Антон Семенович Николин, писатель. Выписка из дела оперативной разработки: Псевдоним Сказочник. 40 лет. Рост средний, волосы пепельные, глаза серые, близко посаженные, глубоко запавшие. Комплекция

Вид материала

Содержание

Предисловие автора
Этих поминать не советую,- строго заметил Митрий. - Каждый раз, когда этого

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 14

Ирина Ратушинская

ТЕНЬ ПОРТРЕТА

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Антон Семенович Николин, писатель.

Выписка из дела оперативной разработки: Псевдоним - Сказочник. 40 лет. Рост - средний, волосы - пепельные, глаза - серые, близко посаженные, глубоко запавшие. Комплекция - ниже средней упитанности. Дочь - Наталья Николина, в семье - Наташка, умерла в возрасте трех лет. Жена - Людмила Николина, в семье - Люся, утонула при невыясненных обстоятельствах в 1964 году.

Писатель Н, для друзей Павел, для жены Павлик. 48 лет. Умер в 1970 году.

Вдова писателя Н, Лидия Петровна, 48 лет. Полная маленькая женщина с испуганным взглядом.

Андрей Михалыч Белоконь, маститый советский писатель. 49 лет.

Солиден, крепок, седовлас и неспешен.

Его дочь Ольга Белоконь, художница. 27 лет, разведенная. Небольшого роста, худенькая, темноволосая, с взрывными движениями.

Ее сын Денис Усманов, ребенок от брака с Киром Усмановым. 4 года. Глазаст, русоволос и большой шалун.

Кирилл Сергеевич Усманов, 33 года, поэт. Литературный псевдоним - Кир Усманов, так всем и представляется. Агентурный псевдоним - Арсений. Русоволос, голубоглаз, развязен и обаятелен.

Филипп Савич, начальник Не Вашего Ума Дело, Какого Управления. 48 лет. Серьезный мужчина портретной внешности, с крупной головой и квадратными залысинами.

Его подчиненный Виктор Степаныч, 25 лет. Румян, круглолиц и исполнителен. Если всмотреться - умен.

Стелла Яновна Кроль. Программист. Под наблюдением Учреждения. Используется как агент влияния. Псевдоним - Белоснежка. 34 года. Миниатюрная, глаза на пол-лица, речь быстрая, манеры слегка вульгарные. Цвет волос переменчивый.

Петя Низов, студент. 20 лет. Высок, большеголов и мускулист. Человек неожиданных увлечений.

Его мать Наташа, биолог. 43 года. Вдова репрессированного ученого Низова. Элегантная высокая дама с чувством юмора.

Дима Корецкий, студент. 20 лет. Небольшого роста юноша с темными глазами. Романтичен и продуманно одет.

Тетя Ксеня, пенсионерка, ветеран войны. 56 лет. Безапелляционная женщина монументальной внешности. Соседка Николина по лестничной площадке.

Митрий, экстрасенс. 31 год. Под наблюдением Учреждения. Ценится как лицо, положительно влияющее на московское общественное мнение. Псевдоним - Кузьма. Рыжеватый человек с длинными руками и загадочным взглядом.

Незабудка, агент Учреждения. Красавица-шатенка неопределенного возраста. Пленительная и волевая особа. Настоящее имя неизвестно, задание выполняет под именем Татьяны Кузиной, бывшей одноклассницы Николина.

Настенька, киношная девица. 24 года. Хрупкая блондинка в высоких сапожках, трогательно доверчивая. Агентурный псевдоним - Повилика.

Дед Клим, пасечник, 68 лет. Бывший моряк. Морщинист, улыбчив, несуетлив. Ходит на деревяшке.

Братаны Леха и Миха. Художники в джинсах. 26 и 25 лет. Белобрысы, длинноволосы, экспансивны. Очень друг на друга похожи.

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Все действующие и эпизодические лица, а также их личные обстоятельства вымышлены. Все остальное – нет.

ГЛАВА 1

У него не было ни единой буквы «Н» ни в фамилии, ни в имени-отчестве, потому мы будем именовать его писателем Н. Итак, писатель Н. шел не слишком торопясь, но и не останавливался. Главное - не делать перерывов между движениями, чтобы не порвать нежную ткань удачного начала дня. Да и начала новой жизни заодно.

Полегчало, полегчало, слава тебе Господи! Никогда он в бабок-знахарок не верил, а поди ж ты... И мерещиться перестало, и спал сегодня как младенец. И дурацкие страхи отошли, даже казались теперь смешными. Нет, что ОНИ могут черт знает что над людьми в психушках - это да, это реальность. Но чтоб научились гасить личность на расстоянии да втихую - это уж байки. Для младшего школьного возраста. Обнаглел писатель Н., стал радоваться воробушкам, чьим-то ножкам красивым и собственному легкомыслию. Вот и сделал движение совсем уж лишнее: обернулся и посмотрел. И тут же стал хватать воздух ртом и вкось оседать.

Этих двух он знал навскидку: и по ночным своим кошмарам, и по тому, что вот уже два месяца они из кошмаров вылезали в нормальные московские переулки, не брезгали и общественным транспортом, и людными местами, а все шлялись за ним, за писателем Н. Вот они, в плащиках: у одного челюсть как выдвижной ящик, а у другого вообще никакое лицо, просто овал на том месте, а цветом под человека. Ничего, значит, бабка не помогла.

Молодой человек, действительно в плащике, но с челюстью не выдвижной, а обыкновенной квадратной, подскочил к упавшему и приподнял его затылок с асфальта, заглядывая в лицо. Тут у писателя Н. побелело в глазах от ужаса, и он куда-то полетел, причем с ощущением, что затылок его не отпускают. Там, как предполагают знающие люди, он увидел всю свою жизнь одновременно. И за тот единственный миг столько раз воспарял от любви, содрогался от страха и корежился от стыда, что уж незачем было после этого беспокоить реанимацию. Однако порядок есть порядок, и ее очень быстро побеспокоили.

Через тридцать две минуты Филипп Савич, начальник Не Вашего Ума Дело, Какого Управления позвонил одному из своих Доверенных лиц.

-Андрей Михалыч? Здравствуй, дорогой. Слушай, езжай ты к вдове Н...

-Что-о?

-Только без этих ваших эмоций. Она еще не вдова, но, сказали, надежды нет. Обширный инфаркт. Нервная ваша работа писательская. Там - по обстоятельствам, но чтоб когда позвонят и скажут, ты ей был бы близкий друг. Главное, чтоб из квартиры ничего не ушло. Ну там тактичненько про ЦГАЛИ, мировое наследие, в общем, сам умеешь. Он там нашалил рукопись в стол. Чтобы завтра этот стол был мой.

-Так я выезжаю, Филипп Савич.

-Давай.

Андрей Михалыч, как дитя, все любил ездить в такси. Уже и год был на дворе семидесятый, пора бы привыкнуть. А вот не привык смолоду, и до сих пор наслаждался: едет он в легковой машине. Сказал, куда везти - и везут. Это вам, товарищи, не замызганный общий вагон, и не теплушка солдатская, и не многострадальный грузовичок, по военному делу мобилизованный у какого-то колхоза - свиноводческого, судя по запаху. Теперь-то у Андрея Михалыча и своя «победа» была, с которой он упрямо не хотел расставаться, хоть и устаревшая модель, еще со Сталинской премии купленная. Только самому вести сейчас не с руки, сосредоточиться надо. Пускай уж лучше таксист на светофоры смотрит.

А мы вот так откинемся на мягкую подушку и расслабимся. Чтобы рассудок интуиции не препятствовал настраиваться на нужную волну.

И когда не вдова еще писателя Н. открыла на звонок, Андрей Михалыч был уже искренен и сдержанно восторжен.

-Лидочка Петровна, простите, что так, непрошеным! Только что с заседания, ну не мог не зайти, знаете, хотелось самым первым... Или Павлик в курсе уже? Дома он?

Первой реакцией Лидочки Петровны, несмотря на радостный тон гостя, был испуг. Как-то у нее вдруг обвисли щеки, и глаза стали вопросительные и умоляющие. Ей уж не до того было, чтобы соображать, называл ли не кто-нибудь, а сам Белоконь Андрей Михалыч ее мужа запросто Павликом. Поразмысли она, так вспомнила бы, что ее не слишком удачливый муж как-то называл этого Белоконя сволочью высокопоставленной. Но он вообще был какой-то встрепанный в последнее время, и замкнутый, и странные вещи говорил, а когда она спрашивала объяснений, то весь наискось морщился, и она спрашивать перестала.

-Он вышел... Я не знаю, когда вернется...

- Ну, так справедливо: первой должна узнать - кто? «Подруга дней моих суровых»... В общем, не буду томить: было совещание - там!

Тут Андрей Михалыч значительно указал на потолок.

-Ну и я, грешный, присутствовал. К юбилею ленинскому готовимся, вы же знаете. И уж тут-то лучших, талантливых наших самых - не обойдешь, шалишь! Вот и Павлика вспомнили. Я знаю, не балуют сверху нашего брата, все избаловать боятся... Тем более если человек по душе кристальный, а к жизни неприспособленный. Но талант-то, талантище - он всегда ведь свое возьмет! Лучше позже, чем никогда, я так понимаю, а?

Это было место для реплики Лидочки Петровны, и она, с натугой сообразив, кивнула.

-В общем, к столетию - «Знак Почета» Павлику уже утвержден,

за «Красное Трудовое» поборемся дополнительно, но это уж не от меня зависит. Дальше. Трехтомник Павлика - пора издавать или не пора? Вот и я того же мнения. Так я - понятное дело, а вот «Советский писатель» - как по-вашему, что на этот счет думает?

-Что?- выдохнула потрясенная Лидочка Петровна. Она сдерживала воображение из последних сил, но то уже рвалось с поводка и подплясывало под облупленный потолок.

-Уже в план включили!- торжествующе доложил Белоконь. Он совершенно искренне наслаждался счастьем хозяйки: пусть порадуется бедная женщина, пусть за пять минут переживет оглушительный взлет, о котором и мечтать боялась. С мечтой и жить легче, правда, товарищи? А что ненадолго - так если б вообще ничего этого не было - лучше бы, что ли? Вот то-то и оно...

-Вот почти и все новости. Осталась только вишенка на пирог, - со вкусом вел он дальше,- отправляем в мае делегацию в Париж. На встречу с прогрессивными писателями. Ко Дню победы чтобы быть там. Напомнить, так сказать... А Павлик же у нас фронтовик, с медалями. Ну вот, посовещались и решили... Он же у вас за границей не был еще?

-Был, в сорок пятом,- с достоинством ответила Лидочка Петровна.

Как все же мало надо человеку, чтоб начать уже и заноситься... Ишь, и голову по-другому держать стала. Откуда что берется, прямо поразительно. Однако Андрей Михалыч был не обидчив.

-Лидочка Петровна, в сорок пятом-то все мы там были! Или уж в Ташкенте которые... Так те и на этот раз дома посидят.

-А вы тоже в делегации?- нашлась спросить хозяйка. Это был не светский вопрос и не праздный: ясно же было, что раз Павлика посылают, то пошлют кого-то и присматривать - за ним и за другими. Тогда хоть понятно, почему Белоконь до них снизошел. Но Андрей Михалыч лучился бескорыстием:

-Ну, вы же знаете, как у нас делегации составляют. Чтоб один фронтовик, одна женщина, один представитель нацменьшинств, кто-то из молодежи, ну и так далее. Мы же с Павликом одногодки, и воевали оба, какой же смысл - и его, и меня? Я вот лучше попозже в Польшу поеду, на кинофестиваль.

Лидии Петровне стало стыдно за свой циничный образ мыслей.

Похоже было, что Белоконь добровольно уступил Павлику Париж, а что бы стоило оттереть... И вообще, хозяйка называется: человек к ним со всей душой, а она ему чуть не допрос устраивает. Чаю даже предложить не догадалась. Белоконь и на чай охотно согласился. И спохватившаяся улыбаться Лидия Петровна, уже не смущаясь, выставила на скатерть сахарницу из посеревшего стекла, а чаек заварила по-московски, с умением и чувством.

За чаем они уж разговорились совсем по-свойски, и для полного счастья Лидии Петровне только не хватало, чтобы Павлик прямо сейчас и вернулся, и тоже услышал бы. Соображая, сейчас ли доставать вишневую наливку или его подождать, она слушала Андрея Михалыча: и как в Париже в мае цветут каштаны, и про сорок пятый год, и что немедленно ее талантливый муж должен пересмотреть все свои рукописи, потому что раз такая полоса - то многое можно бы и в периодике опубликовать. И что он, Белоконь, надеется, что первый выбор - за его журналом.

-У нас это знаете, как называется? Право первой ночи!- похохатывал он. - Уж по старой дружбе - раньше нам, а всяким там «Дружбам инородцев» - что останется!

И много интересного успел рассказать хозяйке про то, как они с Павликом пересеклись в медсанбате, оба молодые-зеленые, с первым ранением, и уши пухли, как курить хотелось, и как они воровали курево у... Так Лидия Петровна никогда и не узнала, у кого они воровали курево. Потому что тут зазвонил телефон, и она почти сразу закричала как-то неестественно, на вдохе, а не на выдохе.

Что бы она делала, не случись Белоконь в квартире, неизвестно. Но он еще уйти не успел, и все взял на себя. Он и капал ей валерьянку, хоть по первому разу и пролил, потому что у самого тряслись руки. Он и орал куда-то в телефон и чего-то требовал, чтобы безо всякой там бюрократии. Он и тактично спросил вдову, кого сейчас вызвонить, чтобы немедленно приехали. Кого ей хотелось бы сейчас видеть? И, услышав, что никого, не ушел и не бросил ее одну, как сделал бы случайный знакомый. Не отвернулся от чужого горя. Что значит фронтовая дружба. Ему она в пиджак и плакала позже к вечеру, когда, наконец, смогла заплакать. От этого пиджака, в меру поношенного, чуть пахло табаком. Он курил те же сигареты, что и Павлик.

Советских писателей, как известно, хоронят по первому разряду. Либо же по второму. Как кому положено по рангу. И Соответствующие Лица, занимающиеся устройством похорон, никогда в этом не ошибаются. Так что вдовы могут в это не вникать. Лидия Петровна и не вникала. В распоряжение литературным наследием писателя Н. ей тоже вникать не пришлось. Это было бы ужасно: разбирать бумаги, с его живыми еще пометками - скачущим почерком, вкось, со смешными

бесенятами на полях, и с домиками для этих бесенят. Она б не выдержала, она б сошла с ума. И погодить было нельзя: последнее, что она могла сделать для Павлика - это чтоб поскорее вышло собрание его сочинений. Он бы и сам так хотел, тут она не возражала. Но Белоконь оказался надежным человеком, и достаточно было ей сказать измученно: «Ах, делайте, как знаете» - он моментально все организовал.

Сами похороны она помнила смутно, но те, кто там был, могут подтвердить, что все прошло очень достойно. Как следует. Было в писательских кругах замечено, кто пришел, кто не пришел, кто с кем не кланялся. Об этом посудачили еще дня два-три, но вряд ли больше. Потому что ничего особенного не произошло. Филипп Савич, однако, так не считал. И очень, очень скоро был у них с Белоконем серьезный разговор.

Филипп Савич никогда не беседовал с Доверенными лицами в своем Учреждении. На то были специальные места. Но и не каждого Филипп Савич звал к себе домой. А Андрея Михалыча приглашал иногда. Это было одновременно и лестно, и оскорбляло печень. С одной стороны, очень большой властью был облечен Филипп Савич. А власть Белоконь любил и умел чувствовать. Как большая гравитация, по слухам, искривляет пространство и время, так и власть изменяет попавших в ее сферу людей: и психику их, и физиологию. Нечего этого стыдиться, и противиться нечему: ну выплескивают надпочечники в организм больше адреналина, ну пульс учащается... А зато как интенсивно живется в эти минуты, какие взлеты и падения! Падений, впрочем, у Белоконя почти не было.

С другой стороны, все это было, конечно, очень скромно и гармонично: хорошей кожи кресла, куда проваливаешься чуть глубже, чем хотел бы, низкий столик грубой полировки, белая, собственной охоты, шкура, небрежно брошенная под ногами. Кофе-коньяк-лимончик, никакой расхлябанности, строго все и просто. Но далеко было этой простоте до той, ошеломившей когда-то и навеки взявшей в полон. Когда вовсе ничего не замечалось: ни шинель, ни трубка - да и были ли они? Может, киношники выдумали? Никакие предметы вообще не присутствовали в том пространстве с гулким эхом от каких-то запредельных уже для человека уровней. Только Он Сам там был и молоденький еще Белоконь, всеми потрохами тогда ощутивший и отца, и хозяина, и судью.

Теперь была власть другая, вроде та же, но чувствовал Белоконь удручающую разницу, а счастливого забытья как раз не испытывал. Тем не менее, с этой властью он тоже умел разговаривать.

-И ты уверен, что она не знает?

-Ручаюсь, Филипп Савич. Можно, впрочем, проверить еще иначе.

-Да нет, не стоит. Тут я на тебя полагаюсь. Хорошо, раз в доме нет, вдова не в курсе - давай вычислять: кому он ее дал? Не в землю же закопал, в самом деле. Какие твои соображения?

-Филипп Савич, он был человек замкнутый. После того, как вляпался было в эти подписанты в 66-м году - вообще нервный. Друзей по большому счету не было с тех пор. Там была тогда еще история, когда чуть не все они перессорились.

Филипп Савич помнил эту историю.

-Да-да, продолжай.

-Приятелей и то раз-два, и обчелся. Из них самый, пожалуй, близкий - Николин, хотя за самое последнее время я не ручаюсь.

-Кто это Николин, напомни пожалуйста.

-Детский писатель, не из самых заметных. Член СП с....

-А-а, сказочник этот!

-А на похороны не пришел. Звонил вдове, извинялся, говорил - гриппует, с температурой под сорок. Мне и показалось странновато.

-Думаешь, он?

-Стоило бы проверить.

Так Антон Семенович Николин, под кодовым обозначением Сказочник, попал в разработку Того Самого Учреждения. Разработка эта пока была: проверка сигнала.

ГЛАВА 2

Раз Сказочник говорил, что грипповал - стало быть, можно

проверить. Врача не вызывали, конечно, в Учреждение, а тактично подошли к нему на работу, в районную поликлинику. Не того ранга Сказочник, чтобы к спецполиклинике быть приписанным. Итак, был вызов от такого-то? Был. Зарегистрировано в его карточке. А болезнь сама-то была? Ну-у, наверное, была. Что значит «наверное»? А то это значит, дорогие товарищи, что сейчас эпидемия гриппа, который называется у нас единичными случаями ОРЗ, потому что эпидемий у нас не бывает.

И врачи тоже болеют. А значит, на оставшихся - вдвое больше вызовов, чем полагается. Врач когда бдительность проявляет? Когда больному бюллетень требуется, для оправдания, значит, по месту работы. На бюллетени норма есть. Иногда и болен человек, а норма вся вышла, и тогда хоть симулянтом объявляй, а бюллетеня дать не моги...

Молодой был врач, необъезженный, и на этом пункте готов был увлечься мировой несправедливостью. Его вежливо вернули к теме. Так он же говорит. Писателям бюллетень же не требуется, они дома работают. Им рецепт на лекарства требуется. Лекарство да, выписал. Зарегистрировано в карточке. Антибиотик. Но не стал, разумеется, ему, как мальчишке, температуру перемеривать в своем присутствии. Потому что бюллетеня... Да-да, про бюллетень мы уже поняли. Так чего ж тогда еще? Результат осмотра зарегистрирован: ОРЗ. Раз записано - значит, было. А может, не было? Това-арищи, в тот день посмотрите по отчетности сколько вызовов, разве все упомнишь?

Формалистом врач оказался, все на бумаги кивает: мол, документация в порядке, ну и отвяжитесь. То ли рыло где-то в пуху, то ли просто так испугался. В общем, не вышло с ним задушевной беседы. А жалко. Участковые врачи иногда оказывают большую помощь Учреждению.

Хорошо, можно подойти и с другой стороны. Сколько Сказочнику лет? Сорок. Хороший возраст. Изучим окружение... М-да, окружения почти и нет никакого. Это нехорошо. Советский писатель должен творчески общаться с коллегами. Кто у нас есть в агентуре, чтобы был помоложе, но рангом повыше? Хороший работник, конечно, и так свою агентуру знает, а все же и в картотеку полезно посмотреть. Свежим взглядом. Нет-нет, да и возникают от этого стоящие идеи.

Этот что-то рефлексирует последнее время, этот пьет не в свою меру... Чистить пора агентуру. О, а этот подойдет. Усманов. Кирилл Сергеич. Имя свое сократил в порядке артистического выпендряжа и представляется всем как Кир. Под этим именем и публикуется. Агентурная кличка Арсений. Общителен, обаятелен, талантлив. Член Союза Писателей. Бывал за границей. Четырежды. Из них дважды - в странах капитала. После первой же поездки привлечен к сотрудничеству. Очень поначалу капризничал и артачился, но теперь втянулся и работает хорошо, с огоньком.

Заведем дело по оперативной проверке сигнала. Составим план агентурно-оперативной работы по этому делу. Наметим задействовать Арсения в первую очередь. И представим на утверждение Филиппу Савичу.

Филипп Савич утвердил.

Антон Николин, не подозревающий о том, что он уже значится Сказочником, и тем более - где именно значится, действительно болел гриппом. Несколько ночей из углов комнаты выезжали на него белесые лошади и всхрапывали прямо в лицо. И ноги тряслись, если надо было в туалет или к телефону. А от антибиотика болел почему-то живот, и тетя Ксеня, соседка через площадку, пичкала его простоквашей. Жалела.

Но все кончается, даже и плохое. И Антону Николину еще повезло на солнышко и некрепкий мороз, когда он вышел из дому и отправился на Ваганьковское. К Павлу. Он очень хорошо знал, что Павла там, конечно, нет. И что, приехав, он бессмысленно уставится на холмик со спаянными снегом венками и обледенелыми букетами. Однако полагал, что там только и жизнь, где бессмыслица. А где начинаются смыслы, особенно - великие, там уже конец всему живому. А потому он бросил пятак в кассу, оторвал билетик и ехал себе, замотавшись лохматеньким шарфом. Ему и хотелось проститься в одиночку. Конечно, он поедет потом к Лидии Петровне и, чуть не мотая головой от неловкости, будет выговаривать какие-то неуместные слова, и слушать ее, и все такое. Прекрасно понимая, что нужных ей слов он никогда не придумает. Нет у него такого дара. Почему-то ему мешало уважать Лидию Петровну то обстоятельство, что она дура. Странно, ту же тетю Ксеню он уважал, даже восхищался ею.

Николин себя практичным человеком не считал. Не имел оснований. Но уж настолько соображал, чтобы сунуть сторожу рублишко, и тот со всей душой проводил его до могилы писателя Н. А потом так же со всей душой исчез, не говоря лишних слов.

Холодно, как же здесь было холодно. Хорошо еще, что не успели навалить плиту полированного гранита, а то было бы еще холоднее.

Земля, хоть и мерзлая, все же как-то уютнее. Горя Николин не ощущал, и попыток таких не делал. Он бросил на снежную корку горсть припасенных семечек - для снегирей, или кто там налетит. И совсем не знал, о чем думал и долго ли так простоял. На кладбищах время движется как-то по-другому. Поэтому он не сразу заметил, что стоит уже не один.

Кир Усманов, в дубленке и бобре, копошился рядом, стягивая перчатки. Рот его по-ребячьи кривился, и он старался не моргать.

Николин не стал пялиться, отвернулся к венкам. Усманов семечек не привез, он крошил хлебушек: обыкновенную магазинную серенькую четвертушку. Пальцы на морозе окостенели, и он растирал мякиш ладонями. Николин не рад был компании, но с другой стороны - не в баре же встретились.

-Вот так вот, а?- пробормотал Кир, виновато и беспомощно глянув. Николину стало стыдно: убивается человек, и случилось же ему помешать. Кто бы мог, однако, подумать...

-Вы не знаете, чем я ему был обязан...- как бы отвечая на его мысль, хлюпнул Кир.

Он сбивчиво заговорил о школяре из провинции, который пришел к только что реабилитированному писателю: к прозаику со стихами, дурашка. Потому что хотелось за решением судьбы - не к влиятельному, а к порядочному. А порядочнее - кто тогда был, как не вчерашний зэк? И как тот, еще обожженный Колымой, ничего не зная и не умея в новых временах и раскладах, сделал главное. Обласкал пацана, благословил, заставил поверить в себя.

-Я вышел от него новым человеком... Он жил тогда в какой-то мерзкой коммуналке, у жены, на птичьих правах. Московской прописки и то еще не получил. И когда я входил - меня хлопали по лицу какие-то кальсоны, да, кальсоны! Там в коридоре сушили белье на веревках. И это было - в буквальном смысле по морде, и я подумал, что он ходит так каждый день. А когда я уходил - как мы с ним над этим бельем хохотали! Он меня проводил до дверей, а мне все жалко было вот так уйти, и он еще подпихнул меня шутя. Мол, проваливай. И я скатился счастливый, вроде мне десять лет. И таким же эгоистом, будто мне десять лет. Сам на себя радовался, жрал на углу эскимо и капал себе на брюки... Я ведь из этой военной безотцовщины...

Это Николин понимал - про безотцовщину. И Павел в бестолковом рассказе Кира был так до черточки похож, что заболело что-то в солнечном сплетении, и Николин упрекнул себя в дурацкой ревности. Хлеб Усманов докрошил, и теперь переминался, не зная, что делать. Тут бы им и распрощаться, но как-то само собой вышло, что пошли они вместе, а у выхода Усманов ужаснулся, что Николин добирался на автобусе - это после болезни-то, в такую холодрыгу! В общем, поехали на усмановском «москвиче», и доехали до Дома литераторов, а где и выпить, как не там, в уютном ресторанчике. Да и отогреться. И помянуть: каждый по-своему, а все ж одного и того же человека.

Скоро Усманов уже называл Николина стариком, а тот все поражался, до чего, в сущности, симпатяга этот Кир. И какого черта было его сторониться? Ну что в нем дурного, если вникнуть? Сплетня, правда, была, и с душком сплетня, но в наших кругах - про кого же не плетут? Та дурацкая поэма, которую Кир опубликовал в Самом Правильном Журнале? Так посмотреть только в его измученные глаза -разве это тот бесстыдный конъюнктурщик, которым Николин его себе представлял?

-Да, старик, бриться стало противно: морда от зеркала сама воротится. А что я мог? Я ведь, знаешь, совсем другую вещь поначалу сделал. Меня вело, когда я ее писал, я эхо чувствовал, понимаешь, эхо! А потом пошло: это убрать, тут добавить оптимизма... Они - знаешь что? Они меня раскулачивали! Они посягали на мою интеллектуальную собственность! А я трепыхался, как целочка, и может, отмахался бы. Кабы мой братан не загремел под статью.

-Братан?

-Ну да. То есть, нет. В смысле - он мне не то что родной. Детдомовский братан, понимаешь? Я три с половиной года в детдоме жил, пока мама не забрала. А его никто не забрал, так и вырос на казенной койке. В армии шоферил, потом дальнобойщиком стал. Боднул на трассе «запорожца» какого-то. Непреднамеренное нанесение тяжких телесных. В состоянии алкогольного опьянения. Это Мишка мой, понимаешь? У нас одну зиму пальто на двоих было, по очереди. В общем, засуетился я за Мишку хлопотать. Тут уж не до целочки было, и на все я пошел, и на большее тоже пошел бы. Еще слава Богу, что не пришлось. Пускай мне за это плюют в морду.

-Отхлопотал?

-Год условно. В общем - да, получилось. У меня, понимаешь, куча родни. Сорок два человека, и все братаны, ни одной девочки. Их тогда отдельно содержали. И все знают, что Кирюха в люди вышел. Думают: все Кирюха может. Ты вот у нас совестливый, все тебя уважают. Так расскажи мне, расскажи про совесть. Если с одной стороны - живой человек, с печенками-селезенками, а с другой - принцип, тогда что?

Неизвестно, что бы тут ответил Николин. Но ему и не пришлось. Потому что к их столику подскочил румяный с холода юморист Мулин и попросил провести его друзей. В ресторан Дома литераторов, как всем известно, пускали не кого попало, а только Кого Положено. Но каждый из Имеющих Право мог провести с собой одного гостя. Для культурного и творческого досуга. Мулин привел троих, и они там у входа ждали, пока Мулин доберет берет нужный комплект.

Гости Мулина оказались киношниками, по-актерски раскованными и веселыми. Заказали грибочков и вообще. Николин согрелся, ему стало уютно. Скатерти белые, бородач-киношник курит трубку, девицы обе - красавицы, в модных сапожках, но Аэлит из себя не строят. А Кир всех их знает, оказывается, а говорят они почему-то о Новгородской школе, и о пятнадцатом веке, и девочки разбираются в иконописи, сколько Николин может судить, не хуже специалистов. Если есть еще в наше время по такому делу специалисты.

То ли от того, что Николин дорвался курить (под выпивку у него всегда шло - одна за одной), то ли просто еще не все вирусы передохли в организме, он до слез раскашлялся, даже неудобно было.

-Тебе, старик, долечиться надо, - покачал головой Кир. - Эти все таблетки жизнь из человека выводят. Вместе с болезнью. Предки-то умнее нас были. Давай я завтра заеду за тобой - да в Сандуны, да попаримся по-нашему. Меня один дед в Еловичах такому научил растиранию - хоть что снимает. Причем простое, как валенок, только надо знать, где нажимать. И обязательно после парной, а то не

сдействует, дед говорил. Если ты после этого не запрыгаешь, как чижик - я остригусь наголо, вот на спор! Настенька, это честный спор?

И он наклонил свою русой волны либеральную стрижку к Настенькиным рукам, чтоб она оценила.

Та - ну что за прелесть девочка!- деловито и не смущаясь провела рукой, как будто мех прикидывала.

-Охотница за скальпами!- захохотал Мулин, и пари тут же состоялось. Настеньку попросили перебить, и она озорно стукнула по их рукопожатию.

Антон Николин был так привычно одинок, что очень бы удивился применению к себе этого понятия. Он не был коренным москвичом. Ему чудом повезло остаться в Москве после пединститута. Все связи, которыми человек одарен (а может, опутан) отродясь - родня, знакомые семьи, одноклассники, соседи - все остались в Липецке, и со смертью мамы как-то стерлись и отошли.

Привыкание к Москве шло неровно, рывками. Его кидало из одного московского мира в другой. Москва сорок восьмого, помпезная и настороженная, помнилась почему-то вечерней. Огни сквозь дождь, машины свирепо проносятся, зыркают фары, и не разглядеть названий улиц на табличках. А спрашивать дорогу у прохожих он почему-то стеснялся. Еще доучивались у них на курсе бывшие фронтовики, а все мужчины делились на тех, кто воевал, и тыловых. Он еще рос в свои восемнадцать, злой на слово, не дурак подраться, юнец тылового разряда. Девчонки его игнорировали, несмотря на нехватку ребят на танцах.

Потом была Москва пятьдесят третьего, с великолепными похоронами, затмившими все события того года. Та была утренней, с трамвайными искрами в белый день. И все чего-то ожидали, притворяясь, что занимаются будничными делами. Он преподавал математику и черчение в Очень Приличном Интернате. Организовывал походы по Подмосковью. Был равно обожаем учениками, родителями и незамужними учительницами. Но все чувствовал, что главное еще не

началось, и не для школьных паркетов, елок и стенгазет играет силушка по жилушкам.

Была еще Москва квартирных страстей. Немыслимых аббревиатур учреждения. Анкеты и справки в трех экземплярах. Хождения по слякотным переулкам за какими-то фиолетовыми печатями. Ожидания в коридорах перед обитыми дерматином, пухлыми дверями. Это позже уже, когда они с Люсей поженились.

Была головокружительная Москва 56-го. Возвращения с того света, дерзкие публикации. И оттепель, и научная фантастика. Обещание и всегда лучше, чем реальность, а тогда ведь было обещание - свободы! Смотришь теперь по старым газетам - вроде и не было, вроде померещилось. Но Николин-то помнит. Было, было! Иначе отчего ж они все пьянели?

Тогда же оказалось, что он, молодой и обещающий автор, радушно принятый молодежным журналом, чудовищно невежествен в литературном мире. Путает имена редакторов, не вполне уверен в назначении Главлита, не понимает структуры Союза писателей и вообще как с луны свалился. В первом своем литературном застолье, званый уже как почти свой, он наивно спросил, кто такой Лесючевский, чем вызвал неловкое молчание. Потом ему говорили, что он этим вопросом многим страшно понравился и всем запомнился.

Но всегда ощущал себя в писательских кругах каким-то пришлым. То ли шарлатаном, то ли студентом, не готовым к экзамену. Он многого не понимал в разговорах, а еще меньше - в умолчаниях, стеснялся совершить бестактность и старался не задавать вопросов. А уж потом, когда стал понимать - шарахался.

А дальше все так тесно было связано с Люсей и Наташкой, что об этом Николин старался не вспоминать.

В общем, у него не сложилось стать завсегдатаем Сандунов, и совершенно напрасно. Это он сразу понял на следующий день.

Кир обхаживал его веником умело и толково. Потом они поменялись, потом побарахтались в холодном бассейне, и теперь «хлопали жабрами», по выражению того же Кира, на мраморной скамье - перед следующим заходом. Тут их и повело в философию.

-У тебя, старик, - знаешь что? Я читал у американцев, они называют это «кризис середины жизни». Черт их знает, как это перевести по-человечески, но мысль верная. Что-то в эту пору происходит с человеком. И чем талантливее - тем круче. Хвори всякие, и хандра, и кажется, что все уже когда-то было, а больше ничего не будет. Вот как это перевести, ты скажи?

-Бес крутит.

-Во! - восторженно выдохнул Кир. - Ты, брат, гений. Можно, я это у тебя украду?

-Это ж не мое, это старинное выражение.

-Нет, но в применении!

-Да на здоровье.... Слушай, кваску попьем?

-Ни-ни! Еще попаримся, потом разотремся по-дедову, а потом уж кваску. А в процессе нельзя.

Дедово растирание их доконало. Когда Николин снова ощутил руки-ноги, он попробовал встать и чуть не завис в воздухе. Это было поразительно: он вообще ничего не весил и двигался без малейших усилий. Рядом смеялся голый Кир, мокрые волосы его хулигански падали на глаза.

-Чувствуешь благорастворение? Как на свет народился, а?

-Ох, чувствую. А как же ты машину поведешь? Не взлетим?

Взлететь они не взлетели. Кир подвез его до дома и с удовольствием принял приглашение зайти. Они заварили крепчайший чай и хорошо посидели.

По вторым вторникам каждого месяца агент Арсений должен был выходить на определенный перекресток в определенное время. И ловить левака. Ему никогда не приходилось ждать. Он садился в машину, оставлял письменное сообщение, получал уточнение задания или иные распоряжения, отвечал на вопросы. Он также расписывался за суммы, полученные на оперативные расходы. Уж так могли бы не унижать. Но унижали неукоснительно. Кир, в общем-то, притерпелся. Но порой испытывал настоящую, до звона в ушах, ненависть. Иногда к Этим, которым составлял сообщения. Иногда к тем, на кого собирал материал. А бывало, и просто так, ни к кому в особенности. Вот толпа небольшая собралась на переходе, стоят и ждут светофора.

Стоят и ждут, стоят и ждут, сволочи.

Blog

Содержание