Антон Семенович Николин, писатель. Выписка из дела оперативной разработки: Псевдоним Сказочник. 40 лет. Рост средний, волосы пепельные, глаза серые, близко посаженные, глубоко запавшие. Комплекция

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 14

ГЛАВА 13

Николин возвращался в Москву счастливый и легкий. Экземпляр был уютно схоронен у деда в малой погребушке - так, чтобы сам дед случайно не наткнулся. Сам дед был в добром здравии, только отсутствующая ступня у него болела на погоду. Николин любил и умел делать подарки, а все же каждый раз волновался: угадал ли? Но и финское термальное белье на деда пришлось и оказалось кстати, и карта города Брюсселя привела его в полный восторг. Слабость была у деда к картам: хоть старым, хоть новым. Самая любимая - Париж XVIII века - была пришпилена над столом проржавевшими кнопками.

Николин надышался небом и снегом, размял косточки над дедовым хозяйством, много замечательных подробностей узнал про дедову бурную жизнь. Получалось, что если бы все осчастливленные им блондинки и брюнетки враз подали бы на алименты - на каждого дитятю и по одной пчеле не досталось бы.

Одно было тяжко: курить там не полагалось. Пчела - зверь нежная, и запаха этого не любит. Хоть и спят они сейчас - а если завелся в доме табашный дух - нипочем окончательно не выветришь. Курить Николин уходил в рощу. Много ли так накуришь? Но на третий день курить почти и не хотелось, а дед наставительно ухмылялся: мед всякую дурь из человека выводит.

А все же приятно было возвращаться. Он немного одичал за последнее время, и теперь тянуло на люди. И как там Брысик? Надо же, уже и приручил хозяина, хитрюга такая. Уже беспокойся о нем.

На выходе из троллейбуса была давка, и женщина впереди Николина неловко соскочила со ступеньки. Видимо, она крепко подвернула ногу. Сидела теперь на тротуаре, обхватив щиколотку, жмурилась от боли и мотала головой. Николин поднял отлетевшую сумочку и подал. Она поблагодарила слабым кивком. Николин когда-то умел вправлять вывихи. Только на женщине был высокой сапожок, а сапожок она явно снять не даст. Он нерешительно потоптался.

-Вам помочь?

-Машину мне поймайте. На Качалова,- ответила женщина сведенным от страдания голосом.

Не успел Николин руку поднять - подлетел левак:

-Куда едем, шеф?

Николин осторожно погрузил женщину на сиденье. От ее воротника пахнуло на него дивными какими-то духами. Сунул ей сумочку на колени. Отвезти ее домой самолично? А вдруг подумает, что он пристает? К такой должны приставать, и часто.

-Вы до квартиры-то доберетесь? Или помочь?

-Что вы, спасибо. Вы и так очень, очень меня выручили. У меня лифт. Спасибо вам большое!

Когда "жигуленок" уже отъехал, Николин увидел прямо у себя под ногами толстенькую записную книжку в хорошем кожаном переплете. Ай, раззява, как же он не углядел! Это ж у нее и вывалилось. Он поднял и полистал. Календарик, адреса-телефоны... От книжицы отчетливо пахло теми самыми духами. По счастью, на первой странице голубоватого картона был выведен адрес владелицы и телефон. Имя владелицы было: Татьяна Кузина.

Следователь был отутюженный мужчина средних лет. Смотрел на Диму чистыми светлыми глазами, говорил вежливо. Дима, еще ошпаренный первым личным досмотром - и трусы снимали! - сидел, где посадили: на прикрученной к полу табуретке. Старался не делать движений руками, чтобы скрыть волнение. Ответил свое имя, год рождения. Приготовился ни на какие больше вопросы не отвечать, но и не потребовалось. Ему было объявлено, что он подозреваемый по делу о хранении и распространении антисоветской литературы. Мера пресечения - задержание. Арест, то есть. Распишитесь, что объявлено.

Дима расписался. И его препроводили в первую камеру.

Все, в общем, было очень буднично. И тюрьма такая, как Дима себе и представлял. Гулкое здание, карболкой пахнет. Сетки натянуты между лестничными пролетами. Сосед по камере был пожилой, с пухлым бледным лицом. С Димой он вяло поздоровался и сразу предупредил: чтоб никаких шаганий взад-вперед по камере: он этого не выносит. Голова кружится. Утром водят на прогулку - там и шагай. Дима, конечно, согласился. А всю тяжесть этого ограничения почувствовал часа через два: тело томилось и требовало движения, просто не могло усидеть на железной койке. Но приходилось на койке и крутиться. Раз обещал.

Многократно воспетой тюремной параши не было: унитаз. Можно было заказывать книги по каталогу тюремной библиотеки. Сосед, пока Дима не заказал, сунул ему свою: про борьбу с кулаками на Украине. Вечером дали какой-то супчик в эмалированной миске. И хлеб. Не такой, как в магазинах продается, но на вид все же съедобный. Дима, впрочем, все равно есть не мог. Сосед забеспокоился:

-Не вздумай, парень, в голодовку падать. Насильно кормить станут или в психушку пошлют. Лопай давай.

И показал на глазок в двери. Глазок тут же бесшумно подернулся чернотой. Явно за Димой наблюдали. Он проглотил через силу несколько ложек. Он выдержит, выдерживали же другие. Так то герои, а он? Он - тоже будет героем. Только не думать о маме, не думать о маме!

Но думалось все равно, и после отбоя Дима возился на койке. Попробовал лечь головой в другую сторону, но тут же открылась в двери "кормушка", и ему приказали лечь как положено. Дима стиснул зубы и перелег. Больше всего он боялся расплакаться.

Его никуда не вызывали целых две недели. Он весь извелся: почему? Каждый момент ожидал: вот выведут на допрос. Прикидывал варианты: совсем молчать? Отпираться? Или про себя - не отрицать, а про других отказаться говорить? Сосед поучал:

-Сюда попал - так не трепыхайся. Тут не у мамы-папы. Главное - со следователем не ссорься: хуже будет. Лишнего, понятно, не болтай. Но уж где попался - не дури. В карцер загремишь, а то и похуже. Ты не знаешь еще, что бывает. Береги здоровье.

А о Диме, казалось, забыли. От этого можно было сойти с ума. И от соседских устрашающих намеков тоже. Так оно и длилось, и Дима маялся, пока, наконец, не открылась кормушка, и вертухай не поманил его пальцем.

Сразу увидел у следователя на столе рукопись писателя Н. и оледенел. Он не позволял себе думать о возможности, что они ее найдут. Но нашли. И что теперь делать? Многое Дима продумал, этого не продумал.

-Это ваше?

Взять на себя! Стеллу прикрыть!

-Да, мое.

-И когда же вы это написали?

-Я не писал.

-А говорите, ваше. Кто же это написал?

Сказать автора? Он умер все равно. Да, да! На покойника свалить. Позапираться, чтоб правдоподобнее?

-Не знаю.

Следователь по-отечески покачал головой.

-Напрасно вы так себя ведете, Корецкий. Молодой человек, всю жизнь себе ломаете - из-за чего? Из-за грязной антисоветчины? Вы хоть это читали?

-Нет,- ответил Дима совершенно честно.

-Ну вот, даже и не знаете, что хранили. Нельзя же так. Вами манипулировал матерый враг - как мальчишкой. Кто и при каких обстоятельствах вам эту рукопись передал?

-Писатель Н. Он просил просто подержать у себя. Говорил, потом заберет.

-Но вы догадывались, что это что-то нелегальное, раз так прятали?

-Он просил спрятать.

-И как же вы с ним познакомились?

Дима с писателем Н. вовсе не был знаком, но сплел вполне правдоподобную историю. Следователь записывал, и Дима повеселел: вот и хорошо. Пускай он будет наивным мальчишкой, которым манипулировал писатель Н. А Стелла вообще ни при чем получается. Можно даже изобразить сожаление, что позволил себя втянуть в такой переплет. Не думал, не понимал, пошел на поводу по легкомыслию. Может, тогда и не посадят.

Он был вполне доволен собой. Подписал протокол, и был с миром отпущен обратно в камеру.

Дома Николина ожидал сюрприз: тетя Ксеня пришла с поджатыми губами. Брякнула на стол ключи и объявила ошеломленному Николину:

-Больше я с вами не знакомая.

-Что случилось, тетя Ксеня? За что такая немилость?

-А нечего теперь спрашивать. Сами не знаете - так и все.

-Тетя Ксеня, но почему?

-Я вам отчетом не обязанная. Я женщина свободная. И на том - досвиданьица.

И ушла, дверью хлопнув. Николин, в полном оторопении, стал звонить к ней в дверь: объясниться, оправдаться. Это же явно недоразумение какое-то! Но она из-за двери зло заорала:

-Отвяжитесь, а то милицию позову!

Ну и ну. Николин попытался догадаться: с чего это она так? Но ничегошеньки на ум не приходило, только было обидно: как же так, даже не объяснив, за что?

Брысик уже мурчал у Николина под мышкой, ластился. Хоть этот ему рад. И на том спасибо. Покормил котишку крабами, вознаграждая за свою отлучку. Озлился на себя: как все-таки легко он выходит из равновесия! Может, чепуха какая-то, выеденного яйца не стоит. Само собой разъясниться. Что он, в самом деле, психует, как виноватый. Надо от этого отключиться и позвонить немедленно к Татьяне. Это же несомненно она, раз на Качалова живет! Не может быть такого совпадения! Собирался же ей он как-нибудь позвонить после того письма, да все откладывал. А теперь не отложишь: может, что-то важное в ее записнушке, и срочно ей нужно.

Он набрал номер и стал, запинаясь, объяснять, что это по поводу записной книжки. На том конце заголосили:

-Ой, спасибо! Ой, я без нее как без рук! Как ее можно у вас забрать?

-Вы же, наверное, ногу беречь должны. Хотите, я ее привезу, там ваш адрес записан.

Николин решил созорничать: они же оба друг друга не узнали. Сколько зим, сколько лет. Пусть и не знает пока, кто он. Разыграем ее: однокласснику позволительно.

В трубке хмыкнули:

-Просто подозрительно, как вы любезны.

-Да, я очень любезный человек, - весело согласился Николин. - Сейчас привезу, хотите?

Конечно, она хотела. По дороге он нагло купил бутылку шампанского.

Татьяна чуть прихрамывала, жалобно кривя нежные губки. Но выглядела сногсшибательно. Никогда бы он ее не узнал. Та, школьная Татьяна вроде была мастью потемнее. Но теперь все красятся. Она строго посмотрела на бутылку:

-Ого. Вы пьете шампанское до обеда?

-В исключительных случаях.

Николин чувствовал себя нахально и раскованно: ага, сударыня! Танцевать-то так и не научила!

-Вы всегда так пользуетесь случаем?

-А то как же! Девушка, мы с вами где-то встречались!

Татьяна смотрела уже озадаченно. Хватит дурачиться, а то за психа примет. Николин выложил из сумки записнушку, бутылку, и заявил:

-Я еще один подарок привез.

И - сигнальный экземпляр на стол. Он же завтра получит авторские, так что с этим одним можно и расстаться. Татьяна посмотрела на яркую обложку.

-Это - мне? Детская книжка?

-А я в основном детские и пишу. Чем богаты, тем и рады.

Тут она углядела фамилию автора и ахнула:

-Антон! Антошка! Это, что ли, ты?

Николин наслаждался эффектом - точно, как ему и хотелось, она хохотала и восторгалась. Разворачивала его лицом к окну, совсем не узнавала.

-А ты смотри какой мужик видный стал! Тебе бы в кино сниматься. И виски чуть седые, и морда породистая. А такой был затруханный парнишка.

-Ну и ты тоже была не ахти что за деточка.

-Я те дам - не ахти! Ты просто ничего в девочках не понимал.

-Смиренно признаю и каюсь. А ты еще про кого из ребят знаешь? Гришка - где теперь? Ты с ним вроде роман крутила?

-И ничего я не крутила. А Гришка в Норильске живет. Женат, трое детей. Инженер.

Она поскакала на одной ноге к полированной стенке за бокалами.

Николин помог. На соседней с бокалами застекленной полке были книжки и фотография кудрявенькой девочки.

-Твоя?

-Моя. Алиса. Ой, она бы лопнула от счастья, тебя увидев!

-А где она? В школе?

-В школе-то в школе, только школа в Евпатории. Для детей, перенесших туберкулез. У меня там мама в интернате работает, так что удалось устроить. Хоть не так душа болит: знаю, что присмотрена. Что я с ней перенесла - если б кто знал! И - одна, одна, как рыба об лед! Слава Богу, хоть залечили. Еще полгода, и можно будет забирать домой. Я только вернулась, ездила навещать. А она, котенок бедный, ко мне жмется: мама, забери меня сейчас.

Татьяна пригорюнилась, и Николин поспешил открыть шампанское.

-Ну, за встречу!

Она встряхнула челкой и улыбнулась.

Таблеточки, сообразила она, можно будет сэкономить. Все три. С этим и так работать можно. Готовенький. Моя ты пташечка.

Виктор Степаныч получил первый отчет - только головой покрутил: ай да Незабудка! Ай да класс работы! Мысленно пообещал себе: никогда с ней насчет спецодежды не спорить больше.

ГЛАВА 14

Петя был просто потрясен: оказалось, что Филипп Савич получше его, Пети, в курсе самиздатской литературы. И относился к своим познаниям как к пустякам! А что, мол, особенного? Он и Орвелла читал... может ли он дать почитать Пете? Да пожалуйста! У него, правда, в оригинале. Петя читает по-английски? М-да, на студенческом уровне Петя читает. То есть, в сущности - никак.

Филипп Савич смотрел на Петю понимающе и дружелюбно. Наклонял на сторону крупную голову с квадратными залысинами. Петя уже не ершился, слушал внимательно. Это был нормальный мужской разговор: за бутылкой грузинского вина, чтоб легче шло.

-Я твои убеждения уважаю, даже тебя о них не спрашивая,- толковал ему Филипп Савич. - Что у нас многое идет не так, как порядочным людям хотелось бы - возражать не буду. Только вопрос: что с этим делать? Ты человек мыслящий, должен понимать: деятельность каждого оценивается по результатам. И, я тебе скажу, к большинству диссидентской публики у меня особого почтения нет. Нашуметь, накричать, сделать себе имя на фрондировании - и за границу. Там, конечно, и сыто, и безопасно.

-Или в лагерь!- вскинул голову Петя. Он готов был снова возмутиться: что это за кощунство такое! За последние пять лет - чуть не пятьдесят процессов политических - это только тех, о которых мы хоть что-то знаем! А скольким же еще уголовные дела пришили!

-Или в лагерь,- спокойно согласился Филипп Савич. - Да еще нескольких за собой потянуть. Это - пожалуйста. Чтоб их героями считали. А результаты? Что, обществу от этого лучше? Ну, начинают сверху закручивать гайки. Вот вам психушки вместо лагерей. Я, знаешь, одного такого видел - после психушки. Он собственную жену не узнавал. Совершенно поломанный человек. Да, пожалуй, и не человек уже. Начисто лишен личности. Одна физиология осталась. А организм здоровый, лет тридцать-сорок еще проживет. На радость жене и детям.

-Филипп Савич, а что вы предлагаете? Молчать, не протестовать, на выборы эти идиотские ходить - из одного кандидата? Быть соучастниками?

Филипп Савич отхлебнул из рюмки, долил обоим.

-Жизнь, мой друг, состоит не из одной политики. И даже не в основном из политики. Посмотри: и пятьдесят лет назад коммунизм строили, и теперь строим. С политической точки зрения - без перемен. А жизнь другая совсем, и люди тоже. Надо быть слепым, чтоб не видеть. И за это время люди влюблялись, детей рожали, любимым делом занимались, хоть и чертыхаясь на помехи. И книжки читали, и музыку слушали, и начальство поругивали. И вокруг пальца обводили с большим умением. Жизнь - она многое обтекает и многое шлифует. Был утес на пути - смотришь, нет утеса. И вот, пожалуйста, новое русло.

А жизни ты, брат, не знаешь. Вот и готов дров наломать. Поможешь ты этому Диме, если на площадь выйдешь? Заметь, в гордом одиночестве. Я этих диссидентов знаю, они только людей с именами за людей считают.

-По-вашему, я должен его предать?

-Ты, меня, кажется, за подлеца принимаешь? Я тебе что - советую в его следствии поучаствовать? Я тебе толкую, наоборот, что ты в нем участвовать не должен! И еще одного человека ты не должен предавать: свою мать. Сколько она колотилась в одиночку тебя на ноги поставить, а теперь сыночек в психушку рвется! Как раз когда пора бы ему для матери опорой стать. Не на кого больше ей рассчитывать, пойми ты.

Это Петя понимал, это ему и самому болело. Действительно, как же она? А Филипп Савич продолжал с горечью:

-Из-за кого она замуж не пошла, молодая да красивая, когда с тобой осталась? Я-то ее помню, какая она была. И теперь еще красавица. Думаешь, она никакой радости в жизни не заслужила, да?

Святая он у тебя женщина, вот что я скажу! Давай за нее выпьем!

Они сдвинули рюмки.

-Филипп Савич, а вы бы вот так - уехали? Когда друга посадили?

-Я тоже был молодой и горячий. Потому и скажу тебе: насчет твоего Димы хлопотать - не таким, как ты, а таким, как я. Жить умеющим.

-Вы - можете?- обнадежился Петя.

-Я тебе ничего не обещал. И ты никогда не обещай. Судят по результатам, понял? Я вот еще думаю: а может, не за самиздат твой Дима полетел? Я тебя ни о чем не спрашиваю, но сам себя спроси: что такого могли у него найти? Ну журнал тамиздатский, ну "Хронику" - в худшем случае. Ну стишки какие-то перепечатанные. Если б сейчас за одно это сажали - полстраны бы надо было арестовать. Пол-Москвы так уж точно. Может, тут еще что-то было, чего он тебе не доверял.

-Да что ж еще?

-Вдруг валютные какие-то дела? Он же у тебя был великим доставалой?

-Так у него папа - гинеколог со связями!

-А-а, я тоже папа со связями - так, думаешь, снабжаю своих девок всем, на что они губу раскатывают? Папы тоже иногда бунтуют. Моя Инка еще в пять лет завела: подай ей лакированные туфли. И выговаривать еще не умела, орала: лаканые, лаканые!

Ты же шматьем не интересуешься, не знаешь, как это затягивает. А сколько ребят за фарцу загремело! Больше, чем за весь самиздат за все годы. А зато, если фарца - то отмазать легче. Но представь картину: кто-то хлопочет, чтоб узнать хотя бы - за что его. А ты в это время своим протестом дурацким шьешь ему вместо валютного дела - политическое! Поблагодарит он тебя!

Это был для Пети новый поворот. Правда: Дима всяким импортом очень интересовался, в фирмах разбирался заграничных, какими-то лейблами хвастался. И Петя мог так же его контактов по этой жизни не знать, как не знал Дима, где Петя свои любимые утюги достает.

Конечно, Филипп Савич его убедил, он был и уверен, что убедит. Хороший парень получился, только в нем дурь молодая гуляет. Романтики он не в той стороне ищет. А зато способен к обучению. Как это он под конец отрезал Филипп Савичу:

-Я вам ничего не обещал!

Точно с собственной Филиппа Савича интонацией, стервец этакий!

Когда вернется - надо серьезно подумать, как его направить поделикатнее. А Корецкому этому, если потребуется, еще срок в лагере добавим. Чтобы парня с толку не сбивал. На данном этапе.

Петя брел по улицам наобум, прощался с городом. Уже академотпуск был оформлен, и все утрясено с экспедицией. Завтра ехать. Южные моря! Где он только не побывает! Он видел фотографию "Меридиана": с двумя белыми шарами непонятного пока назначения.

Но сразу видно, что исследовательское судно. Предстоящая дорога радостно волновала, гудела морской раковиной, обдавала леденящим восторгом.

Но что-то и беспокоило, он не мог поймать - что. Логика Филиппа Савича была безупречна. Но как-то слишком легко Петя, никогда не отличавшийся почтением к старшим, принял его руководство. Да просто позволил вмешаться в свои дела, наконец! Может, истосковался по умному старшему мужчине? У него никогда такого не было. Или польстился на связи Филиппа Савича? Так приятно, когда все устраивается - как по мановению!

Петя с пристрастием допросил свою совесть. Нет, не это. Не такая он дешевка. Ему нравился Филипп Савич не загадочностью своей и не возможностями. А как он бережно говорил про мать. А с Петей - кто ему Петя, в конце концов! - как был уважителен, хоть и по-мужски суров. Позволил бы Петя еще кому так отзываться о самых замечательных людях: "эта диссидентская братия"... А тут позволил. До того было очевидно, что имеет человек право на свое мнение, и что-то за этим мнением стоит.

А все-таки тосковало внутри непонятное, искало выхода. Что-то менялось в его жизни, да все менялось! Разорвана неоспоримая прежде цепочка: школа-институт-работа. Стоит ли еще возвращаться в этот институт? Что, его интересует физэлектроника? Это ведь так, для верного куска хлеба на будущее. А почему ему, с его убеждениями, нужен верный кусок хлеба? А что у него за убеждения? Когда и одно кажется правильным, и другое? Почему-то припомнился этот батон с вареньем, который он жрал, узнав о Димином аресте.

Он проходил мимо Атиохийского подворья, там шла служба. Петя захотел зайти поставить свечку. Вошел тихонечко. Кончалась литургия, и потому на Петю никто не обратил внимания. Он побаивался сердитых старух, которые, казалось, были во всех храмах и готовы были придраться: не так крестишься да не туда ступил. Батюшка вышел с чашей, и все склонились, а кто и на колени встал. Петя тоже наклонил голову. Уже стояли в ряд женщины с разнокалиберными детишками, складывали им руки на груди крест-накрест. Был и взрослый какой-то дядя, тоже причастник.

Петя стоял в сторонке, никому не мешая, выжидая момент, когда можно будет свечку поставить. Смотрел на лица. Вот худенькая молодая женщина в свободно наброшенной на голову темной шали. С белоголовым малышом, очень сосредоточенная. А у малыша глаза совершенно круглые, чуть испуганные. Его причастили, и женщина отошла в Петину сторону. Уже спускала малыша с рук, а он вдруг к ней прижался, сбивая шаль на сторону. И сказал ясно и ликующе:

-Мама, я тебя люблю!

Громко, на всю церковь. И бабки не зашикали.

-И я тебя тоже, Дениска,- шепнула женщина, и он уткнул счастливую мордаху в ее юбку. Так для Пети было очевидно, что что-то происходило с малышом важное, и так были хороши они вместе с матерью, что он взволновался и сам. Это - причастие так делает?

Он поставил свечку, не молясь и ни о чем не думая. Там уж много горело, пусть будет еще одна. А все не уходил. Переждал, пока прикладывались к кресту. Батюшка всех отпустил и ушел в алтарь. Но, видимо, должен был еще выйти, потому что остались и ждали несколько человек. Наконец он и вправду вышел, и Петя, вдруг осмелев, шагнул к нему вплотную.

-Батюшка, можно с вами поговорить?

Священник, в черном уже, глянул вопросительно. Но тут же кивнул:

-Подождите немного.

Он о чем-то тихо поговорил со всеми, кто ждал, и наконец обернулся к Пете.

-Батюшка... Вы можете меня окрестить?

Петя вышел из храма вовсе не через целую вечность, как казалось ему. Было все равно, куда теперь сворачивать - направо или налево. Он никуда не спешил, шел, как и раньше - просто так. В сущности, ничего не произошло. Батюшка крестить его прямо сейчас не согласился. Сказал, это без подготовки нельзя. Научил, как молиться в плавании. Задал несколько неожиданных вопросов. Пообещал за Петю молиться и перекрестил его напоследок. И улыбнулся:

-Иди с Богом.

Петя и пошел. Боясь потерять это чувство, будто шел он действительно с Богом.

Ольга Белоконь вернулась с Дениской домой, думая: хорошо бы прилечь. Трудно молиться с маленьким: постоянно надо следить, чтоб не шумел да не капризничал, другим бы не мешал. Но Денис, как всегда после причастия, был настроен благостно. Так что была надежда, что он тихонько поиграет в кубики и даст ей с полчасика побездельничать. Она еще расстегивала тугие крючки на его шубке, когда зазвонил телефон.

Ольга поначалу просто не поверила. Но потом до нее дошло: не будет же Милка такое сочинять. Она действительно всегда все первая знает. Да, так почти никогда не бывает, но в принципе возможно: если Они Там вдруг нашли в книге "ошибки" - она конфискуется, если даже прошла все цензурные проверки. Даже если поступила в продажу. А в продажу-то только послезавтра должна поступить. Так что замели весь тираж.

Она припомнила пару случаев, когда такое и было - не с детскими только книжками. Что делают, что же они, негодяи, делают... Уже столько было нервотрепки, и потом так хорошо кончилось, только они с Николиным успели порадоваться...

Денис, пока она говорила по телефону, мирно выгребал на стол сахар из напрасно оставленной сахарницы, насыпал его ровными кучками.

-Ты что, дурак, вытворяешь!- закричала она на него, и он поднял удивленные глаза.

Ольга плюхнулась на диван и заревела. Как ни за что обиженная девчонка. Денис ее утешал: размазывал ей слезы пухлыми лапами, утирал нос своим синим шарфиком. Она опомнилась наконец. Умылась холодной водой. Следующий час они с Денисом в полном согласии и назло врагам читали ту самую книжку: про деда Андрона и царскую голубую мышь. Не исключено, что теперь она была библиографической редкостью, существуя в количестве двух оставшихся сигнальных экземпляров.

Николину Ольга малодушно решила не звонить. И так узнает: почему обязательно от нее?

Николин, впрочем, уже узнал. И Ольге не звонил из тех же соображений.

Blog