служить. Каким это образом? Сам он еще не знает, каким. Господь укажет. Сколько нервов Наташе стоили эти его разгрузки вагонов да котельные - кто угодно себе может представить.

Через несколько лет, однако, определилось яснее: стал Петя готовиться в священники. Интересно, что Филипп Савич вмешиваться не пытался: то ли считал это допустимой карьерой, то ли боялся хуже наделать. Хорошие отношения у них сохранились. И, когда Петя стал отцом Петром, Филипп Савич частенько просил окрестить детишек его номенклатурных знакомых. Его собственные дочки давно уже крещены были.

Такая пошла мода в партийных кругах: крестить детей. На дому, разумеется. Кто полагал, что с того здоровее будут. Ну и вообще на всякий случай. Кто слышал, что крещеные дети в постель не писаются. А кто соображал: вот окрестил же Иван Петрович своего - что мы, хуже людей? Кроме того, и родственные отношения можно было так завязывать: звать полезного человека в крестные. Отец Петр младенцев крестил, никому не отказывал. Понимал так: какие ни есть родители, а детям - спасенье. И чудо, и таинство, и великая Божья заступа.

Blog