Антон Семенович Николин, писатель. Выписка из дела оперативной разработки: Псевдоним Сказочник. 40 лет. Рост средний, волосы пепельные, глаза серые, близко посаженные, глубоко запавшие. Комплекция
| Вид материала | Лекция |
- Альберто моравиа, 1208.65kb.
- Мальчики и девочки, 161.1kb.
- Сочинение о маме, 241.32kb.
- Начинал как автор фельетонов и коротких юмористических рассказов (псевдоним Антоша, 279.92kb.
- Цель получение должности солистки Музыкального театра (мюзикл, оперетта) Образование, 27.85kb.
- Как ты думаешь, сколько ещё нам ждать? Илья! Я с тобой разговариваю! Илья!, 1008.77kb.
- Внастоящее время активно изучается проблема эмоционального выгорания специалистов, 84.94kb.
- Сочинение. «Скверно вы живете, господа, 23.69kb.
- "Скверно вы живете, господа…" А. П. Чехов, 22.94kb.
- Пропала собака, колли, окрас рыжий, сука, …падла, б-дь, Боже! Как мне оста-дела эта, 2418.75kb.
Кир возбужденно мотался по комнате, размахивал руками:
-Я всегда в тебя верил, старик, я всегда знал, что ты у нас гений! Но такого - вообразить себе не мог. Вообразил бы - сам бы написал...
Николин сидел у краешка стола, тянул остывший кофе и наслаждался. Он немножко устал - совсем немножко. Он не слишком обольщался насчет художественного вкуса Кира: стихи его сами за себя говорили, причем в последние годы говорили слишком много. Но: писатель и читатель же - разные понятия? Но - средний поэт может ведь тонко разбираться в литературе? Но Николину - в конце-то концов - позволительно разделить радость единственного приятеля, с которым ему в последнее время хоть выпить не противно? И вообще - какие, к бесу, "но"? Да ему просто приятно: ведь видно же, что не наигрыш! Что первый же читатель - попросту осчастливлен и в эйфории пребывает?
-И что ты собираешься с этим делать?- спросил, наконец, Кир, набегавшись и намахавшись.
-Понятия не имею. Сам думаю.
-А ты, слушай, уверен, что эта вещь не проходная?
Николин только усмехнулся и головой поник, как пресыщенный старец, вспоминающий невозвратные утехи.
-А у меня вот не возникло такого впечатления. Слушай, ты - автор, ты многое видишь за кадром - то, чего в тексте нет.
-Они тоже многое видят за кадром, - ответствовал Николин, почти желая, чтоб Кир его разубедил.
Но Кир не стал. Он сидел теперь на табуретке, раскачиваясь на задних ножках, забрав подбородок в оба кулака.
-Слушай, что ты теряешь? Дай еще кому-то почитать... в конце концов, я могу быть по-дружески пристрастен.
Терять - правда, Николин теперь ничего не терял. Но экземпляр-то единственный, про второй лучше забыть до времени. Распечатать еще закладку да распустить по Москве! Неделя уйдет на такую распечатку, а слежка же... Могут учуять и пресечь, не успеет он. А с другой стороны - вдруг сработает наглый напор: вот так взять и сунуться по редакциям официально? Писал - думал, непроходная вещь, а вдруг да напечатают? Бывает же: такое публикуют - все диву даются. Может, он объективность потерял, роман-то положенное время не вылежался... А может, Кир ему голову морочит со своим энтузиазмом, у него вечно энтузиазм... Кому ж еще дать почитать-то? Кто бы не растрепал до времени?
Так он Кира и спросил. И сурово сказал:
-Из дому рукопись не выпускаю. Пока.
Кир призадумался: действительно, задача. Но почти сразу его осенило:
-Митрий! Старик, я его сюда приведу! Что ты кривишься? Ты не раскусил его просто! Ну, он балует под провинциала - это, кстати, уже неплохой вкус. А у человека два высших образования, даром что он в котельной работает. Он, я тебе расскажу - такие эксперименты ведет - закачаешься. А литературу знает как никто!
-Под юрода он балует, а не под провинциала,- хмуро пробурчал Николин.
-Что ты хочешь: это в порядке самозащиты. В толпе - хамит, да. Так его бы задергали иначе, он же рак - и то лечит, ты что, не знаешь? Натурально: защитная маска. Но - тончайшая, тончайшая натура! Ты для таких как он и пишешь, не для одноклеточных же!
Короче, назавтра Митрий сидел уже на тахте, и даже луком от него на этот раз не смердело. Мизинец он, беря чашку, тоже не отставлял. Войдя, правда, долго оглядывался, на что бы перекреститься. Николин как человек неверующий иконы на стенку попусту, ради интерьера, не вешал, а держал в ящике стола. В конце концов нашел Митрий выход: сначала перекрестил синего пластилинового волка, а потом и сам на него перекрестился.
-Светлое у этой вещи поле, дитя в следующей инкарнации может быть аватором,- вскользь пояснил он, но тему развивать не стал.
Разговор шел нормальный: про эмиграцию. Кир радовался за Кузнецова: вырвался человек от преследований на свободу! Имеет же право свободный художник...
-В природе все взаимосвязано, при чем тут права? - усмехался Митрий. -Писатель для кого работает? Для читателя. Вот из нас троих - я один читатель в чистом виде. И желаю спросить: мне-то за что благодарствовать? Кузнецов изволит с властями ссориться. Почему я должен заботиться - из-за чего? Он обо мне - читателе - заботится? Грэм Грин как порядочный человек вынужден выступить в его защиту. Результат: Грэма Грина у нас больше не печатают и печатать не будут. Кузнецов на Западе - да, напечатается. А мне, может, желательно читать Грэма Грина, а не Анатолия Кузнецова!
Николин развел руками:
-Ну, это как-то... потребительски.
-Таковы же и все разговоры о правах,- поднял палец Митрий.
Все почему-то внимательно осмотрели этот короткий палец с рыжеватым пушком.
Засим Митрий спросил, где ему можно пристроиться и читать так, чтоб своим присутствием не мешать никому. Николин и Кир разом почувствовали, что не должны мешать своим присутствием Митрию. И отправились где-нибудь пообедать, оставив Митрию еду и питье. Поскольку невозможно было вычислить, сколько времени ему надо на чтение, Кир после ресторана заложил на своем "москвиче" еще пару кругов по городу. Николин был недоволен собой. Даже не тем, что Митрия не мог оспорить, а так... Вот и всегда он будет разводить руками, а ему будут палец поднимать. Он решительно возжелал домой. Кир, не возражая, свернул на первом же перекрестке.
Митрий спал на тахте, когда они вошли. Рукопись лежала аккуратной стопкой, непонятно было, до какой страницы он дочитал. Впрочем, решение "будить - не будить" он с них снял: сам проснулся, пока они этот вопрос обдумывали. И томить автора процессом просыпания не стал, сразу к делу перешел, не потягиваясь и не зевая.
Провел руками по лицу, стряхнул с пальцев невидимое и вдумчиво сообщил:
-Я просмотрел. Сожалею, но на главный вопрос, вас интересующий, ответить не могу. Я не специалист судить, проходная это вещь или нет. В остальном же - вам с наркозом или без?- обратился он к Николину.
-Без,- коротко ответствовал автор. В душе он послал Митрию тихое проклятье, и сам устыдился: в конце концов - кто кому навязывался?
-В этой вещи - неизбытая карма. Вашему потенциалу прискорбно не отвечающая. Я бы на вашем месте в этой квартире не писал вообще. У вас великолепная аура вне дома, а тут сразу возникают пробои. С рваными краями. Вы догадываетесь, с кем вы кармически связаны? Нет, я не про жену: на планетарном уровне?
-А можно попроще?- спросил Николин агрессивнее, чем хотел. -Так сказать, в общедоступных терминах? На уровне литературной, что ли, критики?
-Можно, - равнодушно сказал Митрий. - Я, конечно, рядовой читатель и могу ошибаться. Но не ощущаю эту вещь истинно художественной. Тут литературщина, тут модничанье. Попытки этаких многозначительных намеков. Почему, к примеру, Игнат у вас - ссыльный? Это что - по логике текста требуется? Ну и так далее... С двойниками - вообще напутано, это совсем по-другому происходит, можете мне поверить. А можете и не верить - но тогда хоть изучить предмет самостоятельно. Простите, я вижу, вы огорчены. Но я уверен, что ваши главные вещи - впереди. Хотя и эта не ниже уровнем, чем то, что ныне печатают.
Николину до чесотки под ногтями хотелось, чтоб Митрий убрался. Скажи он слово про Люсю - и будет вульгарный мордобой, тут уж Николин и сдерживаться не станет. Митрий импульс уловил и вполне цивилизованно стал раскланиваться. На прощание, однако, заметил:
-Чтоб вас не задевало то, что я сказал насчет кармы - с этой кармой связано больше половины населения планеты. Вы понимаете, о ком я?
-О Сталине, что ли? - ляпнул Кир наудачу - просто так, чтобы что-нибудь сказать.
-Вот-вот,- поощрил Митрий. - Кто осознал - на шестую часть уже освобожден. Я и сам освобождался: вполне возможно, как видите.
-Хорошо хоть классиков не посоветовал читать,- устало бормотнул поруганный автор, закрыв за Митрием дверь.
-Старик, не вели казнить! - заметался Кир. - А впрочем, так мне и надо: это я виноват! Видел же, что между вами нет контакта - и устроил это чтение, изгадил тебе целый день. Ты не обращай внимания, а? Он иногда такое завернет - никто не понимает. И вообще - он за твой счет самоутверждался. Почуял крупную личность...
-Только не начинай все сначала, - замахал на него Николин. - Хересу хочешь?
-Ага, давай.
Виктор Степаныч, слушая пленку, подвывал от удовольствия, азартно рисовал крестики на листочке. Этот хитрюга Кузьма, он же экстрасенс Митрий, порол Сказочника как мальчишку, не подозревая, какое наслаждение доставляет растущему сотруднику Учреждения. Крестиков набралось аж восемнадцать, а потом Виктор Степаныч перешел на восклицательные знаки.
Дослушал пленку, потянулся сладко, заломив руки над головой. Потешился - теперь за дело: проанализировать ситуацию.
Кузьму беречь надо, ясное дело. Что ни слово - золото! А слушают его многие. Фининспектор к нему начал придираться, есть данные. Унять фининспектора: пускай человек рак ближним своим исцеляет на творческом досуге.
Повилика, которая Настенька, пускай сидит себе в Крыму, нечего ей со Сказочником пересекаться до конца разработки. Ей и там дело нашли, благо в Крыму по весне сливки сволочи антисоветской ошиваются.
Сказочника - слушать дальше, день и ночь: совершенно непонятно, что там Арсений, который Кир, вытворяет. С одной стороны - вразнос пошел, забузил, обнаглел до того, что на агентурную связь не выходит. С другой стороны - подписку о неразглашении блюдет, хоть Сказочнику и исповедуется навзрыд. И, кроме того - что бы Виктор Степаныч ему приказал, если б слушал сейчас Арсений приказы? Да точно то же, что он и так делает...
Вздохнул Виктор Степаныч: пойти к Филиппу Савичу посоветоваться? Пускай разнесет за несамостоятельность, но хоть подскажет: что со взбунтовавшимся агентом делать? Что со Сказочником - он и сам знал, чуял: пора!
Пошел. Посоветовался.
Кир и в самом деле Николину исповедовался: и как на Ольге женился, и как ради семьи же душил прекрасные порывы - не душил, верней, а на потом откладывал. А Ольга - нет чтоб понять - еще и на выходки подзуживала, а потом презирать начала, обвиняла, что он "купился". Оказалась, в общем, из тех стерв, которым принципы живых людей дороже. А при чем тут купился, когда элементарно хотелось - работать по специальности? И в загранку хотелось, и вообще верилось: и капитал приобрести, и невинность соблюсти. Годы-то какие были...
-Имея положение, имя хотя бы, - старик, легче воевать все-таки!
Кир, не взглянув, прикурил сигарету со стороны фильтра, закашлялся, зачертыхался и пошел открывать форточку. Поуспокоившись, продолжал. Даже и про первую загранку рассказал: как унизительно везде ходить по трое, а отстать от коллектива не моги. И как ему намекнули пред отъездом, что один технический работник - в цепочке получения визы на выезд - очень порнуху любит. Кто в загранку едет - обязательно ему привозит. И как он, Кир с окаянной этой порнухой, как школьник, попался на таможне...
А дальше вот не шло: не мог он, хоть убей, признаться, что с той порнухи его и завербовали. Никому не мог. Сам хотел бы забыть. Про 68-й легко было каяться: и так все знали. Ольга, чего и ждать, просто дала ему тогда пощечину и вещи его из квартиры выкинула.
А, между прочим - не будь она такая принципиальная - он бы не умолял тогда на собеседовании замять эту историю с порножурналом, и подписки б не дал о сотрудничестве. Он ведь чего больше всего боялся? Что она узнает: муж, любимый тогда еще - порнуху за границей приобрел! Такая разве бы поняла?
Но об этом - нельзя было, нельзя и нельзя, хоть напейся до чертиков. Он бы умер от позора, он бы - хуже, чем умер. В утешение себе мысленно клялся, что все это в прошлом - и больше никогда, ни за что! Пускай хоть машиной сбивают на улице.
Приди Киру в голову, что квартиру могут прослушивать - сказал бы Николину обязательно. Но не пришло: не следует думать, что агенты Учреждения на этот счет больше осведомлены, чем рядовые граждане.
Зачем агента обременять излишними познаниями? Он, напротив, должен считать себя единственным источником информации. Так его проверять легче.
И Николину такое предположение не пришло: по неграмотности. Телефон он карандашом не заклинивал - так чего же еще? А про слушание через оконные стекла - он вообще никогда не слыхал, будто в каменном веке жил, а не в цивилизованной стране.
Излияния Кира Николина не раздражали: так легче было отвлекаться от примитивной обиды авторскому самолюбию. Тем более, что достало крепко: все его тянуло изыскивать защитные аргументы, срам какой... А тут ему было приятно собственное великодушие, и вообще - как не поддержать человека в такой ситуации? Страшно ведь ему. И есть чего бояться.
-Знаешь, Кир, почему на нашего брата так давят? Нам творческую атмосферу создают: страх. И о чем бы мы ни писали - атмосфера эта невидимым фоном передается каждому, кто читает... Вот только скажи хоть слово про подсознание - убью на месте, предупреждаю.
Кир шутовски зажал себе рот: мол, ни-ни. Николин, удостоверясь, продолжал:
-И вот мы - разносчики страха: огромными тиражами. Мы его распространяем - как крысы чуму. За это нас держат в Союзе, квартиры строят, копиркой снабжают. И взамен не требуют ничего: бойтесь только, любезные! А там - хоть погоду описывайте, это уже все равно.
Бог ему, Николину, судья: было ли в этом рассуждении что-то новое или хотя бы верное. Просто перепили оба немного. И хотелось, ввиду событий, порассуждать про материю эту: про страх. С этакой философской отстраненностью. Мы, мол - отдельно, а страх - отдельно. Как предмет исследования.
Уже проводивши Кира и упав на тахту в обнимку с Брысиком, последним предсонным усилием попытался Николин вспомнить: у кого ж еще видел он такие крепкие, рыжим пухом покрытые пальцы?
Но не вспомнил, заснул.
ГЛАВА 22
Вырвали Николина из сна звонком в дверь не слишком рано: в девять утра. Когда и всем добрым людям пора бы просыпаться.
-Получите. Распишитесь в получении.
Расписался Николин и полоумными еще глазами уставился: что такое?
Повестка в райотдел милиции, к следователю такому-то... На сегодня, в одиннадцать часов. Паспорт иметь при себе... Тут проснешься.
Успел Николин побриться и душ принять, успел котенка накормить. А рукопись распечатывать, как планировал - в полную закладку - времени не хватило: добираться же еще... Добрался.
Там его радушно пропустили по повестке, препроводили в кабинет.
Следователь угрозыска Малотин был симпатичный такой, с медвежьими умными глазками из-под хорошо развитых надбровий. Икона уже лежала на столе. Первым делом Николину в присутствии понятых предложили опознать: это та, что у него изъяли? Или нет?
Не стал Николин кривить душой под чудотворческим взглядом: признал. Понятые расписались, и их отпустили немедленно. А майор Малотин голову набок склонил, призадумался озабоченно:
-Что же делать будем, Антон Семенович? Икона-то - та! Она самая, которую и похитили.
Николин не нашелся, что сказать. Сидел, носом дышал, справлялся с эмоциями. Следователь понимал: неожиданность для человека. Дал время отдышаться, а потом объяснил: похищение-то состоялось после того, как завещание вступило в юридическую силу. Стало быть - хищение государственного имущества. Стало быть - дело открыто уголовное, и он, Николин, к этому делу привлекается в качестве свидетеля. Пока. И давайте протокол допроса оформим. За дачу заведомо ложных показаний - статья такая-то, сроком до трех лет. Нет, мы тут понимаем, что не станет советский писатель врать... Это формальность такая: всех предупреждаем, со статьей этой знакомим.
Продиктовал Николин свои паспортные данные: тоже формальность обязательная. Малотин на машинке набарабанил. А потом задал первый вопрос: знал ли Николин, что икона, в доме у него пребывавшая - похищена из Эрмитажной коллекции.
-Не знал.
-А кто и при каких обстоятельствах вам ее передал?
Помолчал Николин. И руками развел:
-Не могу вам сказать.
-Что, не помните?- понимающе спросил следователь.
-Помню. Но - сказать не могу,- ответил Николин с искренним отчаянием.
-А - хотя бы - с какого времени она у вас?
Припомнил Николин, дату назвал - приблизительно.
Следователь, надо отдать ему должное, на Николина не орал, не хамил ему, не угрожал ничем. Сожалел даже: такой человек - и вдруг в уголовное дело замешан. Но как тут помочь, если он сам говорить не хочет - не мог Малотин ума приложить. Ладно, пускай Николин идет пока. Есть ему о чем подумать, и следователю тоже. Подписку о невыезде не будем пока оформлять. Когда понадобится - вызовем. Подпишите протокол...
Шел Николин по улице, дышал. Серо было, плоско и сухо. Снег сошел уже, а листьям было рано распускаться. Юбилейные лозунги - портреты выделялись ярко: красными пятнами. Кое-где их уже голуби успели уделать, а до столетия-то еще три недели. Ну, успеют новых понавешать. Похоже было, что только Николин эти лозунги и разглядывал: остальные граждане бежали - ехали - в очередях стояли. Занимались, в общем, делом. Николин один не вписывался в нормальный дневной темп. На него Ленин с портретов и смотрел приветливо, делал ручкой с кепкой.
Попробовал Николин из автомата позвонить Настеньке - длинные гудки. Нет ее, и когда будет - неизвестно.
Дома он вяло заправил в машинку закладку, сам удивляясь отсутствию лихорадочности в движениях и помыслах. Не знаешь, что делать - делай насущное, очевидное. А там видно будет.
Он уже четвертую страницу печатал, когда позвонил телефон. Это была Лидия Петровна, вдова писателя Н. Просила приехать прямо сейчас.
Лидия Петровна была взволнована: познакомьтесь, пожалуйста. Сеньор Поджи из Италии - писатель Николин, хороший знакомый Павла. Сеньор Поджи, черноглазый-черноволосый низенький молодой человек чем-то смахивал на юного Наполеона, даже клок волос на лбу имелся. Он себя чувствовал явно не в своей тарелке: было очевидно, что хозяйка никак не знала, что с ним делать. На Николина смотрел с надеждой: может, как-то разрешится эта неловкая ситуация?
Объяснила Лидия Петровна:
-Сеньор Поджи хотел видеть Павла, он даже не знал, что Павла... нет уже... - Она промокнула глаза вчетверо сложенным платочком. Оба гостя склонили головы, взоры потупили. Вдова справилась с собой и продолжала:
-Сеньор Поджи приехал за рукописью. Он говорит, что Павел обещал дать ему какую-то рукопись в конце марта - начале апреля. Он друг господина из Швеции... Сеньор Поджи, я забыла, как зовут этого господина?
-Ханс Бьеркегрен, - учтиво вставил Поджи. - Вы знаете, кто есть Ханс?
О, это даже и Николин знал, это имя многие его коллеги поминали, сожалея, что не впускают больше его в Советский Союз. Это был - Контакт с большой буквы: для тех, кто рисковал или хотя бы втихаря мечтал нагло напечататься на Западе. Николин сказал, что знает, вопросительно глядя: понимает итальянец или нет? Итальянец понимал. У него по-русску - но проблем.
Лидия Петровна оживилась: наконец-то стало что-то проясняться.
-А я уж совсем растерялась: я ничего про эту рукопись не знаю. А синьор Поджи говорит: может быть, друзья Павла могут помочь? Ну я позвонила Андрею Михалычу...
-Какому Андрею Михалычу?- не понял Николин.
-Да Белоконю же! Он все архивы Павла помогал мне сдавать в ЦГАЛИ...
О дура, дура, дура, трижды дура!- мысленно застонал Николин. Нашла к кому обращаться! Видимо, ему удалось не измениться в лице, потому что хозяйка продолжала без тревожных и вопросительных взглядов:
-А у него трубку не берут, ну тогда я к вам...
И на том спасибо. Ясно было, что итальянца надо срочно отсюда уводить, пока этой идиотке не пришли в голову новые идеи. А обрадованная, что все так хорошо получается, Лидия Петровна, уже развлекала сеньора Пожди: он был когда-нибудь в Миланской опере? Ах, ах, она понимает, что он не певец... но слушал? Говорят, прелесть! А откуда он родом, из Рима? Ах, из Рива Тригозо? Как красиво звучит, очень музыкально. Наверное, большой город...
Сеньор Поджи поглядывал на Николина, выражая готовность сбежать. Что они и сделали, вежливо отметя приглашение попить чайку. Лидия Петровна не обиделась. Она не очень себе представляла: только чай подавать или, может, что посущественней? Чем их, итальянцев, кормят? И, как назло - в доме ни макаронинки!
На улице Николин рассказал Поджи, что знал про рукопись - немногое, к сожалению. И почему ее не следует искать у Белоконя - тоже объяснил. Итальянец расстроился: выходит, пропала вещь? Как будет огорчен Ханс! И, как назло - такая возможность... Он завтра уезжает, мог бы провезти. Он так любит русскую литературу. О Мадонна, какие трудные (он выговаривал - работные) времена! Ему стыдно, что он так мало может помочь русской литературе - а теперь вот и никак, получается...
В голове Николина четко метались зигзаги - черные и фиолетовые. Теперь или уже никогда: это он понимал. Если б не эта история с иконой, которая неизвестно чем кончится, а скорее всего - известно, чем. И - он уже под слежкой! Так неужели и сейчас тянуть? Неужели он - окончательная размазня, и всегда будет упускать все удачи, все счастливые случаи? Так и будет сидеть на кухне, рассуждать о природе страха... Или в камере - о том же рассуждать?
Между делом, чтоб не показаться навязчивым, он спросил:
-А могла бы интересовать господина Бьеркегрена рукопись неизвестного автора, первый роман?
Поджи просиял, как дитя на леденец. Или как Наполеон на Аркольский мост:
-О, конечно! В России есть все времена новые авторы! Россия - чудеса! А сеньор знаешь новый автор?
-А поехали ко мне, сеньор Поджи. У вас есть еще час времени?
-Очень!
Николин проводил итальянца до дверей. О, дальше не надо, Поджи уже второй раз в Москве, и но проблем. Повалился в кресло и стал соображать: как теперь и что. Распечатывать не надо: уже и не с чего. Может, не стоило писанное карандашом сжигать? А, поздно об этом теперь думать. Он сам месяц назад решил: два машинописных экземпляра, и больше ничего. Теперь он отдал Поджи тот, из тайника. Второй, у деда - пусть будет в глубоком резерве, к деду он пока - ни ногой.
Сделанные уже четыре страницы новой закладки - каждая по пять копий - уничтожить немедленно, вместе с копирками. И - все, и развязался.
Какое все-таки облегчение: тайник пустой, пускай следят, пускай обыски устраивают. Что бы с ним ни случилось теперь - вещь спасена, вещь выйдет. Он не сомневался, что выйдет. Сейчас, расставшись, он только и чувствовал, как она хороша, и не надо было там ничего править. И жизнь его теперь блаженно оправдана. Можно теперь - все, что угодно: полная, круглая, как ноль, свобода. И - спешить никуда не надо: окончена гонка. Примечательно, что делать ему ничего не хотелось. Так и сидел он, курил, а жестянка-дуделочка все свистела, беззаботно и чисто, как апрельский скворец.
Через день Николину, конечно, опять принесли повестку. Отправляясь в знакомый уже райотдел, он удивлялся себе: как спокоен, как теперь уверен. Да будь что будет с историей этой! Что не он - похититель - это доказуемо: он в Ленинграде уже два года как не был.
Он сейчас и о Настеньке четче думал. Чтоб это была провокация с ее участием - он верить не хотел и не верил. Но какое ребячество - назойливую мысль отгонять. Хорошо, раз мысль такая все-таки проскочила - рассмотрим и ее. Если провокация, чтоб его посадить - все равно ведь посадят, не докажет он ничего. А не провокация - то не выдавать же Настеньку...
Так что в любом случае: лица, от которого он икону получил, Николин не назовет. Так и объяснит: из этических соображений. Что икона под розыском - не знал. Сдал добровольно. И делайте, что хотите. Вы - свое дело, а шведы тем временем - свое.
Интересное зрелище он собой представлял: идет нескладный такой человек без шапки, по-весеннему. Улыбается, на солнышко щурится. Всему миру очевидно симпатизирует. Пташек апрельских глазами провожает, на облака любуется. На машины, выхлопами смердящие, благосклонно смотрит и на троллейбусы переполненные.
Портфельчиком помахивает. Куда такой может идти? К любимой девушке на свидание? Нет, не торопится.
Это он на допрос идет: к следователю уголовному. А в портфельчике - щетка зубная, носки да бельишко: вдруг сразу и посадят. Киру он запасной ключ отдал, про иконное дело рассказал, без имен, разумеется. Если что - так Брысика Кир в запертой квартире не оставит. О чем же заботиться?
На этот раз его, однако, в знакомый кабинет не препроводили. Сказали, что с ним в другом месте поговорить хотят, и черную "волгу" подогнали. Следователь - рядом с шофером, еще двое - по бокам от Николина. И поехали. И только увидев знакомую площадь с недвусмысленным памятником - понял Николин, куда это его везут.
Портфельчик попросили на входе оставить: его для Николина поберегут. И повели коридорами-переходами. Пухлую дверь, кожей обитую, распахнули перед Николиным: заходите. Кабинет, светом залитый, и смотрят на Николина Ленин и Дзержинский из рам золоченых: понимай, где находишься. А из-за стола смотрит на него молоденький совсем, ну прямо вчерашний студент, кругломордый сотрудник Учреждения, в сером костюме. Радостно смотрит, с куражом, торжества не скрывая. А со стола - Николай-угодник на него и на прочую обстановку взирает. И еще один предмет на столе... карты наружу!
Экземпляр. Тот самый, из тайника. Который в Швеции.
Виктор Степаныч (а это был, конечно, он) сделал движение - и исчез следователь Малотин. Остались они вдвоем.
-Ну, Антон Семеныч, давайте знакомиться!
И представился, честь честью. А потом быка за рога:
-Что же это вы, гражданин Николин? Мало того, что иконами фарцуете, так еще с зарубежными спецслужбами связались? Вы хоть имеете представление, кто этот итальянец?
На это Николин почел за лучшее не отвечать, да и вопрос был риторический: молодого сотрудника распирало гражданскими чувствами.
-Член Союза писателей! Боец, можно сказать, идеологического фронта - и что пишет? И кому пишет?
Виктор Степаныч брезгливо, двумя пальцами, взял записку Бьеркегрену, которую Николин собственноручно написал и к письму приложил.
-Переметнулись, значит, Николин, по ту сторону баррикад? Советских гонораров вам мало - антисоветчину за границей печатать прибыльнее показалось? Через таможню нелегально протаскивать - через шпионов итальянских? Родину за валюту продаете?
Захлебнулся даже Виктор Степаныч от негодования:
-Русский же человек, стопроцентно русский! Чего вам не хватало? Че-го?
Вот сколько вопросов разом обрушилось на Николина, и ни один из них - не для протокола. Николин сидел неподвижно, как под наркозом. Все пропало. Все пропало, и чего уж тут.
-Что молчите? Сколько экземпляров этой мерзости изготовили?
И на это Николин не ответил: молчал, как убитый.
-Куда остальные экземпляры девали? В молчанку будем играть?
Шарахнул кулаком по столу Виктор Степаныч в праведном гневе:
-Отвечайте, когда с вами разговаривают! А то мы и иначе поговорить можем!
Надо сказать, что молчал Николин вовсе не из геройских побуждений. Не как партизан на допросе. Просто его парализовало отчаянием, и было уже все равно. Он вряд ли мог бы эти вопросы и повторить.
Виктор Степаныч откинулся на спинку, прищурился понимающе:
-На психа косите, Николин? Ну так мы можем отправить на экспертизу. Минуту вам даю на размышление: будете отвечать?
И уставился демонстративно на наручные свои часы.
Тут оказалось, что не все еще отмерло от отчаянья в организме Николина, было еще, чему и за что пугаться. Щелкали секунды, оставшиеся между ним и психушкой, и каждая торопилась, оставаться не желая, ноги уносила из неуютного этого мира. А Николину уносить ноги было некуда.
Зазвонил один из двух настольных телефонов, и ярый выученик Учреждения встал навытяжку с трубкой в руках.
-Слушаю. Так точно. Да. Сейчас? Слушаю.
И, почтительно трубку положив, сказал Николину очень вдруг вежливо:
-Сейчас с вами будут говорить.
Нажал кнопочку на другом телефоне, и двое в форме Учреждения повели Николина на другой этаж, в другой кабинет. Еще один нес следом икону и рукопись.