Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 40 41 42 43 44 45 46 47 ... 60

муха?.." - "Пожалуй, что муха".

3. Н. кошкою дикою вцепится, даже подпрыгнет с козетки, готовая ведьмой

с дымами в трубу пролетать: "Ну, ну, - муха же? Всякие мухи бывают; а вы, -

вы подумайте: муха - какая?.. Не шпанская же". Увлеченный сравненьями с

мухами, бацаю трудолюбиво: "Она - песья муха!"

И - кончено: через три дня ею будет передано с видом девочки глупой: по

адресу:

- "А Боря о вас говорил, что вы... - в синий дымок с наслажденьем

злым, - песья муха..."

Всю жизнь она ссорила; после она... клеветала, что А. Ф. Кони

продался-де советской власти за сахар, а А *** - за ботинки [Смотри

напечатанные за границей дневники Гиппиус (кажется, в пражском журнале

Струве) 162].

Шаржировал я над чужим материалом: пассивно, коли инспиратор был добр,

то слагались во мне - добрейшие шаржи; она ж - была "злая"; она из меня с

наслажденьем выуськивала осмеяние: "Как вам глаза ее?" - "Великолепные,

серые..." - "Выпученные; а белок как крутое яйцо..." - "Что же, думаете, -

бутерброд?" - "Как?" - "Яйцо разрезают; и кильку кладут на него..."

Этот бред был по адресу передан П *** 163. П *** за него до смерти меня

не любила...

- "Как вам, Зина, - не стыдно!"

- "Не я ж говорила, а - вы: я же только передала правду".

Проклявши меня за "Октябрь", в 1918 году164, напечатала она в своих

воспоминаниях о Блоке - по-русски, французски, немецки, венгерски, - какой

я-де "дразнило" дрянной; и вдобавок еще - "косой";165 одна публицистка

венгерская, встретив в Берлине, спросила меня: "Вы... вы...?" - "Что?" - "Да

не косой!.." - "А откуда вы взяли, что мой удел - косость?" - "Я прочла в

будапештской газете: из воспоминаний 3. Гиппиус..."

Мне в 1905 году было лишь 24 года; потребности в резвости я изживал - в

шутках и в жестах, нелепейших; но не "разыграешься" при Мережковском; она же

любила приигрываться: ко мне; и наш разговор закипал, как кофейник, калясь,

как раскал кочерги, мной засунутой в уголь; ее я вытаскивал, чтоб завертеть:

из теней - вензеля завивные, пылающие перемельками, искрились.

Гиппиус часто копалась в своих граненых флакончиках, в книжечках, в

сухих цветочках, в тряпицах; повяжет свою прическу атласною красною

ленточкой; кротко дает мне советы:

- "Як Вилькиной вас не пущу... К Сологубу - идите... С сестрой моей, с

Татой, сойдитесь; ее растолкайте-ка: какая-то рохля она... С Антоном

Владимирычем - постарайтесь узнаться... Куда завтра вы? Дима же будет у

нас..."

Ночь: четыре часа; вьюга хлещет, бывало, в открытые окна ее малой

спаленки (спала с открытым окошком): "Проснусь, - в волосах моих снег;

стряхну - ничего; коль не окна - мне смерть; я ведь туберкулезная..." Утром

(от часу до двух) из "ледовни" своей проходила в горячую ванну; жила таким

способом: десятилетия!

Дмитрий Сергеич - оранжерейный, утонченный "попик", воздвигший

молеленку среди духов туберозы, гаванских сигар; видом - постник: всос щек,

строго-выпуклые, водянистые очи; душою - чиновник, а духом - капризник и

чувственник; субъективист - до мизинца; кричал он об общине, а падал в

обмороки от звонков, проносясь в кабинет, - от поклонников, сбывши их

Гиппиус; отпрепарировав, взяв за ручку, их Гиппиус вела в кабинетище:

- "Дмитрий!"

А он выходил и обнюхивал новых своих поклонников, скороговоркой рявкая

в тысячный раз, в миллионный: "Вы - наши, мы - ваши: ваш опыт - наш опыт!"

Он слушал не ухом, а - порами кожи; показывал белые зубы и напоминал Блоку

маску осклабленного арлекина, обросшего шерстью до... бледно-зеленой скулы;

сядет слушать; и - бьет по коленке рукой; не дослушав, загнет

трехколенчатым, великолепно скругленным периодом; хлопнет, как пробка

бутылочная, почти механически:

- "Бездна: бог-зверь!"

И, пуча око, ушмякивает в свой кабинет, - превосходный, огромный,

прекрасно обставленный, как кабинет управляющего департаментом; стол:

двадцать пять Мережковских уложишь! "Священная" рукопись - еще раскрыта: его

рукопись! Он пишет в день часа полтора: с половины одиннадцатого до полдня;

бросал - при звуке полуденной пушки; весь день потом - отдыхал; как ударит

вдали Петропавловка - кладет перо; я видал его еще не просохшую рукопись; и

фразу последнюю с нее считывал; она кончалась порой двоеточием.

Вокруг "священного" его текста - квадратом разложены: карандаши, перья,

ножницы, щипчики, пилочки, клей, пресс-папье, разрезалки, линейки, сигары:

как выставка! Рукой касаться - ни-ни: сибаритище этот оскалится тигром; что

было, когда раз, завертевшись, я сломал ему ножку от ломберного, утонченного

столика; в эту минуту звонок: он!

- "Как? Что? Мне сломали?.. Что делали?.."

- "С Тэтой вертелись..."

- "Как? Радели?"

- "Помилуйте: попросту веселились!"

- "Радели, радели: какой ужас, Боря!"

Нас - выставил, а сам - захлопнулся: холод, покой, тишина! Одиночество,

блеск, аккуратность; коричнево-вспухшие, чувственные губы посасывали дорогую

сигару, когда, облеченный в коричневый свой пиджачок, перевязанный синим,

опрятно затянутым галстуком, садился он в свое кресло; и девочкину волосатую

ручку с сигарой на ручку кресла ронял, пуча очи в коричнево-серую стену и -

праздно балдея.

Бывало, в огромных стенах под огромными окнами шлепает туфлей по

диагонали, - как палка, прямой и холодный; схватясь за спиною руками,

напучивши губы, - насвистывает; а сигарный дымок отвеется от фалды его.

Пахнет корицами!

Холодно, - в пледик уйдет; и - прыг: ножками в черный диван;

закрывается пледиком, туфлей с помпоном вращая, читает арабские сказки:

часами один!

А в гостиной - Антон, Дима, Зина "запрели" над темою спешной заказанной

ему статьи; он с сигарой, от сказок своих оторвавшися, шмякал туфлей; к нам

выйдет; усядется хлопать глазами; а Дима, Антон, Зина, Тата ему подадут,

точно мед, за него продуманный материал; отведав его, свистнет, уйдет; а с

утра - застрочит фельетон, где сбор книжный мыслей у Гиппиус, у Философова,

у Карташева: невиннейше выступит; "община" 1б6, кооперация, или - поставка

сырья; сырье - мы, Зинаидою Гиппиус вываренные: в каминном огне; он ей

сбыл - Философова, Волжского, Блока, меня, Карташева, Бердяева; она, -

бывало, старается; он уж - выходит на голос; послушает, встанет при двери, и

"новопутеец" Смирнов склонит свой воротник и два уха: приять бледно-нежную

лапочку, поданную с неприязнью: о, - не обращайте внимания!

3. Н., Смирнов, рыжеватый Иванов, Е. П., его вводят в суть речи; а он

поучает Смирнова: "Борис Николаевич - интуитивно берет; вы - логически; вы с

Борисом Николаевичем не поймете друг друга; различье - непе-реступаемо:

бездна!"

3. Н.: "Дмитрий, - слушай ушами: опять невпопад. Боря же - с Кантом;

Смирнов - с метафизикой".

Тщетно: не слушал; и - путал; увидев Евгенья Павловича Иванова, впавши

в игривость: раз прыг - с рыком:

- "Гыжжак".

И, толкнув Иванова на диван, ну игриво локтями пыряться, кидаясь

бочком:

- "Он - гыжжак гыжжаком", - "ер" как "ге" выговаривал, "полуге";

"же" - подчеркнуто; так что "рыжак" выходило: "гыжжак".

- "Порами кожи, а не ушами слушает", - нам поясняла Гиппиус.

Или он примется едко дразниться: поэзией Блока:

- "Блок - косноязычен: рифмует "границ" и "царицу"167.

Как мячиками, пометает глазками в меня, в Философова:

- "У Льва Толстого кричал Анатоль, когда резали ногу ему: "Оооо!" Иван

же Ильич у Толстого, когда умирал, то кричал: "Не хочу-ууу..." 168 А у

Блока: "Цари-цуууу!" "Ууу" - хвостик; он - шлейф подозрительной "дамы" его;

не запутайтесь, Боря, вы в эдаком шлейфе!"

И очень доволен, что нас напугал; и бежит: в кабинете захлопнуться,

бросив нас Гиппиус.

Я с ним встречался за утренним кофе: часам к десяти; 3. Н. - к двум из

ледовни своей выходила; а Тата и Ната, художницы-сестры, часов с девяти - в

Академии; белая скатерть, стаканы и булки; Д. С, я - ни звука друг другу; и

всякий - сказал бы: "Надулся". С оттенком брезгливости, чопорно он подавал

свою ручку мне, но я знал, что "брезгливость" его - роман "Петр";169 он

писал его с половины одиннадцатого; и боялся, что мысли ему я спугну; мы над

кофе бросали друг в друга угрюмые взоры; вдруг, бросивши кофе, - шлеп-шлеп:

в кабинет; с величайшею мукою отстрачивать свою фразу прекраснейшим

почерком; в рукописи не было помарок: лишь - вычерки.

Но вот - пушка ударила.

И, тихо насвистывая, в меховой своей шапке, в пальто на меху - легким

скоком: в переднюю; шел - в Летнии сад 170; недописанная же фраза - на

запятой досыхала.

Бывало: пуржит над Невой; пересвистывает через копья решетки

всклокоченной лопастью белая пырснь; из нее выбегает вдали он - в бобре

оснеженном: малюсенький; воск, - не лицо; я не раз на него натыкался;

фигурка бежала, не видя меня; а когда замечала, то чопорно, с явной

брезгливостью к шапке тянула два пальца; и, не дотянувшись, - руку в карман:

под углом прямым свертывал в боковую дорожку, чтоб скрыться в клокочущем

дыме пурги.

Мы сбегались к двум: завтракать.

Завтракали, как за кофе, - вдвоем; Таты, Наты и Зины - нет; в третьем

3. Н. из ледовни в капоте, с обмотанною головою проходит в горячую ванну,

которую Даша, ее престарелая няня, готовит. В четвертом - камин затрещал:

- "Боря, что же не идете?"

Сидение наше открыто: звонки - с четырех.

КАРТАШЕВ, ФИЛОСОФОВ

Д. В. Философов является с видом придиры и экзаменатора, безукоризненно

бритый, при маленьких усиках (американская стрижка); сияя молочною ямочкою

подбородка и галстуком бледнонебесного цвета, светился пробором прилизанных

русых волос; на нем гладкая серо-мы-шевая пара: налет - серо-перловый;

слушает с бледным ледком; и свой сломленный корпус несет, перешмякивая на

шажочках: малюсеньких; он, отвечая, лицо подает, как ладонь; весь - обидная

поза вниманья:

- "Пээ...звольте же, - тенором, несколько смазывая "о" и "э"; руку -

навись; своей папироской - над пепельницей: точно выставленный манекен из

зеркальной витрины; стеклом немигающих глаз: - Почему вы так думаете?"

Удивлял, впрочем, он: лед затает; распек перейдет в журкотню; вот уж он

улыбается верхнею частью лица (губы - не улыбаются); шмякает мягким ковром;

и несет на диван длинный корпус: шажочками маленькими; изогнув свою брюку, с

поохом в диван он обрушится корпусом: локоть - в подушку; отсюда несутся

дымки; он доволен, что службу понес, потому что обидная трезвость, распек,

журкотня как ступени спадающей лестницы; то - пролегомены: к его функциям.

Он - тетушка и экономка идейного инвентаря Мережковских; он

гувернанткой, бывало, за вами следит, как за пупсом, играющим с вверенным

его дозору смешным карапузиком; "Дмитрий" - его карапузик; держал в

рукавицах ежовых; за ручку схватив, с ним он шмякал в салон, где Слонимский

и Струве - и эдак, и так: карапузика; а карапузик с опаской косился на

"Диму", который в салоне перед "Дмитрием" нес караул; здесь он был -

камердинер; пришмякавши с ним из салона, придирчиво анализировал каждую

глупость "наивного малого"; "Дмитрию" все отливалось: по косточкам

перебиралось; и ставилось: "два" или - "три" (а "четыре" не ставилось);

"Дмитрий" нахлопает громкой риторикой; "Дима" подаст, как ладонь,

подбородок, с протягами корпуса:

- "Позволь, позволь: тут - смешение... А во-вторых... - он обдернет с

перловым налетом пиджак: два шажка, остановка, - тут есть, - два шажка,

остановка; и - задумь, и - задержь: в носки, - Гессен так тебе скажет, - и,

корпусом пав на диван, локтем - в угол подушки: - Не правда ли, Боря?

Скажите ему, - социал-демократы ведь его осмеют?.. А? Не правда ли?" - с

долгим растягом на "а". И, как липка ободранный "Димою", "Дмитрий" бежит в

кабинет: чинить схему; а - Зина вдогонку: "Хорош!" "Дмитрий" шмякает,

бегает, курит, чинит; "Дима" раза четыре заставит его пробежаться; гоняет

сквозь строй; наконец под статейкой подпишет: "одобрено"; и как бы штемпель

приложит.

Философов - канцлер двора Мережковских; это он уволок Мережковского в

дебри политики, силясь в нем вымыслить мысль; когда вымыслилась, то

оказалось, что - жалкая; лучше бы оставил его при риторике; сила Д. С -

риторическая загогулина; слабость - его фельетончик, который уносится

"Димой" в газету и там перед Струве, Туган-Барановским отстаивается; на

важное общественное заседание, куда "Дима" фрак надевал, бедный "Дмитрий" не

брался; от имени "Дмитрий Сергеича" тонно вставал и докладывал "Дмитрий

Владимирович"; Туган-Барановский и прочие: "Дмитрий Сергеич, нет, нет... - и

смешок сквозь морщок. - Ну, а Дмитрий Владимирович - человек

положительный..."

Дмитрий Владимирович ярок был, когда в "Мире искусства" сидел;171 но

зато не был он "человек положительный"; сколько усилий себя опреснить для

того, чтобы Струве сказал: "Человек положительный он".

И галопом влетал с четырех часов, угрожал чернотами глазных провалов,

виясь, точно уж, Карташев, называемый в быте коммуны в те годы "Антоном";

кивал из дверей указательным пальцем и гоголевским своим носом, - зеленый,

костлявый, с несвежею кожей, с пожухлыми усиками: цвет - медвежьего меха;

порхали "последним" протестом зеленые глазки его:

- "Вы сидите, а тут кругом - дела: да-да-да!" Нигде не присаживаясь, -

мимо кресел, диванов: по кругу, галопом, прискоком, с притирами рук под

усами, с сиганьем спины, с перевертом на Дмитрия, Зину и Диму, которых -

обскакивал; мчался, как с кочки на кочку:

- "Сергея Платоновича Каблукова я уговорил оппонировать, если Булгаков

придет..."

И, захлебываясь южнорусским своим тенорком, как дьячок из Диканьки, -

вприпрыжку, взахлест: и слова тарахтели, как десять мешков, высыпавших сухие

горошины, - о заседании Религиозного общества, о женских курсах, где долго

церковное право читал он, о митинге; все, скосясь, мчалось: радел, закрывая

глаза и поматывая носом такой загогулиной; вкопанным ставши, ладонь прижимая

к дощечке грудной, он снедался сухим огнем, - своей лихоманкою страстной;

казалось, что - вспыхнет: лиловым морщочком отвеется в пламени; губы,

скривленные точно в блаженнейшей боли; глаза, так змеино прикрытые, - щелки.

В своем красноречии он числился - "Златоустом", но - проходившим учебу

у... Писарева. Бывало, иссякнувши, рушился трупом в кресло; короткий

пиджак - масти рябчика; сжаты костяшки лягушечьих пальцев; над ним, как нос,

подбородок, проветренный; напоминал мне он Павла Астрова: так же глазами пил

речь; не поймешь: издевается или согласен; он раз пригласил меня к себе

отобедать; был внимателен донельзя: "Да, да, да, да!" Угостивши, повел: на

заседание; я читал реферат в его обществе; он, председательствуя, слушал

меня с тем же покивом, с зажимом костяшек костяшками пальцев; и вдруг, точно

в пляску скелетов, взвивающих саваны, он, председатель, взлетел, развивая

сюртук, чтоб, приставивши два указательных пальца к вискам, изогнув

саркастически губы, юля вправо-влево рогами, им сделанными, южнорусским

своим тенорком показать меня чертом:

- "Да-да-да-да-да! Тут показывали нам - хвостатых, рогатых! Но мы не

согласны на них!"

Я - спиною к нему; он - за мною; после заседания:

- "Борис Николаевич, - к вам я: два слова".

И, взяв меня под руку, ринулся в дверь; неслись петербургскою ночью; и

он:

- "Не сердитесь, пожалуйста!.."

Свою брошюру поднес:172 с задушевною надписью; был столь же искренен,

как и в минуту, когда меня сделал чертом: для паствы своей.

Он, ломаясь зигзагами, выбросив палец с "да-да-да-да-да", с

"нет-нет-нет", мчал, бывало, по кругу гостиной опущенный выцветший усик,

свинцовые всосы щек и нос как у Гоголя; больно углил во всех смыслах:

душевном, духовном, физическом; "Дима" щипцами забукливал, как парикмейстер,

идеи Д. С. Мережковского, а Карташев их трепал трепками - налево, направо;

налево: "вы жертвою пали"; и - Писарев; вправо: "воззвах к тебе, Господи";

и... Златоуст.

То и дело я слышал от Мережковских: "Антон убежал: хлопнул дверью...

Антон нигилизм развивает... Антон развивает церковность... Пусть Тата и Ната

притащут Антона..." Сестрицы, две, сильно дружили с ним; Зина - царапала

больно; царап-цап, - он в дверь; за ним - Тата и Ната; бывало, -

вволакивают; он - брыкается: "Нет, нет, нет, нет... Не могу с Зинаидою я

Николаевной" (не "Николавною", как южнорус); "Дмитрий" - нем и напуган, а

"Дима", пыряющий "Дмитрия", - нежен, внимателен, предупредителен с

Карташевым; он есть мирящий; проблема: "Антон или - Зина"; кого кто обидел:

кто бровью не так передернул, кто эдак губу прикусил? Мне бывало ужасно,

когда меня втаскивали в эти стародавние их "при":

- "Нет же, слушайте, Боря!"

Почем знаю я корень свар: может, - "семинарист", в своем быте русейший,

наталкивался на дворянку и на "декаденточку", происхождения шведского;

где-то носами их, видно, стукнуло; может, в те годы, когда он, Успенский -

два юных профессора из духовной академии - жар свой несли, откликаяся на зов

Мережковского; когда "небесный профессор" (так в шутку обоих звали), катая

3. Н. в час заката на лодке, песни певал ей: "Свете тихий!"

Певал он прекрасно церковные песни (я раз его слушал).

Не знаю, но - "черная кошка" меж ними была; раз он жаловался мне на

"патронов" своих: "Они - узкие..." Моя последняя встреча с ним - дни февраля

1917 года;173 с тою ж дикой страстностью, как и при первом знакомстве, он,

провопияв - "Не могу, не могу", - из гостиной Мережковских в переднюю: хлоп!

Мережковский:

- "Антон убежал!"

Я скоро - уехал в Москву; Карташев вернулся к Мережковским с портфелем

министра;174 мы - больше не виделись.

Он связан мне с сестрами Гиппиус: с Татой и с Натой; он более с Татой

дружил; все она меня уводила к себе; усадивши на серый диван, мне показывала

ряд альбомов: дневник зарисовок фантазий и снов; Блок рисунки ее оценил,

посвятив Тате "Твари весенние", иль:

Скоро... чертик запросится

Ко святым местам .

Темы рисунков - чертики, нежити или - скелеты; один на луне загогулиной

несся, плеснув белым саваном.

- "Знаете, Тата, кого бы я пририсовал? Догадайтесь!"

- "Антона Владимировича?"

- "Конечно!"

- "Не правда ли, что-то в нем от Хомы Брута, промчавшего ведьму по

кочкам, а после отчитывавшего ее... в пустой церкви?"176

- "Пожалуй!"

Он так же отчитывался от укусов 3. Гиппиус; пуще того: министр

исповеданий, - читал в пустой церкви проекты свои: стены - рухнули...

Тата, как помнится, брала уроки у Репина; Ната насвистывала и

вырезывала статуэтки; красивая, голубоглазая, бледная и молчаливая

"стрижка"; казалась мне послушником.

Зина, Дмитрий - "марийствовали": в кабинете, в гостиной; а Тата была

вечной Марфою; 177 бремя хозяйства, уборки, храненья квартиры лежало на ней

и на нянюшке, Даше.

Антон, Тата, Ната и Дима - столпы "догмы" Дмитрия в эти годы;

остальные - "оптанты"; они - приближались, отскакивая; их состав -

изменялся; потели над ними с терпеньем; никто не пришел: это - я, С. П.

Ремизова, А. С. Глинка, Бердяев, Тернавцев; кто тут не присиживал? И -

Шагинян на короткий срок приседала, и - А. Блок, и... и... и... -

Вильковысский с Румановым - не присели ль? Присел-таки... Савинков!

А в 905 - 906 появился здесь Николай Бердяев.

Высокий, чернявый, кудрявый, почти до плечей разметавшийся гривою,

высоколобый, щеками румяными так контрастировал с черной бородкой и синим,

доверчивым глазом; не то сокрушающий дерзостным словом престолы царей

Навуходоносор, не то - древний черниговский князь, гарцевавший не на

Blog

Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Содержание