Антон Семенович Николин, писатель. Выписка из дела оперативной разработки: Псевдоним Сказочник. 40 лет. Рост средний, волосы пепельные, глаза серые, близко посаженные, глубоко запавшие. Комплекция
| Вид материала | Лекция |
СодержаниеЭтих поминать не советую,- строго заметил Митрий. - Каждый раз, когда этого |
- Альберто моравиа, 1208.65kb.
- Мальчики и девочки, 161.1kb.
- Сочинение о маме, 241.32kb.
- Начинал как автор фельетонов и коротких юмористических рассказов (псевдоним Антоша, 279.92kb.
- Цель получение должности солистки Музыкального театра (мюзикл, оперетта) Образование, 27.85kb.
- Как ты думаешь, сколько ещё нам ждать? Илья! Я с тобой разговариваю! Илья!, 1008.77kb.
- Внастоящее время активно изучается проблема эмоционального выгорания специалистов, 84.94kb.
- Сочинение. «Скверно вы живете, господа, 23.69kb.
- "Скверно вы живете, господа…" А. П. Чехов, 22.94kb.
- Пропала собака, колли, окрас рыжий, сука, …падла, б-дь, Боже! Как мне оста-дела эта, 2418.75kb.
До "Гастронома" оставалось полквартала, когда вдруг подлетела к Николину неизвестно откуда взявшаяся цыганка с разбойными очами.
Яркие юбки ее беспечно мели снег, а загребущей своей лапой она вцепилась Николину в рукав:
-Дай погадаю, золотой-желанный! Всю правду скажу, ничего не утаю. Не жалей на судьбу, у тебя сейчас вся жизнь на переломе!
Стоять и слушать про свою судьбу посреди улицы Николину явно не хотелось. Да и денег было - не с цыганкой связываться. Он сунул ей трешку, чтоб отцепилась, и помотал головой.
-В другой раз, моя радость.
Трешки было жалко, и Николин слегка презирал себя за то, что не умеет отшить, как хотелось бы. И никогда, наверное, не научится. Ну почему его чуть не кто угодно может изнасиловать ситуацией? За то, что жалко для цыганки трешки, он презирал себя дополнительно.
А она, отпустив его, вслед уже, сообщила на весь квартал звучным контральто:
-Берегись высокой шатенки! Погубить хочет! Вру, думаешь? Такая же правда, как тебя Антоном зовут, хороший ты человек!
Николин вздрогнул и подавил в себе желание обернуться.
В магазине он, компенсируя утрату трешки, решил сэкономить на сосисках.
-Для котенка берете?- презрительно фыркнула шустрая продавщица, половиня сосиску, чтобы вышло ровно двести граммов.
Возвращаясь домой с кошелкой да авоськой, Николин уже только надеялся дожить этот идиотский день без очередных странностей. Теперь, когда так мало осталось доделать - и на тебе: будто бес дурачится, выбивая его из душевного равновесия.
Котенок никуда не делся со второй площадки и бросился к Николину как к старому другу. Это была красивая картина для юных читателей: любимый автор, так по-доброму пишущий о бездомных животных, осторожно переступает через крохотный комочек меха. Оставляя его подыхать на лестнице. Либо - еще лучше - на снегу, если какой-нибудь любитель порядка вышвырнет его из подъезда.
Николин чертыхнулся и сунул котенка в карман пальто. Паршивец сразу же замурлыкал на третьей громкости, считая свою судьбу уже устроенной.
Тетя Ксеня еще возилась на антресоли, и появление котенка шумно одобрила.
-Вот за что я вас уважаю, Антон Семеныч так за человечность. Вы котов содержали раньше?
-Да никогда в жизни,- признался Николин. - Пес - тот был в Липецке, когда я рос. А с этими - я вообще не знаю, как обращаться. Как его на прогулку выводить, с четвертого-то этажа?
-А не волнуйтесь. Я вас всему научу. Он вам счастье принесет: смотрите, трехцветный!
Она подняла котенка за шкирку и с видом знатока заглянула ему под хвост.
-Ничего не разобрать, мальчик или девочка. Кроха еще совсем. Пуха много, а сути нет никакой. Где твоя суть?- обратилась она к котенку, слегка его встряхнув.
Котенок неуверенно пискнул.
-Да это, Антон Семеныч, ничего. Если кошка окажется - зовите меня котят топить. Я хорошего человека всегда выручу. А с туалетом его - сейчас сделаем.
Она уплыла к себе, оставив Николина, окончательно пришибленного перспективой. Действительно, оно же может, в довершение ко всему, и кошкой оказаться. Влип.
Тетя Ксеня тем временем приволокла ржавый поддон, ликуя, что не выбросила - как знала, что пригодится! Мелко нарвала в него газету и установила в туалете.
-Вы его сюда выносите после каждой еды, он и привыкнет. Клеопатра моя прямо в унитаз ходит, только сиденье нужно деревянное. Ну она у меня умная до невероятия. Хотя беспородные тоже случаются не без ума. А загуляет он не раньше, как в следующем марте. Больше года еще вам спокойной жизни.
Она распатронила покупки и положила в блюдечко ту самую половину сосиски. Котенок со стоном ринулся к жратве, а тетя Ксеня еще с полчаса поучала Николина, чем кошки от собак отличаются.
Оставшись один, Николин озадаченно посмотрел на котенка.
-У-у, зверюга.
Зверюга готовно стал карабкаться по его штанине, царапая коготками. Но не удержался и плюхнулся. Николин вздохнул, взял его на руки и стал чесать за ушком.
Видимо, трехцветные коты действительно проносят удачу. Иначе как объяснить, что к девяти утра следующего дня Николин, счастливый и измотанный, крупно написал на последнем листе КОНЕЦ. Поколебался, зная, что перечитывать сейчас бессмысленно: надо дать успокоиться мозгу. И все же не удержался, стал читать, торопясь и волнуясь. Да, да, именно так! Еще смыкались ольховые ветки и комариный зуд за его Степаном, вопреки авторской воле не согласном красиво подохнуть в том лесочке, а уже трубила из-за плеча в жестяную дуделку удача, запускала в сердце сладкие коготки. Ну не будь же трусом, хоть сам с собой осмелься так ее и назвать!
Ну, пускай отлежится недельку-другую вся вещь, кто возражает. Но еще до того, как ты будешь смотреть ее свежим марсианским взглядом - разреши себе радость. Сегодня. Сейчас. Ты же знаешь, уже знаешь, что - получилось! Степан подарил, уже вполоборота, последней ухмылкой: что, взял? И остался Николин один на свете. Перед умолкшей уже стопкой бумаги поганого качества: чтобы рукопись была потоньше. Дуди, жестянка, дуди. В опустевшую душу, как в брошенный дом.
Переполненный пустотой до невесомости, он достал отверточку и нащупал шуруп. Медленно и аккуратно все упаковал и спрятал. Обслужил корзинку для бумаг. Сломал пополам карандаш. Почему-то он всегда так делал, когда кончал рукописи. Из суеверия, что ли? И, обессиленный, повалился на тахту. Котенок, которому раз навсегда было запрещено залезать на постель, переполз по подушке поближе к хозяину и пристроился у него под подбородком. Так они и проспали чуть не целый день, и на звонок в дверь не открыли.
Разбудил Николина телефон, и он спросонок еще колебался, брать ли трубку. Но звонили настойчиво. А, все равно покоя не дадут. Он, по возможности свежим голосом, сказал "алё". Это была Ольга, художница.
-Ну что, Антон Семенович, получили?
-Что?- не понял Николин.
-Сигнальный экземпляр! - восторженно заголосила трубка. - Вы еще не получили? Мне сегодня из издательства прислали! С очень милой запиской от Главного. И переплет какой хороший, и цвета все как надо! Ну, как-то они там план перекроили... Да, прежний тираж! Как по договору! Антон Семеныч, ура?
-Ура! Оленька, поздравляю! Без ваших рисунков...
-Да, да, давайте хвалить друг друга! Вы замечательно умеете хвалить. Начинайте, а я пока соберусь с мыслями.
-Оленька, мне никогда, ни с кем так не везло на соответс... Минуточку, мне в дверь звонят.
-Я попозже перезвоню, ура!
Это была тетя Ксеня с пакетом.
-Из издательства прислали, с курьером,- уважительно доложила она. - Вас не застали, так я расписалась.
-Спасибочки, теть Ксеня!
Николин ободрал пакетную шкуру и теперь лелеял книгу в руках.
-Это вы написали, да? Вот сколько живу с вами через площадку, а все не привыкну: до чего же умные люди бывают! Посмотреть можно? До чего ж картинки богатые - загляденье. Ну, пошла я. У меня жаркое на плите.
Николин пробежал записку Главного и ухватил котенка под пузо.
-Ага, Брысик, мы с тобой богатые! Отвечай, кошачья морда, что ты по этому поводу хочешь? Шампанского? Цыганский оркестр? Крабов банок десять куплю тебе, хочешь? Крабов ты, брат, еще не ел.
Брысик ни к чему этому интереса не проявил, улез обратно на тахту. А Николин почувствовал, что дома ему не усидеть. Он взглянул на часы и вдруг сообразил, что это уже не среда, а четверг, и его звала Стелла слушать какую-то гениальную гитаристку. Вот и хорошо. Стелла баба бурная и безалаберная, вечно у нее полон дом народу, и все, конечно, таланты и дарования. Будет музыка, будет дым коромыслом, будем пить и спорить на вечные темы.
У Стеллы и правда был дым коромыслом. Сама она, в легком уже подпитии, с лицом молодым и счастливым, сразу потащила Николина на кухню.
-Молодец, что выбрался. Ты сегодня какой-то весь как новенький (Стелла со всеми была на "ты"). Ты со своей бутылкой? Хвалю за сознательность. Пересыпь орешки в эту миску, сейчас закуску в комнату потащим, я тебя тогда перезнакомлю, если кого не знаешь.
Она придвинулась поближе и вполголоса предупредила:
-Там такой Аркаша, с залысинами, Кирин его фамилия. Ты с ним не того. Это мой домашний стукач.
-А зачем же...
-Ну а что делать? Позвонил, напросился. Он, в общем, ручной. И я всех предупреждаю. Ну что ты так смотришь? Что, я должна его выставить? Отказать от дома? Заявить человеку в лицо: "Ты стукач, убирайся"? У меня, имей в виду, никаких доказательств, кроме собственной уверенности. И, между прочим, если выставить - другого подошлют, а пока еще нового вычислишь...
Николин хмыкнул. Сколько он понимал, программирование все же требовало какой -то дисциплины мышления, а Стелла была именно программисткой. И даже кандидатом наук. С другой стороны, та единственная Программа, с которой он был знаком, особой логичностью не отличалась. А по ней вся страна жила. Отчего ж машинам не стерпеть отсутствия логики? Знай меняй предохранители, или что там в этой электронике напихано.
Гениальная гитаристка уже настраивала гитару. Двое молодых людей в углу возились с аппаратурой: записывать. Почти всех тут Николин когда-то встречал, но половину затруднился бы назвать по имени. Аркадия этого он, оказалось, тоже где-то видел. Зато заулыбался ему юморист Мулин, и киношная девица Настенька сделала ручкой. И эта приятная молодая пара геологов в одинаковых свитерах была тут же, показывала какие-то целебные камешки из пустыни Гоби. Бородатый экстрасенс Митрий, с которым недавно познакомил Николина Кир, опять понес вдохновенную заумь насчет потрясающей Николинской ауры. Интересно, от него всегда пахнет луком, или просто совпадение? Митрий, впрочем, вскоре отвлекся на гитаристку.
-Стойте, стойте. Тут плохое поле, где вы сидите.
Он поводил руками за гитаристкиной спиной.
-Нет, тут не надо. Ты бы, Стелла, и икону отсюда убрала: нехорошее поле. Вот от угла и до этого пуфика. И еду сюда не ставь.
Я вам сейчас найду, где хорошее.
Гитаристка с расширенными глазами пересела, куда указал ей Митрий, и парни, чертыхаясь, стали перетягивать шнуры.
- Этих поминать не советую,- строго заметил Митрий. - Каждый раз, когда этого вслух называют, новый нарождается.
Парни неуверенно хихикнули.
-И смеяться не рекомендую. Сожрут.
Тут у парней забарахлил микрофон, и Митрий выразительно развел руками.
Пока они возились, приговаривая "раз, раз, раз...", Николин обвел взглядом комнату: куда бы присоседиться, чтоб подальше от "ручного стукача". Комната была просторная, с лепниной под высокими потолками. В фисташковых и кремовых тонах. Стеллин папа был Номенклатурным деятелем искусств. Из тех, кого хоронят по первому разряду на Новодевичьем.
У стеклянного кофейного столика горячились знакомые все лица.
-А я вам говорю: все. Добили, сволочи. Уже заявление подал.
-Да я его позавчера видал! Ничего не подал.
-Только между нами... Стелла, карандаш позволь-ка.
Стелла, примостившаяся тут же на ручке кресла, мотнула головой на телефон. Карандаш уже торчал в диске. Николин знал это поверье: если вставить карандаш в дырку на ноль, да диск провернуть, да карандашом заклинить, то прослушивание через телефон невозможно. Но сам никогда этим не пользовался. Павел утверждал, что это специально распущенный слух. А фокус с карандашом, наоборот, дает Куда Следует сигнал, что слушать надо.
-Его напрямую не тронут. Начнут разгонять редакцию. И ему ничего не останется...
Речь шла о Много Себе Позволяющем Журнале и его Главном. Главный спасал Журнал уже тринадцатый год, и Николин как-то привык, что оба непотопляемы. Оказалось, он отстал от жизни за какую-то неделю. У троих из спорящих были в Журнале рукописи, и спор шел уже не о том, выживет ли сам Журнал, а: когда разгромят - рукописи забирать или нет? Склонялись к тому, чтоб забрать. Это все же будет гражданский акт. А с другой стороны, куда потом с этими
рукописями? Или в порядке гражданского акта - мы и рукописи сожжем?
-Если б только... - Стелла прижала руки к ключицам, - Если б только я могла написать что-нибудь - настоящую литературу, как вы можете...
нахалы, за талант не благодарные... я бы и в газете с названием "хуй" напечатать не побрезговала! Потому что это не ваше, не ваше, это вам свыше дано! И вы не имеете права этим швыряться!
Виктор Степаныч, слушающий запись, благостно покивал. Эту формулировку мы примем к распространению. Прелесть эта Белоснежка! Беречь ее надо. Она бы повесилась, наверное, кабы знала, как она Учреждением используется. Нет, точно повесилась бы. Была уже попытка, когда раскручивалась та история с подписями. А потенциальные самоубийцы методов не меняют. Взгляды - случается, а методы - нет.
Николин, хоть у него и не было рукописи в Позволяющем Себе Журнале, загрустил. Главного было жалко. Сопьется. Или просто так помрет, от обиды. А непростой мужик. Хороший. Хорошие-то от обид и помирают. Может, если не обижаться, так и не помрешь никогда.
Тут Стелла зажгла свечи, а электричество вырубили, и гитаристка запела. И хорошо она пела, и голос был потрясающей красоты и печали. И мелодия - будто никогда и не сочиненная. Как в первый день творения. Или в первый вечер. Может, зря она мешала песни на стихи Лорки да Цветаевой с собственной рифмовкой. А может, и не зря. Надо же на чем-то и передохнуть. А то ведь улетишь в этот... как это Митрий говорит... Астрал.
Николин тихо курил на диванчике. Он любил, когда оплывают свечи. На его плечо примостила голову Настенька. Русалочьи кудри, повинуясь закону статического электричества, облепили его пиджачок с синтетической примесью. Настеньке тоже было грустно, и она катила неслышные слезы. Но тушь на ресницах от слез не плыла. Наверное, была французская.
Разъезжались за полночь, и оказались Николин с Настенькой уходящими одновременно. Николин спросил, чем она так расстроена: на свету прихожей, а затем лифта было ясно, что это не просто растроганность от музыки.
-А-а, устала. Целый день сегодня делали эпизод. И у меня пошло - никогда так не шло! А потом слышу, говорят: это вырежут все равно. Это сценаристы зайца пускали. Вы знаете, что такое "зайца"?
Николин кивнул. У них, значит, это тоже так называется. А почему бы и нет? Можно сказать, смежные профессии. Над ними тоже свора цензоров, и ни один не может самую невинную вещь пропустить без того, чтоб не потерзать коготком. А то подумают, что он мышей не ловит. И киношники, конечно, тоже вставляют куски специально, чтобы было что вырезать: на, подавись! Обдумывают эти куски тщательно, а приметывают легко. Чтобы цензорские ножницы не попортили основную ткань. И получаются эти куски иногда неожиданно удачными - такими живыми, что уж и жалко их терять.
Настенька, дорвавшись пожаловаться понимающему человеку, ревела уже по-ребячьи, взахлеб. Всю помаду на лице развозюкала. Бедный зайчишка, кинутый хозяином цензорской своре: нате, жрите!
Николин вздохнул и взялся отвезти ее домой. Куда ей сейчас одной левака ловить. Настенька просияла благодарно и всю дорогу прижималась к его рукаву. Николин, ясное дело, остался у нее ночевать.
ГЛАВА 8
Это была суббота, и Петина мама была дома. Она Диме и отворила: с мокрыми еще после ванны волосами, в легкомысленном передничке поверх тренировочного костюма. Что-то там скворчало на кухне, явно требуя маминого внимания. Так что Дима получил быструю усмешку и мах рукой: там, мол, твой приятель, туда и топай.
Петя стоял на утюгах и в знак приветствия дрыгнул ногой.
-Здравствуйте, товарищи психи, - сказал Дима и пристроился наблюдателем на диванчик. Петя, не выходя из стойки, потопал утюгами по веревочному коврику, потом попробовал одну руку с утюгом поднять, весь вес перенося на вторую. Но его шатнуло, и он затею оставил. Встал на ноги и замахал утюгами, как боксерскими перчатками, пританцовывая в сторону Димы. Дима приветливо покивал знакомой шутке.
Это увлечение утюгами началось у его друга с шестого класса, когда их гоняли собирать металлолом. Попался Пете старинный утюг: весь чугунный, с литой чудовищной мордой сверху, с надписью старинной вязи, богатырского веса и размера. Петя его пожалел сдавать на весы пионервожатой, а вместо того неделю холил наждаком да машинным маслом. Стал утюг - загляденье, и надпись можно было разобрать: "Калашниковъ и сыновья". Может, это и не был тот самый купец Калашников, которого схоронили между трех дорог, и наверняка не был тот Калашников, который сделал знаменитый автомат. Видимо, какой-то промежуточный их родич, тоже с поэтическими наклонностями.
Но Петя пришел в восхищение, и длилось оно по сей день. Старыми утюгами - большими и малыми - была заставлена вся квартира. Ими прижимали бумаги, подпирали двери, кололи орехи, даже забивали гвозди. Вся Петина зарядка была построена на утюгах, он даже жонглировать научился тремя утюжками-малютками для кружев, с изящно выгнутыми высокими ручками. Очень было удобно с его днями рождения: всегда знаешь, чем человека порадовать. Если, конечно, повезет достать.
Петина мама выставила им сковородку яичницы с сыром и выразила надежду, что они вернутся не раньше завтрашнего вечера. Потому что у нее срочная работа, и ей бы хотелось, чтоб никто не путался под ногами и не грохотал магнитофоном. А харчи вот в этой сумке. На пле-чо, и пламенный привет.
Сумка была увесистая, да еще же и Петины лыжи переть. Уже впихнувшись в электричку, Дима выразил подозрение, не сунула ли Петина мама в ту сумку утюг. Но Петя помотал головой:
-Было. Она у меня не повторяется.
Утюга и правда не оказалось, а тяжелое было - три банки тушенки.
Это выяснилось уже на даче, обледенелой и пустынной до великолепия. Лет десять назад Димины родители еще наезжали сюда зимой, со своей компанией. Но постарели уже для лыж и они, и их друзья. Так что от лета до лета - был это Димин приют. Сюда можно было вырываться из Москвы на день-другой. Снежно. Тихо.
Как на краю света. Дача плохо держала тепло, но печка была исправная: знай топи. Дрова вон в поленнице, толем покрытые. Топор в сарайчике. Красота!
Этим они и занялись для начала. Околотили снег с крылечка, протопили, а там уж и на лыжи. Дима, правда, улучил момент: сбегал к старой груше, проверил, все ли в порядке. Пакет был на месте, в дупле. Обернутый несколькими слоями полиэтилена да сверху клеенкой, явно нетронутый. Жаль, что даже Пете сказать нельзя. Эта корявая груша была старой, еще с детства, Диминой захоронкой: от всего, чего не следовало знать взрослым. Через нее последовательно прошли: рогатки, карты выдуманных стран, нестреляные патроны, первые стихи, импортные презервативы, практические руководства по хатха-йоге и первые перепечатки чужого, обжигавшего тайной и риском. Наследил Дима по снежку к этой груше, но Петя не спросит: у них такое правило - вопросов не задавать. А соседей и нет никаких: спят по московским берлогам, раньше мая не приедут.
И двинули они на лыжах, и день был безукоризненно светел и пуст: только они вдвоем, да снег всея России, осевший на все поровну - на воды и на древеса. Небо было низкое, свойское: лыжной палкой достать! Серенькое: чистое, но застиранное. С таким и живи. Другого не укупишь. Потом, с утратой света, оно стало наглеть: пошло выбрасывать полосы диких колеров. Но и их сдало в небытие. А взамен высветило жуткой глубины двойное дно, в котором свирепо вращались созвездия с древними названиями. Тут уж пора было к теплой печке, к желтенькой лампочке в шестьдесят ватт. Подальше от лапчатых шевелящихся теней и неясных звуков. Черт их знает, что они такое. Нечего в такую пору по лесу болтаться. И уши мерзнут.
Виктор Степаныч велел, конечно, установить за Димой оперативное наблюдение. Но особых надежд не возлагал. Это "будь осторожен" было, скорее всего, пустышкой: так, побаловаться в конспирацию на пустом месте. Со Сказочником - он нутром чуял - будет дело. Остальное - для порядка и очистки совести.
А тут вдруг звонок: связывался наблюдатель по рации. Так и так, Виктор Степаныч, объект лазил в дупло. Дерево такое у них на участке. Нет, ничего не взял. И ничего не положил: с пустыми руками туда шел. Точно видел, тут с чердака просмотр хороший. Нет, второй не лазил. Он в доме был.
Екнуло у Виктора Степаныча: неужели оно?
-Наблюдать. Ничего не предпринимать. Глаз не спускать. Если что достанет из дерева - немедленно сообщить. В любое время.
Понравился Виктору Степанычу голос того наблюдателя: живой, заинтересованный. После шести часов сиденья на чьем-то промороженном чердаке, да еще с перспективой там ночевать - никакой скуки и унынья. Впрочем, это когда ничего не происходит, наблюдателю тоскливо. И кроет он любимое начальство тихим шепотом, а нельзя шептать - так хоть шевелением губ. Для согрева.
А если что случается, заслуживающее внимания - так у наблюдателя инстинкт просыпается. Как у охотничьего пса. И готов он в мертвой стойке замереть, распираемый ловчей страстью.
Теперь к самому. Доложить кратенько. Пускай даст опергруппу.
-Если он что-то вынет, Филипп Савич, я считаю целесообразным нападение хулиганов по дороге. Пускай им плюх навешают и вещички отберут.
-Правильное решение. А кто другой там?
-Другой, может, и случайный, Филипп Савич. Бывший одноклассник. Студент. Низов его фамилия.
Помолчал Филипп Савич. Подумал.
-Ладно. Смотри пока за этим. Не распыляй наблюдение. Да с плюхами там поаккуратнее, пускай не увлекаются.
-Только для убедительности, Филипп Савич!
-Вот-вот. А если ничего он не заберет?
-Тогда негласная выемка, как только они уедут. И дальше по результатам.
-Молодец. Действуй давай. И самостоятельнее: у меня тут посерьезнее есть дела, чем студентами заниматься. Может, он там "Плейбой" прячет от мамы-папы. Опергруппы на будущее сам бери, я дам распоряжение. Не увлекайся только. Я с тебя по результатам спрошу. Иди работай.
Устал Филипп Савич, навалилось дел по главным темам. Эх бы как просто - арестовать эти главные темы. И пускай бы сидели, голову не морочили. Парадокс получается: к столетию готовимся - так и стараемся без скандалов. Чтоб юбилей не смазать. А те наглеют. Покойник, чей юбилей оберегаем, колебался бы разве хоть секунду? И баланды на них бы не тратил, сразу бы к стеночке. Но нельзя. На данном этапе. А ты, Филипп Савич, кругом успевай, ничего не упусти. С тебя тоже по результатам спросится.
Низов, значит. Петя Низов. Вот оно как вывернулось. Вот чего еще не хватало. Ладно, рано беспокоиться. Там видно будет.
Дима и Петя раскраснелись у печки. Тушенку с батонами умяли, глинтвейн сварили и попивали теперь не спеша из тяжелых глиняных кружек.
-Да что ты все умягчаешь! Сволочь, и все тут,- горячился Дима.
-Дался он тебе. Обыкновенный конъюнктурщик, каких много. Что это тебя цепляет?
-А вот и цепляет. Ненавижу.
-Потому что раньше - любил?
-А что, он одного меня обморочил? Хорошо, со мной случай особый. А сколько ребят ему верили? В него - верили? Какой, понимаешь, талантливый да какой смелый!
-Так и обижайтесь на себя. Сотворили кумира, случай клинический. Кинь в меня яблочком.
Петя вгрызся в яблоко и вкусно захрустел.
-А почему он в кумиры лез?
-Что, он один? Вот там сколько было еще покумирнее. И лезли гораздо дальше. Нет уж, ты признайся, что это личное.
Дима отрицать не мог: в его отношениях с Киром все было личное, с самого начала. С памятника Маяковскому. Дима еще пацаном был, когда ему случилось там слушать. В воображении он и себя там видел: не с краю толпы, а у постамента, читающим - свои стихи. Взаправдашним мятежным поэтом. Только в одиннадцать лет стихов у него было мало. А Кира - да, Кира там кто-то читал. И у Димы дух захватывало: вот оно. Настоящее.
А потом был конец 65-го, и Дима был в толпе на Пушкинской площади. Толпа смелела, стягивалась к памятнику. Протискивался и Дима, с колотящимся сердцем. Он увидел, как развернули плакаты, успел прочитать: "Требуем гласности суда над..." И тут же кинулись оперативники: рвать и комкать и толпу, и плакаты. Кого-то поволокли уже к машинам, кого-то сбивали с ног. Диму рванула за плечо чья-то лапа, он вскрикнул и в панике стал вырываться. Тут-то его и взяли за ухо холодные твердые пальцы.
-Мишка, паршивец! Вот ты где! Во все тебе надо свой нос... Ну погоди, придем домой.
И, помягче:
-Товарищ, это мой пацан.
Мордоворот в полушубке и сам понял, что не того хватает, лапу разжал и ринулся в свалку. А пальцы - нет, не отпустили, пока не увели Диму с площади. Уже по ту сторону дороги, у фонаря, разжались. Дима не сразу и сообразил, на кого поднял глаза.
-И чего ты туда полез?- поинтересовался несомненный Кир. Сколько раз Дима видел фотографии, но сейчас он туго соображал.
-А вы чего? - только и нашелся он.
-Я-то случайно: мимо проходил. Смотрю - толпа. Думал, может, апельсины дают, - с хитрыми бесенятами в глазах объяснил Кир.
-А потом, смотрю, мальчишку волокут. Ну, думаю, нет апельсинов - заберу хоть мальчишку. Тебя хоть как звать?
О, конечно, Кир стал с того вечера главным в его жизни человеком!
Доброжелательно и беспощадно разбирал его стихи. Учил не зарываться, скупее быть с метафорами. Ввел в тогдашний свой круг и вообще во взрослую жизнь. И все твердил, что пятнадцать лет - мало, даже и шестнадцать - мало. Настоящие бои впереди, и нечего транжириться по мелочам. Надо для тех главных боев сберечь голову, а пока - работать. Дима и работал, хоть ни черта из этого не получалось - чтоб ни дня без строчки. Зато читал в невероятных количествах: от Фолкнера до Кафки. И все ждал, когда Кир скажет: пора.
Не дождался.
В 68-м плакал, увидев подпись Кира под "единодушным одобрением советской интеллигенции", опубликованном в Той Газете. Пальцы грыз. Демонстративно Киру руки не подал при общих знакомых. Но пекло до сих пор.
А Петя - что, Петя не понимает. Чокнулся на своем любимом Павле I. У Пети одно горе - что в спецхран не попасть, к архивам. Был бы историк, а то - электронщик, кто ж ему разрешение даст. Уж не Пете бы - насчет кумиров. А с другой стороны, имеет же человек право сочинить себе любимого императора?
Дима встал с кружкой, локоть на отлете:
-За несправедливо оклеветанного государя императора!
Это - да, это хорошо пошло. Вообще хорошо посидели. Приятно ныли ноги и плечи, а они все толковали про Павла и про Наследника, и соглашались, что кончина Александра была не кончина, а уход. Потом читали: каждый свое. Бумажек не взяли с собой, так читали - наизусть. Вот чем технарское образование хорошо: расширяет память и упорядочивает.
Доели все яблоки и завалились спать. Завтра обещало быть таким же лыжным и снежным, а уж к вечеру - по домам. Корявая груша мирно дремала за стеной. Дупло было сверху заткнуто тряпками, и снег внутрь не попадал. Ничего тому свертку до апреля не сделается.
Хулиганской опергруппе работы не оказалось: Дима больше к дуплу не подходил. Виктор Степаныч сердцем почувствовал, что надо ехать самому, и поехал. Подождал чин чином минут сорок после ухода объектов с дачи. Это надо делать обязательно: вдруг что-то забыли да вернутся? Были такие казусы пару раз в прошлом, и Учреждение раз навсегда это учло в инструкции о порядке проведения негласных выемок.
Виктор Степаныч почти не волновался. Он обманывал себя, что морально готов хоть к "Плейбою", хоть к плюшевому мишке. И пальцы его в тонких перчатках не торопились, разворачивая слои клеенки и пластика. С документа надо снимать пакет, как с женщины колготки: наслаждаясь самим процессом. Тогда и получится правильно. Так его старшие товарищи учили.
Только тогда он и позволил себе возрадоваться, когда распахнулась она, голубушка, во всей красе. Чтоб Виктору Степанычу не сомневаться, на первом листе крупно был пропечатан заголовок: "Яблоко в колодце". И, помельче: "Роман в трех частях". Это и была та самая рукопись писателя Н.