Антон Семенович Николин, писатель. Выписка из дела оперативной разработки: Псевдоним Сказочник. 40 лет. Рост средний, волосы пепельные, глаза серые, близко посаженные, глубоко запавшие. Комплекция

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 4 5 6 7 8 9 10 11 ... 14

ГЛАВА 15

Чем советская жизнь хороша - не дает времени всласть поогорчаться. Получил пинок - беги дальше, пошевеливайся. И никаких депрессий. Потому что надо жить все равно. А жить - значит, доставать: не одно так другое. Что кому для жизни нужно.

Пока Николин переживал за книгу, Брысик не терял времени. Его давно интересовало, как лента на пишущей машинке дергается, и он пытался ловить ее лапкой. Но Николин бдительно отгонял. А тут отвлекся, к машинке не подходит. Курит и мычит, а в его сторону не смотрит. Вообще никуда не смотрит. Красота!

Обернулся любящий хозяин - ну и ну... Лента наполовину вытащена, изодрана в клочья, а Брысик, конечно, в ней запутался. Но и почти удушенный, не сдается, воюет всеми когтями. Кинулся Николин их разнимать, перемазался весь. Да и котенок был хорош: никто бы сейчас не сказал, что трехцветный. А лента между прочим, последняя. То есть лежали в ящике еще две, отечественного производства. На всякий пожарный. Но Николин надеялся, что они еще долго так пролежат. Потому что приличные ленты - гэдээровские. Есть и еще получше, но это уже такой крутой импорт, что нечего и мечтать.

Где же советскому писателю гэдээровскую ленту достать? Чтоб не пачкала и не мазала, и чтоб не с первого раза на точках рвалась, а хотя бы с четвертого. Николин когда-то этого ничего не знал, а когда стал изучать предмет - ему, сказочнику, это показалось похоже на историю с Кощеевым яйцом, в обратную только сторону. Там - дуб, а в дубе заяц, а в зайце утка, а в утке яйцо, а в яйце уж та иголка, от которой Кощею смерть.

Тут - лента, а лента у Глафиры Марковны, а Глафира Марковна - в комбинате, а комбинат - при Литфонде, а Литфонд - при Союзе советских писателей, а Союз - организация общественная, а об общественных организациях государство заботится, не оставляет без призрения. Хоть пишущую машинку, хоть копирку заказывай. Глафира Марковна заказ оформит и даст ему нужный ход.

Советских писателей так много, что не все друг с другом и знакомы. Сидишь на секции, думаешь: кто это там выступает? Соседа переспрашиваешь. А Глафиру Марковну все знают. И внешность у нее запоминающаяся. Другая бы женщина брилась на ее месте, но она - не снисходит. И так ей ручки целуют, и духи-конфеты дарят не только к празднику 8 марта.

В общем, кот свое дело сделал: отправил хозяина на добычу и с чистой совестью завалился спать. А хозяин был зависим от погоды, как дитя малое. Жмурился на солнышко, шарф размотал. Ветерок был мокрый и дружелюбный, как песий язык.

На выходе из подъезда повстречалась Николину тетя Ксеня. На его "добрый день" она поджала губы и посмотрела в сторону. Ну и ладно, бронетанковая твоя душа, а мы с тобой будем здороваться как ни в чем не бывало. Пускай тебе неудобно будет.

Возвращаясь из комбината, Николин отчетливо ощутил, что не хочет домой, в четыре свои стены. А хотел он к Татьяне: неудачи неудачами, но тем более человеку нужно женское поклонение. А Татьяна поклонялась ему буквально на коленях. И что она, стоя перед ним на коленях, вытворяла - не днем было вспоминать, посреди деловой, солью присыпанной улицы.

Дозвонился, договорились часиков на пять. Так что было еще время купить коробку шоколада и прочее, что нужно для романтического вечера на двоих.

Она выскочила ему открывать, в чем мать родила, с каплями воды на нежных сосках. Вытереться даже не успела.

-Ты что, ненормальная? А если б это кто-то другой был?

Татьяна хулигански захохотала.

-А наплевать! Ко мне, слушай, так две пенсионерки приперлись, я тоже в душе была. Ты бы видел их рожи! И с чем, паскуды, пришли: у них, видите ли, соцсоревнование на лучшее санитарное состояние по району. Так они ходят по чужим кухням и проверяют чистоту. Акитивистки, мать-размать. А я им - честь честью, будто и не голяком: проходите пожалуйста, может, сначала ванную осмотреть желаете? И ору: Янек, пусти побольше пены, из домоуправления пришли смотреть! Как они по лестнице припустили!

Николин представил картину и прыснул. Тут же, однако, строго спросил:

-Это что за Янек такой?

-Уже ревнуешь? Моя ты лапочка! У тебя в роду мавров нет? Не было, успокойся, никакого Янека, просто вода шумела. Надо ж было бабкам по нравственности шугануть. Ты что стал, как неродной?

Она потащила с него шарфик, а затем и все остальное.

Стелла звонила всем подряд, наобум. Арестовали! Хлопотать надо! Только не каждый мог хлопотать. Для этого положение нужно. А Кир, все же с кое-каким именем человек, болтался себе по Мексике, пил пульке да охмурял прогрессивных писателей. Только через неделю она до него дозвонилась, и тут уж вцепилась в горло:

-Это же твой вьюнош, так выручай!

Только этого Киру не хватало. Он забарахтался:

-Почему это я? Никакой он не мой. Он, если хочешь знать, со мной не здоровается даже!

-Нашел время счеты сводить! Совесть-то у тебя есть?

Получалось - как вам это нравится!- что Кир же еще сводит с бедным мальчиком счеты. А из телефона неслось: "твой выкормыш"..."плевать мне, какая между вами кошка пробежала"..."и ты сможешь с этим жить?" А под конец даже: "понятно, почему он с тобой не здоровался... сволочь конъюнктурная!"

Кир измученно отвалился от аппарата. Катерина, третья и, видимо, последняя его жена, проявила чуткость: налила стопку и подсунула пепельницу.

-Неприятности?

Она склонила прелестную головку к плечу, осчастливленному только что наброшенным мексиканским пончо. Ей не терпелось вернуться к недораспакованным чемоданам - и все, все перемерить! Но она сдерживала порыв, сочувствовала, гладила Кира по голове. Только чуть-чуть косила в зеркало: не успела еще в пончо перед ним покрутиться. Хорошая Катерина баба, с такой жить можно. Благодарная за ласку, не то что эта Ольга, стерва принципиальная. Надо и сразу было жениться на полковничьей дочке. В военных семьях умеют женщин ставить на место, и дочерей так воспитывают. Да не мог Кир, очень уж ему хотелось в Союз писателей. А Белоконь был фигура серьезная.

Кир решил послать эту всю историю на фиг: ему же плюют в лицо, а он будет напрягать драгоценные связи! Вляпался, ну и получи за дурость. Учил же его Кир, душу в него, поганца, вкладывал: не зарывайся. Чувствуй время. Что за мастер, который времени своего не чувствует. А наука впрок не пошла. Хорош выученик, который обливает мэтра презрением! Пригрел змееныша...

Тут же параллельно он соображал, к кому бы можно обратиться. Полез на ум Белоконь, но это просто по ассоциации. Толку от Белоконя теперь быть не может. Для Кира - во всяком случае. Белоконю и на том спасибо, что раньше сделал.

Перебрал несколько приличных имен - все не то. С этими еще можно бы затеять гражданский протест, чего Кир, ученый уже, затевать не станет никогда. Секретариат он тоже отмел: это все равно, что прямо Куда Следует обращаться. А почему бы и не Куда Следует? Позвонить самому Филиппу Савичу, попросить о встрече...

С ума он сошел: проситься к Филиппу Савичу из-за мальчишки неблагодарного! Это ж не на простое "нет" можно нарваться, это не шуточки.

Катерина хлопотала вокруг супруга, целовала в плечико, ублажала, как могла. Но вопросов не задавала. Так Кир и маялся до вечера, исходил попеременно то гражданскими чувствами, то страхом, то жалостью, то собственным попранным в грязь достоинством.

Хорошо бы этого ничего не было. Вернулся, называется, человек на родину. Из дальних странствий. Сейчас бы наслаждаться, сейчас бы закатиться куда-нибудь. Рассказывать про кактусы да про ацтекскую культуру. Пиджак замшевый надеть. А первый же день испортили, в душу наплевали.

Киру стало обидно. Он затормошил Катерину: надевай, душа моя, новое платье, да пойдем в люди. В Большой - хочешь, пойдем? Успеем еще. Да найдутся для твоего Кира два билетика, не волнуйся!

Или в ресторан: в какой ты хочешь ресторан? Однова живем, отпразднуем воссоединение семьи!

Катерина, окрыленная успехом своих маневров, оделась за секунды, как исправный солдат. И за те же секунды успела подмазаться аккуратненько, что даже от самых исправных солдат никогда не требуется.

Дима держался выбранной линии: бедная заблудшая овечка, которую втянул в свою аферу покойный писатель Н. Следователь был с ним мягок и сочувствен. Сожалел, что хороший советский парень - и на тебе, попал в такую историю.

Принесли первую передачу: вожделенную зубную щетку, бельишко, носки шерстяные, свитер - тот любимый, с буквой "Ю". Коржики домашнего печения, колбасу копченую, апельсины. Деньги ему на тюремный счет тоже внесли: чтоб отоваривался, чем там позволят.

Дима втянул в себя слезы и шмыгнул носом. Передача означала, что родители все равно его любят, заботятся. В одном мама сплоховала: передала его лучшие кроссовки. А зачем в тюрьме кроссовки? Они же на шнуровке все, а шнурки подследственным не положены. Чтоб не удушились, помешав тем самым следствию. Лучше бы домашние тапочки передала, хоть дома он их терпеть не мог. Но переписка Диме была не положена, и свидания тоже. Как тут дашь знать?

Без шнурков кроссовки хлябали, моментально протерли на пятках те самые шерстяные носки. Зашивать, правда, давали: отмеряли полметра нитки десятый номер и доверяли иголку. Следили в открытую кормушку, пока там Дима ковырялся: все же металлический предмет у подследственного в руках! А что там наштопаешь, раз шерстяных-то ниток нет. Стянул Дима дыры сикось-накось, и рукой махнул: проживем как-нибудь. Перезимуем.

Следователь между тем колебался: предъявлять ли Диме обвинение по статье 70 или же 190 ? И то, и другое - антисоветская агитация и пропаганда, только 70 - с умыслом на подрыв советской власти, а другая - без умысла. По статье 70 - максимум семь лет, да еще пять ссылки. А по другой - максимум - три года, да не строгого режима, а общего. Большая разница.

Он с Димой своими колебаниями поделился: что делать будем, молодой человек? Он-то лично понимает, что не было у Димы никакого умысла. Но под следствием все доказывать надо. Как теперь Дима может доказать, что он к советской власти относится не плохо, а, наоборот, хорошо?

Следователь - он тоже не зверь. Он со всей душой готов помочь, посоветовать. Ошибка думать, что задача следователя - только людей сажать. Сажать врагов надо, а не вот таких поскользнувшихся, как Дима. Тем более у него и семья такая хорошая. Как его мама плакала-плакала, когда передачу принесла да за сына просила. Прямо все сердце следователю перевернула. У него у самого мама есть, старушка уже.

Короче, есть выход вот какой. Дима, до предъявления обвинения, пишет заявление о своем раскаянии, отсутствии злого умысла. И в доказательство добрых намерений изъявляет согласие сотрудничать с Органами, буде таковое сотрудничество понадобится.

Не надо, не надо так волноваться. Мы таких молодых и, простите, неуравновешенных на работу к себе не приглашаем. И Димино сотрудничество как таковое Органам ни к чему. Такая расписка Диме нужна, а не Органам. Потому что при таком обороте Дима до лагеря и не доедет. По 190 три года - это максимум, а не минимум. Минимум - вообще условно. Так что может Дима выйти прямо из зала суда - к маме в объятия. В суде тоже люди сидят, с пониманием. К чему юнцу вот такому жизнь ломать?

Да если и строгий судья попадется - ну, полгода даст. При наличии раскаяния и подписки. Дима уже сколько-то до суда тут пробудет, это в срок войдет. А если там на месяцок не сойдется, то не погонят же Диму на этап ради пары недель лагеря. Оставят здесь же в хозобслуге до выхода, только и делов.

Да ему, следователю, что-то и не хочется предъявлять обвинение. В конце концов, он не каждого подозреваемого обязан в обвиняемые переводить. Пусть Дима добрую волю докажет - и айда домой, а? В институте восстановится, заживет как прежде. Только пускай наперед умней будет, не связывается с кем попало. Бумага -ручка в камере есть? Ну и лады, до завтра тогда.

Дима волновался в камере, ходил взад-вперед, на ворчливого соседа уже внимания не обращая. Вечерний чай принесли, разлили им желтенькую жидкость по кружкам. Кофе тут не дают, не положено почему-то. Получаются зэки - как английские аристократы. Те, он читал, тоже кофе никогда в жизни не пьют.

Неужели завтра - домой? Хорошо же он сделал, что заколебался там, в кабинете. Следователь главную карту и открыл: не обязательно под суд! Не хочется ему Диму сажать. Очевидно.

Ну там личные симпатии да сочувствие - оставим под вопросом. А может, сейчас им сажать невыгодно, они же все на датах помешаны. К юбилею процессы не нужны, может быть. А может, папа нашел влиятельного знакомого, и тот нажал на неведомые кнопки. Получается: окрутил их Дима вокруг пальца. Никого не выдал, увел следствие в сторону Ваганьковского кладбища. И от суда уклонился.

А бумажку надо написать. Бумажка - это ничего. Это как сочинение писали в школе: "Слава армии родной!" Диме пятерка в аттестате была нужна для поступления, и написал он с большими чувствами. Изъявляя личную готовность немедленно влиться в ряды. Парадокс получался: изъяви готовность - тогда отличный аттестат - тогда легче поступить в институт - а тогда не надо в эти самые ряды вливаться. Дима бумажку написал: легко, как то сочинение. Вот и школьная премудрость пригодилась.

Он залез ногами на койку и посмотрел на свое отражение в темном оконном стекле. Щеки втянуло, глаза от этого больше кажутся. И волосы отросли. Подследственных наголо не стригут, это только осужденных уже. Он понравился себе в отражении. Сибуй. Много пострадавший человек с усталым и мудрым взглядом. Он сделал "горькую складку у губ" и попытался разглядеть: седина пробилась или нет? Но ничего не было видно в дрянном свете, а тут еще вертухай распахнул кормушку и согнал его с койки. Дима посмотрел на него с превосходством: тебе и завтра, милый, по этим коридорам топать, и послезавтра. Топай-топай, трудись за московскую прописку!

И впервые за это маятное время позволил себе помечтать, как вернется домой. Раньше ванну с "Ба-ду-саном", а потом уж кофе? Или наоборот?

ГЛАВА 16

На следующее утро Кир все не мог решиться позвонить. Выпил три чашки чаю, бесцельно пощелкал телевизором, скурил несколько сигарет. Попробовал плюнуть на все и сесть поработать - не получалось. Это всегда так после перерыва: ужас перед чистым листом бумаги, и трудно втягиваться. Рассеяно порисовал чертей на этом чистом листе - хоть для пробы пера. Черти получались очень живые, с издевательскими мордами. Подсознание шалит, что ли? Он разозлился на себя и, как в холодную воду, ринулся к телефону. Все еще надеясь, что, может быть, трубку не возьмут. Но трубку взяли, и с Филиппом Савичем его чудесным образом сразу соединили.

Это было все же врасплох, и Кир забэкал и замэкал. Пришлось Филиппу Савичу нетерпеливо переспросить, в чем, собственно, дело. Встретиться? И что, очень срочно? Вообще-то Филипп Савич занят сейчас, но для автора международного уровня - так и быть, урвет время. Пускай приезжает туда-то и туда-то. Часика в четыре. Сегодня, да.

Кир записал ничего ему не говорящий адрес.

Филипп Савич понятия не имел, с чего это Киру приспичило к нему на прием. Все записи разговоров Кира с иностранцами в Мексике были уже в Учреждении: наши-то по-испански не говорят, так что наше же посольство обеспечило переводчиков. Просмотрел наскоро: ничего особенного.

Хотя эта беседа с прогрессивным священником - очень, очень хороша. Задушевно, и с искренней, единодушной ненавистью к американцам. И сорок седьмой год Кир припомнил уместно, и так красиво загорелся написать стихи о тех геройских юношах, напомнить миру о трагедии. И эта его фраза про преимущество строя: "Коммунисты за врагов молиться не обязаны". Не в бровь, а в глаз.

Теперь этого священника будет работать тот посольский переводчик, там интересные контакты намечаются.

Кир добирался до указанного адреса, продумав уже, как и что скажет, стараясь не волноваться. Чтобы отвлечься, смотрел по сторонам: граждане топали по своим делам резвее, чем обычно, взбодренные почти весенней погодой. Снеговая каша всех оттенков - от бежевого до коричневого - въедалась в их сапоги и ботинки. Снег посыпали крупной солью, что таяние облегчает, заодно сокращая обуви срок. А это, в свою очередь, оживляет экономику и придает гражданам свежие силы для бодрой рыси.

Волновались очереди, лоток на углу заманчиво выблескивал апельсинами. Дядька в шапке с кожаными ушами вниз - приезжий, ясное дело - протрусил с авоськой, полной белых буханок кирпичиками. Брал бы уж батоны, дубина. Хотя все равно: довезет он их морожеными до своей Кацапетовки. Вот пускают в Москву кого ни попадя. Все скупают приезжие - а коренным-то москвичам как жить? Картошку на балконах выращивать?

Кир нимало не был озадачен незнакомым адресом, по которому направлялся. Но у него опыт большой, а у кого небольшой - те могут и не знать: где сотрудники Учреждения принимают своих агентов? Даже слухи нелепые распространяют: вот такой-то чуть не каждое утро замечен рядом со зданием Учреждения. Стукач, наверное.

И тут уместно за такого-то заступиться: раз замечен - может, работает поблизости, или еще что. Но не стукач ни в коем случае. Пора усвоить: агенты никогда прямо в Учреждение не приходят и придти не могут. Они идут, куда им назначено. В другие учреждения. В военкомат, например. Или в отдел кадров их вызывают, по месту их собственной работы. Или в районной поликлинике им кабинетик для беседы выделяют, или в домоуправлении.

А есть еще во всех городах квартиры, принадлежащие Учреждению. Соседи ничего не знают, разумеется. Думают, хозяин квартиры репетитор или массажист. Вот к нему и ходят разные. Выбирают такие квартиры по-умному, по возможности с отдельным входом. Чтоб соседи, а особенно соседки не слишком задумывались и на массаж не просились. Называются эти места явками - в лучших традициях революционной романтики.

На таких явках удобно принимать доверчивых иностранцев. И обставлены они всегда хорошо. Ну, иногда с некоторым излишеством матрешек и самоваров.

Тут следует и за посетителей явок заступиться: не обязательно они агенты, могут и не подозревать, где находятся. Тот же Николин, который Сказочник, к той же Татьяне, которая Незабудка, с шоколадными конфетами ходит именно на явку. Потому что Незабудка, которая по паспорту не Татьяна и не Кузина, совсем в другом месте прописана вместе с мужем.

Филипп Савич принял Кира радушно:

-А-а, наш путешественник! Как дела? Довольны поездкой? Катерину вашу очаровательную не обидели - все купили?

-Да я Филипп Савич, заграничную командировку не так рассматриваю, чтоб по магазинам до изнеможения бегать. Такая интересная страна Мексика, и культурные контакты, и...

-Уж это само собой: Попокатепетль, Истаксиуатль... Слайдов небось навезли, впечатлений творческих... Но я вам между нами скажу: покупки - важная часть любой поездки, и нечего нам с вами этого стесняться. Любить ближнего - первая заповедь, а наши ближние все тут, а не в Мексике. Попробуй забудь кого-то да подарка заграничного не привези... Не уважил, значит. Даже разводы на этой почве бывали - из-за тещи, ха-ха-ха...

Кир согласно посмеялся. Заповеди он помнил, читал когда-то, но спорить с Филиппом Савичем не стал, разумеется. А тот дальше вел благодушно:

-Нет уж, если кто покупками не интересуется - то это не плюс человеку, а минус. Либо он сноб и плохой семьянин, либо в невозвращенцы метит. В нашей делегации, надеюсь, таких не было?

-Не было, Филипп Савич. До пирамид Теотикуана даже не доехали, все на рынке дружно остались.

-Вот это по-нашенски. Пусть завистники смеются. Катерина довольна, значит, а? Но вы что-то хотели мне рассказать о поездке? Что-нибудь сверх отчета?

-Не совсем так, Филипп Савич. Я к вам вот по какому делу... Видите ли...

Вот чего Филипп Савич терпеть не мог - так это лишних вводных фраз. Какая наглость - в наш деловой век - переводить на мусор чужое внимание! Да еще старшего товарища заставлять слушать бессмыслицу, тратить его драгоценные секунды! Его сотрудники это знали, а кто еще не знал - нарывался так, что запоминал навеки. Но тут он только сплел пальцами руки в квадратную коробочку и слушал. Пускай выскажется товарищ агент. Может, он там согрешил по-крупному, хочет покаяться, вот и мямлит. Такие порывы гасить не следует.

Но когда он услышал имя Димы Корецкого - взбеленился. То есть этот прыщ действительно возомнил себя фигурой международного уровня и решил позаниматься благотворительностью! Так -таки вызвал на встречу самого Филиппа Савича, у которого сейчас завал по действительным фигурам - вражинам того еще масштаба! Ах ты мелочь пузатая! Это ты в своих интеллигентских кругах бывшего фрондирующего гения изображай, раздавай автографы восторженным школьницам! А у нас ты агент под номером и кличкой, дворняга ты этакая.

Филипп Савич пронизал его крупнокалиберным взглядом.

-Мне представляется, Арсений, что вы лезете не в свое дело. И, простите, не на своем уровне,- сказал он спокойно и внушительно. Сделал паузу, чтоб лучше усвоилось. И добавил:

-В дальнейшем прошу меня с вашими инициативами зря не беспокоить. Будете встречаться, как и прежде, с вашим куратором, в обычном порядке. У вас есть еще что-то сказать?

-Нет, Филипп Савич, - пробормотал прошибленный до спинного мозга Кир.

-Ну, так и до свиданья.

Филипп Савич проводить его и не привстал. Пусть чувствует. Кто там работает с агентурой - втык надо дать: распустились! А этого пора приопустить немного. Ишь ты, молодость вспомнил. Недоработали мы тогда, в начале шестидесятых. И до сих пор пожинаем плоды. Куда ведь, сукин сын, полез! И, кстати, непредсказуемо: ведь не ждал же Филипп Савич. Может и еще куда полезть - тоже непредсказуемо. Замашечки-то кой-какие остались, получается.

Он смотрел Киру прямо в глаза, называя его агентурной кличкой. И заметил в этих голубеньких глазках нехороший всплеск. Этакие высоковольтные синие искры.

Татьяна сегодня была какая-то нудная, даже подурневшая. Николин ее подбивал съездить в Липецк, прогуляться по местам детства и юности. Книжку хоть зарезали, но аванс Николин получил сполна, деньги есть, а рассеяться хочется.

-Ну возьми отпуск за свой счет,- убеждал он Татьяну. - На недельку какую-то - неужели не дадут? Обойтись они в твоем "ящике" без лаборантки не могут? Проедемся, проветримся. Может, кого-то найдем из старых знакомых, в школу зайдем, а? Повспоминаем...

Его и раньше удивляло, что говорить о школе Татьяна не любила. Будто ей хотелось об этом забыть. Даже имена учителей припоминала с неудовольствием. А чего стоила немка одна, юное черноглазое существо, у которой та же Татьяна выпила столько крови, что даже до директора дошло: саботаж в восьмом классе, немецкий язык учить не желают! Дурачки они были, но ведь смешно теперь вспоминать. А ей вот не смешно.

Чтобы все же рассмешить, он рассказал ей про цыганку и про предостережение насчет высокой шатенки.

-Вот какая ты женщина роковая, оказывается! Сгубить сгубила молодца, а когда я тебя умыкнуть желаю - артачишься! Танька, ну правда, бери отпуск!

-Отпуск, отпуск!- пробурчала Татьяна, нервно дергая пилочкой по ногтям. Она сидела на софе, поджав ноги под юбку: наружу одни коленки в сеточных чулках. Колготок она как уважающая себя женщина не носила.

-Мне, может, скоро и подольше отпуск понадобится!

-Ты это к чему? - удивился Николин.

-А задержка у меня на две недели, вот к чему!

-Постой, так ты же вычисляла, когда безопасно.

-Вот и довычислялась. А помнишь, было раз на пределе, а у тебя презерватива не нашлось. Вот и попал, ворошиловский стрелок.

Николин не на шутку заволновался.

-Может, не точно еще? Ты бы проверилась.

-Уже проверилась. Точно. Стала б я тебе иначе говорить.

-Ну так, слушай, у меня деньги есть...

-Деньги!? - заорала она с неожиданным бешенством. - Обрюхатил, а теперь на аборт подбиваешь? А ты знаешь, сколько нашей сестры на тех абортах искалечено, больше родить не могут? У меня, может, последний шанс! Я, может, сыночка всегда хотела - так теперь ты велишь его убить?

Она зарыдала и стала колотиться головой о валик. Николин побежал было за водой, но она вдруг всхлипнула и встала.

-Извини. Я не хотела сцен, у меня просто нервы не на месте. Я не в форме сейчас, ты лучше иди. Я попозже позвоню, вот возьму себя в руки. Иди, иди. Да ничего страшного, просто тошнит меня.

Татьяна спешно вытолкала его в переднюю и на прощание поцеловала в край глаза.

Диму с утра не томили: вызвали прямо с прогулки в затянутом сеткой дворике. Попросил завести в камеру взять бумажку - завели без слова.

Следователь был не один. С ним сидел еще какой-то, тоже в штатском. Черноволосый такой, пожилой, с бульдожьими складками на морде.

-Написали?- приветливо спросил следователь. И пробежал глазами поданное Димой. Уложил листок в папку и улыбнулся по-хорошему.

-Ну вот и славно. Не буду вас дальше и задерживать. Насиделись, небось, а?

Он сменил тон с интимного на более деловой.

-Могу официально уведомить вас, Корецкий, что возбуждать против вас обвинение по хранившейся у вас литературе я считаю нецелесообразным. Надеюсь, вы извлечете из случившегося урок на будущее, и искренне желаю с вами больше в этих стенах не встречаться. Засим - желаю успехов. Привет семье.

И он встал, чтобы пожать Диме руку.

-Спасибо...- только и нашелся Дима. Хоть он и надеялся на это, и ждал - а все же был смят, до того сразу все произошло. - Это что же... можно мне домой?

-Я вас больше не задерживаю. Тут у моего коллеги к вам есть один вопросик, раз уж вы здесь. Ну, я думаю, вы быстро все выясните. А дело по подозрению вас в антисоветской агитации - да, я закрываю. Распишитесь вот здесь, что вам объявлено. И желаю вам всего лучшего.

Следователь улыбнулся Диме напоследок, взял свои папки и вышел, оставив его наедине с чернявым. Чернявый внимательно его осмотрел и сказал:

-Вы присядьте на минутку, Корецкий. Я вас о чем хочу спросить: у вас при обыске еще двадцать четыре доллара обнаружили. Перед тем, как с нами окончательно распрощаться, вы бы их объяснили.

Вот те на! Дима, потрясенный тогда на обыске, помнил только самиздат, а про доллары и думать забыл. А они же вместе с рукописью Н. в дупле лежали. Ясно - раз рукопись взяли, то и их! Что же делать, что же теперь делать... Сказать про Кемаля? Не будут же из-за такой мелочи...Не тысячи ведь... А - как придумать, за что?

Но следователь ему явно не намерен был давать подумать.

-От кого и при каких обстоятельствах вы их получили?

Дима повесил голову, молчал, соображая.

-Не хотите со мной разговаривать, Корецкий? А Петр Афанасьевич рекомендовал вас таким разумным молодым человеком. Ладно, поговорим тогда по-другому. Вам знаком этот предмет?

И он выложил на стол четко звякнувший орден Ленина. Знакомый профиль по-птичьи, одним глазом, прищурился на Диму.

Димины, натянутые и без того нервы, не выдержали, стали лопаться с отчетливыми щелчками, зацепляемые неведомыми шестеренками. Где-то в затылке затикало, зазвенело свирепым будильником. Он закрыл лицо руками и тоненько завыл.

Это тоже были "качели" - одна из вариаций по общему принципу: не может человеческая психика выдержать мгновенных растяжений-сжатий без основательной подготовки и практики. А какая у Димы была подготовка? Он и названия-то этому не знал. А иметь явлению названье - сплошь и рядом уже половина подготовки.

Бульдожий следователь был, однако не склонен потакать истерикам.

-Прекратите валять дурака, Корецкий!- рявкнул он так, что Дима, действительно, расслышал и прекратил.

Уже не пытаясь сопротивляться, он, нещадно понукаемый при малейшей заминке, рассказал всю историю. И как Вовка взял у него джинсы, самому Диме по размеру не пришедшиеся. Деньги обещал отдать потом, а в залог оставил этот вот орден. Не знает Дима, чей. Вовка говорил - дедушки двоюродного. Денег Вовка не отдавал, все сроки вышли давно.

А тут Кемаль, африканский студент с их факультета, уезжал в академотпуск: жениться. И спросил у Димы, нет ли у него контактов по медалям всяким. Его будущий тесть собирает ордена и медали: всех времен и народов. Ну и Дима отдал орден. Сколько получил? Эти двадцать четыре доллара и получил. Договаривались на двадцать пять, но у Кемаля столько при себе не было. Сказал, потом отдаст...

Следователь по валютным делам смотрел на Диму с откровенной брезгливостью.

-Даже до тридцати серебренников не дотянули, Корецкий. Продешивили, между прочим. Были бы поопытнее - могли бы и все сто взять. Награду Родины, кровью оплаченную, старым коммунистом заслуженную - по дешевке профарцевали! Хорошо, таможенники наши у Кемаля этого орден нашли, а то так бы и уплыл за границу. В те дни, когда вся страна готовится достойно встретить Ленинский юбилей - вот какие дела приходится разбирать! Орден Ленина - святыню нашу - за рубеж продавать? Этого вам держава не позволит!

Следователь в праведном гневе грохнул кулаком по столу.

-Еще в каких валютных махинациях участвовали? Сразу говорите, мы все узнаем все равно!

-Нет! Честное слово - нет!

-Не вам бы честным словом кидаться. Ладно, посидите пока, я все, что вы сказали, зафиксирую.

Совершенно убитый Дима подписал протокол допроса. Этот протокол был уже по другому делу: по подозрению гражданина Корецкого Дмитрия Борисовича в валютных операциях.

Его препроводили в камеру взять свои вещи. И перевели в другую, этажом выше, на троих человек.

Через пару дней по Москве поползли слухи, что этот студент Корецкий был стукачом и провокатором, потому и крутился в самиздатских кругах. А сидит вовсе не за самиздат: на фарцовке попался, орден Ленина иностранцу продал. Валютные дела по другой совсем линии проходят, тут стукачество аресту не помеха. Очень скоро это дошло и до Стеллиного салона.

А еще через две недели в Молодежной газете появилась гневная статья "Двадцать четыре сребреника".

Стелла-то угадала, за что Диму посадили на самом деле, раз обыск был. Но сказать никому, ясное дело, не могла. Оставалось ей просто возмущаться: не верю! Ложь и клевета! Подкинули! Сфальсифицировали!

Даже поссорилась из-за этого с несколькими друзьями. Самому Петровичу, непререкаемому прежде авторитету, отказала от дома. Просто-таки взяла и выгнала за нехорошие о Диме предположения.

Она изнервничалась вся, изревелась, постарела на десять лет за пару месяцев следствия.

Диме дали три года общего режима. Хорошо еще что не больше, прокурор требовал пять. Что ж, Стелла будет его ждать. Она от него не откажется, не предаст. Она его любит, теперь-то она поняла, как она его любит. И будет любить: одна - против всего света! А насколько он моложе - ничье собачье дело!

Blog