Ящик Пандоры, или Время задавать вопросы, и время

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Эксперты комментируют Ящик Пандоры vs волшебная лампа Аладдина, 245.92kb.
• Дети исследователи от природы, они очень любят задавать вопросы, 104.58kb.
• Вопросы Ответы, 101.82kb.
• Шкаброва Татьяна Александровна Воспитатель: Павлова Валентина Александровна с. Красные, 113.5kb.
• Задавать вопросы своим товарищам и учителям, 490.42kb.
• Умение отвечать и задавать вопросы это дар и навык одновременно, 46.49kb.
• Вопросы для подготовки к экзамену, 32.52kb.
• Анализ конкурентных преимуществ, 52.23kb.
• Компетенция Правительства Республики Казахстан в области регулирования трудовых отношений, 2446.21kb.
• Компетенция Правительства Республики Казахстан в области регулирования трудовых отношений, 2456.16kb.

Глава 11

Ящик Пандоры, или Время задавать вопросы, и время отвечать


Вспотевший ди джей в ночном русском ресторанчике в галилейском городке Маалот работал на совесть, зажигал эстрадой прошедших двух-трех десятилетий, подпевал прекрасным голосом, словно доверительно обнажал перед всеми свою душу. Как тепло он приглашал танцевать или желал доброй ночи уходящим, продолжая петь, и наверняка знал наперед, что вызывает ностальгию! Нам пора было уходить, и уже нам в догонку он посылал добрые пожелания и слова прощания, и тогда я взмахнул ему несколько раз рукой через окно, а он, заметив, благодарил и снова возвращался к словам песни.

В машине, на пустынных улицах городка, я все еще вспоминал его голос и песни и в который раз спрашивал себя: «Когда же я окончательно почувствую себя здесь дома?» Довольно глупый и бесконечный риторический вопрос после четырнадцати лет приспособления. В конце концов, во время приездов в Одессу ко мне уже не возвращалось ощущение дома.

Привыкание к незнакомым традициям и условиям было тяжелым и изматывающим и длилось более семи лет. С тех пор прошло еще семь лет относительно благополучной жизни. Часто мне представляется, что все эпизоды моей жизни в новой стране смешались словно карты в колоде, а она сама затерялась среди беспорядочно сброшенных в мешок памяти других колодах, таящих в себе чуть ли не безграничное обилие сюжетов моего бытия. «Неужели я живу так долго? Так долго, что мне уже непросто выуживать из колод карты-сюжеты одного периода, не задевая и совсем другие из иных стран и иных времен? Но это действительно так. Вернее, действительно почти уже невозможно получить стерильное воспоминание одного фрагмента, оттого-что к нему прилипнут другие; и все же я отношу себя к молодым, поскольку воображаю себе, что только ослабевшие старики не в силах вспомнить во всех подробностях всех девочек, девушек и женщин, когда-либо тем или иным образом попавших в их донжуанский список.» Мелькают эпизоды как кадры фильма накануне их знакомства с режиссерскими ножницами, а я неустанно задаю себе вопрос: «Так ли уж важно представлять их склеенными в строгом порядке?» И не нахожу ответа.


Она шла, приподняв подбородок и устремив взгляд вперед на подвенечный шатер. Она приближалась упрямо и одиноко, бросая вызов ортодоксальным ограничениям в самом их логове – на территории свадебного обряда - открытыми бедрами, которые неслышно вели на ходу компромиссный диалог с миниюбкой, иногда отвлекаясь, чтобы посоветоваться с невидимыми трусиками. В это время раввин приступал к обряду венчания скороговоркой благословения над бокалом вина. Появление девушки привлекло к себе внимание не только мужской половины приглашенных, в большинстве своем "русских" репатриантов, но и женской, чья одежда отдавала должное принятым здесь почти повсеместно у женщин после сорока пуританским канонам израильской моды.

"Интересно, где у них здесь пляжи нудистов?" – завертелся в моей голове совершенно не к месту странный вопрос. Мне самому было непонятно, отчего мне вдруг припомнился эпизод со знакомым мне молодым университетским преподавателем, впервые отправившимся в одиночестве на нудистский пляж Одессы. Когда к нему с вызовом подошла голая юная особа, в которой он признал свою студентку, его мужской признак, беззащитно открытый перед ее нахальным взором, был готов забраться поглубже в тело до самого сердца. Воспоминание оказалось настолько несопоставимым с реальностью еврейского обряда бракосочетания, что мне припомнилась еще одна сценка, в первые секунды показавшаяся мне миражем в окружении выжженного солнцем и раскаленным воздухом казалось бескрайнего израильского пейзажа, в котором затерялся колледж, известный большой численностью арабских студентов. В автобусе, набиравшем скорость посреди пожелтевших полей, юная худенькая русскоязычная студентка, с трогательными светлыми завитушками вокруг головы, перелистывала страницы с цветными иллюстрациями православных икон.

Я вспомнил о действительности оттого, что голос раввина окреп и зазвенел торжественными нотками:

- Барух Ата Адоной Элохэйну Мэлэх Ха-Олям ашер кидшену бэмицвотав, вэцивану аль хаэрайот вэасар лану эт хаарусот вэхитир лану эт ханэсуот лану аль-ядэй хупа вэкидушин. Барух Ата Адоной мэкадэш амо Исраэль аль-ядэй хупа вэкидушин!

(Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, который освятил нас своими заповедями, и повелел нам не совершать кровосмешения, и запретил нам тех, с кем мы обручены, и разрешил нам вышедших замуж за нас свадебным обрядом и венчанием. Благословен Ты, Господь, освящающий народ свой Израиль свадебным обрядом и венчанием!). Важный солидного вида плотный пожилой раввин с благообразной седой бородой в который раз в своей жизни наизусть читал свадебную молитву, упоминая слово "Господь" ("Адоной") с ашкеназийским произношением.

- Амэн! (Аминь!) - ответили жених и невеста и отпили из бокала.

- Харэй ат мэкудэшэт ли бэтабаат зо кэдат Мошэ вэ-Исраэль.

(Вот ты посвящаешься мне этим кольцом по закону Моисея и Израиля), - настроенным заранее голосом жених посвятил невесту в жены и надел ей на палец кольцо.

Раввин зачитал ктубу (брачный контракт), вновь произнес благословение над бокалом вина и продолжил:

- Барух Ата Адоной Элохэйну Мэлэх Ха-Олям шэхаколь бара лихводо! (Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, сотворивший все в свою честь!).

- Амэн! – отозвалось несколько темнолицых юношей, накануне раздавших кипы большинству мужчин, даже не вспомнивших о подобной необходимости, а теперь демонстрировавших так и ненаучившимся за прошедшие годы приезжим пример для подражания. По прошествии тринадцати лет со времени приезда я в костюме с галстуком, превратившимися в здешнем раскаленном аду в редкое, а потому и желанное для меня облачение, с легкостью мог почувствовать себя своим и с задором развлекать себя, вторя им.

- Барух Ата Адоной Элохэйну Мэлэх Ха-Олям Йоцэр Ха-Адам! (Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, Творец Человека!).

- Амэн! (Аминь!)

- Барух Ата Адоной Элохэйну Мэлэх Ха-Олям ашер яцар эт хаадам бэцалмо бэцэлэм дмут тавнито вэхиткин ло мимэно биньян адэй ад. Барух Ата Адоной Йоцэр Ха-Адам!

(Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, который создал человека по образу своему, по образу и подобию своему и установил ему из плоти его вечное здание. Благословен Ты, Господь, Творец Человека!).

- Амэн! (Аминь!)

- Сос тасис вэтагэль хаакара бэкибуц банэйя лэтоха бэсимха. Барух Ата Адоной мэсамэах Цион бэбанэйя!

(Радостно развеселится и возликует бесплодная женщина сбору в ней ее сыновей. Благословен Ты, Господь, радующий Сион ее сыновьями!).

- Амэн! (Аминь!)

- Самэах тэсамэах рэим хаахувим кэсамэхэха яцирха бэган эдэн микэдэм. Барух Ата Адоной мэсамэах хатан вэкала!

(Радостный порадуй любимых близких как радовал Твое творение в древности в райском саду. Благословен Ты, Господь, радующий жениха и невесту!).

- Амэн! (Аминь!)

- Барух Ата Адоной Элохэйну Мэлэх Ха-Олям ашер бара сасон вэсимха хатан вэкала гила рина дица вэхэдва ахава вэахва шалом вэрэут мэхэра Адоной Элохэйну ишма бэарэй Йехуда убэхоцот Ерушалаим коль сасон вэколь симха коль хатан вэколь кала. Коль мицхалот хатаним мэхупатам вэнэарим мимиштэ нэгинатам. Барух Ата Адоной мэсамэах хатан им хакала!

(Благословен Ты, Господь, Бог наш, Царь Вселенной, который создал веселье и радость, жениха и невесту, известил ликование, веселье и радость, любовь и братство, мир и дружбу! Вскоре, Господь, Бог наш, зазвучат в городах Иудеи и на улицах Иерусалима звук веселья и звук радости, голос жениха и голос невесты, звук от ликований женихов из их свадебных шатров и игры юношей на пиру! Благословен Ты, Господь, радующий жениха с невестой!)

- Амэн! (Аминь!)

Жених и невеста снова отпили из бокала с вином.

Мне понравился обряд, на котором я присутствовал не в первый раз. И тем не менее у меня, потомка хранителей еврейской традиции, по семейному преданию переселившихся в далекие века из Испании в Германию, а отттуда – в Польшу или же на украинские или белорусские земли, принадлежавшие польской короне, совершенно не возникало желание совершить его самому.


Как ни тяжело вспоминать, а все же следует прокрутить пленку назад, или же проплыть по Лете отрезок русла, вмещающий тринадцать лет жизни... Прошло всего лишь несколько месяцев со времени приезда. Еще никуда не улетучились привычные ощущения в должности заведующего отделом одесского архива, а я уже пытался привыкнуть к непонятным и странным особенностям крошечной страны, к хмурым обитателям неблагополучной городской окраины, легко распознавших во мне, их новом почтальоне, недавнего обладателя "белого воротничка", и в отчаянии и исступлении от жизненных невзгод пытавшихся любым образом почувствовать себя господами хоть над кем-нибудь и изошренно искавших повод, чтобы в очередной раз подтолкнуть меня к унизительному ощущению принадлежности к касте неприкасаемых. Я их игнорировал, но в любую погоду доставлял почту. Через две недели большинство предстало предо мной приятными и сочувствующими людьми. Отчего же раньше они с непонятной мне жестокостью пытались унизить меня? Легко понять их незамысловатые мотивы: им заранее было ясно, что я не задержусь в их кварталах и вскоре начну подниматься вверх по социальной лестнице.


Привыкание – процесс спиралеобразный; все время возвращаешься к чему-то непривычному, но уже на другом уровне: сначала раздражаешься, затем поражаешься, а со временем и сам незаметно для себя копируешь то, что казалось чужим.

Молодая женщина с сухим выражением на лице зашла с открытым мобильным телефоном в автобус и, устроившись впереди, продолжала громко говорить, оглушая всех пассажиров:

- Ты все время обещаешь, обещаешь и обещаешь. И как обычно подводишь... Все твои обещания – ложь! Я больше не буду у тебя оставаться ночевать. Мне пора подумать о себе. Мне тридцать два года. Тридцать два! Понимаешь? Подумай хорошенько. Ты играешь с судьбой!..

"Как можно так откровенно обнажать свою душу перед всеми? – вопиет во мне русская ментальность. – Неужели ей все-равно?" Но вот я снова слышу в автобусе за своей спиной громкий разговор двух студенток.

- Натурщик уже окончательно привык к нам, сегодня на перерыве танцевал перед нами голый. А я пока все еще не могу сосредоточиться. Не привыкла.

- Для тебя это все еще ново. Ты впервые видишь голого парня. Переспи с кем-то, чтоб привыкнуть к обнаженному мужскому телу, и тогда сможешь спокойно рисовать.

– Но он меня не возбуждал, это просто было необычно.

– Я знаю, но найди способ, чтобы голый мужик стал для тебя обыденностью.

"А это уже не раздражает? Правда? – иронизировал я над собой. - Все-таки интересно. Ты бы не прочь, чтобы все сообщали о своих эротических переживаниях в автобусе?"


В арендованных квартирах этой теплой страны, часто не знакомых с отоплением и кондиционером, зимы кажутся холоднее русских. Первая наша израильская зима, словно озлобленная старуха, бесповоротно забывшая о времени, когда она еще по молодости была способна краснеть от стеснения, вовсю старалась заслужить титул самой холодной за последние десятилетия. Она все-таки достигла своей цели. Ливни заливали землю целыми неделями, град выбивал на ней оспяные воронки, и вместе они как будто старались обезобразить ее и смыть с нее титул обетованной. Зимний холод и сырость без спроса поселились в квартире и скручивали наши тела в ночные колобки. Илона нервно вздыхала под казавшимися бесполезными одеялом и пледом, а я, не чувствуя на себе футболку с длинными рукавами и вязаную шапочку, пытался придать подобие бодрости своему дрожащему голосу, отделявшемуся от меня вместе с паром, и успокаивал ее историческими параллелями.

- Наконец-то мы сравнялись с французской аристократией и Бурбонами!

- Мы купили дворец или по крайней мере виллу? Почему я об этом не знаю?

- Напрасно иронизируешь... У дворцовых каминов в Версале оказалась плохая тяга. Зима врывалась во дворец неотвратимым бедствием, и тогда от холода стучали зубы у всех его обитателей без исключения – от последнего слуги до самого короля. Нет, заврался, не все короли стучали зубами: у Людовика XIV примерно к сорока годам их уже не было.

- Разве у него не было денег на зубные протезы?

- Думаю, что их тогда еще не было... Одна маркиза, кажется маркиза де Рамбуйе, обматывала тело медвежьей шкурой. Утверждают, что какая-то дама боролась с холодом, сидя в бочке на жаровне. Жена маршала Люксембургского пересидела зиму в кресле-носилках в окружении грелок.

- Вот, пожалуйста, даже деньги не помогли.

- Не в деньгах счастье! – поспешил я защититься банальной истиной от перевода разговора на привычную тему об эмигрантском безденежье. – Не знаю, в какой одежде спал зимой король. Я же сплю как один из лекарей Версаля. Думаю даже, что ему было теплее. Он возлежал на кирпичной печке в нескольких ночных колпаках и чулках, а ноги прятал в сапогах из бараньего меха.

Прошло несколько лет и помимо кондиционера в крошечном салоне в спальне появился его собрат поменьше. До его водворения над окном я проявлял стойкость и не только не опустился до сна в спортивном костюме, которым не пренебрегают даже зажиточные и богатые израильтяне, но и очень быстро отказался от шапочки.


Мелькают эпизоды и сюжеты как вагоны скоростного поезда; легко рассмотреть размеры вагонов, но не различить деталей. Чтобы их увидеть, нужно спуститься с моста, удаленного от железнодорожного полотна и стать поближе к рельсам, но не настолько близко, поскольку вблизи многого не различишь, а только ненароком попадешь под колеса вагонов, отправленных памятью по неопределенному маршруту. И все же для нас придуман защитный механизм, и его предназначение – отсеивать болезненные и унизительные воспоминания отправлением в черные дыры памяти свойственных им травмирующих элементов. Он обычно очень старается для нас, этот механизм, стремится унизить то, что унижает или травмирует нас, и отправляет его во временное небытие с брезгливостью, подобно тому, как мы спешим отправить ненужные вещества сквозь унитаз в сточную трубу.


Меня часто отрывали от водворения судебных дел на полки на заседания суда, где обязывали переводить для репатриантов, еще не осиливших, или так и не осиливших иврит. Слезы, драммы и трагедии на заседаниях суда повторялись с высокой периодичностью, но мне так и не удалось к ним привыкнуть. Как светлы и чисты были слезы девятнадцатилетней проститутки, сбежавшей из закрытого притона стараниями влюбившегося в нее молодого русскоязычного клиента! Она стойко свидетельствовала против сутенеров на виду остервенелой дамы-адвоката, честно отрабатывавшей гонорары, выплаченные ее подопечными клиентами, каверзно подобранными вопросами к свидетельнице, и под прицелом угрожающих взглядов двух сотрудниц притона, посылавших предостерегающие сигналы из зала. Я разбухал от пота вместе с ней, и тогда сострадательный судья огласил два спасительных для нас указания: "воды для переводчика" и "очистить зал от присутствующих, оказывающих влияние на свидетельницу". Наступил перерыв. Худенькая девчушка плакала, просила перевести судье ее просьбу о предоставлении ей убежища и тряслась от рыданий, напоминая, что ее могут убить по возвращении в Россию в отместку за показания. Но судья все же принял решение об удалении ее из страны, а мне передал, что она может обратиться к услугам адвоката. Откуда же ей могло быть известно, как заполучить его, сидя в тюрьме?

Накануне я объяснял двум обвинительницам на суде, что жизнь их свидетельницы, давшей показания в пользу обвинения, под угрозой. Они с заметным безразличием пожали плечами, и тогда я поклялся себе в будущем не только переводить, но и вопреки закону и судебной практике тихо предостерегать наивных свидетельниц, пытающихся отомстить своими показаниями жестоким сутенерам, хорошо подумать перед тем, как станут давать правдивые показания: их не защитят и безжалостно выдворят из страны.


Впервые я опускался с другой молодой обвинительницей в хорошо оборудованный подвальный этаж суда, куда накануне заседания привозят арестованных и задержанных. Снова безуспешно пытался втолковать ей опасности, подстерегавшие девушек, решившихся на сотрудничество с обвинением. По пути лифт остановился, и в него вошел молодой адвокат, оказавшийся однокурсником моей спутницы. Неожиданно обретя спасительную возможность прервать беседу, омрачавшую ее беззаботность, она поспешно отвернулась от меня и принялась шутить и кокетничать со своим знакомым. На лестнице в подвальный этаж мы снова оказались одни, и я продолжил неумолимо терзать ее вопросами, в которых затаились намеки, взывавшие к ее совести, чувству справедливости, осознанию ответственности за тех, кто доверился правосудию. Результат остался тем же, и более того: она даже не проявила желания вникать в различия между русскими и русскоязычными. "Ну, что ж, - решение окрепло во мне и молчаливо облачилось в мстительную оболочку, - ты проиграла!"

Она привычно сидела в камере для посетителей и беседовала с молоденькими проститутками, пытаясь склонить их выступить в тот же день на судебном заседании в пользу обвинения. Я сидел рядом и переводил, а между прочим вставлял свои советы, подкрепляя их примерами из других мне известных случаев.

- Почему твои переводы занимают много времени? – ее подозрительный вопрос не заставил себя ждать.

- Они отвечают и попутно задают мне бытовые вопросы.

Мне не нужно было чрезмерно усердствовать: большинство и не собиралось давать обличительные показания, а одну случайную и неуверенную в себе охотницу уличить своих хозяев мои искренние советы остановили после двух-трех фраз. Изумленная обвинительница смотрела мне в глаза с нескрываемой злостью, но не высказала вслух свою догадку.

Мы поднимались по лестнице из подвального этажа к лифту. Она преднамеренно молчала, не желая со мной разговаривать, а меня мучила совесть: какими бы ни были мои намерения, я помог сутенерам избежать наказания. Болезненные сомнения улетучились как только на выходе дежурный полицейский задержал меня за локоть:

- Это задержанный?

– А, нет-нет, это переводчик.

Отвечая ему, она сохранила поворот головы в мою сторону и, не церемонясь с приличиями, задержала на моем лице мстительный взгляд.


Моя жизнь за стенами суда превращалась в перерыв между судебными заседаниями. Привычно прислонившись к трибуне, у которой стояла очередная свидетельница, я внутренне боролся с комплексом карлика возле ее высокой фигуры и возвышавшейся надо мной головы.

- Да, помимо массажа я оказывала сексуальные услуги, но без ведома хозяев. – Она невозмутимо и легко снимала вину со своего работодателя, бесстрашно глядя в сторону судьи. - Это давало мне хороший дополнительный доход.

- В чем вы обычно были одеты во время приема клиентов? – Мне показалось, что судья пытался подтолкнуть свидетельницу к подробностям, чтобы незаметно для нее обнаружить противоречия в ее показаниях.

- В колготках. – В присутствии многочисленной публики и известных журналистов я с ужасом вспомнил, что мне неизвестен перевод на иврит такого специфичного предмета женской одежды; пытался перевести приблизительно, все недоумевали; пока вся та же адвокат с жестоким взглядом алчной проститутки не догадалась: "Гарбьйоним!"


Я сочувственно читал и переводил длинный приговор молодой, высокой и элегантной красавице - крашеной блондинке с алой помадой. Косметика очень гармонично прукрасила ее лицо и в сочетании с черным вискозным платьем, освеженным крупным белым горошком и белой шляпкой, красноречиво подчеркивала ее изящность и чувственность. На загоревшем, почти бордовом, лице грузного черноволосого израильтянина лет сорока, доминировавшего в переднем ряду публики, полыхали страсти, выдавая переживаемую им трагедию. Он был просто без ума от нее и уже страдал от предстоящей разлуки. Когда-то он забрал ее из массажного кабинете, и они вместе жили, пока полиция не обнаружила, что у нее нет вида на жительство. И теперь были подготовлены все юридические документы для ее высылки в Россию. Я сочувствовал им, и мое сопереживание замедляло перевод. Обвинитель, адвокат бывшего сутенера (все та же незаменимая в таких вопросах адвокатеса) и судья сначала намекали, а затем открыто стали предлагать мне переводить отдельные абзацы. Но я сдался только тогда, когда сама блондинка согласилась на сокращенный перевод.


С площади, покрытой крупной плиткой с нанесенными на нее в определенной последовательности цитатами и формулами знаменитостей научного мира, далеко-далеко за продолжением спускавшейся вниз длинной улицы-стрелки, виднелась полоска морской голубизны. За моей спиной располагались ворота в университетский кампус. На свете случаются чудеса, но раньше они почти не имели никакого отношения ко мне. Так с чьей же помощью они обнаружили мое существование? Я совершенно не предполагал, что всего лишь через пять месяцев после приезда в страну, меня зачислят докторантом, и я погружусь на несколько лет в давно исчезнувший мир евреев Одессы и Новороссии. Среди бесконечных книжных шкафов и полок библиотеки я впервые попал в эпицентр провоцирующего скопления девушек и молодых женщин, располагавшихся за столами, стоявших и сидевших на ковровом покрытии у полок и полуосознанно демонстрировавших все детали нижнего белья. Женский аквариум, в котором охотились мужские гормоны. В том аквариуме я чувствовал себя чужим: новый язык и социальные коды еще не успели преобразовать мышцы моего лица и стиль общения, выражения большинства женских лиц отличались от привычных мне канонов, а женские голоса раздражали неожиданными вспышками гортанности.

Не оттого ли мне вдруг остро захотелось увидеть Юлю, что если бы не ответственность за Илону и за сына и не тревога за них в трудные месяцы безденежья и привыкания к казавшейся чужой стране, то бросился бы назад, в самолет, на поиски ради кратких мгновений общения с нею? Мою телесную оболочку обжигало бессилие, именно то парализующее и разрушительное бессилие, которое испепеляет мышцы и мысли от невозможности вернуться в прошлое. И тогда я начинал представлять ее студенткой – в конце концов, училась же она где-нибудь в Днепропетровском или же другом университете, и стояла наверняка возле таких же книжных полок, обеспокоенная приближением зачетов и экзаменов. Но обманчивость иллюзорного подобия обнаруживалась всякий раз, когда в поле зрения попадали компьютеры, которых еще не было в большинстве университетских библиотек той страны.


В суде я уже не работал, а только подрабатывал. И снова я оказывался в зале судебных заседаний. В один из дней стоял рядом с задержанным грузным парнем напротив пожилого смуглого судьи с лицом восточного типа.

- Пожалуйста, отпустите меня домой, - тонким голосом малодушничал парень, выдавая слабую натуру в сильном теле, - я больше не могу сидеть в камере даже один день. Это не для меня. Я явлюсь на суд.

Судья, следователи и полицейские без всякого сочувствия продолжали смеяться от души, прослушав подробности его задержания. Оказалось, что он явился на работу к своей жене в массажный кабинет. Дверь в ее комнату оказалась заперта изнутри, и тогда его наивное неведение по поводу ее истинных занятий сменилось ужасной догадкой. Он кричал и требовал открыть дверь, а жена успокаивала его, клялась, что она всего лишь делает массаж клиенту и отсылала его домой. Ревность ослепила молодого мужа, и он, взломав дверь, избил клиента.

Смех не прекращался, и мне уже начинало казаться, что смуглые полицейские и судья смеются и надо мною, и над сотнями тысяч других, приехавших из бывшего Союза.

- Вы можете отправить меня тоже в камеру, - обозленно взглянул я в глаза оторопевшему судье, - но по какому праву вы смеетесь над ним? Расследование закончено и вам уже все известно? – Мой торжествующий взгляд пронизывал всех изумленно молчавших. - Вы оскорбляете мою общину!

Задержанный парень недоумевал, не понимая языка, молча озирался и пытался разобраться в происходящем. Судье понадобилось несколько мгновений, чтобы прийти в себя.

- Все в порядке. Продолжим. Наш милый переводчик, переведите, пожалуйста, задержанному, что я сочувствую ему, но вынужден продлить его задержание на два дня.

В те дни я ожидал увольнения за критику судьи, но оно не последовало.


Мой профессор пообещал мне раздобыть деньги на поездку в одесский архив, и во мне стала нарастать тоска по старым архивным рукописям, их ровным каллиграфическим строчкам, их запаху, в котором отразились приметы времени и его разложение. В начале семестра я слушал лекцию профессора, а параллельно вспоминал мои многочасовые сидения в здании областного архива в Одессе, в котором в давнее время располагалась реформистская Бродская синагога. Профессор медленно расхаживал вблизи первого ряда и рассказывал об этапах поглощения земель Польши и Украины с многочисленным еврейским населением и о завоевании Причерноморья Россией, куда впоследствии была переселена часть евреев.

- В 1774 году между Россией и Турцией был заключен мирный договор в Кю... Э-э-э... Как? – мгновенно обратился профессор ко мне в надежде, что я напомню ему трудное географическое название. Больше ему некого было спросить – остальные студенты были коренными израильтянами и плохо представляли российскую историю. Мой взгляд на несколько мгновений заблуждал по потолку, но к счастью спасительное название быстро всплыло в памяти:

- Кучук-Кайнарджи.

В конце семестра на лекциях речь уже шла о советских евреях. Профессор рассуждал о научных спорах вокруг понятий "аккультурация" и "ассимиляция" и в ряду других их характеристик упомянул о свыше сорока процентов смешанных браков в среде советских евреев. Я не поверил и внутренне кипятился, поскольку в среде моих родственников смешанные браки были редкостью. На перерыве я пытался убедить профессора, что известная ему статистика ошибочна. Он улыбался и пытался успокоить меня.

- Ничего, с вашим приездом у нас станет больше девушек-блондинок. Как, вы не против? – Он снова улыбался, но уже студентам-израильтянам. – В прошлом году я был в Москве на научной конференции. Вечером нас пригласили на концерт детского танцевального коллектива. Моя интуиция позволяет мне почувствовать наличие еврейства или его отсутствие в любом человеке. Дети прекрасно исполняли еврейские танцы. Затем мы беседовали с ними, но ни в одной из девочек я не почувствовал еврейские корни. "Это достаточно самонадеянное утверждение, - подумал я. – Но отчего я так кипячусь? Разве я не считал бы себя счастливым, если бы Юля вышла за меня замуж? Кто знает, не оттолкнуло ли ее мое сирое еврейство!"


Я уже чувствовал себя своим в стране невообразимого сплава климатических поясов, культур, языков, тишины и взрывов. Мои докторат и книга уже стали частью прошлого. Скучавший от монотонной работы врач пытался определить, подойду ли я ему в качестве собеседника. Мы произвольно касались разных тем, пока он меня осматривал, и через несколько минут уже шутили на избитую тему о евреях – нации врачей и лечащихся.

- Симптомы, на которые у других народов мало обращали бы внимание, гонят евреев к врачам. Я полагаю, что в нашей стране самый высокий процент врачей по отношению к ее населению. У евреев вообще очень высокие требования к нам, врачам. Но именно по этим причинам у нас больше осознают насколько важно не запускать болезни... Вы чем занимаетесь?

- Я директор архива.

- Вы историк или библиотекарь?.. Историк? Это прекрасно! История - очень увлекательная область знаний. В чем Вы специализировались?

- У меня докторат по истории евреев России. Но... насколько я смог понять за тринадцать лет пребывания в стране, в Израиле история малопопулярна.

– Да, здесь ничего не хотят знать.

– Нет, не совсем так. Все же нас считают умным народом.

– Да, Вы правы. Я высказался некорректно. У нас не интересуются любой интеллектуальной сферой, в которой отсутствует прагматический аспект.

Мой собеседник предложил мне прийти снова через три месяца с результатами анализов и вышел вслед за мной в прихожую. На глазах немного изумленной секретарши врач продолжал рассуждать об истории и ее связи с политикой. В тот день произошли взрывы в Турции, нацеленные на англичан в отместку за их участие в антииракской коалиции.

- Мусульманская активность поднялась на очень опасную ступень не только для нас, но и для всей мировой цивилизации, - вслух размышлял врач, стоя передо мной в прихожей на виду двух терпеливо ожидавших его пациентов и отрывисто формулируя свои мысли. - Мы наблюдаем террористическую революцию с признаками третьей мировой войны. Гениально! Не нужно никаких армий! Армии христиан и евреев не смогут ей противостоять. Через пять лет не будет Израиля. И ничего не поможет, потому что это война культур. Мусульмане заражены комплексом неполноценности. Они понимают, что в экономическом соревновании проигрывают, и решили победить с помощью перманентного террора. В борьбе они не способны на компромиссы. Им лучше воевать веками, чем терпеливо строить экономику.

Я учитывал, что у нас нет времени на длинные рассуждения и отвечал коротко, вежливо поддерживая диалог.

- Вы правы, придавая решающее значение ментальности. Их образ жизни, фанатичное упрямство в первую очередь вредят им самим. , часто во вред себе. Фанатики захватили господствующие позиции в исламе, а большинство мусульман и не понимает, что в первую очередь страдают они.

- Так действовали когда-то анархисты в России и Европе, - все более увлекался врач. – Вспомните: террор Бакунина и его последователей привел к первой мировой войне. Вслед за их взрывами развалились монархии и империи, а в России к власти пришли большевики.

Секретарша и пациенты слушали с интересом, и я позволил себе поддержать моего врача еще одним интересным, хотя и довольно известным примером.

- Обычно от террора больше гибнут ни в чем не повинные люди. Супруга австрийского императора Франца-Йосифа Елизавета была известна своим покровительством венграм. Под ее влиянием император, хотя и неохотно, но шел им на уступки. После самоубийства их единственного сына, наследника престола, и других семейных несчастий она покинула двор, чтобы увезти с собой в частное путешествие свою боль. На одной из улиц Женевы, где Елизавета прогуливалась без всякой охраны, она погибла от руки итальянского анархиста Луиджи Лукени.

Мой врач светло улыбался: ему удалось поговорить о своем хобби и развеять скуку.


Вполне вероятно, что для многих архив подобен кладбищу старых бумаг, которое несколько раз в жизни необходимо посетить ради преодоления бюрократических проволочек. Если оставаться на уровне захоронений, то мне он больше представляется археологическим могильником, где чем глубже раскапываешь, тем ближе приближаешься к пониманию переселившихся в царство мертвых. И тем не менее, мне более интересно сравнение шелеста переворачиваемых страниц архивных дел с плеском воды, встревоженной веслами старого Харона, доставляющего по реке Ахеронт (или священный Стикс?) души умерших во владения Аида. Но что это я? Мое сравнение хромает. Все-таки наши мысли – не совсем души умерших, и даже, очень надеюсь, совсем не они. В отличие от них у всех сидящих в читальном зале сохраняется возможность возвращения. Так что следует поправиться: шелест страниц напоминает мне шум волн Леты в подземном царстве. Но я опять опростоволосился: Лета – река забвения. Ну что ж, остается предположить, что исследователи плывут по ней в противоположном направлении, извлекая события и факты из забвения.

Не следует спешить сравнивать архивистов и исследователей с гробокопателями. Мир старых бумаг связан с живыми. Тот, кто обнаруживает информацию о личной жизни ушедших, их отзывах, зарплате, внебрачных связях и детях, часто вторгается в святая святых живых родственников. Однажды в Одессе я встретился в старом одноэтажном особнячке с его обладателем – высоким крепким стариком с породистым лицом, намекавшим на его благородное происхождение. Он появлялся на разных юбилейных встречах в костюме и с бабочкой, возвращавшими его фигуре былую стройность; и его представляли то в качестве бесценного свидетеля далеких событий, уже обросших мифами, то в роли известного краеведа, ни разу не упомянув о многолетней карьере разведчика, засланного вместе с бежавшими от власти Советов на Дальний Восток, а затем и в Европу. Я появился в его особняке случайно, зайдя в тупик в поисках другого лица, и он охотно принял меня и добродушно замял мои смущенные извинения за вторжение без предупреждения. Дверь в свою комнату он держал открытой, и у меня была возможность наблюдать за его молодыми родственниками, привычно сновавшими по корридору в присутствии постороннего. Но мое любопытство было наказано, когда отворилась дверь противоположной комнаты и в дверном проеме появилась высокая важная дама раннего пенсионного возраста в широком лифе и панталонах до колен. Я оцепенел от неприятной неожиданности, позабыв отвести взгляд в сторону собеседника. Ее в очередной раз не предупредили о посетителе, и она зло пронзала меня взглядом, полным негодования на меня и своих родственников. Мой неожиданный визит в чужой дом по следам одного из ушедших в мир иной был подобен неосторожной публикации старых архивных бумаг, выставляющей живых в "лифах и панталонах" перед непрошенными читателями.

Архивисты чаще, чем исследователи, сталкиваются посредством старых бумаг с известными личностями. На склоне их жизни они общаются с ними напрямую, желая получить их личные архивы, а потом приватизируют их образы, проникают в них, регистрируя дела из переданных ими или же их детьми архивов уже после смерти знаменитостей или же занося свои черновые записи в их пустые блокноты и бланки. Каюсь, и я, бывает, смотрю на министров и премьер-министров и чиновников из их канцелярий с высоты времени, пользуясь их блокнотами и бланками.


В один из дней того года, в котором от взрывов террористов-самоубийц погибло в автобусах около полутысячи израильтян, и до моего сознания наконец достучалась непрошенная мысль о том, что это может коснуться и меня, я пришел утром на работу, достал синюю папку и открыл ее. В ней лежало единственное письмо Лизы, полученное мной в Одессе после ее решения отречь меня от ее тела.

«Ты меня лишил сегодня сна... Да, я помню вкус твоих поцелуев...»

Мои ватные пальцы извлекли письмо из папки и изорвали его на мелкие кусочки. Мне совершенно не хотелось, чтобы кто-то после моей внезапной гибели, и тем более Илона, прочитал его. Разве я мог причинить ей после своей смерти подобную боль?

Но первым было написано мое письмо. Я встретил Лизу в одном из архивных коридоров, поспешно достал его и вручил ей.

- У меня уже нет сил тебя убеждать, - шептал я, опасаясь случайных ушей за поворотом, - да ты и не будешь меня слушать. Но, ради Бога, прочитай.

Мне уже не припомнить в подробностях мои доводы, изложенные в нем. Вспоминаются только цитаты из Библии, густо заполнившие строчки:

«Оглянись, оглянись, Суламита; оглянись, оглянись, - и мы посмотрим на тебя... Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь... Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее.»

Лиза ответила мне, передав свое письмо так же внезапно на одной из архивных лестниц. И снова вспоминаю по памяти:

«Ты лишил меня сегодня сна. Перестань меня, пожалуйста, мучать. Это же безбожно! Да, я помню вкус твоих поцелуев и жар твоих рук на моих бедрах. Ты был самым нежным моим мужчиной. Тебе это тешит самолюбие? Ну что ж, на здоровье. Если тебе удастся совратить меня снова горячими словами, то я заболею после первого же нашего греха, а затем умру. Я постараюсь устоять, но если это свершится, то поклянись убедить мою сестру похоронить меня по православному обряду. Но я еще сильна, молюсь постоянно и прошу у Господа уберечь и меня, и тебя от греха.»

Обмен письмами успокоил нас. Прошло немного времени, и Лиза согласилась продолжить наши редкие встречи в кафе, но даже о поцелуях уже не могло быть речи.


Мы с женой внешне очень похожи. Мне и не нужно это утверждение доказывать. Всем известно, что муж и жена со временем становятся так похожими друг на друга выражением лиц и повадками, что обычно воспринимаются со стороны, и даже иногда ими самими, как брат и сестра. Но на мое с Илоной подобие обращали внимание с первых дней нашего брака. Нас смущали подобные замечания своим подспудным напоминанием о родстве в каком-то там колене, и я обычно быстро выкладывал наружу этот родословный факт, чтобы предупредить последующие вопросы. Со временем мы научились реагировать на них без смущения и даже находили в этих вопросах вид развлечения. В последний год меня уже дважды озадачили знакомившиеся с нами в какой-нибудь кампании люди совершенно неожиданным обращением: "Вы брат и сестра, или же муж и жена?... Да? И уже много лет женаты?.. Это заметно. Вы даже смеетесь одинаково." И без того иногда во время секса я вдруг раздваиваюсь, и отделившемуся от меня наблюдателю сплетение наших тел кажется таким же странным как слившиеся в совокуплении тела брата и сестры.


С моей прошлогодней поездки в Киев и начался весь мой душевный разлад... Нет, все-таки я неважный психолог – мой внутренний кризис скорее начался раньше, а поездка была его следствием. Как, впрочем, и мое вторжение в жизнь Жени, происшедшее в Москве, куда я отправился вскоре после визита в Киев, все еще надеясь оторваться от чар прошлого и продолжить привычные архивные поиски.

Все началось со странного сна. Вернее, еще непонятная мне боль прорвалась в том сне, а ночные видения меня завораживают надолго, может быть, оттого что снятся редко. Утверждают, что сны к нам приходят всегда, но мы не всегда их помним. Ну что ж, значит, я отношусь к тем, кто их обычно не помнит.

Уже нелегко восстановить всю цепь маленьких событий, принесших большую головную боль, но, возможно, накануне вечером я задумался над телевизионным интервью с популярной в России хрупкой, белокурой и ослепительно голубоглазой певицей и ее добрым и заботливым продъюсером-евреем, чей союз приближался к свадьбе, увы, не первой в их жизни. Уже трудно сказать что-либо новое о русских красавицах, тоскующих по надежным, добрым и заботливым еврейским мужьям, которые с детства мечтают о нежной и заботливой девушке с русыми волосами, лишенной комплексов капризной и избалованной с детства еврейки. С этими мыслями уже невозможно было избежать вопроса: "Не в такой ли ипостаси появилась в моей жизни Юля?"

Ночью мне приснился некто лет пятидесяти, в котором я признал ее отца, несмотря на то что никогда его не видел. Грусть рвалась в моем сердце наружу, безуспешно пытаясь разорвать его стенки и причиняя мне душевную и физическую боль. Мое сознание было раздвоенным, и я наблюдал за собой, молодым и безутешным от еще свежей вести о ее замужестве. Мои вопросы о Юле множили мое страдание, и я пытался донести до него глубину своего страдания. На вопрос о ее муже Паше ее папа ответил совершенно неожиданно: "А, негодяй!" И только потому, что я понимал, что мне все снится, догадался, что в жизни-то все наоборот, и Паша стал ей прекрасным мужем. Но я гнал от себя подальше мысль о сне, цеплялся всеми силами за иллюзорное видение и продолжал рассказывать о своей любви, тоске по его дочери и нескончаемом страдании.


Грусть, вызванная из мира снов и фантазий, по своему обыкновению в течение нескольких дней цепко удерживала меня в своей власти. Она была подобна быстро плывущим над землей легким белым облакам, внушающим иллюзию неизбежного и скорого появления очищенного от них голубого неба, подогреваемое заботливыми солнечными лучами. Но разве часто вслед за ними его полностью не скрывают тяжелые грозовые тучи, пробуждающие хандру? В те дни я жил ожидании чего-то неизбежного и встретил его в образе элегантной старушки в автобусе. Взгляд привлекали ее молодые серые блестящие глаза, не имевшие ничего общего со сморщенной кожей лица, на котором можно было легко различить убедительные доказательства былой красоты. "Но как же так? – недоумевал я. - Им положено уже быть выцветшими. Нет, этого не может быть. Вот она, ожидаемая мной иллюзия, вкрадчиво пытающаяся уверить меня в своей реальности." Серебряные украшения на ней (оправа очков, толстая цепь на шее и два крупных перстня с камнями на пальцах) прекрасно гармонировали с черным платьем и кокетливо наброшенной на плечи нежно-кремовой кофточкой. Она сидела у окна с выпрямленной спиной, обращенной в сторону движения автобуса, и лицом ко мне, и мелодично говорила по-французски по мобильному телефону; а мне сразу представился ее потешный иврит. Но когда старушка обратилась с вопросом к попутчикам, то поразила меня изящно звучавшим очень приличным ивритом. Я замечтался и обалдело уставился в увиденное мною молодое лицо, просвечивавшееся сквозь старческую маску. Эти молодые глаза и привидевшиеся черты молодого сексапильного лица с чувственным ртом странным образом претендовали на сходство с Юлей.


Мне нравится покоряться иллюзиям – чего не добился и не получил, чему не научился, кого не завоевал, в мире иллюзий получаю по праву творца. Цена расставания с иллюзиями мне известна, а когда знаешь ее заранее, она становится менее болезненной.

Вот он чарующе звучит Ее голос, словно и не канули в Лету разделяющие нас десятилетия. Я слышу речь моей исчезнувшей музы Клио из телефонной трубки и отвечаю ей. Нет, мне пока не нужно отправляться к психиатру, иллюзии возникают и расстворяются в прошлом под моим полным контролем. Мы беседуем с девушкой из фирмы, специализирующейся на технической поддержке программного обеспечения в архивах и библиотеках. В течение получаса и даже часа беседа ограничивается вполне рабочими проблемами, пока она с помощью модема обслуживает главный компьютер архива. Иногда у нас звучат личные замечания, и они совершенно безгрешны. Она не говорит по-русски, но в ее голосе нет и намека на гортанность. Странно, как легко я убедил себя принять ее в качестве звукового двойника Юли. Раньше, до поездки к Олегу в Киев, мне бы и в голову такое не пришло. Она дышит глубоко, шумно, звук каждого вздоха усиливается мембранной. У кого бы не возникло впечатление, будто ее тело совсем рядом, когда ухо воспринимает в сплошном потоке усиленные звуковые сигналы его физических симптомов. Я ее не вижу, только слышу и по звукам воспринимаю ее телесную оболочку. Не отсюда ли ощущение, что если я не вижу ее одежд, то где-то совсем рядом со мной - ее тело, лишенное покровов, и душа, заключенная в нем. Здесь, совсем рядом со мной, обнаженное тело Юли. Словно вторично вернулся к возникающему у мальчиков в подростковом возрасте эротически опьяняющему чувству, с которым впервые осознаешь, что совершенно рядом с тобой под одеждой девочек не только руки и ноги, но и самые интимные прелести их тел.

В жаркий день начала марта иллюзиям тепло и уютно в разбрасывающих повсюду оранжевую световую сетку жарких солнечных лучах; и они расцветают и множатся, убаюкивая меня призрачными надеждами, ободренными вездесущим весенним воздухом и пригретыми им воспоминаниями. Такой ранней теплой погоды не помнят со времени шестидесятых годов. Конференция архивистов страны подходит к концу, они с облегчением выходят из сумрачного зала тель-авивской "Синематеки" и спешат на площадь, чтобы присоединиться к одной из двух заранее выбранных архитектурных экскурсий. На этот раз премия Херлица досталась молодой директору одного из городских архивов. Меня знакомили с ней однажды года два назад, но в тот день я не придал тому никакого значения. На этот раз поездка в Киев, совершенная за полгода до конференции, придает всему, что окружает меня, другую значимость, понятную только мне, пребывающему в ином, отличном от всех измерении. Я заметил ее и рассматривал больше, чем позволяли приличия – мне захотелось внушить себе возможность чуда и придать ей сходство с Юлей одним воображением, вскормленным подобием волос и фигур. Такой она вполне могла быть в ранние тридцатые годы своей жизни. Мне пришлось задержаться, чтобы узнать выбор моей избранницы на день, а я только присоединился к определенной ее выбором пешеходной экскурсии. Я двигался впереди всей группы, затем отставал и уже следовал за женской фигурой в черных футболке и брюках, а когда чувствовал изнеможение от влияния придуманного мною же подобия, снова вырывался вперед. Это был иллюзорный танец вокруг нее, танец с ней и танец с прошлым на площади Цины Дизенгоф, названной в честь красавицы-жены первого мэра Тель-Авива. Мне необходимо было сразить ее, и я спешил в ее присутствии рассказать знакомому директору одного из архивов об увлечении ею Ахад-ха-Ама и его конфликте с ее мужем. Оранжевая сетка из солнечных лучей определенно вступила со мной в союз: мне наградой стал ее заинтересованный взгляд и мое внутреннее ликование, которого давно не помнила уставшая душа. Придуманная мною в другой ипостаси, она не могла понять ее и силилась разгадать небольшие странности в поведении мужчины, преднамеренно притягивавшего к себе ее внимание, и, не обнаружив следов ухаживания, неосторожно дарила мне продолжительные взгляды, в которых были только недоумение и вопрос.


Сколько ни отдаляться от неприятных последствий иллюзий, сколько ни пытаться позабыть о них, в конце концов расплаты не избежать. Иногда ее величина может быть ничтожной, а последствия - смешными. Однажды в армии мне пришлось дежурить до глубокой ночи на стоянке своей эскадрильи, с которой взлетали на вертолете и на которую приземлялись на парашютах армейские спортсменки. Меня сменили ненадолго, и я смог вернуться в казарму, чтобы поспать чуть более получаса. Я вернулся на аэродром, где отдохнувшие девушки снова собирались вместе в ожидании отложенного запуска вертолета. Расслабленный от вынужденной бессоницы, я немного продрог от еще ненагретого на рассвете воздуха и немного углубился в лес, чтобы распрощаться с мочой, больно прижимавшей внутренности. После нескольких десятков шагов я обнаружил трех справлявших малую нужду парашютисток, беззаботно обнаживших перед деревьями попы и часть бедер. Заметив меня, они запищали: "Он подглядывает!", а я огрызнулся: "Комы вы нужны! Я тоже хочу!" Они засмеялись, поспешно натягивая трусики и брюки: "Ну, тогда присядь к нам." Было нетрудно представить их всех обнаженными рядом со мной на траве. Я легко расплатился с той иллюзией непродолжительным возбуждением.

После необычного сна, в котором я беседовал с отцом Юли, какое-то время меня не оставляло странное ощущение, что я смог приоткрыть дверцу в ее душу, словно ее внутренний мир стал более понятен мне, и даже будто мне дано представить ее в сегодняшнем облике. Но приходится признать, что расставание с ним очень болезненно. Не так ли чувствовал себя утром в пробуждавшемся Версале швейцарец, охранявший днем вход из знаменитой Зеркальной галереи в королевские покои, который спал в ней ночью и мог, как полагает Жорж Ленотр, представлять себя обладателем самой роскошной спальни во Франции, подобной которой не было даже у короля? Есть в этих надеждах что-то от расставания с мнимой беременностью. Интересно, как расставалась с иллюзией беременности английская королева Мария, старшая сестра Елизаветы I, вошедшая в историю под именем Кровавой, чуть ли не десять месяцев надеявшаяся, что она беременна от своего молодого мужа испанского принца Филиппа?


Самая главная иллюзия моей жизни – Юля. В последний раз я увидел ее, когда мне было семнадцать. Прошло почти тридцать лет. Не буду лгать – все, чего достиг, я добивался не только для того, чтобы доказать ей свою состоятельность, свое право быть признанным ровней ей. Жил своей жизнью, но если преодолевал важный рубеж, гордо сообщал ей об этом в потайных мыслях. Получается, что моя главная иллюзия множила мои силы. Но цена этой иллюзии более чем велика: меня не покидает ощущение, что я чаще, чем другие стремился назад, к прошлому, представляя себя юным мальчиком, никого не замечающим перед глазами, кроме Юли, не желающим взрослеть, чтобы не растаться с ней, той единственной девочкой, которой нет и не будет места во взрослой жизни. Разве все женщины, с которыми сблизила судьба, не страдали, не чувствовали соперницу где-то рядом, скрытно не ревновали к ней, недоуменно не находя ее в реальности? Разве я не мучаюсь всю жизнь из-за тайной и мучительной иллюзии, любя свою боль и ни за что не желая расставаться с нею? Мне больно от того, что судьба не позволила взрослеть вместе с Юлей, быть свидетелем всех этапов ее жизни. И все же, если бы подобное случилось, разве не мучительно было бы часто видеть ее и не войти в ее жизнь, не просыпаться рядом с нею каждое утро, погружая лицо в копну русых волос? Как хочется знать, как она выглядит сейчас (даже если она подурнела со временем, как неузнаваемо подурнели от горестей прекрасные Маргарита Валуа, удаленная от власти после развода с Генрихом IV, и Мария-Антуанетта, супруга Людовика XVI, водворенная в камеру в страшном дворце Консьержери, грозно возвышающемся над Сеной, чтобы уже взойти оттуда на гильотину), увидеть ее детей (они же должны существовать, хотя о них мне ничего не известно) или по крайней мере увидеть ее на фотографиях в возрасте двадцати, двадцати пяти, тридцати лет...


Я долго страдал и знал, что у врачевателя тоски по прошлому есть имя – Олег. Он, мой самый близкий друг, оказался единственной связью с нашим городом, в котором у меня после смерти мамы никого не осталось, кроме его родителей и наших одноклассников. Он присутствовал при моей случайной встрече с Юлей, оказавшейся последней. Мне было известно, что Олег сделал карьеру в службе безопасности, и я не желал портить ее своим звонком из страны, которую до недавнего времени относили к стану врагов. Наконец, лет десять назад решил, что времена окончательно изменились и набрал номер его телефона в Киеве. С тех пор мы изредка перезванивались, но ни в одной из бесед я так и не произнес Ее имя. Олег со своей женой не раз звал меня в Киев. Прошедшим летом я решился, и мы с Илоной оказались в их квартире.

Мы смотрели друг на друга и заново знакомились после пятнадцатилетней разлуки. Под звуки любимых песен группы «Любэ» он задумчиво поглядывал на вездесущую седину в моей пока еще черной шевелюре, недоумевал по поводу отсутствия привычных ему усов. Олег совершенно не поседел, но мне казалось, что усы и непривычное для меня брюшко создавали впечатление, что он выглядел чуть старше нашего возраста. Многое, в прошлом объединявшее нас, уже позабылось; я заранее предчувствовап, что между мной и Олегом будет отчуждение, и было горько убеждаться в справедливости предчувствия. Присутствие наших жен разделяло нас на две семьи; учеба в университете, журналистская работа, успешная служба в органах, вследствие которой только одна ступенька отделяла его от генеральской звезды, отнимали часть его души в пользу других в большинстве своем неизвестных мне друзей; профессиональная привычка к самоограничениям и внутреннему контролю в общении настораживала и огорчала не только меня, но и его самого. Боюсь, что многие перемены в моей жизни и во мне самом тоже не ускоряли сближение. Мы спорили по самым неожиданным проблемам и вместе надеялись, что споры послужат нашему сближению. Мы чувствовали, что ссора не угрожает нам, но его жена Ира не сразу приняла такую понятную для нас изначально аксиому и в один из первых дней озабоченно заглянула к нам в комнату с тревожным вопросом:

- Чего Вы ругаетесь?

- Мы не ругаемся, мы дискутируем, - успокоил ее я.


Любой посторонний наблюдатель мог догадаться, что мы сообща искали пути к возобновлению нашей дружбы. В присутствии наших жен он поделился сомнениями по поводу работы, избранной старшим сыном, а я незаметно для себя признался в еще совершенно свежем желании писать о любви. "Ги де-Мопасан ты наш," – вдруг добродушно пошутил Олег, искусственно улыбаясь, в ответ на мое признание, но сама фраза свидетельствовала о его попытке предстать на мгновение в прежнем облике юного несмолкающего шутника, заговаривающего девушек. Когда мы оказались в родном городке у калитки знакомого с детства дома и увидели встречавших нас его родителей, наши души стали оттаивать. Вскоре мы робко погружались в отрывочные воспоминания за столом после маленькой стопки водки и затем стояли у могил знакомых нам обоим людей (моих родителей и брата, его бабушки и дедушки и друга его отца) на христианском и еврейском кладбищах, соседствовавших по обе стороны дороги. Олег приоткрыл свою душу и скупо поделился мечтой собрать в следующем году на встречу весь наш класс. Я замер от радостного волнения и уже представлял первые мгновения встречи с Юлей, на которую я уже не смел надеяться, но очень быстро мне припомнилась важная деталь, разбившая все недавние надежды: Юля училась с нами только на уроках английского. Перед глазами прямо из помутившейся пустоты медленно проявлялась неожиданно припомнившаяся мордочка ламы с застывшими ненавидящими глазами, как-будто она претендовала на исполнение роли моего прошлого, готового в очередной раз причинить мне боль смачным унизительным плевком. Я инстинктивно зажмурился, и словно парализованный видением, покорно ожидал, уже почти веря в его реальность, обильную мокроту ее увесистого плевка. Но Олег снова заговорил, и я вернулся в действительность, с облегчением вспомнив, что в прошлом году в парке Раананы плевок животного достался не Илоне и ее подруге, своевременно отозванным мною от вольера благодаря моей догадке, мелькнувшей в голове вслед за заменой расслабленного выражения мордочки ламы на обозленную физиономию с ненавидящими глазами, а молодому мужчине в темных очках, который самонадеянно задержался с детьми у вольера.


Летний прохладный вечер, проникший на улицы нашего городка как привычная ежедневная компенсация за дневную жару, ослабил напряжение, охватившее меня вслед за горькой догадкой о том, что встреча одноклассников не вернет мне Юлю даже на несколько часов. Второй отрадой в тот вечер после душного дневного кладбищенского воздуха стал ужин, на который нас пригласил один из приятелей. Жена его младшего брата, бойкая молодая женщина с упругими формами, от которых моим глазам трудно было оторваться даже в присутствии Илоны, озорно флиртовала с Олегом на глазах у мужа, и я догадался, что их платонические отношения часто возобновлялись в его приезды к родителям.

- О да, ты все еще выглядишь молодым, - заботливо опекала она его самолюбие.

- Да, я еще могу подарить тебе прелестного крепыша, - громко декламировал он свое шутливое обещание на глазах у всех, но его глаза оставались совершенно серьезными.

- Я почему-то очень волнуюсь, - саркастично вмешался я в их разговор, с завистью повернув голову в ее сторону. – Не помешает ли вашим планам его живот?

На моих глазах шутливое выражение исчезло с лица женщины, и она совершенно серьезно сказала, назидательно глядя мне в глаза:

- Если женщина любит мужчину, его живот никогда не станет помехой в сексе. У любящей женщины достаточно фантазии для того, чтобы преодолеть это пустяковое препятствие.

- Хотелось бы узнать как это происходит во всех подробностях, - дурашливо настаивал я.

- Подробный инструктаж здесь ни к чему. Женская фантазия легко найдет выход из любой ситуации.


Я искал нечто пока еще неопределенное для логического осмысления. Остается предположить, что только моему подсознанию был известен предмет зрительного поиска на звездном небе, навеянного грустью воспоминаний о поездке в Киев, которая подошла к концу двумя днями раньше. Кромешная темнота, несмотря на прорежавшие ее мигающие звезды, утомляла глаза, и я отвел их на соседние здания и замер, заметив в окне бокового дома с окнами, смотрящими на поле, извивающиеся над диваном рембрандовские формы женского тела, прикрытого одним светящимся бледно-голубым мерцанием телевизионного экрана. Это знакомая соседка в своих ранних тридцатых годах, закрыв глаза и потрясая копной рыжих волос, с упоением отдавалась позывам сексуального пика, свойственного ее возрасту, передавая горячую энергию почти неподвижному телу лежавшего под ней мужа.

Теперь уже никак недьзя было не размышлять над тем, что Юля осталась почти божеством только в моем воображении, а в действительности, которой не дано было пересекаться с моим существованием она превратилась в женщину, в прекрасную и живую женщину со всеми проявлениями жизни. И потому мне захотелось узнать, как она ходит, ест, купается, как любит заниматься любовью? Каким стало ее тело в сорок шесть лет? Как хочется по-прежнему знать о ней все!


Поздним вечером я набрал киевский номер телефона, услышал голос Олега и распросил о его жене и сыновьях.

- Как дела у Андрея? – особо спросил я о старшем сыне, с которым у меня было несколько интересных дискуссий.

- К сожалению, я редко вижу его: он обычно ночует у своей девушки.

- Знакомая история. Кровать моего сына обычно пустует по той же причине.

После нескольких общих слов впервые за неполные тридцать лет я упомянул имя Юли, попросив Олега обратиться за помощью к сослуживцам, чтобы разыскать ее и пригласить на встречу одноклассников. Мой друг нисколько не удивился этой просьбе.

Через две недели Олег позвонил мне.

- В нашем городе осталась половина класса. Остальных разыскивают. Встречу готовят Ира и Лариса. Они интересовались тобой.

- Ты забыл о моей просьбе?

- Юлю пока не нашли.

- Ищи, ищите ее, - взывал я, оказывая психологическое давление на его совесть. Затем, желая ослабить драмматические нотки, перешел на шутливый тон. - Хочу перед смертью ее увидеть.

- Куда ты спешишь? Дай Бог, чтобы мы были здоровы до последнего гвоздя! – снова как в далекой юности шутил Олег .

- Скорее, до первого савана. У нас не хоронят в гробах: ортодоксы против. Если реформисты станут влиятельной силой, тогда можно будет.


На следующий день я ждал в медицинском центре возвращения Илоны с исследования под наркозом. Накануне врач пообещал мне, что вся процедура продлится от пятнадцати до тридцати минут. Но уже прошло сорок, пятьдесят минут, и – никакой весточки. Еще через полчаса я подходил к секретариату операционных на негнущихся напряженных ногах.

- Девушка, мне было сказано, что проверка жены займет максимум полчаса. Уже прошло почти полтора часа! Где она? Что с ней?

Дежурная девушка звонила в операционную, а я недоуменно уставился на ее волосы. «Русые волосы? Откуда они здесь? – мысленно протестовал я. - Почему именно сейчас они должны были появиться перед моими глазами, чтобы предательски напомнить о другой?» Я вернулся к действительности, когда скорее почувствовал, чем увидел широкую милую улыбку и услышал голос, обращенный ко мне:

- Ей сделали операцию. Она приходит в себя.

Но пролетело еще сорок минут, и никаких вестей. Снова в окошке секретариата меня встретила сочувственная улыбка девушки:

- Приходит в себя. Ее готовят к спуску на пятый этаж.

В этот момент в стеклянной кабине секретариата появился хирург и стал показывать мне цветные дигитальные снимки внутренностей Илоны на различных этапах операции, сделанные микрокамерой, сопровождая их объяснениями.

Когда жена еще совсем недавно приезжает с тобой в медицинский центр на проверку под наркозом, которая превращается в операцию, и затем ты видишь на передвижной кровати ее внезапно осунувшееся неподвижное бледное лицо, к которому вдруг возвращаются живые черты после пробуждения от наркоза, всерьез начинаешь осознавать хрупкость и ненадежность и ее, и своего существования. Вслед за тем и весь мир представляется хрупким и беспомощным, и тогда ты начинаешь боготворить ее и дорожить ею больше всего на свете. Но откуда же в эти трудные минуты выныривает подспудная мысль: «Мне не было бы безразлично, если бы я узнал даже сейчас, что и с Юлей что-то случилось. О ком я беспокоился бы больше?.. Какая противная и жестокая мысль!» Лицо Илоны снова застыло во сне, а на него наложилась, не отделяя его от моих глаз, бледная фигура Юли в халате в больничном дворе, проплывающая в сопровождении девочек, ее однолеток, мимо скамейки, на которой сидел я. Будто это было совсем недавно.


На самом деле прошло три десятка лет. Я ем в одиночестве, не отрывая взгляда от человеческих фигур на телевизионном экране, ну прямо как король перед стоящей свитой в соответствии с требованиями дворцового этикета. И я вдруг почувствовал всей своей душой, осознал глубоко, ощутимо то, о чем читал когда-то: не каждому посчастливилось любить, не у каждого была первая любовь в школьные годы (настоящая любовь, а не влюбленность), и пусть она даже была безответной – не каждый испытал счастье познать ее. Я вдруг поразился простой мысли, как много из моих знакомых так и не познали, что такое юношеская любовь.

А, может, моя любовь на самом деле была разрушительной? Я утрачивал оптимизм, любил других, но мне всегда казалось, что не люблю достаточно, как любил Юлю. Возможно ли, что из-за нее я совсем не смог никого полюбить?

Нет, я все же был счастлив. Я любил. А любила ли она своего Диму так, как я любил ее? Что она чувствовала? Может, он всего лишь нравился ей? Была ли она счастлива с ним на самом деле? Я не помню блеска в ее глазах, а это значит, что ее чувства к нему не знали сладких изматывающих штормов, и если их следует назвать любовью, то она была слишком ровной и спокойной. И потому ее брак не испытал угрожающих потрясений.

Моя безжалостная грусть отзывается обпекающей болью в груди. Посреди скупой зелени, чудом спасающейся от удушливой влажности и обжигающей израильской жары, отчаянно обращаюсь к памяти, надеясь возродить мысленно спасительное чудо буйной и сочной зелени норвежского леса, подсмотренное мной на разломе августа несколько лет назад. В такие минуты, когда безжалостная безграничная грусть спешит ко мне вслед за мыслями о Ней, обпекающая боль в верхней левой части груди начинает убеждать меня, что из глубин пульсирующего сгустка красных мышц прорываются наружу причиняюшие страдание знакомые буквы. В те мгновения я начинаю верить, что если бы мне удалось заглянуть во внутрь, я различил бы на сердце Ее выжженное имя.