Ящик Пандоры, или Время задавать вопросы, и время
| Вид материала | Документы |
СодержаниеГосподи и Владыко живота моего |
- Эксперты комментируют Ящик Пандоры vs волшебная лампа Аладдина, 245.92kb.
- Дети исследователи от природы, они очень любят задавать вопросы, 104.58kb.
- Вопросы Ответы, 101.82kb.
- Шкаброва Татьяна Александровна Воспитатель: Павлова Валентина Александровна с. Красные, 113.5kb.
- Задавать вопросы своим товарищам и учителям, 490.42kb.
- Умение отвечать и задавать вопросы это дар и навык одновременно, 46.49kb.
- Вопросы для подготовки к экзамену, 32.52kb.
- Анализ конкурентных преимуществ, 52.23kb.
- Компетенция Правительства Республики Казахстан в области регулирования трудовых отношений, 2446.21kb.
- Компетенция Правительства Республики Казахстан в области регулирования трудовых отношений, 2456.16kb.
– Молодой человек, - его голос стал неожиданно мягким, а у меня внутри вдруг поселился холодок предательского испуга, поскольку мне уже было ясно, что обращение было адресовано мне. – Молодой человек, - с той же мягкостью повторил он, - Вы всегда у меня все старательно записываете. Постарайтесь не отстать. Впрочем, если Вы успеваете, - сочувственно улыбнулся он, - можете продолжать... наблюдение.
Увы, мне никогда ничего легко не сходило с рук. Я легко попадался в школе на том, что давал списывать, в университете – из-за того, что однокурсники пытались у меня получить ответ на экзаменах, а вот сейчас меня, словно школьника, застукал преподаватель во время подглядывания за однокурсницей. В то же мгновение Лиза посмотрела в мою сторону, и я догадался, что она с самого начала почувствовала мои взгляды. Их нельзя было не почувствовать – это были запущенные по воздуху сгустки эмоциональной энергии; и я был уверен, что по эффекту воздействия они приближались к физическому касанию. Мне казалось, что я бы пробовал губами ее тело по кусучку, покусывая нежную бархатную кожу, я бы мысленно съел ее, чтобы пропустить сквозь себя ее душу и тело; и чем дольше бы я ее касался и пробовал, тем больше бы проникался уверенностью, что никому другому она не будет принадлежать. Такой странной тропинкой не то любовь, не то влюбленность набрасывала на меня сеть, и я сам спешил запутаться в чудной паутине душевных и чувственных волнений.
Лиза неожиданно снова обернулась ко мне вскоре после обращенных ко мне слов профессора, ее волосы всколыхнулись как в замедленной съемке, рука легко сдвинулась со стола и изящно опустилась на бедро. И тогда она взглянула на меня завораживающим взглядом моей музы Клио, и мне уже трудно было расшифровать свои мысли и чувства, чтобы понять, чьи же глаза были у музы, кто согрел меня их теплым светом – Лиза или Юля? Профессорский голос прерывали вспышки символов, излучавшихся нашими глазами, и в тех вспышках мои символы читались мной с вполне объяснимой легкостью, а шифр ее языка взглядов остался для меня неразгаданным. Я не относился к знатокам человеческих душ.
В тот же день я заговорил с нею на перерыве.
- Лиза, ты выбрала курсовую об украинско-польских связях, а моя курсовая о влиянии национально-освободительной борьбы украинцев на крестьянское движение в Польше. Мы же по вечерам в одно и то же время в читальном зале. Может, объединим усилия в поисках литературы? Или ты уже разыскала все публикации?
Я вздохнул глубоко, что было симптомом усталости от длинной фразы и плохо скрываемого волнения. В ее глазах соревновались смущенное изумление и явное удовольствие, размешанное с покровительственной иронией. «О чем она могла подумать в это мгновение? – Верный своей привычке, я как обычно безуспешно пытался прочитать ее мысли. - О том, что к ней подошел однокурсник, ранее с ней ни разу не заговоривший и вдруг обратился запанибратски и предложил то ли сотрудничество, то ли совместное времяпровождение для совмещения приятного с полезным? Или же она просто отметила для себя, что вот и наступил тот легко предсказуемый этап, когда откровенные взгляды сменились попыткой сближения?»
Лиза разомкнула колени, и я почувствовал будто створки ее души немного разомкнулись, чтобы пропустить меня на ее порог.
- Нет, список я подготовила, и многое нашла, но мне еще нужно кое-что найти.
Интересно, догадалась ли она, что близость наших тем не была случайностью? Мне пришлось очень внимательно проверить список курсовых работ, чтобы в конце концов обнаружить тему, хоть каким-то образом связанную с ее выбором.
- Вместе получится быстрее, - поспешно проявлял я настойчивость. – Встретимся в библиотеке?
- Ну, хорошо, встретимся.
Но после последней пары я подошел к ней снова и, словно забыв о прежней договоренности, предложил идти вместе.
Я лихорадочно подбирал тему для разговора на зимней улице, когда Лиза неожиданно остановилась почти на углу Щепкина и бывшей Преображенской и указав полувоздушным движением руки и указательного пальчика на молочное кафе, извиняющимся тоном проговорила:
- Я забыла предупредить тебя, что по пути в библиотеку подкрепляюсь здесь горячим молоком с булочкой. Все-таки до вечера далеко, а на пустой желудок плохо работается.
- Прекрасная идея, я зайду с тобой.
В тот же день, немного разомлев от горячего молока, она внешне абсолютно спокойно сообщила, что ее совсем еще свежий брак неудачен и она подумывает о разводе в свои неполных двадцать два года.
- И что меня толкнуло на откровенность? – вдруг смутилась Лиза и тут же сама себе ответила. – Скорее всего всему виной вид твоих совершенно честных, по крайней мере на первый взгляд, глаз.
На следующий день, слегка раскрасневшись от уличного холода и горячего молока, она внезапно тихо промолвила, остановив застывший взгляд блестевших глаз на замерзшем окне кафе:
- Мне уже казалось, что январь не закончится никогда. Нет, конечно, я понимала, что февраль неизбежен, но усталость от холодов, слякоти после выпавшего снега и непременно сменяющего ее гололеда ввергла меня в отчаяние. Я просто измотана. Ты любишь зиму? Я ее никогда не любила. Мне безразлична снежная панорама – и настоящая, и на картинках. Я равнодушна к этому.
- Вот как раз на картинках и в кино, особенно в фильмах-сказках я обожаю заснеженную зиму. Как приятно сидеть в теплоте, смотреть на холодную белизну и прислушиваться к завыванию ветра.
Она тепло улыбнулась мне и направила блеск своих глаз в обрамлении слегка подкрашенных ресниц прямо в мои глаза.
- Как поэтично и сказочно! – мелодично рассмеялась Лиза. – Еще немного и я уже не смогу без зимы, - увлеченно иронизировала она.
В ее смехе и иронии мне почудилось приглашение к флирту, но я растерялся и бестолково подыскивал слова для безотказного начала. А моя спутница будто и не собиралась ждать и продолжила свою исповедь о зиме.
- Нет, не знаю, как бы я переносила зимнее напряжение без праздников.
- Я тоже очень люблю новогодние праздники.
- И я люблю новогоднюю сказку, заключенную в ней тайну и конечно же подарки, но я не о том. В нашей семье всегда веровали и отмечали христианские праздники. Именно они поддерживают меня зимой.
Я подсознательно напрягся – меня обеспокоила новая тема, поскольку мне показалось, что она могла прервать наметившееся между нами сближение. «Как она поступит, - испуганно завибрировала в голове пугающая мысль, - что скажет, узнав о том, что я не христианин?» Мне захотелось сразу же внести ясность и побыстрее перепрыгнуть через только намечавшуюся трещину в наших отношениях. Но самое главное – мне хотелось продлить наше общение, в котором был шанс на сближение.
- Ты знаешь, мне это действительно интересно – я же родился не в христианской семье, мои родители евреи. Рассказывай, пожалуйста, дальше.
Лиза смутилась и слегка сощурилась.
- Я догадалась об этом. Разве в этом дело? Мой дедушка тоже еврей, но все остальные - христиане, и меня, несмотря на все преграды со стороны властей, воспитали христианкой... Я могу рассказать о христианских праздниках, но тогда мы позже доберемся до библиотеки.
Она вопросительно посмотрела на меня.
- Ничего, отдохнем сегодня больше, чем вчера. Потом наверстаем.
- Всем великим христианским праздникам предшествует пост. Смысл его в том, чтобы и тело, и душа, отстранясь от обыденного, готовились к празднику, жили в ожидании приближающейся радости. Лично для меня пост не в тягость, напротив – это большая радость, и мне даже бывает неловко оттого, что я в отличие от многих не страдаю от ограничений. Но вот сами праздники часто проходят не так, как мне хотелось бы. Для моих друзей и родственников праздники - еще один повод собраться за столом. Я не против этого и сама с удовольствием готовлю для гостей. Но хотелось бы, чтобы в такие дни рядом сидели люди, близкие мне по духу, чтобы их сердце раскрылось навстречу Рождеству (или другому празднику). Знаешь, в селах до сих пор сохранился обычай раскладывать всю трапезу на столе, устеленном соломой, в память о том, что Христос родился в яслях. И его тоже надо пригласить к трапезе. Лесков написал об этом замечательный рассказ "Христос в гостях у мужика". Кстати, я очень люблю Лескова. Но я считаю, что лучше всех описал христианские праздники Иван Шмелев в "Богомолье" и "Лете господнем". Если не читал, то я рекомендую. Тебе должно понравиться.
- Почему? – спросил я с надеждой услышать что-либо, позволяющее лучше понять ее отношение ко мне.
- Ты впечатлительный. Тебя выдают глаза. Эти писатели творили для таких впечатлительных, как мы с тобой. – Ее поощрительные слова сразу же пробудили во мне рой сладких дум. - Может, тебя это рассмешит, но мне очень хотелось бы спеть со всеми колядки, прочитать тропарь праздника. Это особые молитвословия, в которых сосредоточен смысл праздника. К сожалению, в нашей компании так не принято... Да, по обряду положено готовить кутью на Рождество (это смесь сваренных зерен пшеницы, растертого до появления молочка мака, прокаленных орехов и сиропа из меда или сахара), а на Пасху – куличи и крашенные яйца и освящать в церкви.
Лиза рассказывала эмоционально и трогательно и вызывала во мне ответное желание молиться, петь с ней колядки или идти в церковь на освящение куличей и крашенных яиц. Как прекрасны были эти мгновения, но мои мысли окрашивали их греховной тенью внутреннего сладостно щемящего ощущения, в котором я с легкостью распознал проявление физического притяжения к ней, разраставшегося до размеров острого влечения. Мне нужно было срочно защититься от влияния эротических переживаний, пока она еще не догадалась о них, и тогда ко мне пришли спасительные воспоминания об обряде крещения, в котором мне довелось участвовать.
- Года два назад меня пригласили участвовать в обряде крещения, и я не осмелился отказаться. Мне было неловко напоминать моему приятелю о своем еврействе, и священнику я постеснялся об этом сказать. Нехристианам, наверное, нельзя участвовать в этом обряде? Я навредил этим ребенку?
Я спрашивал одно, а подразумевал и другое: "Прими меня в свой мир, я не так уж далек от него. Нас больше разделяют наши обязательства по отношению к семье, чем вера."
- Крещение – одно из семи таинств, - тем временем отвечала она, а я, теряясь в догадках, пытался почувствовать, дошло ли до нее скрытое содержание моих вопросов. - Очень странно, что священник, который совершал крещение младенца, не поинтересовался, исповедуешь ли ты христианство. В этом обряде есть немало ограничений. Например, если отец когда-то состоял в интимных отношениях с крестной матерью, то это признается грехом, и она не может стать восприемницей. На эту тему Лесков тоже написал замечательный рассказ, но я не помню его названия. Во время крещения крестные читают молитву "Символ веры", подтверждая тем самым свое исповедание. Вот почему действия священника мне кажутся странными. И все-таки на мой взгляд таинство совершилось.
- Значит, я могу не тревожиться.
- Надеюсь... Недавно прочитала "Петр и Алексий" Мережковского из трилогии "Христос и антихрист" и до сих пор нахожусь под впечатлением этой вещи. Ты читал?
- Увы, нет.
- Почитай. А еще ищу "Юлианна Отступника" и "Леонардо да Винчи", но пока не нашла. Не приходилось встречать?
- Я краснею, я бледнею, но не встречал и не читал.
- Странно, у тебя всегда такой начитанный взгляд.
Мы оба развеселились от пришедших на ум параллелей к ее последней фразе и громко рассмеялись.
- Нет, я, конечно, уверена, что ты много читаешь.
- И я так думаю, но, увы, Мережковского я не читал.
Высказанные ею вслух мысли полностью изменили ситуацию. Накануне под влиянием четырехлетней разницы в возрасте я чувствовал себя в сравнении с Лизой взрослым мужчиной и пытался изобразить на лице и в движениях легкое чувство превосходства по отношению к ней, казавшейся мне повзрослевшей девочкой. Но не тут-то было! Она с легкостью преподнесла мне урок внутренней зрелости, посеяв в моей душе зерна сомнения по поводу возможности превращения нашего внешне приятельского сближения в эмоциональную или более того – в чувственную близость.
Когда наступают последние дни зимней сессии, и сердце начинает биться учащеннее от беспокойств о последних экзаменах и сожалений от мысли о неизбежном расставании с молодой женщиной, по которой уже стал безвозвратно сохнуть, мысли о ее соблазнении атакуют сознание почти непрерывно. Мне хотелось обладать ею, но я даже не представлял себе, как нужно ускоренно соблазнить чужую жену, и тем более - как смогу соблазнить молодое искренне верующее создание. Я стал впадать в отчаяние, а Лиза не спешила протянуть мне спасительную соломинку. В последнее наше совместное посещение молочного кафе я отчаянно попытался загнать внутреннюю дрожь поглубже и вне связи с темой разговора произнес полушепотом ее имя, взял в свою руку ее узкие пальчики и слегка сжал их, пытаясь передать ей свое тепло и скрытое в нем желание ее ответной любви. Мне не удалось вовремя открыть рот, чтобы сказать ей, что она безумно очаровательна, поскольку через мгновение она быстро освободила руку, а ее в глазах испарилась теплота и осталось только холодное смущение. Я извинился, и мы поспешно пошли в читальный зал.
Все месяцы до последней летней сессиии я мечтал встретить Лизу случайно на улице и даже подумывал посетить ее в областном архиве, где она работала. Но что поделаешь, я не настолько везуч, чтобы мог неожиданно встретиться с ней вне университета.
Одним утром я вдруг вспомнил ночной сон. Мне приснилось, что я сидел за школьной партой с Юлей в пустом классе и держал ее за руку. Наши изображения казались слегка смытыми. Во сне же я увидел свое мнимое пробуждение, а затем – продолжение сна, в котором возле меня уже сидела Лена, поглаживая своими пальцами мою руку. Ее лицо мерцало в странном свете, и я скорее угадал, а не увидел ее. Мне не удалось вспомнить, как Лену сменила Лиза, на плечи которой опустились чьи-то тонкие женские руки. В те мгновения, когда я сообразил, что позади Лизы стояла Галя, принадлежавшие ей руки, стали медленно расстегивать верхние пуговицы на одежде Лизы. По мере того, как освобождались ее нежная шейка и верхние выпуклости с ложбинкой на груди, мое тело стало наливаться самым откровенным плотским томлением. И надо же было сну закончиться на этом месте! Ну что ж, все было логично: не мог же я обладать Лизой на глазах у Гали. Я с усилием различил бледные цвета рассвета и перед тем, как поспешил в туалет, мой взгляд остановился на освободившихся из ночной рубашки верхних полукружиях и ложбинке Илоны.
Ностальгия бывает мучительно печальной и даже разрушительной. В тот день я долго не мог освободиться из тисков томительной грусти по прежним моим увлечениям и особенно упорно пытался восстановить образ Юли. Все было напрасно. Черты ее лица не поддавались восстановлению в моей памяти. Мне стало очень обидно: впервые я не смог ее вспомнить. При первой же возможности я поспешил к альбому, в котором хранилась фотография Юли. На обжигающем мою душу и до безисходного отчаяния знакомом юном девичьем лице, легко пробудившем желание увидеть его когда-нибудь снова, сквозь застывшие большие глаза пробивались искорки глаз Лизы.
Самое длительное ожидание когда-нибудь все же заканчивается. Наполненный смутными надеждами май, уступил место долгожданному июню. И наконец она вошла в аудиторию с демонстративной независимостью, всем своим видом круша мои хрупкие мечты. Под печальными глазами выделялись темные круги – следы неизвестных мне страданий.
- Что с тобой случилось, Лиза? – поспешно выпалил я на первом же перерыве.
- Ничего, до свадьбы заживет, - попыталась пошутить она, но ее попытка разбилась о грустное выражение лица.
- Пойдем вместе в библиотеку после уроков? – Я по-прежнему был плохим психологом и говорил невпопад.
- Извини, но у меня очень трудный период: мои отношения с мужем разладились полностью. Мне нужно побыть одной. И вообще нам не стоит встречаться. Я бы не хотела причинить боль кому-то.
- Кому? – тут же спросил я, демонстрируя свою недогадливость.
- Твоей жене, например. Пожалей ее. Мне кажется, что у тебя прекрасная жена.
В те мгновения мне подумалось, что я безнадежно невезуч. Но результаты сессии отчасти опровергали мое заключение. Промелькнули последние "пятерки" на экзаменах и гладкая защита дипломной работы об англо-испанских противоречиях во второй половине шестнадцатого века, в промежутках между которыми я пытался приободрить взглядами Лизу, и в итоге декан вручил мне на собрании курса диплом с отличием. Лиза ушла после собрания в числе первых, улыбнувшись мне одними губами и на прощание взмахнув худенькой изящной рукой. "Неужели она всерьез думает, что мы больше не встретимся? – промелькнул в моей голове вопрос, который мог больше относиться ко мне, чем к ней. – В отличие от Юли она живет со мной в одном городе, и более того – мне известно ее место работы".
С университетской карьерой мне явно не везло. Два преподавателя с разных кафедр попытались оформить меня аспирантом, но услышали от заведующих кафедрами один и тот же ответ: они уже выбрали других. "Ну что ж, - решил я, - значит еще не пришло время". Я обратился в кулинарное училище, почему-то надеясь на положительный ответ. И меня на самом деле приняли туда преподавателем истории и обществоведения. Через недели две мне было объявлено, что преподаватели общественных наук проходят утверждение в райкоме партии. Сенретарь партийной организации училища привела меня в райком и, оставив у входа в кабинет секретаря райкома по идеологии, скрылась за дверью. Через несколько минут она вышла с застывшей гримасой не то изумления, не то испуга и неуверенно произнесла приговор: "Вас не утвердили!" Испуганная женщина пыталась убедить меня, что ей не известна причина, а в ответ на мой вопрос, могу ли я зайти сам, чтобы выяснить ее, отчаянно замотала головой. Во мне вскипело возмущение. Неожиданно для самого себя я рванул дверь и, не обращая внимания на протесты секретарши, ворвался в кабинет. Высокомерная дама отказалась назвать причину и только указала на незнание мной порядка утверждения.
В училище весть о моем вынужденном увольнении разнеслась быстро. Ко мне по очереди подошли моя коллега – преподавательница обществоведения и заместитель директора по воспитательной работе из отставников и спросили: "Вас не утвердили из-за того, что Вы еврей?" "Вот как! – мысленно поразился я. - Неужели они правы? До чего же я наивный - сразу надо было догадаться." Моя коллега выразила готовность помочь мне и предложила мне номер теллефона знакомого ей инструктора горкома партии, но наивное обращение к инструктору закончилось плачевно. Сочувствовавший мне худой чиновник с манерами, придававшими ему значительность, во время телефонного разговора с идеологической дамой на глазах превратился в послушного бледного клерка, кивал и поддакивал в ответ на крики, доносившиеся из трубки. Мне пришла в голову мысль, что препятствие возникло не только в связи с моей национальностью, но и еще с одним связанным с ней, но неизвестным мне фактом.
Я шел к автобусной остановке напротив массивного серого здания партийных органов и неожиданно для самого себя вспомнил эпизод сдачи экзамена по истории в Киевском университете. Молодой доцент Орлов наклонился к пожилому профессору Яворницкому: "Пятерка?". Профессор замотал головой: "Ни, чотыры!". Может, он был и прав в оценке моих знаний, этот грузный в соответствии с его годами профессор, демонстративно подчеркивавший свое украинство. Но только через годы, после встречи с инструктором горкома, я вдруг остро почувствовал, насколько обостренно киевский профессор представлял мою чуждость его народу и его культуре. Обида прожгла меня изнутри - разве с детских лет голос диктора республиканского радио и вдохновение учительницы украинского языка и литературы были чужды мне, разве мои дедушка и бабушка, выходцы из еврейско-украинского местечка, не говорили только на украинском и идише? Нет, я не чувствовал себя чужаком на Украине. Припомнился и другой эпизод, связанный с профессором. После армии я съездил в Киев повидаться с Олегом и, зайдя в красное университетское здание, с мстительным и совершенно не приятным мне самому удовлетворением обнаружил под фотографией Яворницкого даты рождения и смерти: он умер во время моей службы.
Лиза плавно удалялась по корридору областного архива, не подозревая, что я восхищенно наблюдал за ней. Забывшись, я беззастенчиво разглядывал ее силуэт, пытаясь представить ее без одежды. У нее было пропорциональное стройное и сильное тело, которое с недавних пор стало утрачивать худощавую изящность. Так наливается женственностью тело еще молодой девушки, каждой клеткой осознающей себя женщиной. В ее плавной походке торжествовали окрыленная легкость и соблазнительная гибкость.
- Лиза как сдобная булочка, так и хочется ее съесть, - услышал я голос пожилой уборщицы, заставшей меня за откровенным разглядыванием молодой женщины. Я оглянулся на нее, а она подмигнула мне почище мужика-бабника.
В то самое утро я начал работать в архиве и испытывал наслаждение и душевный подъем, который был сродни ощущению воздушного парения. Меня волновало незримое присутствие Лизы, несмотря на то, что мне не было известно расположение ее рабочей комнаты, а затхлый запах архивных документов на плотной бумаге девятнадцатого века обещал упоительные встречи с Историей.
Она появилась в читальном зале, где я только начал постигать тонкости обслуживания посетителей, тихо присела на стоявший у моего стола второй стул и терпеливо ждала пока я у окна выдавал дела одному из посетителей.
- Мне сказали, что ты пришел к нам на работу, заговорила она почти шопотом, чтобы не услышали другие. - Какой ты стал красивый! Нет, ты и раньше был симпатичный, но какой-то совсем молоденький, почти мальчик. Прошло всего полгода после университета, а ты возмужал, ухоженный такой. А какие у тебя глаза! В них какой-то завораживающий блеск.
Я с трудом верил в происходящее. Вот оно, вот та ситуация, о которой уже не смел мечтать, слова, возвращавшие веру в возможность везения и счастья. Между нашими глазами возникла невидимая связь, а наша встреча мне уже представлялась свиданием мужчины и женщины с характерным коктейлем обостренного ощущения душевной близости, приближающегося начала любовной игры и возникающего эротического напряжения.
- Лиза! – шептал я ей в ответ. - Как хорошо, что ты пришла ко мне! Я все время тосковал по тебе, по твоим волшебным глазам. Теперь я смогу видеть тебя каждый день. Ты прекрасно выглядишь. Какая ты красивая сегодня! Посвежела, вся светишься. Значит у тебя все хорошо, все наладилось?
- Мы с мужем развелись. – Она говорила спокойно, без волнения, почудившегося мне вначале. – Это случилось накануне последней сессии, но тогда я не сказала тебе.
Я не замечал ее осторожного спокойствия, смотрел ей в глаза горячим взглядом, иногда косясь на ее слегка припухлые губки, и пытался предвидеть сближающие нас почти ежедневные волнующие речи, совместные прогулки, неотвратимо укрепляющие чувственную связь, и уже представлял, хотя еще пока смутно, наши нагие тела, лежащие рядом после сладких трудов.
- Мы сможем сегодня встретиться? – окрыленно спешил я, как обычно плохо прочитывая внутреннее состояние женщины и опережая свойственный женщинам осторожный темп.
На лице Лизы отразились смущение и задумчивость и даже некоторые признаки того, что можно было принять за недовольство. Ее молчание немного затянулось, и я почувствовал отвратительное состояние, будто почти добрался до заветной вершины, на которой обитало счастье, и, оступившись, полетел вниз к серым будням.
- Я рада твоему приходу в архив, но не думаю, что то, о чем ты просишь, возможно.
Рассеянно глядя в ее глаза, я пытался постигнуть смысл сказанных ею слов: "Она еще не готова к сближению, или же вообще противится ему? Ее испугал откровенный смысл, который мог скрываться за моим приглашением, или же она опасалась пересудов?" На этот раз молчание затянулось по моей вине, и первой не выдержала Лиза.
- У тебя такой жалостливый взгляд, промолвила она с улыбкой, показавшейся мне снисходительной, - словно ты лишился любимой игрушки.
И снова мои мысли лихорадочно заметались: "Что она имела ввиду? Что она представляется мне любимой игрушкой, которая может надоесть? В ее словах заключен намек, что мне не видать ее, как своих ушей? Это еще ничего не значит: для просмотра ушей уже давно есть действенное средство – зеркало. А значит и к ней подберу я ключик, потому что уже не смогу без нее. Я хочу, чтобы она стала моей, и добьюсь этого."
- Мне пора, - заторопилась Лиза, так и не дождавшись ответа.
- Постой... пожалуйста.
Дерзкая мысль о ключике диктовала дерзкие действия. Перед тем, как открыть рот, я оглядел читальный зал. Кто-то из исследователей, откровенно наблюдал за нами. Мне пришлось вернуться к шопоту.
- Разве мы не можем иногда беседовать в обеденный перерыв или попить кофе где-нибудь?
- Иногда можем, - в тон мне прошептала Лиза.
В тот день нас, сотрудников архива, послали в колхоз на уборку помидор. Мы сидели тремя небольшими группами по два-три человека в тени на краю поля и неохотно заканчивали обеденный перерыв. Лиза сидела в компании двух девушек, всем своим видом свидетельствовавших, что они заметили мои неосторожные взгляды в ее сторону. Девушки поднялись первыми. За ними приподнялась она и неосторожно обнажила до белоснежных трусиков ослепительно светлую бархатную кожу гладких ног. С того дня ее ноги и трусики преследовали мое воображение повсюду. Я был в восторге от случайно увиденной прелести ее тела и безнадежно сгорал на огне желания, чувствуя себя ненасытным самцом.
Но я тосковал не меньше по общению с ней, по нашим, казалось, таким далеким встречам и беседам в молочном кафе. Мне в ту прошедшую пору хотелось верить, что наши разговоры прикрывали, словно флер, все то, что превращает встречу мужчины с женщиной в свидание. Для нее, вероятнее всего, кафе было местом встречи двух одиноких людей. Меня влекло к ее откровенным признаниям, ее готовности и самого искреннего желания выслушать собеседника – мне не хватало общения с женщиной, умеющей тактично выслушать и с женственной мягкостью подсказать толковые советы.
"А разве она в эти дни не одинока? – такой совершенно предсказуемый вопрос неожиданно поразил меня в архиве в тот момент, когда я консультировал приехавшего из Восточной Германии молодого культуролога о фондах хранения, в которых он мог отыскать документы по истории журналистики на Юге Украины. - Лиза, несомненно, одинока! И на работе, и дома. Я просто бездушен и невнимателен, если сразу не подумал об этом". Я уже успел заметить, что в архиве она подчеркнуто сохраняла дистанцию между собой и другими женщинами. Нет, она не избегала общения с ними, но даже если и раскрывала перед ними свою душу, своих собеседниц в нее не впускала. Лиза держалась независимо, и даже если была не прочь поболтать, как большинство женщин, плохо переносила сплетни. Ее уважали и одновременно недолюбливали за это. Вместе с другими мужчинами в архиве я робел от ее властных ноток и пасовал перед ее стойким неприятием компромисов. Я старался сохранить в себе мужское достоинство и неоднократно спрашивал себя, не паникую ли я чрезмерно из-за ее реакций и поступков, за которыми следовал отказ?
Я не умею привлекать внимание женщин и тем более соблазнять их. Это аксиома. Если когда-то что-то и получалось, то скорее по их инициативе. Для меня всегда оставалось загадкой, как другие приручают к себе самых недоступных женщин, преврашая рысь, ощерившую пасть, в домашнюю кошечку, согласную на добровольные страдания от прихотей их укротителей? У меня не было никакий оснований надеятся на подобный результат. Но самое главное – я ни за что не мог признаться даже самому себе, что думал о соблазнении. Лиза совершенно не подходила на роль женщины для постели. Мои представления позволяли мне признаться в желании сближения наших душ и тел. В размышлениях о встречах из студенческих времен и о нынешней странной ситуации, в которой не прозвучало ни "да", ни "нет", и в мечтах о том, что могло произойти между нами, уже трудно было принять другой поворот событий.
Мне пришлось запастись терпением на несколько дней, пока все же в подстроенной мной случайной встрече накануне обеда мы столкнулись с ней лицом к лицу в конце архивного корридора, выходящего на лестницу.
- А, Лиза, привет! Как хорошо, что ты мне встретилась. – Я продолжал с искусственным напором и спокойствием. - Мне очень захотелось выпить кофе. Давай сбегаем в какое-нибудь кафе поблизости. Пойдем?
С обжигающим опасением глаза заметили следы колебания на ее лице. Но все обошлось.
- И как же это тебе удалось произнести все так, что мне даже почудился кофейный запах? Мне, просто, некуда деваться. Пойдем.
Полумрак в углу кафе и запах напитка, внушающего романтический привкус, поощряли мало присущую мне изобретательность.
- Ты похожа на лилию, расцветающую в воде.
Уже посредине фразы внутренности мои похолодели от предчувствия искусственности произнесенных слов.
- Что же во мне такого расцветает? – с подчеркнутой иронией отозвалась она.
- Ты сама.
- Осталось меня только поливать.
Лиза поспешно перевела разговор на архивные новости и проблемы. Мне же всегда шла роль внимательного собеседника. Оказалось, что она сравнительно быстро может превратить мужчину в незаменимого спутника женщины, по крайней мере в обеденные перерывы.
Получасовые встречи за угловым столиком стали повседневными. Я неожиданно для себя добился предварительной цели: Лиза уже не могла обойтись без наших бесед, в которых я с удовольствием позволял ей превращать диалоги в плавные монологи. Выбранное нами кафе ее очень устраивало – туда ни разу не зашел никто из наших знакомых. Обычно она рассказывала о своих взаимоотношениях с сотрудницами ее отдела, любила описывать в подробностях происшедшие с ними веселые истории или же ждала моего одобрения своим поступкам, вызванным их размолвками. Очень часто она вся сияла, раскованно смеялась, и я вторил Лизе, с удовольствием позволяя ей пробуждать во мне вереницу эмоций вплоть до приятных симптомов головокружения. В те минуты я весь оказывался во власти ее обаяния и чувствовал присутствие сближавшей нас волнующей гармонии.
Однажды меня накрыла с головой волна, сотканная из сияния ее глаз и моих восторженных чувств. Я импульсивно придвинулся к ней, приведя ее в смущение, и в ту минуту почувствовал, что если я проявлю инициативу, то у нее будет шанс на продолжение.
- Лиза, - услышал я свой почти не характерный для меня бархатный голос, - мы с тобой всего лишь только друзья?
Она смешалась, но мгновенно пришла в себя. Я тут же отметил, что ей всегда удавалось достойно выходить из непростых эмоциональных ситуаций.
- Почему же только? Я считаю тебя своим другом. Надеюсь, и ты видишь во мне своего друга. Ты знаешь обо мне все... или почти все. Есть вещи, о которых мои подруги не знают, а тебе я доверяю свои тайны. – Она сомкнула губы, пытаясь приостановить превращение улыбки в смех. – Получается, что ты – моя самая лучшая подруга. Мы поддерживаем друг друга, нам хорошо вместе. Чего же тебе не хватает?
"Интересно, о каких тайнах идет речь? Она обычно рассказывает о том, что происходит на работе. А что вне работы? И разве ей не понятно, чего мне не хватает? Что это: наивность или насмешка? Тебя мне не хватает. Тебя. Всей. Целиком. С душой и телом. С чувствами, предназначенными только мне. Со всеми потрохами. Вот так и скажу."
- Тебя. Тебя мне не хватает.
- Тебе хочется секса со мной? – Она смотрела прямо мне в глаза, спокойно, не мигая. – Нашей дружбы тебе мало? – На ее лице усиливались приметы раздражения. - Но почему? Почему все вы, мужики, такие? У тебя есть секс с женой, семья, есть я – твой хороший друг. У тебя все есть. Зачем же все разрушать?
Я почувствовал себя почти мальчишкой. Но в тот день в меня вселился черт, и я был неумолим. Сквозь расстояние длиною более года к ее руке снова потянулась моя рука и накрыла ее, словно запутавшуюся в накрывшей ее сети птичку. Лиза замолчала, но и руки не отнимала. С ее лица исчезло напряжение, и я не сразу заметил, что ее сосредоточенный на мне взгляд выражал покой и кротость. Пальцы на моей руке осторожно зашевелились и погладили ее расслабленную кисть.
- Теперь ты понимаешь, чего мне не хватает? Не просто секса мне не хватает.
Кротость в ее глазах сменилась заинтригованным выражением.
- Я томлюсь в твоем присутствии, опасаясь к тебе прикоснуться, чтобы не обидеть тебя.
- Если ты еще не заметил, то посмотри на стол – ты не отпускаешь мою руку.
На самом деле мои пальцы на ее руке были почти невесомы, и Лиза могла легко ее освободить. Но она не пошевелила ею и тем более не отдернула ее. Мне предоставлялась возможность смело говорить о своих желаниях.
- Я хочу дарить тебе свою нежность, прижимать к себе твое трепетное тело и покрывать его поцелуями.
Похоже, мои страстные слова зажгли ее воображение. В них было обещание будущих ласк и блаженств. Они откровенно и настойчиво соблазняли, и Лиза мечтательно смотрела сквозь меня, представляя только ей известные образы. А мне все еще не верилось, что я приближаюсь к исполнению своей мечты. Я уже привык к относительному душевному покою, почти примирился с невозможностью ее завоевать и заботливо оберегал найденную нами по моей инициативе нишу наших дружеских встреч. Неужели мне все же удалось ее завоевать?
Мы торопились с Лизой к ней домой, скользя по снегу и поеживаясь от мороза. Спускались в направлении к морю, скользили и тормозили, замедляя шаг. Она поскользнулась и, проворно опередив меня, вовремя успела схватить меня за руку чуть выше локтя, чтобы уже не выпускать ее до самого дома.
- Когда у тебя день рождения? – неожиданно поинтересовалась она. – Да?.. Странно, наши дни рождения выпали на одно и то же число, только в разные месяцы... Кто ты по знакам Зодиака?
- Весы.
- Ну конечно же! И как я сама не догадалась?
- Почему ты должна была догадаться?
- Ты обычно сдержанный и рассудительный... А я – Близнецы. Странно, - снова произнесла она и замолчала.
- Что?
- Числа в наших датах рождения совпадают, и даже знаки Зодиака совместимы.
Она снова замолчала, а я продолжал смотреть на нее, не отрывая глаз от ее лица. Лиза немного смутилась и заглянула в мои глаза долгим взглядом, словно искала в их глубине ключ к расшифровке скрытых от нее мыслей.
В обеденный перерыв она попросила помочь принести ее печатную машинку на ремонт к одному из архивных умельцев. Так я получил возможность увидеть ее уютную двухкомнатную квартирку, в которой она жила сама. Вернее, в ней жил и второй обитатель - большой сибирский кот Матроскин. Зайдя на кухню, где на подоконнике по-хозяйски расположился кот, Лиза сослалась на холод и пообещала перед возвращением меня согреть. На столе появились коньяк и незнакомая мне закуска в виде сыра с лимоном, слегка присыпанных молотым кофе. В ответ на мое любопытство она удивилась моему незнанию и сообщила, что закуску называют "николашка" по той причине, что ею любил закусывать коньяк Николай II.
Я расслабился от коньяка и не заметил, как выходя мы одновременно оказались у двери маленькой кухни. Мы столкнулись там, и я прижал Лизу к себе. Но черная шуба надежно защищала ее тело от моих попыток плотно прижать его к себе. Незащищенными оставались губы, и я жадно впился в них голодным поцелуем. На мгновение она ответила на него, но потом поспешно отстранилась:
- Все! Хватит! Выходим.
К концу следующего дня Лиза заглянула ко мне в читальный зал.
- Машинка готова. Сможешь ее сегодня занести ко мне?
Я радостно кивнул и заглянул ей в глаза, надеясь найти хоть какой-либо намек. Но она уже закрыла дверь. Грезы заполняли мою голову, нарастая как снежный ком, а я летел по снегу в соседний магазин, отлучившись на несколько минут из читального зала. На обратном пути пришлось идти осторожно вниз по улице, чтобы не растянуться и не разбить бутылку коньяка. Рядом с ним в сумке лежали сыр и лимоны.
Мы снова спешили с Лизой вниз по улице по направлению к ее дому. Бешенный стук моего сердца, ее русые волосы, покрытые снежинками, и мой восторг от ее улыбающихся глаз, в бирюзе которых я неуверенно угадывал мимолетные знаки чувственной неги, вызывали на свет долго дремавшую во мне магию любви. Я летел с ней вниз в сторону моря, летел в омут страсти с ощущением подъема на вершину счастья. Когда Лиза открыла дверь квартиры, Матроскин сидел в передней, уже поджидая ее с демонстративной верностью.
Я молча поцеловал ее неожиданно очень влажные и скользящие губы на том же месте – в дверях кухни, и ее глаза заблестели. Меня охватило ощущение величественности всего происходящего, замешанное на неведомо откуда взявшемся чувстве тревоги. Странное душевное потрясение, близкое к отчаянию, и разбуженная им робость уже пытались доказать свою власть надо мной. У меня вдруг не оказалось в запасе ни одного комплимента, и я вынужден был ограничиться банальным упоминанием ее глаз.
- У тебя сегодня умопомрачительные глаза. Я очень люблю в них заглядывать.
- Это опасно, можно потерять рассудок, - провоцировала она меня, и я не верил своим ушам.
Я безоглядно и безудержно целовал ее на диване, и она молча вручала себя мне с несвойственной ей покорностью и податливостью, словно таяла от многократно услышанного ею шопота с одним лишь ее именем. Под властью желания мои руки потянулись под ее свитер и маечку и через пальцы передали мне тепло и волнующие сигналы гладкой кожи с закодированным обещанием полностью открыться мне под ласками и поцелуями. И вот наступила священная церемония освобождения наготы от ненужных одежд. С прикосновением к последней детали женской одежды любой мужчина переживает молниеносно краткое ожидание обнажения последней и самой святой тайны раскинутого перед ним в первозданном состоянии тела. Есть в обнажении женщины великая магия, от испытания которой мужчина чувствует внутренние спазмы, затрудняющие дыхание. Вид островка шелковистых волос на мгновение парализовал меня. Я сбрасывал с себя последние покровы, жадно разглядывая все открытое взору. Подобно многим другим я опасался ее скрытого раздражения, причиной которого мог стать назойливый взгляд на продолжение островка, но совсем не смотреть в его сторону было невозможно, с того момента как глаза обратили внимание на внутреннюю излучину, напоминавшую две крупных дольки мандарина, аккуратно подогнанных друг к другу талантливым мастером. Мои руки властно прикасались к ее телу и непрерывно скользили повсюду, открывая дорогу губам. Взгляд задержался на непредвиденно выпуклом изгибе бедер, круто убегающем от узкой талии. Помимо этой изюминки у нее была удивительно пропорциональная стройная фигура. Я гладил ее груди, бедра, островок и излучину с легким нажимом, словно вдохновленно лепил ее тело заново.
- Какая ты красивая! Как долго ты скрывала такую красоту от меня! Мы потеряли столько времени! – услышал я свой звучный шопот.
Лиза молча прикрыла мне рот ладонью и продолжала тяжело дышать, а я с тревогой встретил ее взгляд, в котором различил проблески ее неуверенности в оправданности своего поступка. Меня охватила странная оторопь, я почувствовал себя потерянным и жалким. Мне не дано было понять причин ослаблявшего меня состояния. Наступило ли оно от замеченных мною сомнений Лизы, от осознания измены Илоне, или же просто подействовала небольшая доза коньяка? Мне неизвестно. Но указательный палец уже почувствовал тот маленький горячий и влажный отросток, прикосновения к которому обычно заставляют женщин утрачивать связь с внешним миром. Мои беспрерывные усилия и терпение принесли свои плоды: напряжение ее тела, порожденное сомнениями, сменилось упругостью желания; оно оживилось и пришло в движение, свободное от цепкого контроля разума. Я попросил ее быть сверху. Лиза поднялась и плавно опустилась на мою плоть горячей влажностью своего лона, движением бедер разомкнув излучину, которую охраняли две дольки мандарина. При этом она перемещалась с грациозностью святой, сходящей с застывшей иконы на кол, чтобы принести себя в жертву краткосрочному счастью мужчины, в которого поверила. Досадная оторопь все еще сдерживала мои действия, и Лиза почувствовала, что я утрачиваю над ней власть. Она погрузилась в свои ощущения, слегка запрокинув голову, прикрыв глаза и судорожно вздрагивая ноздрями; на ее лице проступила маска наслаждения, подобная маске боли. Ее тело раскачивалось в такт своим ощущениям, производя впечатление плывущего по волнам; и мои руки, примкнувшие к изгибам ниже талии, мягко напоминали его владелице о границах ее эротических грез. Наконец она слегка задрожала, обмякла и, откинувшись назад, с закрытыми глазами понеслась в далекий мир блаженства, куда исчезают женщины, которым удается подняться на вершину наслаждения. Край моей плоти отчетливо ощущал конвульсии удаленной стенки ее лона. Ее блаженство подействовало на меня, и я начал расстворяться в нараставшем ощущении нежности и чувственной неги, поспешившей наружу в горячем потоке. Прогнувшись и приподняв бедра, я старался передать ей все его содержимое.
Когда Лиза открыла глаза и легла на бок у стенки, я почему-то стал искать в ней признаки сходства с Юлей и Леной, а вернее – с неким сдвоившимся в моем подсознании образом, сосредоточившем в себе воспоминания о каждой из них. Моя рука лежала на ее талии, и вскоре до моего сознания дошло, что ее кожа быстро охладилась. Я предлагал ей снова и снова накрыть ее покрывалом, но она упорно отказывалась. В глазах Лизы снова легко читалось сомнение: правильно ли поступила? В передней я вдруг вспомнил, что не сказал ей самого главного.
- Я люблю тебя, - вдохновенно и с наслаждением выдохнул я слова, словно мне удалось произнести их в этом мире впервые.
- Повтори еще, - обожгла она меня своим шопотом, и я послушно выполнил ее просьбу.
Уже позже по пути домой в троллейбусе я с нежностью восстанавливал частицы прошедшей встречи и вдруг подумал, что Лиза довольно консервативна. Она пыталась избегать касаний в интимных местах, не хотела лежать спиной ко мне, когда я, сидя на ней, пытался подарить ей прикосновения эротического массажа. "Я хочу перевернуться на спину. – Разве тебе не приятно? – Но я хочу видеть твое лицо. – Ну, хорошо, иди ко мне", - звучали в моей голове голоса. И это были те редкие звуки, которые ненадолго рассекли тишину наших безмолвных движений.
Мы по-прежнему часто проводили часть обеденного перерыва в нашем кафе. Внешне ничего не изменилось: обычно говорила Лиза, а я любил ее слушать. Она терпеливо отвергала мои просьбы о новой встрече в ее квартире, и мне приходилось теряться в догадках по поводу ее отношения ко мне. Когда мои просьбы становились особенно настойчивыми, она вспыливала, молчала и дулась.
- Неужели ты настолько безжалостен? – не выдержала она однажды.
- Что? Что ты имеешь ввиду?
- Наши встречи добром не кончатся. Если будешь настаивать, я перестану приходить даже сюда... Я привыкла к тому, что ты ежедневно рядом, что есть кому выслушать, пожалеть и успокоить меня. Но у меня хватит сил...
Вдруг она прыснула от смеха и положила свою ладонь на мои пальцы, лежавшие на столе.
- У тебя такой трогательный вид обиженного ребенка, что от него может дрогнуть даже черствое сердце... Пойми меня правильно, мы же грешим, грешим безбожно. Если ты не жалеешь себя, то пощади хотя бы меня.
Но я молчал, не зная что ответить, и только снова представлял ее, зависшую надо мной в чувственном парении.
Через несколько дней Лиза все же сдалась под моими взглядами. Все повторилось с небольшими отступлениями от исполненного впервые. Мои руки искали точки на ее теле, через которые природа дарила ей возможность райских наслаждений, а она то забывалась от моих прикосновений, отрекаясь от установленных ее представлениями табу, то посылала мне молящие знаки, сигнализировавшие о вторжении в запретную зону.
В обеденные перерывы мы играли в словесную игру в кошки-мышки, и иногда Лиза попадала в клетку, собранную из моих сладких речей из слов и полунамеков, воспламенявших ее до согласия на редкие встречи в ее квартирке. Перед расставанием она любила угощать меня чаем и изготовленным ею тортом - шоколадным бисквитом с желтым ванильным кремом – с интригующим названием "Птичье молоко".
Мне скорее всего предопределено свыше в счастливые периоды жизни ожидать прихода некоего "но" («Увы, - мгновенно одернула меня догадка, - я неоригинален. До меня примерно эти же слова произносили миллионы. Например, от Жени я их уже слышал»), когда душевный покой внезапно разбивается вдребезги на мелкие осколки подобно перегретой лампе. В тот раз подобное случилось за несколько дней до Великого поста перед Пасхой. Я узнал от Лизы, что приближается пост, во время которого даже обеденные встречи придется прекратить.
- Я очень люблю пост, недаром его называют весной души, потому что появляется возможность освободится от груза земных страстей. Он длится 40 дней, после чего наступает Страстная седмица. Чтобы очистить душу, необходимо беспрекословно исключить любую пищу животного происхождения, развлечения... и секс тоже. Так что нам лучше не видется в этот период. Мне хочется побыть наедине с собой.
Внешне я постарался спокойно воспринять ее решение, не терять присутствия духа, но внутри меня уже пробуждался вулкан эмоций. "На каком-то этапе всегда находится кто-то из влюбленных, кто выдвигает условия, и нередко почти невозможные, - мысленно кипятился я. - Почему их выдвигают мне? Почему это происходит со мной?"
Мы конечно же виделись от случая к случаю. Вначале Лиза даже согласилась посетить со мной одну из церквей, где ее не знали. Я стоял ближе к входу, чтобы никому не мешать, и с умилением и белой завистью наблюдал сбоку за ее одухотворенным лицом и движением губ, преданно повторявших вслед за священником слова молитв. Неожиданно мое нутро затерзали мысли-вопросы: «Чужд ли я ей в томительно долгие минуты молитв, не отвергает ли она меня совсем?» Мне показалось неверным обратиться к иконам, и тогда интуитивно я посмотрел в потолок, представляя небо, и экспромтом стал молиться, чтобы она не оставила меня. Но церковная атмосфера, покорявшая таинственным притяжением, и протекавшее в ней литургическое действо как-будто подчинялись таинственному сценаристу, задумавшему лишить непрошенного гостя последних капель надежды. Очередная молитва сопровождалась необычной возвышенностью и всепоглощавшим коллективным вдохновением, возраставшими с каждым все более усердным поклоном в промежутках между ее фразами, и заставила внимательнее прислушаться к ее словам:
Господи и Владыко живота моего,
дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми.
Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему.
Ей, Господи Царю,
даруй ми зрети моя прегрешения
и не осуждати брата моего,
яко благословен еси во веки веков. Аминь.
Необъяснимым образом я испугался, что Лиза более всего обратит внимание на призыв к целомудрию и осознанию собственных грехов, и тогда я почти обреченно замер, внутренне переживая трагедию-разгадку, – мне вдруг почудился и даже стал очевидным близкий финал нашего романа, который должен был наступить совсем скоро по ее настоянию.
Служба завершилась. Люди тихо крестились и выходили во двор.
- В дни поста церковные службы особенные, - Лиза произнесла эти слова с кроткой улыбкой, глядя перед собой, будто они были предназначены не для меня, а для нее одной. – Они наполнены светлой радостью и грустью. У меня непередаваемое состояние: на душе необычайный покой и легкость. Хочется всех любить. Всю эту неделю по вечерам читали Великий покаянный канон Андрея Критского... За прошедшие тысячелетия человеческие грехи остались неизменными.
Она говорила светло и отрешенно, не замечая мое тревожное состояние, и потому не чувствовала, как сама своей отрешенностью готовила себя к разрыву.
Грезы о Лизе превращали меня в тихого маленького мальчика, который преданно и с непритворным желанием послушно принимал ее интересы и с увлечением изучал их. В дни поста, лишенный встреч с нею подобно отреченному от церкви, я навестил несколько раз интеллигентную старушку-соседку и выслушал ее пояснения о посте, Пасхе, ознакомился с текстами молитв. Я конечно же обнаружил у нее уже знакомую мне молитву, в исполнении священника, Лизы и остальных молящихся принесшую мне неумолимую догадку и трагичные ощущения. То была покаянная молитва святого Ефрема Сирина, которую читали почти ежедневно, помимо субботы и воскресения, в дни предпасхального поста. Но в момент ее обнаружения во мне торжествовало вдохновение, странный в моей ситуации душевный подъем от успеха, которым завершился поиск. От моей кроткой соседки я услышал о существовании поэтической версии великопостной молитвы Ефрема Сирина, написанной Пушкиным за несколько месяцев до смерти.
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
Мысли о крещении посещали меня как попытка душевного сближения с Лизой, и все же я устоял перед ними, согревая в себе робкую надежду на ошибочность моей догадки. В теле, словно за земной корой, металась лава тоски, любви и желания; я выпускал ее на волю в страстных ласках, подаренных Илоне, но она снова распирала телесную оболочку, будто восполняла свою массу из моей тоски, из невозможности снова открыто говорить о своих чувствах и исполнять сладостно обжигающий обряд почти священного обнажения недоступного тела Лизы.
- Я попросила совета у отца Александра. Нам нужно было уважать твой брак, а мы согрешили, согрешили вместе. Мы должны многократно читать пятидесятый псалом.
Это были ее первые и уже почти предсказанные мною слова после окончания поста. Я почти реально увидел, ка неподвижно и безмолвно сидел где-то там наверху мой ангел-хранитель и бесстрастно наблюдал за всем происходящим. «Знать бы, что он думает, - сгорал я от злости на того, кого ни разу не представится возможность увидеть, - и получить бы определенный ответ на вопрос: действует ли он на самом деле на моей стороне? Но не может же быть по-другому: он Мой Ангел-Хранитель! И если все же он не на моей стороне, то кому он служит: Богу или Сатане?» Я с болью вступал в полосу смятения, печали и страданий, мысленно прощаясь с нашими свиданиями в присутствии кота Матроскина.
Ее неоднократные просьбы подействовали, и я принял от нее текст псалма: "Когда приходил к нему пророк Нафан, после того, как Давид вошел к Вирсавии. Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня. Ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною..." Через годы я узнал его в пятьдесят первом псалме из еврейских "Теиллим".
Пролетели долгие месяцы. В открытом летнем кафе на высоком обрыве над морем мы сидели за столиком в ряду, примыкавшем к самому краю, откуда открывался величественный вид на разогретую под солнцем серо-голубую водную бесконечность. Бескрайний водный мир и срывавшийся с его поверхности освежающий воздушный поток вынуждали замирать дыхание. Глазам хотелось переключиться с приносящей усталость вечности на детали, и я опустил их вниз, где прямо под обрывом на зеленой полупрозрачной воде колебались в такт волнам юноши с сильными торсами и девушки с блестевшими на солнце полуобнаженными мокрыми попками. Они плыли, словно исполняли брачные танцы над песком, покрытым слоем пенящегося бледнозеленого расствора.
Вместе с нами в небольшом кафе находились только две девушки, испытывавшие терпение официантки бесконечными просьбами. Одновременно они сдержанно рассматривали нас, пытаясь понять характер наших взаимоотношений. Я не сразу обратил внимание на их интерес к нам, и им скорее всего удалось заметить, какими глазами я поедал Лизу, словно самое вкусное блюдо. Салат, тостер и минеральная вода, замешанные на предвкушении любимого кофе с пирожным, были приятной добавкой к моему занятию. Лиза наслаждалась рыбой, салатом и любимыми маслинами, мечтательно отпивала пиво и иронично поощряла мои взгляды на мокрые девичьи тела в морской воде.
- Обрати внимание: ты заказал женские блюда и напитки, а я - мужские..., - добродушно иронизировала она. – Да, девушки там внизу очень интересные. Я рада, что тебе "есть на что посмотреть"... У Вас такая прекрасная фигура, - обратилась Лиза к официантке, – как Вам это удается?
Я никак не мог понять, был ли это искренний комплимент или же продолжение ее игры со мной.
- А Вы приходите к нам работать, - вполне доброжелательно отозвалась хозяйка нашего столика. – После пробежек вниз на кухню и вверх на террасу у Вас будет такая же... Хотя Вам тоже не на что жаловаться.
Наши взаимоотношения начинали мне уже казаться странными. Они буксовали как старая пластинка, но не толкали ни одного из нас на разрыв. Мы нужны были друг другу. Ну конечно же так и было на самом деле! Обо мне и говорить нечего, но и она нуждалась во мне, а иначе не терпела бы надоевшие ей просьбы о встрече наедине. В течение долгих месяцев я превратился в само ожидание – оно прочитывалось в моих глазах, на моем лице и во всей фигуре.
- Почему мы не можем встречаться без посторонних глаз?
- Без посторонних глаз ты встречаешься с женой. А я люблю остроту взаимоотношений, которую придают свидетели.
Легко же ей было шутить! Как-будто она не задумывалась над тем, куда зайдут наши выхолощенные от чувственных наслаждений монашеские посиделки в кафе. Но ей нужно было отдать должное: ни разу она не завела разговор о моем разводе и тем более – не выставляла его как условие.
Лето и море возобладали над стремлением Лизы ограничить наши встречи обеденными перерывами. В один из жарких дней она сдалась. Накануне каждый из нас взял по отгулу, и вместо архива мы в соответствии с давним желанием оказались на одном из пляжей. Остаться загорать после выхода из кафе, удаленного от многолюдной зоны пляжа, мы не смели: нас могли узнать знакомые. Но разве кто-то из нас думал о расставании? Все дороги вели в ее квартиру. Она это прекрасно понимала и принимала неотвратимость нашего прихода по одной из этих дорог в ее уютное гнездышко. Не тогда ли ей пришла в голову мысль приручить меня в той квартире, превратить ее в еще одно безопасное место для наших бесед?
- Только никаких приставаний! Посидим, попьем чай. И вообще, пора уже тебе накануне наших встреч размагничиваться с помощью жены! Приходи ко мне нормальным человеком, сможем говорить об интересных вещах. Подумай над этим.
«Неужели она говорит все это всерьез? – недоумевал я, понемногу раздражаясь. - Мужчина никогда не сможет понять женщину. Ему все время приходится проводить разведку ее намерений в словесной дуэли.» На ее кухне, почувствовав светлую печаль от ее теплых и сочувственных взглядов, я решил приступить к разведке.
- Я почти забыл твое тело. Ничего не прошу у тебя и ни на что не претендую, но позволь мне только увидеть тебя. Большего я не прошу.
– У меня нет проблемы раздеться перед тобой. Но к чему нам это сейчас? Все закончится грехом.
– Нет, я смогу сдержать себя.
- Пожалуйста, оставь эту тему.
"Она перестала меня понимать! Неужели она не понимает, что я не способен обидеть ее?"
– Ты меня не понимаешь! – Я вернулся от размышлений к действительности. - Должно же хоть что-то чувственное нас связывать, если секс по твоим убеждениям невозможен. Все же мы – мужчина и женщина.
Она упрямо молчит, а затем переводит разговор на другую тему.
Она вертелась на кухне вблизи меня и сидящего за мной на подоконнике Матроскина, а я вдруг, теряя контроль над собой, конвульсивно охватил ее бедра руками, наклонился и припал лицом к нижней части ее живота. В ответ мне послышался не то вздох, не то сладкий стон. Я припал чувственными поцелуями к ее лону, отделенному легкой одеждой, и скорее чувствовал, чем видел ее запрокинутую голову и прикрытые глаза. Ее руки мягко опустились мне на голову, и в их прикосновениях предугадывались обжигающие объятия наших тел, перемещающие сознание в мир с другими измерениями. Но она вдруг отстранилась, и тогда зазвучал ее твердый голос. Он словно существовал вне зависимости от состояния тела, порождавшего его. Им управляла железная воля, и по ее команде прозвучал приговор:
- Успокойся и прости меня. Я так решила.
Наши отношения вступили в полосу, в которой уже начинался отсчет годам. Мы общались ежедневно; мне уже трудно было представить себе очередной день без ее мелодичного голоса, способного уже в первые минуты заглушить мои переживания, раздраженность и скуку. Но если Лиза была заинтересована лишь немного поддерживать тлеющий огонек нашей платонической связи, то кто или что, кроме нее, могло вдохнуть свежую струю в мою жизнь? Возможно, она задалась целью своим сдержанным отношением вернуть меня к семье, и она добилась того. В тот же период медленного эмоционального привыкания к связи, не имеющей право на полноценную любовь, ко мне вернулся интерес к исследованиям. Я заинтересовался историей формирования музейной коллекции Одесского общества истории и древностей, и я изучал в свободные часы и дни его архив. Давний интерес к английской истории вернулся ко мне поисками темы и документов о связях Южной Украины с Англией в девятнадцатом веке. Можно ли было при этом не заметить по описям архивных дел, какой колоссальный материал о евреях края лежал в хранилищах архива? Но в то время еврейская тема казалась всем непривычной и даже нежелательной, несмотря на то, что уже несколько лет шумела перестройка, и с трудом открывала путь к свободам.
- Счастливого пути! – сухо сказал коренастый сержант-пограничник после того, как возвратил владельцу последнюю проверенную им визу на въезд в Израиль. Автобус оставил позади контрольно-пропускной пункт на молдавской границе между Советским Союзом и Румынией и через несколько минут остановился на нейтральной полосе в вечернем лесу. Я сидел в автобусе с женой и сыном и вместе с остальными спутниками более трех часов с тоской смотрел сквозь стекла на унылого румынского пограничника в неэстетичной форме, напоминавшей обмундирование солдат Красной армии времен второй мировой войны, на фоне закрытых ворот. Поздней ночью автобус впустили в пределы ночной Румынии, погруженной в сплошной мрак, в котором изредка проступали огоньки. Мы направлялись по ночным неосвещенным дорогам в одну из бухарестских гостиниц, чтобы через день вылететь в Израиль. Позади был поспешный отъезд братьев и сестры Илоны, ввергнувший ее в шок, мое отчаянное согласие на отъезд в святом стремлении вдохнуть покой в ее душу и печальные мысли о конце карьеры архивиста и историка. Но именно вослед этим мыслям я посвятил сотни часов чтению и конспектированию казалось бесконечного потока архивных дел. Так в моей дорожной сумке оказались несколько толстых тетрадок с копиями документов девятнадцатого века – своего рода осколками истории еврейских общин Одессы и других городов Южной Украины, которые мне предстояло склеить в один сосуд. Подсознательно спровоцированные причуды памяти подстегивали мое усердие в том утомительном труде: часто посещали назойливые воспоминания о киевском профессоре и секретаре райкома по идеологии, но поспешно задвигались в прошлое добрые дела других. Путь к трапу самолета расчищался именем справедливости и забвением любви.