Geum.ru

Ящик Пандоры, или Время задавать вопросы, и время

Вид материалаДокументы

Содержание


Она просто удовлетворила свой пыл и свое желание представить себя сладострастной самкой, насилующей мужика"
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   12
"У нее и в мыслях не было никакого желания дарить мне нежность и тепло, - окончательно решил я. – Она просто удовлетворила свой пыл и свое желание представить себя сладострастной самкой, насилующей мужика". Какова же была истина во всем, что произошло со мной, мне не дано узнать никогда.


Старшине я сказал правду, вернее, почти правду о своем опоздании – заблудился в лесу, отогревался и пил чай в доме лесника. Только вечером мне удалось успокоить себя воспоминанием об откровенном плотском наслаждении, испытанном мной. Тело требовало удовлетворения своих потребностей, совершенно не желая считаться с запросами души. В тот день мне оставалось служить около восьми месяцев, или же последнюю треть срока службы.

Примерно через полгода мы сидели с ребятами-сослуживцами и, не сговариваясь, молча слушали песни из альбома Давида Тухманова "По волне моей памяти". Альбом уже существовал года два, но никто из нас о нем не знал. Впервые мы внимали словам и мелодиям с непривычной затаенностью и сосредоточенностью в обстановке, которую можно было принять за подпольную, словно слушали запрещенную музыку. Иногда кто-то из нас, почуяв необходимость в восстановлении эмоций, быстро расстрачиваемых во время прослушивания, останавливал кассету на минуту, и тогда звучали восторженные оценки: какие необычные слова, а мелодии Тухманова - свежий ветер в потоке уже привычной музыки. Один из солдат, накануне службы уже попробовавший свои силы в одной из многочисленных групп из предместьев Ленинграда, пытался втолковать нам ньюансы новизны. Первые строки стихов вольнодумствующих странствующих школяров, зазвучавших словно из глубины веков в переводе Л. Гинзбурга и ворвавшихся в зону популярности на волне мелодии "Из Вагантов" с элементами подражания средневековой музыке, заставили мечтавших о скорой учебе оцепенеть.


Во французской стороне, на чужой планете,
Предстоит учиться мне в университете.
До чего тоскую я, не сказать словами,
Плачьте ж, милые друзья, горькими слезами!
На прощание пожмём мы друг другу руки
И покинет отчий дом мученик науки!
Вот стою, держу весло, через миг отчалю!
Сердце бедное свело скорбью и печалью.
Тихо плещется вода – голубая лента.
Вспоминайте иногда вашего студента!..


И дальше звучали очередные строки, и мне казалось, что они добрались из далекой эпохи в первую очередь ко мне – именно мне предстояло изучать те предметы, от упоминания которых стонал их герой.


Всех вас вместе соберу, если на чужбине
Я случайно не помру от своей латыни!
Если не сведут с ума римляне и греки,
Сочинившие тома для библиотеки,
Если те профессора, что студентов учат,
Горемыку школяра насмерть не замучат,
Если насмерть не упьюсь на хмельной пирушке,
Обязательно вернусь к вам, друзья, подружки!..


В те минуты я мгновенно вспомнил о своих школьных пристрастиях к западной средневековой истории и к истории Киевской Руси и уже знал, что моей специализацией станет средневековье.


Олег неожиданно пристрастился в армии писать заметки в газеты дивизии и округа. Проверив свои способности, он принял решение сменить поприще историка, в котором никто не мог обещать ему заранее работу исследователя и преподавателя в университете, на поприще журналиста. Олег демобилизовался на две недели раньше меня и вопреки нашим прежним планам срочно уехал в Киев поступать на подготовительное отделение факультета журналистики. Намного раньше его в Киев переехал избежавший армии из-за проблем со зрением Юра. Я возвращался домой в поезде в стороне от шумной кампании бравых "дембелей" в парадной форме с неуставными излишествами и размышлял над тем, как плохо мы знаем даже самых близких своих друзей. Теперь История стала только моей целью, и я клялся себе, что не отступлюсь от нее. Я соскучился по Олегу и Юре за два года и решил, что все же мы сможем быть рядом, если поступлю на истфак в Киеве.

Мой родной город встречал меня солнечным осенним днем привычной провинциальной атмосферой южноукраинского городка, меня же манили возможности большого города. Стремясь побыстрее освободиться от военной формы, я прямо с вокзала с чемоданом зашел в военкомат и стал на учет. Дома меня ждали больные родители, а тяжело больной брат находился в одесской клинике. На следующий день мама Олега рассказывала мне о последней его встрече с девушкой, не выдержавшей испытаний разлукой и затем безуспешно пытавшейся его вернуть, и я снова подумал о том, как плохо мы знаем своих самых лучших друзей, а значит и они знают нас намного хуже, чем думают.


- Как ты возмужал! – Галя, следуя своему обыкновению, радостно отметила перемену во мне после долгой разлуки. Армейские испытания и каши не прошли даром: из кухонного зеркала на меня смотрело повзрослевшее округленное лицо, которое не портила короткая стрижка.

Мы были с ней одни. Мальчика она оставила у родителей. Галя вдохновленно колдовала у плиты и стремилась положить мне в тарелку все, что лежало на столе.

- Все, что ни происходит, - к лучшему, - ворковала она. Ее радовала восстановившаяся определенность во взаимоотношениях с мужем: через месяц он должен был появиться снова, чтобы увезти ее с подросшим сынишкой к себе. Она не скрывала и своей радости по поводу замужества Юли:

- Наконец-то тебе уже никто и ничто не мешает искать свое счастье заново, не оглядываясь на Юлю. Ты мне очень дорог, и мне будет очень больно, если всю жизнь будешь безответно сохнуть по ней! Ты достоин лучшей судьбы. Наелся? Больше пить не будем. Все!

Наклонившись ко мне, Галя шутливо прошептала:

- Ох уж эти волшебные твои глаза – погибель для девушек, - и тут же привлекла меня к себе за воображаемый галстук и обожгла горячим дыханием и поцелуем. - Ну-ка, признавайся, с кем ты мне там изменял в своей авиации?

Она увела меня в гостиную на диван, включила магнитофон и попросила закрыть глаза. "Напрасно, - подумал я, повинуясь. – Сейчас будет раздеваться под музыку. Зачем же лишать меня удовольствия раздеть ее?"

Когда послышалось "Можешь открыть", я поспешно направил взгляд на нее, уже возбужденный от одной возможности увидеть ее обнаженной. Она же, закрыв глаза, ритмично танцевала с двумя красными лоскутиками на теле, оказавшимися узким бюстгальтером и трусиками.

- Закрой глаза снова и отверни, пожалуйста, голову, чтобы не подглядывал.

- Обижаешь, я не подглядывал.

- Молодец!

Когда снова прозвучало "Можешь открыть", Галя уже танцевала передо мной в тонком голубом белье, создававшем иллюзию просвечивания. Через несколько секунд снова прозвучал ее властный голос:

- Закрой глаза, пожалуйста, и отверни голову!

- Еще немного и я ни на что уже не буду способен. Так шутить нельзя.

Она звонко рассмеялась, довольная мной и собой.

- Закрой глаза, а если не удержишься, я смогу восстановить твои силы. Не переживай.

Послышалась другая мелодия, а вслед за ней и разрешение открыть глаза. Я увидел ее уже почти забытые мной груди с бледноголубыми прожилками. На этот раз Галя призывно танцевала в повязанном на бедрах темносинем шелковом платке. Я встал, теряя терпение, и двинулся к ней.

- Сядь! – вскрикнула она срывающимся от негодования голосом и отпрянула назад. Ее грудная клетка вздымалась в учащенном ритме, ускоренном танцами и возмущением. – Еще не пришло время!

- Еще немного и будет поздно! – взмолился я.

- Успокойся, мой хороший, и закрой глаза.

И снова зазвучала другая мелодия. "Добры вечар, дзяўчыначка, куды йдзеш? Скажаш ты мне праўдачку, дзе жывеш?", - пели "Песняры".

- Да, "дзе жывеш"? – озабоченно повторил я, подразумевая «Где же ты?».

- Открой глаза, - послышался игривый голос Гали.

От увиденного мое лицо, наверняка, приобрело дурацкий вид. Рядом с Галей в образе восточной феи танцевала обнаженная девушка с голубым шелковым платком на бедрах и шелковым шарфиком, прикрывавшим лицо ниже глаз. Мой взгляд мгновенно прилип к ее стройной божественной фигуре и высокой груди, еще не испорченным родами и кормлением. Возбуждение достигало предела, а наряду с ним уже мерещились мохнатые лапы страха.

- Вы что, очумели?! После всего этого я и с одной не справлюсь!

- Еще чего захотел? – с обидой в голосе отозвалась Галя. – Я тебя сегодня не собираюсь ни с кем делить, даже с Аней. – Я тут же вспомнил о ее юной двоюродной сестре, а они зашлись в истеричном смехе, попятились к двери и синхронно сбросили платки. Мгновенно полоснув мои глаза нежным плоским животом и миниатюрным холмиком со слабой растительностью, Аня повернулась и, довершив удар видом почти детских круглых ягодиц с красными пятнами от долгого сидения, скрылась в прихожей. Галя подошла и села у меня между ног, продолжая двигать обнаженными бедрами в такт музыке. Долго и мучительно сдерживаемая мной разрядка наступила мгновенно.

- Подожди, сейчас Анечка уйдет, - многообещающе проговорила она, не догаываясь о том, что со мной произошло.

- Анечка! – скопировал я ее с раздражением, вызванным собственным фиаско. – И тебе не стыдно вовлекать девочку в такой разврат? – Я тут же почувствовал фальшь в своем вопросе, потому что совершенно не обижался на нее.

- Этой девочке, между прочим, девятнадцать лет, - произнесла она тихо, будто мне в укор, - и через месяц она выходит замуж. Анечка сама предложила весь этот карнавал, потому что сохла по тебе накануне твоего ухода в армию и потом расспрашивала иногда о тебе. Правда, Анька?

- Правда, - отозвалась та, показавшись на входе в гостиную уже в платье. Щеки у нее горели, а смущенная улыбка придавала еще большее очарование ее юному лицу. – Ну, не сохла, но ты мне нравился. Это мой подарок в честь твоего возвращения и вашей встречи. Не проболтайся моему Сережке, хорошо? На тебя можно положиться?

- Можно.

- Иди спокойно, - поддержала меня Галя и еще плотнее сомкнула руки на моей шее.

- Между прочим, - произнесла Аня и замолчала, а затем выпалила, - я еще девушка и ни с кем не спала. Вот так! – Она послала мне воздушный поцелуй и исчезла.

Когда за ней захлопнулась входная дверь, я освободился от галиных объятий и стыдливо поспешил в ванную. Сзади послышался ее добродушный смех, а затем и успокаивающие слова:

- Успокойся, родной! Ничего страшного не произошло. Это представление для зрелого мужчины, а ты еще молоденький. – Пока я снимал остатки одежды и еще не открыл кран, до меня продолжали доноситься ее слова. - У нас еще много времени сегодня. Если хочешь, отдохни, а потом ты от меня не отвертишься.


Мне повезло с работой. По чистой случайности место одного из двух художников-оформителей в том же заводоуправлении было свободно. В вентиляционной комнате внешне почти ничего не изменилось, сохранились даже журнальные иллюстрации, отражавшие наши с Юрой ведущие интересы – искусство и историю. Но атмосфера в ней могла привести в отчаяние: мой напарник Николай - сорокалетний угрюмый крепыш с грубым лицом, которого редко касалась бритва, и крупными руками мастерового мог не проронить ни слова в течение целого дня и откликался на мои вопросы односложными "да", "нет" или междометиями. К нам заходили неулыбчивые люди только для того, чтобы передать нам заказ и забрать готовую работу. Среди них не было никого из прежних посетителей. Я незаметно для самого себя почувствовал ответственность за восстановление, и конечно же, частичное, прежней раскованной обстановки, частично напоминавшей атмосферу студии свободных художников. Мне, в меру разговорчивому человеку, ранее не способному запомнить ни одного анекдота, приходилось подтягиваться к эталонам общения, которые установил Юра тремя годами раньше. Шутки, анекдоты и интересные исторические факты, прежде всего из жизни великих мира сего, припасенные мной с помощью распросов моих веселых приятелей или же обнаруженные в любимых исторических монографиях, выкладывались первоначально только Николаю, сначала только поводившему плечами и оборачивавшему голову в мою сторону. Вскоре я почувствовал вкус успеха: мой напарник стал издавать междометия, а со временем – задавать краткие вопросы из одного-двух, а затем и двух-трех слов. Настало время опробовать свои способности на публике. После того, как анекдоты и шутки были благосклонно приняты входившими, я смог перейти к историческим фактам. В итоге прежняя атмосфера подверглась частичной реставрации. В вентиляционной снова задерживались интересные личности и некоторые вполне милые особы.


Ко мне зачастили две девушки, обе недавние школьницы. Очень скоро они заинтересовались назначением "особой комнаты" и проникли в нее. Одна из них пристрастилась заходить в нее для перекуров и просила меня продолжать беседу в нише. Ее реакции на мои шутки и рассказы показались мне довольно односложными и даже грубоватыми, и ей очень скоро пришлось обнаружить, что я утратил к ней интерес.

Другая девушка заглядывала в "особую комнату" лишь на несколько минут, любовалась видом полей и лесопосадок, открывавшимся за контурами завода, построенного на самой окраине города, и с милой детской непосредственностью эмоционально передавала свои впечатления.

- Какой чудесный вид! – мягко и восторженно произносила Ира. - У вас такая прекрасная возможность наблюдать эту красоту! А с моего этажа видны только заводские корпуса.

В эти мгновения ее припухлые губки становились очень привлекательными, и мне хотелось их поцеловать. Ее смех отдаленно напоминал мне звучание колокольчика, и однажды, не удержавшись, я именно так ее вслух и назвал: "колокольчик". Ира, конечно же, смутилась, сверкнула на меня своими большими карими глазами и отвернулась, чтобы скрыть волнение. Меня охватило пьянящая эйфория, и я отчетливо почувствовал, что способен волновать эту девушку и могу расшифровать любое ее состояние. Естественность наших отношений я непродуманно нарушал демонстрацией возрастного превосходства, связанного с определенным жизненным опытом – все же у меня за плечами армия! Нет, это ни в коей мере не мешало мне очаровывать ее – напротив, она стала приходить чаще и задерживаться чуть дольше, постоянно опасаясь получить нагоняй от своего начальства. Мне же открылось внутреннее наблюдение, которое подсказывало, что бравирование разницей в возрасте исходит только из желания очаровать ее, но скорее всего не связано с любовью.

Наконец настал день, когда Ира в качестве совершенно естественного продолжения рассказа о недавней поездке с родителями по городам "золотого кольца" сама впервые присела в низкой нише, не заметив, что полностью открыла моему взгляду свои соблазнительно белые ножки. В то мгновение мне показалось, что мне не нужно никого, кроме нее, и тогда я сел возле Иры, мягко приложил свою ладонь к ее щеке и, осторожно повернув к себе полудетское личико, прикоснулся губами к ее приоткрытым губам, а затем прирос к ним в длинном проникающем поцелуе. Сначала сознание даже не зафиксировало мою руку на ее коленях, а она позволила ей задержаться на них только несколько секунд и мягко отстранила ее своей рукой.


Я, до недавнего времени немевший в присутствии девушек, чувствовал себя очень раскованно вблизи Иры, откровенно любовался ею и впервые в жизни без запинки ласкал ее слух незамысловатыми комплиментами, рассеивая остатки ее подсознательной настороженности.

- Мой нежный колокольчик, мой хрупкий цветочек, мое ласковое солнышко, - плавно нанизывал я бусинки слов на ее слух, и она сама подходила с очаровательными искорками в глазах и обаятельно обнимала меня двумя руками, плотно прижималась и напрягалась вся в ожидании прикосновения моих рук. В такие моменты запах ее тела сигнализировал мне со всей откровенностью – вот оно рядом, словесно обласкай его и усыпи его бдительность, и оно начнет раскрываться перед тобой, каждый раз позволяя твоим рукам новую вольность, пока однажды, расстаяв от словесных и физических прикосновений, совершенно забудет вовремя меня остановить.

Меня начала пугать та легкость, с которой я говорил Ире комплименты и гладил сквозь одежду ее спину, руки, грудь и бедра. Она по-прежнему очень стеснялась, но доверяла мне, догадавшись, что мне известен допустимый предел. Я же все отчетливей спрашивал себя: "Если мне хорошо с ней, то почему я не чувствую той тайны, того необъяснимо возвышенного восторга, который переживал в присутствии Юли? Люблю ли я ее?". И в ответ откуда-то из глубины души моей доносилось: "Да, на самом деле, любишь ли ты ее? Чувствуешь ли в ней загадку, которая будет тебя удерживать возле нее если не всю жизнь, то многие годы?". У меня не было четкого ответа. Мне казалось, что я попал в совершенно глупое состояние, в котором не мог сказать ничего определенного. "Было бы неверно сказать, что я совсем не люблю Иру", - полагал я, но тут же у меня появлялась оговорка, - но было бы также неверно сказать, что я люблю ее!"


Вскоре в один из вечеров мне снова захотелось увидеть фотографию Юли в школьной форме, и когда я трепетно рассматривал ее, память легко принесла моему воображению ее традиционную голубую кофту, зимние темно-синие колготы, русые волосы, серо-голубые глаза, приветливую улыбку, трогательное "че?" Сердце тут же остро защемило от болезненного ощущения безнадежности и принесло мне недвусмысленный ответ: моя любовь к Юле никуда не исчезла, она только из сожаления ко мне спасительно задремала на время, позволив Ире понравиться мне.

На следующий день фотография вернулась на свое место в вентиляторной, но с приходом Иры я снова оттаял, позволив ей увести себя к нише. Запах ее тела мгновенно пробудил во мне воспоминание о двух танцующих обнаженных телах, синхронно освобождающихся от последнего укрытия в виде платков. В тот момент чувственность уже обладала мною и, легко нейтрализуя сдерживавший рассудок, плотнее обволокла ее губы моими, беспорядочно притягивала мои руки то к пуговичкам на ее блузке, то к плотным колготам. Ира задрожала, резко отпрянула назад, но тут же наткнулась на стенку ниши. Она всхлипнула, освободив из глаз два слезных ручейка и нервно зашептала, опасаясь выдать особенности ситуации по-обеденному дремавшему в большой комнате Николаю:

- Пожалуйста, не надо, я прошу тебя! Я боюсь.

- Нет, Ирочка, не бойся, цветочек мой хрупкий, я всего лишь хотел притронуться.

- Как ты можешь, ты же даже еще не сказал, что любишь меня!.. Ты любишь меня?

- Конечно, люблю! – тихо воскликнул я и устыдился поспешности признания в том, в чем совершенно не был уверен.

Ира все еще дрожала, и чтобы унять дрожь сама прильнула ко мне, на мгновение забыв о недавней активности моих рук. Но именно посредством их в нее проникла другая опасность - это был плохо управляемый всплеск чувственности.

- Ты мне сейчас ничего не сделаешь, правда? Обещай мне!

- Обещаю и даже клянусь.

Ее дрожь утихла, она открылась навстречу моим прикосновениям. Мои губы уже целовали ее маленький сосок, а рука познавала внутреннюю сторону бедер.

- Хватит, - зашептала она, - пожалуйста, хватит!

- Да, ты права, - с трудом дыша откликнулся я, - все, хватит.

Я высвободил руки и осторожно привлек ее к своей груди, а она вдруг счастливо заулыбалась, как ребенок, что могло быть похвалой и благодарностью моей сдержанности.

На следующий день Ира не пришла в обеденный перерыв, и только к концу его позвонила мне и тихо сказала:

- Я должна быть благоразумной. И тебе стоит успокоиться. Не грусти, хорошо?

- Постараюсь.

- Я на днях приду.


Ира стояла в вентиляторной напротив двери и встречала меня с каменным лицом и гневными огоньками в глазах. Войдя в комнату, я стушевался от неожиданности и неясности ситуации. Оказалось, что она ждала меня и от скуки прошлась по закоулкам комнаты, обнаружив фотографию. Мой напарник даже без какого-либо злого умысла подтвердил ее предположение, что фотография повешена мной. И действительно, разве в его возрасте кто-нибудь демонстрирует на стенке фотографию девушки – выпускницы школы?

- Что это значит?

У меня не было готового ответа, и я признался в том, что эта девушка – моя безответная школьная любовь.

- Но почему? Почему вдруг сейчас? Почему тебе понадобилось повесить ее фотографию?.. Мы с тобой не встречаемся ни по вечерам, ни по выходным, ты меня никуда не приглашаешь!

- Я собирался уже на этой неделе сделать это. Мы же вместе только примерно месяц.

- Только! Хорошо, что ты хотя бы не отодвинул приглашение к годовщине нашего знакомства! А предложение ты бы сделал мне в лет сорок-сорок пять!

- Ира! Ну что за бес в тебя вселился? Успокойся, колокольчик.

- Я спокойна – промолвила она без крика. Она на самом деле уже выглядела внешне спокойной. Переведя дыхание, Ира приблизилась ко мне и продолжила совсем тихим голосом. – Послушай, я все могу понять: эта девушка из твоего прошлого, может быть, даже из недавнего прошлого, и я не могу просить тебя, чтобы ты полностью стер ее из своей памяти. Но ты не сможешь ее забыть, если по крайней мере не снимешь ее фотографию. Пожалуйста. Так будет лучше и для тебя, и для меня.

Я тоже ответил ей тихо, невольно копируя ее манеру разговора:

- Хорошо, я подумаю.

Такой ответ стал неожиданностью для меня самого.

- Подумаешь? – горячо прошептала она, и мне вдруг стал понятен мой ответ: ее не по возрасту диктаторские замашки смущали и даже пугали меня, ведь я всегда мечтал только о нежной, ласковой и терпеливой девушке. Оказалось же, что вчерашняя кошечка превратилась в агрессивную тигрицу. Получалось, что Ира мне не пара, и я изначально был прав: это была не любовь, а всего лишь очарование влюбленности, к которому примешалась растревоженная небольшим опытом чувственность.

- И долго ты будешь думать? – снова услышал я тихий голос Иры. – Знаешь что, - продолжила она уже звучным голосом, - ты подумай, а заодно подумай, нужна ли я тебе.

Она резко развернулась и выбежала из комнаты.

Я застыл, не зная как поступить, и в это время услышал бас Николая:

- Бабы, они и есть бабы! Ничем им не угодишь, – зло бросил он свое философское заключение и снова надолго замолчал.


В течение нескольких дней меня терзали желания и сомнения, я думал о Ире – ее раскрывающейся женственности, восторженности, приводившей меня в умиление, душевной нежности и теплоте, теле подростка с уже отчетливыми признаками взросления. И все же я понимал, что мне не столько не хватало ее, сколько согревающего душу и тело общения с девушкой. В Ире была скрыта сексуальность еще пока неведомой ей силы – объятия с ней немедленно пробуждали во мне влечение. Но на ее беду она уже была для меня быстро прочитанной книгой или легко разгаданной загадкой. Мои сомнения окончательно развеяла ее вспыльчивость. В конце концов последние доводы возобладали: я не искал ее и не звонил ей. Мне шел всего лишь двадцать первый год, и я не способен был принять в расчет очень простую, но достаточно ключевую во взаимоотношениях между полами истину – все, что с легкостью достается, обычно не ценится нами. И мне не дано было тогда оценить ее отношение ко мне. Разумеется, Ира тем более об этом не думала. Уж очень стремительно она шла на сближение, изначально не скрывая степень своего увлечения мной. Она еще не успела достигнуть уровня изощренности взрослой девушки и наивно искала наиболее быстрое решение трудной ситуации, в которой мы оказались. В итоге первой не выдержала Ира и позвонила в вентиляторную.

- Можешь считать, что твоя гордость не пострадала, я позвонила первой.

Она на несколько секунд замолчала, надеясь на ответ, но я совершенно не знал, что сказать и потому молчал.

- Ты мне ничего не хочешь сказать? Я для тебя уже ничего не значу? Я в эти дни почти не сплю и только думаю о том, что произошло между нами. Знаешь, я готова пока не обращать внимания на ее фотографию, если она так важна для тебя. Ты хочешь, чтобы я пришла?

- Приходи, - глухим голосом отозвался я.

- Твой голос звучит довольно равнодушно. Или мне показалось?

- Понимаешь, Ира, я еще не полностью разобрался в себе, но... ты приходи.

- Понимаю... Еще не разобрался. Эх, ты, девушка звонит тебе первой, забыв о гордости, а ты, оказывается, еще не разобрался в себе. Когда закончишь свои внутренние разборки – позвони... если захочешь.

В трубке послышались короткие гудки, и я почувствовал, что меня охватывает раскаяние. Если бы Ира зашла ко мне, то я скорее всего оттаял бы.


Первое время мы иногда сталкивались в столовой, но она отворачивалась. Вскоре случайные встречи прекратились – вероятно, она намеренно стала приходить в столовую в другое время. Именно в один из тех дней в вентиляционной неожиданно появилась Галя. Бросив раздраженный взгляд в сторону Николая, она попросила меня выйти с ней. Я же пригласил ее в "особую комнату".

- Я уезжаю с мужем через неделю. Случайно узнала, что у вас с этой девочкой размолвка...

- Откуда ты знаешь о ней?

- Случайно. У нас с ней оказалась общая знакомая.

- По-моему, это не размолвка, а разрыв.

- Жаль, мне действительно жаль, - искренним тоном отметила Галя, - мне очень хочется, чтобы ты был счастлив.

- И мне хочется.

- Мы сейчас вдвоем нуждаемся в утешении...

- Почему? Что с тобой? – забеспокоился я. – Он тебя бьет?

- Нет-нет, не бьет. Просто... мне тяжело расставаться с тобой. Я тебе не раз помогала, помоги и ты мне.

Я вопросительно посмотрел на нее.

- Давай встретимся. В последний раз. Подари мне немного тепла... Мне кажется, я заслужила это у тебя.

Через день Галя повела меня в квартиру Ани, которая впустила нас в нее и через несколько минут выбежала, подмигнув нам на ходу. Мы отдали дань чувственности и застыли на спинах, соединенные сплетением рук. Выйдя из забытья, Галя положила голову ко мне на грудь и тихо заплакала. В моих глазах выступили скупые слезы.

- Не обращай внимания, - шептала она, - это просто слезы, бабьи слезы.


Я снова остался без женского тепла, страдал, иногда клял себя за неумение полюбить Иру и сердился на Юлю, не имея на то никаких оснований: наши жизни уже три года не пересекались. Мне было очень больно, и однажды я зашел за ширму и стал молить ее, обращаясь к фотопортрету, чтобы она меня отпустила. Ее глаза смотрели со стены сквозь меня. "Значит Юля уже давным-давно забыла о моем существовании! – рассудил я. – И следовательно – я свободен любить кого угодно." Но желанная свобода не приходила.

Моим утешением стала та библиотека на окраине, в которую мы с Олегом когда-то спешили перед армией. Отрекшись от внешнего мира, я погрузился в мир исторических монографий по русской истории, иногда переключаясь на редко встречавшиеся монографии по истории средневековья.


За беспрерывным чтением быстро пролетела зима. Мартовское солнце восстановило способность к теплым прикосновениям и принесло ощущение обретенного покоя и примирения с внешним миром.

Вечером в одну из первых весенних суббот впервые в жизни я вошел в танцевальный зал городского дома культуры и в первые же мгновения увидел ее. Гибкой стремительной походкой, слегка покачиваясь в только ей известном ритме, она приближалась ко мне, невысокая и изящная, словно живое воплощение света и идеальных пропорций. "Это же Юля, слегка похудевшая и повзрослевшая на несколько лет! Нет же, - с горьким сожалением попытался усмирить я свою услужливую фантазию, - довольно самообмана! Она другая, но тоже знакомая мне и не менее прекрасная. Прими ее как вознаграждение за долгие муки." Девушке и невдомек было с каким восторгом я покорялся ей, сероглазой и русоволосой, женственной и легкой, несущей мне одному солнечную сладкую улыбку.

И как же глупо я ошибался! При ее приближении мне стало ясно, что улыбка была предназначена девушке, стоявшей рядом со мной у колонны. Лишь в последний момент она столкнулась с моим неотвязчивым взглядом, мило улыбнулась мне и на ходу бросила: "Здравствуй!" Они бегло обменивались новостями, а я искоса подглядывал за ними, не переставая восхищаться ею: "Какая она необыкновенная, настоящая, с какой неподражаемой легкостью она воспринимает мир. А я этого в школе никогда не замечал." Это была Лена, одноклассница Юли, с которой мы были поверхностно знакомы со школы.

Ее собеседница вдруг ушла, а Юля, развернувшись, уже собиралась вернуться на прежнее место, и тут она снова увидела меня и снова рассеянно улыбнулась. Именно в этот момент кто-то из парней захотел язвительно задеть каким-то образом милицейский наряд громким выкриком специально заготовленного политически лояльного лозунга, звучание которого на танцах приобретало откровенно саркастический оттенок.

- Свободу Луису Корвалану!, - послышался из дальнего угла призыв, обычно звучавший от имени партийного руководства в защиту арестованного хунтой лидера чилийских коммунистов. Мы с Леной, не сговариваясь, прыснули, мгновенно развеселясь от смешной и дерзкой выходки. "Сейчас или никогда!" – неуверенно скомандовал я себе и на ватных ногах приблизился к ней. Превосходство в росте неожиданно прибавило мне сил и уверенности. Я стал расспрашивать ее понемногу обо всем и выяснил, что она училась на первом курсе местного института и в нем же работала лаборанткой. Лена поинтересовалась моими новостями и, заметив ее заинтересованный взгляд, я догадался, что мое увлечение историей вызвало в ней легкую симпатию. Лихорадочно вспоминая некоторых ее одноклассников, я уже хотел было спросить о них, как вдруг выпалил вопрос, который нелепо было задавать в первую очередь:

- Как Юля? Приезжала ли она?

Лена удивленно вскинула брови. Ее удивление было оправданно: не спросив ни о ком другом, я вдруг сразу заинтересовался ее одноклассницей, к тому же замужней, с которой у нас почти ничего объединяющего не было, кроме общих уроков английского.

- Мне говорили, что Юля недавно приезжала.

После такого странного вопроса, выдавшего меня с головой, мне показалось, что Лена стала утрачивать ко мне интерес. Мне необходимо было срочно восстановить свои изначальные шансы, и я без всякого перехода предложил ей потанцевать. Уже танцуя с ней, вдруг почувствовал обжигающий холодок в груди, распространявшийся к желудку - всего лишь несколько минут назад я был на грани провала, эта чудная девушка от недоумения могла найти подходящую отговорку и отказать мне. В тот вечер я уже не оставлял Лену, и мы танцевали почти беспрерывно. Мои руки прикасались к ней с большой осторожностью, и тем не менее я чувствовал ее тело, теплое, трепетное и тонкое, сплетение гибких мышц в особо нежной оболочке.

Поздним морозным вечером мы оказались у ее калитки. Я пытался побороть свою неуверенность и мысленно оживлял победные звуки "Ватерлоо" в исполнении шведской четверки «Абба». Но робость не исчезала, и тогда вместо поцелуя, о котором мечтал все время, танцуя с ней, я взволнованно произнес:

- Леночка, ты особенная, просто необыкновенная. До чего же не хочется с тобой расставаться!

Мы смотрели друг другу в глаза, в ее почерневших от темноты зрачках отсвечивались искорки от фонаря, будто лунные блики в ночном море.

- Почему ты должен расставаться, ты что уезжаешь куда-то?

- Нет-нет, - облегченно вздохнул я, выдавая свою радость широкой детской улыбкой, - мне не хочется уходить от тебя. Встретимся завтра, хорошо?

- Хорошо, встретимся, - на этот раз ее ослепительная улыбка предназначалась мне и больше никому другому.


В те дни впервые в жизни я почувствовал себя особенным и счастливым. "Со мной ли это происходит?" – полушутя-полусерьезно задавал я себе риторический вопрос, любуясь Леной, такой обворожительной и трепетной, без какого-либо намека на напускную вульгарность. Наш первый поцелуй освободил меня от чувства скованного обожания, которое больше могло подходить божеству, а не девушке из плоти и крови. Она же менялась в моих глазах, не теряя черты особенной девушки, но лишаясь части признаков необычности. Бывало магия ее очарования исчезала ненадолго (от восторга тоже устают), и она стояла рядом со мной совершенно земная, со всеми почти незаметными прыщиками на лице и трещинками на губах. Но и тогда она оставалась родной и желанной. У меня не было необходимости готовить для нее самые волнующие комплименты – они возникали во мне сами и устремлялись к ней, чтобы придать ее лицу довольное и счастливое выражение и сияние от блеска в глазах. Как легко пришел мне на ум самый любимый мой комплимент, возникший так естественно и органично! "Кувшинка", - любил я повторять чуть ли не бесконечно, часто восторгаясь желто-белыми элементами ее тела и одежды, органично подчеркивавшими сочетание ее улыбки, изящности и женственных телесных изгибов. И снова возвращалось ко мне ощущение беспокойства и неуверенности, чтобы при ее виде преобразоваться в эйфорию тихого счастья. "Она - моя? – беспокойно спрашивал я себя, чтобы в который раз убеждать себя снова и снова: "Но она действительно сейчас со мной, самое невероятное чудо в моей жизни. Стоит только прикоснуться к ней поцелуем, и она обожжет чувственной реакцией губ и тела." Во мне жила, множилась и разрасталась по всему телу невероятно безграничная потребность любить, ласкать и боготворить. Рядом с ней прокладывала себе дорогу неиссякаемая жажда женской нежности и тепла. Она дарила их мне размеренно и осторожно, словно сознательно сдерживала их до полной уверенности в моих чувствах. Я же торжествовал с того момента, как осознал, что мне удалось выйти из полного эмоционального подчинения Юле, переместить ее образ на периферию памяти и безоговорочно поверить в свою способность любить снова.


Лена любила прижаться ко мне своим корпусом, скрытым в складках плаща, чтобы защититься от неуемного весеннего пронизывающего ветра и, умиляя меня, приглушенно говорить на ходу о своих чувствах и тайнах. Если же мы сидели, то она переходила на громкий шепот.

- Скоро лето. Мы поедем на островок за мостом, посредине Буга, а после купания я почитаю тебе из моих любимых домашних книг... Осенью ты уже будешь учиться в университете, - почему-то говорила она без тени сомнения, - и мы будем видеться совсем редко, пока и ты вовсе исчезнешь, после того, как тебя уведет какая-нибудь однокурсница.

- Это не случится, хотя бы потому, что я решил учиться на заочном отделении. С любимыми не расстаются, - улыбался я ей, и она улыбалась мне понимающей улыбкой, выдававшей знакомство с измененной мной строчкой стихов.

Часто, когда я провожал ее домой, Лена проявляла желание помочь мне в подготовке к поступлению в университет и экспромтом задавала вопросы, проверяя у меня знание исторических дат. Поздним вечером, чуть ли не ночью, на обратном пути я вспоминал даты, будто продолжал игру с ней, и, тренируя память, декламировал их как стихи.

Однажды она решилась откыто спросить о моих чувствах к Юле.

- Ты так взволнованно спросил о Юле. Почему? Ты ее не можешь забыть? Любишь ее по-прежнему?

- Я ее очень любил, до тех пор, пока не встретилась ты. Она далеко, я даже стал забывать ее внешность. Я люблю тебя и только тебя.

Лена ничего не отвечала, только направила на меня сияние своей обаятельной улыбки.


Солнце застыло высоко в бледноголубом небе, вдалеке сросшимся с беспокойной водной массой моря. Под зонтиком приморского кафе сидели местные юноши с повадками золотой молодежи вместе с вальяжными неграми-студентами, пили, закусывали, громко смеялись, переходя на визг, и смотрели поверх голов проходивших мимо стушевавшихся рядовых пляжников. Солнечные лучи и влажный воздух размывали изображения людей, деревьев и цветов вокруг широкой асфальтированной дорожки, по которой я поднимался к трамвайной остановке.

Я очнулся от задумчивости и со странной заторможенностью с трудом сообразил, что вместо трамвая оказался в рейсовом автобусе с попутчиком, поразительно похожим на давнего соседа в рейсе на Одессу. Мне тут же вспомнилась молодая пара с грудным ребенком; внутри меня из нижней части туловища поползла вверх необычная эмоциональная волна, эквилибрировавшая на грани тревожного беспокойства и эротических переживаний, и со странным предчувствием повернув голову налево, я с изумлением снова увидел их троих, а вслед за этим – появившуюся крупным планом грудь, к которой присосался ребенок, чьи губы отчего-то облюбовали мякоть под темным соском, напряженно торчавшим в мою сторону. Моему изумлению не было предела. Не сразу я обратил внимание на странную бледную пелену, а она стала постепенно уплотняться и снова просветлела, открыв для меня молодую женщину, на которой уже была застегнутая на все пуговицы голубая кофта, почему-то показавшаяся мне знакомой.

В здании автовокзала в моем городке на входе сидела пожилая кассирша, она продавала билеты на выставку и прилежно повторяла: "Экспозиция начинается справа". На стенах автовокзала сквозь голубую краску все более отчетливо проступали фрески с изображениями святых. С потолка на меня словно обрушивалось мозаичное изображение женской фигуры на золотом фоне с руками, распростертыми в сторону-вверх и почти обрамлявшими голову с огромными страдальческими глазами.

Люди, окружавшие меня, замерли от вида выступившей на другой стене фигуры с выразительными властными глазами и черно-белой бородой. Только в этот миг я заметил, что перемещаюсь к центру зала без каких-либо усилий. В середине зала магнитная тяжесть отпустила меня. Старец с энергичным завораживающим взглядом в пронзительной тишине пошевелил ожившей рукой с розовыми пальцами, и, смахнув строгое выражение лица доброй улыбкой, поманул кого-то взмахом ладони. Передо мной возникла Юля вся в бледно-золотой подсветке, немного повзрослевшая и сияющая. Волнующая легкость впиталась во все мои клетки – мне показалось, что нити, посредством которых шло управление сценой встречи, были переданы мне. Убежденный в этом я протянул руку к Юле, но она мгновенно отдалилась и покровительственно улыбнулась мне. Ее голос рассек тишину словно натянутую леску и с сочувственной нежностью произнес: "Я любила тебя". Нет, скорее всего, она сказала: "Я забыла тебя". Хотя мне кажется, что я различил неожиданные оттенки трагичного сочувствия, и потому наиболее вероятным вариантом должен быть следующий: "Я убила тебя". В те мгновения я еще не полностью расшифровал ее голос и сосредоточил все усилия на попытке открыть рот, но мне это не удавалось. Когда мне уже показалось, что смогу говорить, мои глаза едва различили в сером свете край подушки. Я подумал, что проснулся, и от горькой досады мои глаза увлажнились.

Мне очень захотелось вернуться в сон, и я забылся снова. Солнце повисло высоко в небе цвета морской волны и посылало щедрые лучи к собору. Под соборной стеной под зонтиком сидели местные юноши с повадками золотой молодежи вместе с вальяжными неграми-студентами, громко смеялись и смотрели поверх голов презрительно отворачивавшихся от них прохожих. Подсвеченные лучами пылинки размывали изображения людей, деревьев и цветов на улице, мощеной булыжником, по которой я обреченно шел к трамвайной остановке.


Майские лучи и мои грезы преобразили гостиную в доме Лены в уютное сплетение прямоугольных поверхностей, и они изолировали нас от времени и пространства, без которых наше застывшее объятие посреди комнаты казалось вступлением в бесконечность. Лена первой слегка отстранилась и посмотрела на нижнюю часть моего лица.

- У тебя красивая линия рта, - медленно и четко произнесла она.

Когда я почувствовал в себе состояние, необъяснимо сравнимое с опасно натянутой струной, готовой лопнуть в любой момент, подсознание незаметно напомнило мне о том, что любое напряжение требует разрядки, и тогда первыми приобрели подвижность мои руки. Сантиметр за сантиметром они исследовали фрагменты ее спины. Я переживал ощущение священнодействия, почти лишенного плотских ощущений. Даже когда мой рот поплыл по изгибу ее шеи, я испытывал лишь легкое возбуждение. Лена же задышала чуть глубже обычного. Мои губы соскользнули к началу ее грудной клетки, и до моего сознания вдруг достучались гулкие удары ее сердца. Они пробудили во мне способность говорить.

- Ле-на, Ле-ноч-ка, - чуть слышно произносил я, почти соскальзывая к шепоту. – кувшинка моя. Как мне передать тебе насколько я люблю тебя? Я очень счастлив с тобой.

- Тогда давай привяжем себя друг к другу, - пошутила она, копируя плавный темп моего шепота.

Мягкий шутливый тон Лены придал мне больше смелости, и я сразу же почувствовал как обжигающая теплота в грудной клетке встретилась с холодом, поднимавшимся кверху из желудка и выдававшим мой страх совершить ошибку и испортить наступившую идиллию. Теплота стала брать верх, открывая путь медленно нараставшему влечению. Но мне еще было невдомек, что передо мной открывалась тропинка, ведущая к тайным желаниям. Я снова целовал ее в губы, а она с умилившей меня откровенностью закрыла глаза. Плохо сгинавшиеся пальцы наощупь искали пуговицы, и наконец мои губы коснулись нежно белых округлостей над голубым бюстгальтером.

- Подожди, фантазер, здесь большая комната, мне очень неуютно. Здесь прохладно... И мне почему-то тревожно.

- Скажи мне "да" и ты успокоишься и успокоишь меня.

- Что же будет означать "нет", - она напряженно улыбалась и заглядывала мне в глаза. - Тревогу? Отчего ты тревожишься?

- Боюсь потерять тебя. Вдруг кто-то отнимет?.. Мне кажется, что я меньше стану беспокоиться после этого.

- После этого? Да-а? – Ее улыбка стала настороженной. Или же мне просто показалось?

Только тогда я вспомнил о принесенных вине и шоколаде.

- Подожди минутку.

- Куда ты?

- Мне пора тебя спаивать, - произнес я и тут же удивился собственной дерзости. Она конечно же была защитной.

Заглянув на кухню, я открутил крышку еще дома предусмотрительно открытой бутылки и наполнил до половины два подвернувшихся стакана. Развернувшись с ними в руках, я чуть было не столкнулся с вошедшей Леной. Я тревожно заглянул ей в глаза – она выглядела спокойной.

- Мы напьемся без закуски?

- Ой, извини, совсем забыл.

Принеся шоколадку из сумки, оставленной в передней, я разделил ее на несколько кусков. Я подал ей стакан и тут же поцеловал, чтобы успокоить ее. Мы молча выпили, и, не позволив нам обоим дожевать шоколад до конца, поспешно взял ее за руку и повел в ее комнату.

Там меня забеспокоила тревожная дрожь: я все еще опасался, что она передумает. И будто бы специально, чтобы посеять во мне еще большую тревогу, в глазах Лены внезапно и едва уловимо сверкнули зрачки Юли. Все же вид ее беззащитного тела в еще незнакомом мне положении, когда она стояла, приподняв руки, помогая снять с нее прикрывавшее ее голову платье, подействовал на меня успокаивающе. "Почему белье разного цвета?" – невовремя подумал я, увидев беленькие трусики, будто женщины всегда одевают предметы белья одинакового цвета. Мне казалось, что у Лены это должно быть не так, как у других. Освободившись от платья, она отчужденно стала разглядывать стены, словно видела их в первый раз. Мне обязательно надо было сосредоточить ее внимание на себе. Я оглянулся на диван и вспомнил спасительный эпизод из зарубежного фильма. Попросив Лену забраться на диван с ногами и сесть, накрыл ее большой простыней и забрался к ней.

- Так уютней, - благодарно отозвалась она.

Я ничего не планировал заранее. Просто освобождал ее груди из кружевного футляра бюстгальтера, тут же мысленно восхищался ими и переходил в состояние раскованности. Раздевая ее и раздеваясь сам, я боролся с простынями, что вызвало у нее немного нервный смех. Она выглядела очень трогательно в одних узких беленьких трусиках. Снимая женские трусики, мужчина испытывает высшую степень священодействия, сладостный, почти священный восторг исполнения его желаний. Еще больший восторг испытывает при этом влюбленный мужчина. Мои губы и руки уже больше не отделялись от нее, и их беспрерывные священнодействия на ее теле наконец-то приблизили чудо: она обмякла, задышала глубоко, прикасаясь ко мне отвердевшими белыми холмиками с нежными навершиями, напоминавшими полукруглые конфеты, изогнулась и вытянулась на диване с закрытыми глазами на запрокинутом лице, подав мне тем самым безмолвный разрешающий сигнал.

- Ты безумно прекрасна, и в одежде, и без нее. Ты удивительно прекрасна! – мой шопот казалось принадлежал кому-то чужому.

- Ты можешь врать дальше, мне все равно это приятно, - прошептала в неге Лена, не открывая глаз.

Пришло время самых интимных касаний, она сама же подставляла все моим рукам и губам. Прикосновение к лобку сменило выражение неги на ее лице на слабую гримасу, подобную гримасе страдания. Но это было просто совершенно иное отражение наслаждения. Поглаживания в течение нескольких минут превратили ее прохладную кожу в почти горячую, а ее маленький вулкан стал совершенно влажным.

Проглотив слюну и не открывая глаз, Лена неожиданно вслух ошеломила меня догадкой:

- А я у тебя не первая... У тебя, кажется, уже есть опыт.

- Не фантазируй такое в самый неподходящий момент, - поспешно солгал я. А она открыла глаза и тихо проговорила-простонала:

- Ладно, помирать – так с музыкой. Только, пожалуйста... вовремя отодвинься. Ты понимаешь меня?

- Кажется, да.

Мои ласки привели ее тело в плавные беспорядочные движения, что сильно возбудило меня, и, боясь расстратить все заранее, я поспешил раздвинуть ее бедра. Ее лицо стало очень сосредоточенным, а она подстраивалась, но безуспешно, под мои движения, заметно проявляя осторожность. Так она напомнила мне о двойной осторожности: мне приходилось продвигаться с трудом (приятно было думать, что скорее всего, это был ее первый раз) и мне необходимо было быть начеку, чтобы успеть все завершить вне ее таких горячих и влажных сдавливающих тканей. Все наступило очень быстро: Лена дернулась со слегка искаженным лицом (вероятно, это была боль, а не наслаждение, или и то, и другое?), я же едва успел отстраниться от нее и излить все накопленное моей страстью на простынь. Она лежала с бледными лицом и шеей, расцвеченными красными следами прикосновения моих губ. Моя рука в благодарность машинально стала гладить ее живот и руки, затем я снова повернулся к ней и, свернувшись калачиком, как ребенок, положил голову на ее живот.

- Юля, Юлечка моя! –не то проговорил, не то пропел я трепетно и тут же застыл, пораженный такой ужасной ошибкой. – Леночка...

- Что это было? – с болью в голосе отозвалась она. Ты... ты так и не забыл ее?!.. Нет, ты никогда не забудешь ее!.. Мы никогда с тобой не будем одни: она всегда будет между нами.

- Леночка, кувшинка моя, ты же понимаешь, что это глупая оговорка. Зачем придавать ей такое значение?

- Ты, наверное, фантазировал, представляя ее... ты...

- О чем ты говоришь? Ты сама прелесть, чудо. Зачем же фантазировать о другой. Прости меня за эту идиотскую ошибку!

- Моя мама, будто предчувствовала и предостерегала меня от этого поступка. Мне так не верилось, что она окажется права. Ты и с Ирой расстался из-за нее.

- Откуда тебе известно об Ире? – в то мгновение я уже чертыхался по поводу сплетен, легко перемещавшихся по маленькому городу. – Только наговорили тебе всякие враки о ней. С ней была совершенно другая ситуация. Я ее никогда не любил.

Лена тихо плакала и вздрагивала, подобно тому как вздрагивает плачущий ребенок. Я смотрел на нее нагую, беззащитную и такую родную, и не мог сдержать скупые слезы.

- Я люблю тебя, - отчаянно пытался я пробиться к ее сознанию.
  • Уходи, - прошептала она. – Уходи! – повторила она громче, презрительно взглянула в мою сторону и, опомнившись, накрыла себя простыней и отвернулась к стенке.