Geum.ru

Антон Семенович Николин, писатель. Выписка из дела оперативной разработки: Псевдоним Сказочник. 40 лет. Рост средний, волосы пепельные, глаза серые, близко посаженные, глубоко запавшие. Комплекция

Вид материалаЛекция
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   14
ГЛАВА 3


Андрей Михалыч Белоконь работал. Он любил и сам процесс, и обряд подготовки к действу. Со вкусом, без спешки приводил кабинет, и особенно рабочий стол, в идеальный порядок. Зажигал тяжелую зеленую лампу. Теперь таких уже не делают, теперь за современностью гоняются. Модернисты паршивые. Проверял, остро ли очинены карандаши - простые и красно-синие, с золотыми буквами «Кремль». Эти он со съезда берег, депутатские. Пишущую машинку - сюда, стопочку бумаги - справа. Слева - рукопись эту самую. Хорошо, что стол просторный. Стол у писателя должен иметь метраж. Писательские столы наша промышленность не производит, так что свой Белоконь на заказ делал еще в 48-м.


Он уселся поудобнее, оглядел кабинет. Хорошо. Добротно. Немного саднило, что Портрет не на месте. В спальне теперь Портрет. Это уж святое, в спальне что хочу то и держу. Личная жизнь. А кабинет - это передний край идеологического фронта. Тут и из редакций посыльные, и коллеги, и просители, и корреспонденты. Раз не положено теперь, значит не положено. Дисциплину Белоконь понимать умел.


Потому и работал теперь вечером: срочно прислали из ЦК - на рецензию. Почитал Белоконь - диву дался. Какие все-таки иные редакторы люди несамостоятельные. Он бы в своем Самом Правильном Журнале насчет такой вещи не стал бы ЦК беспокоить. Он бы прямо Филиппу Савичу сдал. Но, с другой стороны - имечко. Вот разрешаем таким создавать имена, а потом бьемся: что делать. Чтобы не вышло международного скандала. Что делать, что делать. Руду копать, прав был покойник, даром что царь!


Белоконь внимательно отметил все идеологически гнилые места и вставил в машинку чистый лист.

«Предметом повести якобы является великий перелом в жизни деревни…»

«Вопросов поэтики и стиля я не касаюсь, поскольку считаю, что если сама идея поставлена с ног на голову, то это невозможно задрапировать ни стилистической, ни поэтической необходимостью...»

«За якобы главные проблемы выдаются проблемы третьестепенные, искусственно сконструированные...»

Черт, два «якобы» на одной странице получается. Ладно, потом найдем эквивалент. Нечего сейчас сбиваться с темпа.

«Повесть содержит враждебные высказывания, не имеющие опровержения в дальнейшем тексте. Страницы 14, 32, 65, 115, 274...»

«Выпады против государства и партии, частью сформулированные двусмысленно, не встречают здесь отпора. Под флагом критики протаскивается неприемлемая, частью антисоциалистическая, разлагающая контрабанда...»

Так, теперь проедемся по самому автору - и утречком с курьером отошлем. В отдел культуры. Белоконь припомнил автору и участие в «Тарусских страницах», и подписи его под коллективными антисоветскими обращениями к правительству, и вызывающее поведение на съезде писателей.


Разогнулся так, что поясница хрустнула. Полдесятого, это надо же. Ольга уже Дениса спать укладывает. Он заторопился: вдруг очень захотелось побаловаться с карапузом. Хорошо, когда дочь рядом, через площадку. Это он правильно сделал, что организовал тогда. Хоть какой-то толк от ее замужества. Ну и Денис, конечно. Ничто так из этих вертихвосток дурь не выбивает, как ночные кормления, животики и прочие подробности детского роста.


Денис досматривал «Спокойной ночи, малыши» и страшно обрадовался, увидев Белоконя.

-Деда! Ура! В красных кавалеристов давай!

Он взгромоздился деду на холку. Тяжеленек стал, растет парень. Белоконь заржал, замотал головой - и началось. Когда они, запыхавшиеся и счастливые, разгромили всех врагов - шторы, диванные подушки и вешалку в прихожей, Ольга поволокла Дениса в ванную. Она явно была чем-то раздражена.

-Не хочу с тобой купаться! Хочу с дедом! - заголосил сообразительный внучок, и Белоконь, широко улыбаясь, сунулся в дверь.

-Товарищ главнокомандующий, разрешите обратиться! Разрешите приступить к купанию личного состава и приведению в исполнение команды «отбой»!

Ольга усмехнулась, отвела локтем волосы со щеки.

-Разрешаю, товарищ доброволец. За проявленные мужество и отвагу будете премированы салатом из крабов.

Следующие полчаса Белоконь проявлял мужество и отвагу. Надо сказать, с переменным успехом. Ольга возилась на кухне. В спальне вопили и хохотали.

Сложный человек ее папка. А выглядит молодцом: чуть отяжелел, но еще хоть куда. И седина красивая, и подбородок без рыхлости. Это сколько же женщин должны были метить на мамино место, с пятьдесят девятого-то года? Ей тогда пятнадцать лет было, и то она понимала. И ждала, щетинясь заранее: вот приведет мачеху в дом! Но никогда не привел. Так они вдвоем и жили, с приходящей домработницей. Все больше привязывались друг к другу. Бурно ссорились, а мириться оба не умели: просто делали вид, что ничего не случилось. Было время, она стыдилась его и ненавидела. Кричала ему:

-Тебе понадобится - ты по трупам пойдешь!


Ушла из дому. Потом бегала в больницу, с любимыми его гвоздиками: гипертонический криз - так это называли врачи. Она-то знала, как это называется. То самое: по трупам. С ее только стороны.

-А где мой солдатский ремень? - загремело из-за двери.

Ольга прыснула. Она поняла теоретичность этого аргумента только годам к шести. Денис - отродясь.


На коньячные рюмки Белоконь поморщился, и дочь мгновенно отреагировала:

-Доктору наябедничаю! Скажи спасибо, хоть коньяк позволили.

-Барыня не в духах. Ты что как тигра сегодня? Неприятности?

-А-а, книжку придержали. Двадцать четыре листа плюс обложка, все в цвете. Вот ты мне скажи, за что могут придержать детскую сказку?

-А чья сказка?

-Николина. Я тебе говорила, помнишь, осенью? И такие рисунки хорошие...

-Скромница ты моя,- ухмыльнулся Белоконь. Он помнил, как Ольга возилась над иллюстрациями: бегала по музеям, ездила зачем-то в Коломенское... Добросовестная девка выросла, это хорошо. А только могла бы найти что-то посолиднее, чем книжки кому попало иллюстрировать. Портретистом могла бы стать, пейзажи опять же... Шутка ли, образование какое. Он бы ее протолкнул, куда надо. Альбом бы уже свой выпустила, выставки бы имела. Так ведь, ненормальная, уперлась.


Ольга проглотила «скромницу», но бровь ее сдвинулась с «переменно» на «бурю». Белоконь всегда любовался, как это она бровью. Лиза тоже так умела, больше никто. Однако постарался успокоить.

- Придержали - не зарубили. Сейчас все издательства лихорадит, перед юбилеем. В план когда, говоришь, утвердили?

-На февраль. А теперь, говорят, не раньше августа.

-Ну так, может быть, просто задержка. К твоим рисункам замечаний не было?

-Убрали один, с церковью. Паразиты. Я уж не стала спорить.

-Может, Николин этот твой набедокурил что-нибудь?- осторожно спросил Белоконь.

-Это бы ты первый знал.

Ольга внимательно вгляделась в лицо отца. Оно было благодушно и безмятежно, и ее кольнуло:

-Ты что-то знаешь? Знаешь, я вижу. Ну скажи, не тяни!

-Вот взъелась. Ничего я не знаю. Мания преследования какая-то, честное слово. Что я, нянька Николину этому? Книжку отложили - нормальное дело, сейчас ленинская тематика на первом месте. А ты уже сразу «за что?».

Дочь прищурилась, обхватила руками острые плечи, и он понял, что не поверила. Тяжело уставил локти на стол, подбородок в руки. Выложил заведомый козырь:

-Ну хочешь, позвоню, поговорю? Какое издательство-то?

-Нетушки,- отрезала Ольга. - Ты мне обещал в мои дела не вмешиваться.

-Ну не надо так не надо, не психуй. Ты что, на эти деньги сильно рассчитывала?

-А тоже на дороге не валяются. И, главное, обидно: лучшая моя работа. Псу под хвост, знаю я эти «просто задержки». Из-за какого-то...

-Оль-га! Это - не трожь!

Белоконь хорошо знал свою деточку, но ничего не мог с собой поделать: иногда бросалась кровь в голову от ее кощунств. Вот не хватало сейчас разругаться. Так хорошо сидели... Зашел, называется, к дочке на чаек одинокий человек.

-Ладно, все, молчу.

Она подошла к плите, долила в чайник воды, зажгла конфорку. Брючки в обтяжку, а попа совсем отощала. С нее станется недоедать.

-Кир твой хотя бы на Дениса платит?

-А пошел он... Обойдемся.

-И в какое же положение ты человека ставишь?

-А вот про это не надо.

-Точно, тигра. И свитер полосатый, для полноты сходства. А я тебе вот что скажу: дуришь, девка. На Кира мне наплевать, я в ваши отношения не лезу. А меня зря обижаешь. И молчи, не перебивай! Я знаю, тебе ничего не надо. Ты на полпачке творога в день проживешь. Но есть еще ребенок, а я ему - дед. В конце концов, имею я право Дениску-то обеспечивать?

-Дениска и так обеспечен. Папка, ну что ты снова завел про то же? Поссориться хочешь?

-Да не поссориться я хочу! - сдержал рык Белоконь.- А просто я видел его штопаные колготки. Это очень героично: работающая художница, мать-одиночка, ночами штопает ребенку дырки на коленках... Отцом ребенка эта героиня брезгает. Допустим. Но она и собственным отцом брезгает! Своего отца наша героиня с дерьмом смешивает. Это - знаешь, как называется по-вашему, по-церковному? Гордыня. И, сколько я в этих делах знаю - смертный грех номер один!

-Скажи, пожалуйста, какие познания!

-Я, конечно, тебе не авторитет. Так поди к любому попу, раз уж все равно по ним бегаешь! Он тебе пускай все объяснит: и про гордыню, и про почтение к родителям! Хамка,- устало добавил он и замолчал.


Ольга с тревогой взглянула. Ну вот, доругались. Отец сидел осевший, с посеревшими губами. Старательно дышал потише. Сейчас

будет приступ. Она дернулась к шкафчику, отодрала с полки прилипшую дном тяжелую банку.

-Сейчас я тебе калины заварю, она давление сбивает.

-Да ну ее, калину. Терпеть ее не могу. Портянками пахнет,- закапризничал Белоконь.

Он, конечно, позволил Ольге в конце концов влить в себя эту знахарскую мерзость. И, уходя, твердо положил на телефонную тумбочку заготовленный конверт с деньгами. Ольга вскинулась было, но пикнуть не посмела. То-то.


Филипп Савич не с каждым делом знакомился лично. Но тут особый случай. Не хватало нам еще сейчас, в преддверии юбилея, публикации очередной антисоветчины за границей. Арсений работает со Сказочником добротно. Их видели вместе... список мест и дат - полторы страницы... это уже параллельные источники доложили. Подключил агентов влияния: свел, освежил знакомство, организовал совместное застолье. Подключенные хороши, особенно Кузьма и Белоснежка. Эти ценны тем, что сами не знают, мы их используем. Мнят себя свободно мыслящими интеллигентами.

Посадить писателя - это грубая работа. На данном этапе мы таких методов избегаем. На данном этапе мы писателя воспитываем.

Создаем ему среду. Репрезентативную группу, как выражаются психологи. И светские салоны на московских кухнях для этой цели имеют большие плюсы.


Все хорошо. Только рукописи нет как нет. А времечко тикает. А посмотрим-ка материалы по негласной выемке у Сказочника на квартире. Интересные материалы. Получается, товарищи, что у Сказочника - вообще никаких свежих рукописей нет, даже своих собственных. Ни, понимаете набросков, ни дневников, ни писем от знакомых. Если новогодних открыток не считать. Письма от читателей - да, лежат. В основном детские. Рукописи опубликованные - в отдельных коробках, на антресолях. Пылью равномерно покрытые. А в работе - что? Чем же он занимается, этот Сказочник? Приостановили ему книжку - кушать-то надо? Другую пиши. А тут только и улова, что записная книжка с адресами-телефонами.

Может, Арсений спугнул, слишком активно навязывается?


-Алё, Виктор Степаныч? Зайдите ко мне.


Виктор Степаныч, молодой человек в аккуратном сером костюме, взгляд Филиппа Савича выдержал, не заерзал. В меру был почтителен, в меру выжидателен. Хороший сотрудник. Ему расти и расти.

-Плохо, Виктор Степаныч. Очень плохо. Работа ведется, документации - гора, а результаты где? Вы что, в больнице работаете? Или в средней школе?


На это хороший сотрудник, зная нрав Филиппа Савича, почел за лучшее не отвечать.

-Доложите дальнейший план разработки.

-Филипп Савич, Арсения сейчас попридержим. Заболеет пускай или уедет дней на десять. Ему внушено при последнем инструктаже, чтобы с деньгами к Сказочнику не совался. У него есть такая манера помогать нуждающимся.

-А - успел сунуться?

-Говорит, что нет.

-Я слушаю дальше.

-На прослушивании телефоны Сказочника, вдовы, Арсения. Переписка, само собой.

-Какие новые идеи. Еще соображения есть?

-Качели, Филипп Савич.

-Это дело. Не переиграйте только там.

-Так без физического, Филипп Савич!

-И без инфарктов. За его здоровье головой отвечаете. На данном этапе.

План «качелей» был составлен, откорректирован и утвержден в тот же день. Дело Сказочника перешло в другую категорию: оперативная разработка.


ГЛАВА 4


Николин страдал свойством просыпаться в четвертом часу утра. Не обязательно от плохих снов, хоть и это бывало. Особенно скверно такие пробуждения ощущались в молодости, когда он жил в общежитии. Тогда он еще принимал это за случайные бессонницы и был готов убить того, кто храпел, а кто-нибудь да храпел обязательно. Все казалось, не будь этого гнусного носоглоточного скрежета - и можно было бы снова уснуть. Но вместо этого Николин ловил себя на том, что даже ритм его собственного дыхания подчинялся каждому ненавистному всхрапу, и оскорблялся, и бесился.

Потом, разумеется, оказалось, что общежитие тут ни при чем. Но еще долго Николин, уже имея возможность встать и зажечь свет, никому не помешав, до этого не догадывался. Так и маялся. Как-то, уже полгода будучи женатым, пожаловался Люсе. Она же, никакого сочувствия не проявив, захохотала самым бессердечным образом. А видя, что он уже начинает обижаться, обхватила его голову:

-Самурай ты мой бедненький!

-Сумасшедшая, голову открутишь!

-Ничего твоей голове не бу-дет. Ну, вывихну маленько - никто и не заметит.

Она немедленно цопнула с антресоли какую-то книжку и сунула Николину, прямо развернув на нужной странице. Был у нее такой дар: во всем их книжном нагромождении находить что угодно так же непринужденно, как в своей косметичке.


Оказалось, что японские самураи имели обыкновение вставать в три часа ночи и час-другой заниматься изящными искусствами: фехтованием там или каллиграфией, или даже музыкой. Ну уж последнему Николин не поверил:

-У них же стены бумажные!

Но, вникнув в суть вопроса, согласился, что музыка среди ночи - это уж на их бандитской совести, а вообще четвертый час - время особенное. Люся сразу же с энтузиазмом стала излагать про единение с Космосом, про час Быка, про монахов каких-то, которые именно в это время должны вставать и молиться за всех людей, и кто из великих творил ночью, и про ночные пляски и обряды на острове Фиджи.


Поблагодарили бы ее монахи за такое обобщение!- думал Николин, глядя на нее. Он еще не вполне привык ощущать ее женой. Когда она чем-то загоралась, а это было почти всегда, то даже волосы ее потрескивали на концах от восторга: протяни руку - сыпанет искрами. Как кошка.

И дикари, и монахи, и тибетские ламы, и самураи уживались в ее мире так же славно и уютно, как плюшевые зайцы и лисички, которых ребенок всех вместе запихивает к себе под одеяло.

Он сказал ей об этом, и она мгновенно отпарировала:

-А ты кого брал с собой спать, когда был маленький?

Николин честно подумал.

-У меня был такой целлулоидный крокодил, я его везде с собой таскал.

-Вот видишь!

Тут же она оттарабанила хулиганский стишок черного юмора, как крокодил проглотил пионера, и фыркнула на то, что Николин поморщился.

-Охальница.

-Ага. А ты зато эстет, и великий человек, и тебе сам Бог велел подыматься ночью и творить. Ты напишешь гениальный роман, а я буду спать и тебе не мешать. У тебя же есть лампочка на столе?

Так у них и устроилось. Гениальный роман Николин боялся тогда задумывать, а писал, как начал: детские сказки, которые и взрослым очень нравились, либо же повести из мальчишеской жизни - с парусами, самодельными луками и подводными ружьями. Сказки печатались лучше: дальше были от пионерской реальности. Повесть про подводную охоту ему, к примеру, зарубили. А вдруг начитаются дети да подстрелят друг друга из этих палок с резинками?

Но и сказки, он заметил, шли легче и раскованнее, когда был Николин один на всем свете: лампочка с опускающейся мордой, тусклая стопка бумаги да карандаш - вот и все, что видно. А вокруг - темнота, и придумывай из нее что хочешь. Пишущую машинку он не любил. Перепечатывал на ней уже начисто, редактируя заодно да соображаясь с цензурой. Перед машинкой и "зайца пускать" было не совестно, машинка - она и есть дура железная.

А когда он первый раз объяснил Люсе, что такое "пускать зайца",

думал повеселить, она заплакала. И несколько дней после того Николина жалела, даже кофе в постель стала подавать. Такая она была непредсказуемая.


Николин провел рукой по лицу и покачался на задних ножках стула. Светало уже, и легкий озноб, который всегда чувствовался при счастливой работе, прошел. Это было - как отходит наркоз: подташнивало, и ломило все тело, и боль подступала - во всяком случае, притаилась где-то рядышком.

Что ж, надо таки кофе заварить. Люся не подаст. Люсе уже кофе не готовить. Никогда. Боль за пять с лишним лет притупилась, конечно.

Николину уже не мерещилось на улицах, как в страшное первое время: вот она! Плащик, волосы. Сейчас свернет за угол. Тогда он кидался к ней, и, опомнившись, корчился от спазма где-то в солнечном сплетении: нет ее. Нет совсем. Не может она идти по улице.

Теперь уж было не то. Но и от нынешней тупой боли Николин уставал. И эту усталость надо было скрывать, чтоб не лапали за больное место.


Кофе он прихлебывал с удовольствием. Кофе и утренняя сигарета - это святое. Сладко закружилась голова, и внутри все повеселело и пошло разбираться по местам. Он достал отверточку и привычно нащупал головку шурупа. Теперь бумаги соберем - да в папочку. Хорошая папочка, из тонкого пластика. Из Польши ему привезли.

Папочка легко скользнула на место, и Николин завернул шуруп обратно.

Теперь мусорная корзинка. Вот чем карандаш хорош: испорченных листов мало. Не нравится что - сотри резинкой, и дальше продолжай. Оба ненужных листа Николин из корзинки достал. Меленько разорвал, как учил покойный Н.

И - в унитаз. Да здравствуют городские удобства. Через час тетя Ксеня придет убирать. Он не спеша побрился-оделся и открыл балконную дверь. Сыпануло мелким сухим снежком. Надо же, а вчера уже таяло. Николин подышал, выгоняя излишки курева, блаженно глотая морозный ветерок. Хорошее утро. Нормальное. Серое в белую крапинку.


Он вернулся к столу и распечатал толстый пакет с письмами от читателей. Вчера был в редакции Сносного Детского Журнала, ему и дали накопившееся. Благодарные читатели письма для любимых авторов направляют на адрес редакции, куда ж еще? Конверт со взрослым почерком был один. Его Николин распечатал первым, а детские письма - на закуску. Детские письма - это всегда радость, даже самые глупые.


Татьяна Кузина... стоп-стоп, что-то знакомое. Ой, да это же Танька! Одноклассница из Липецка! Точно, была такая, с челочкой. Еще танцевать его учила на школьном вечере, а он дико стеснялся. Они после выпускного не виделись никогда.

Танька писала, что живет теперь в Москве, на улице Качалова, и у нее двенадцатилетняя дочь... как наши годы-то летят! И девица была в пионерском лагере, а там по рукам ходили три номера Сносного Журнала, где повесть про мальчика с собакой, как он ездил к ней на чужую брошенную дачу. И пришла девица в восторг, и матери уши прожужжала, тут-то и всплыло имя автора, и неужели это тот самый Антон, который стойку на одной руке делал и который взорвал чернильницу на уроке географии, или, может быть - просто однофамилец, и тогда она извиняется. И телефон.

Елки-палки, улица Качалова - за два квартала от Дома литераторов! Они, значит, сколько раз друг с другом просто разминулись, не узнав. Забавно. Надо будет как-нибудь звякнуть. А то и зайти, Танькину девицу осчастливить знакомством.


Следующие четыре письма все били в точку: почему про мальчика, который увязался за геологами, в двух последних номерах ничего нет. Это что ж такое, на самом интересном месте - вдруг стоп машина! И что там дальше было с медведем? Один дотошный юнец из Актюбинска даже просил Николина прислать ему рукопись почитать, а он, честное слово, вернет. Николин вздохнул. Он уже знал, что продолжение в Сносном Журнале печатать не будут. Получили нагоняй Откуда Положено за непедагогичность сюжета, а вдвое - за то, что сами проморгали и начали печатать.


А еще следующее было такое. "Дорогой А. С. Николин! Я знаю, почему ваши книжки больше не печатают. Вы хороший и честный, а они все сволочи и вас ненавидят. Я их тоже ненавижу, ну Вы понимаете кого. А мой папа говорит, что таких как Вы при Сталине бы расстреляли, и скоро опять будут стрелять, и давно пора. Я его тоже ненавижу, а он еще бьется ремнем и ногами. Я решил убежать к Вам жить, и я придумал организацию, нас уже шесть человек, и давайте Вы будете у нас главным. Мы им всем еще покажем, кто кого будет стрелять. Пришлите адрес, а то я не знаю, где Вы живете. До свидания. Ефим Мотовилов."


Николин присвистнул. Странненькое письмо. Неприятное. Он представил себе заседание секции Союза Писателей. Или как его вызывают на Правление. И, помахивая листочком в клеточку, оглашают этот листочек вслух.

Вот, товарищи, до чего дошло. Хорошо же наш советский писатель Николин влияет на подрастающее поколение. Нет-нет, это не случайно. Почему, например, Марья Ванна не получает таких писем? Марья Ванна, вот вам за двадцать лет работы в детской литературе - что-нибудь подобное когда-то дети писали? Вот видите, товарищи. Не кому-нибудь предлагают участие в антисоветской организации. Это, товарищи, дело политическое, и мы должны отреагировать по-большевистски...


Тут Николин замычал и повертел в руках конверт. Хорошо заклеен, да еще черточки чернильные поперек запечатанного места. Черточки хорошо совпадают... ну, да это ничего не значит. Детская уловка, и только может привлечь внимание: что за секреты такие в письме? Он прикидывал, могли ли его вскрыть в редакции. С одной стороны, вряд ли: там в отделе писем девки безалаберные, лишнюю работу делать не станут. Им своих писем хватает. Сколько их нераспечатанными потихоньку выбрасывают. Откинули в сторону, что Николину, что прочим авторам - и с плеч долой. С другой стороны - черточки... А там любопытство женское, или просто бдительность на рабочем месте, и уже:

-Посмотрите, Иосиф Саныч, какой Николину конверт интересный прислали!

С третьей стороны - это разве первое письмо с черточками? А та барышня, которая два раза повторяла, что она уже при паспорте, и интересовалась, женат ли ее обожаемый писатель - тоже ведь черточки накалякала. Дела сердечные. Если прикинуть, сколько таких барышень пишет авторам... И вообще - большое дело черточки. Дети и зайчиков на конвертах рисуют.

Но все равно саднило, и Николин вернулся к письму. Вот оно что: не понять, сколько этому Ефиму может быть лет. Почерк - лет на восемь, на девять от силы. Текст - на другой возраст, постарше. И не нарочито ли почерк коряв? Малыши когда пишут, ужасно стараются, по нескольку раз переписывают.


Чем дальше, тем муторнее становилось Николину. Он одернул себя. Так можно что угодно придумать. В меру богатства воображения. Он скомкал и листок, и конверт, и сжег их в пепельнице. Не получал он никакого странненького письма, и дело с концом. Запах жженой бумаги быстро выветрился, а тут и тетя Ксеня позвонила.

-Уж и вымораживаете вы комнату, Антон Семеныч, со своей зарядкой! Только ж недавно болели! Про американцев читали, что сегодня пишут? Ну же паразиты со своими базами. Вам котенок не нужен? Со вчера мяучит на второй площадке. Я б сама взяла, так Клеопатра моя его в пух растерзает, они ангорские все стервы. А моя - и слов нет. Нипочем не допустит. Зверь хвостатая. Ну, вы прогулятесь или как? Я антресоли сегодня чистить буду. Опять носки раскидали. Эти в стирку или как? Ноги у меня распухают - сил нет. На погоду, я думаю.


Тетя Ксеня с Николиным не церемонилась: распекала его в свое удовольствие и за курение, и за то, ест всухомятку, и за несолидность костюмов. Хозяйничала она вполне самоуправно, властной рукой. Она была в хороших отношениях с Люсей, делали они друг другу мелкие соседские услуги. А после Люсиной смерти присматривала за Николиным, как за малым дитем. Как-то само собой вышло, что договорились они об уборке и глажке за небольшую плату. Николин на ее тирады не раздражался, ему даже нравилось. Тетя Ксеня девчонкой еще подбила под Москвой два танка, у нее и орден был. С тех пор ее характер все креп и креп. Теперь ее можно бы пускать на танки с голыми руками. Николин покладисто выслушал распоряжение сходить в магазин, а то в холодильнике - шаром покати, да и ей, тете Ксене, купить кило вермишели, сосисок грамм четыреста и пачку творога. Потому что у нее ноги пухнут.


Лифт чинили, так что пошел Николин вниз своим ходом. Котенок точно был на второй площадке и, увидев человека, захныкал. Николин, старательно смотря в сторону, обошел его. Хоть бы взял кто из соседей, действительно. Было Николину неспокойно. Нехорошо как-то. Безо всяких к тому оснований.

Качели стронулись и мягко пошли в первый размах.