Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах
Вид материала | Книга |
СодержаниеКружок владимировых |
- Андрей Белый Между двух революций Воспоминания в 3-х книгах, 9395.42kb.
- Андрей Белый На рубеже двух столетий Воспоминания в 3-х книгах, 8444.71kb.
- Константин васильевич мочульский андрей белый, 384.75kb.
- Андрей Белый «Петербург»», 7047.26kb.
- И. Г. Ильичева Е. Впетрова Рабочая программа курса, 497.71kb.
- Воспоминания Сайт «Военная литература», 4244.99kb.
- М. Ю. Брандт «История России начало XX-XXI века» Класс : 9 Учитель: Гейер Е. В. Краткая, 128.8kb.
- Андрей Валерьевич Геласимов автор многих повестей и рассказ, 121.96kb.
- Программа история России. XX начало XXI века. 9 класс (68, 529.1kb.
- 1. Вступление фольклоризм Ахматовой: обоснование темы, 278.37kb.
"АРГОНАВТЫ"
ГОД ЗОРЬ
Есть узловые пункты, стягивающие противоречивые устремления,
пересекающие отвлеченные порывы с конкретною биографией: в такие моменты
кажется: ты - на вершине линии лет; перебой троп, по которым рыскал,
сбиваясь с пути, вдруг являет единство многоразличия; что виделось
противоречивым, звучит гармонично; и что разрезало, как ножницы, согласно
сомкнулось в крепнущей воле1.
Такой момент - 1901 год, ставший праздничным; это год согласия жизни с
мировоззрением, встреч с новыми друзьями, первой любви, признания меня - М.
С. Соловьевым, Брюсовым, Мережковским, начала биографии "Андрея Белого",
нового столетия, совершеннолетия, роста физических сил2.
Чем острее резали ножницы противоречий с детства, тем радостней
переживалось первое полугодие 1901 года;3 точно я, опьянясь новогодним
шампанским, с шумом в ушах и с блеском в глазах, так и не протрезвился:
шесть месяцев4.
С 1901 года начинается мое сближение с отцом; многое ему не ясно во
мне; но принцип нестеснения свободы в нем жив вопреки крикам, с которыми в
споре кидается он на меня; каждый обед превращается в спор; с пожимом плечей
он читает Чехова, не принимает Горького, не понимает Фета; подчеркивает
болезненность в Достоевском, негодует на дух отчаяния в Ибсене, хохочет над
Метерлинком; и вместо Бальмонта, о котором не желает ничего знать,
патетически читает риторику поэта П. Я. или декламирует "Три смерти"
Майкова: я же в союзе с матерью прославляю Гамсуна; отец, подкрепленный
заходом дяди, Г. В. Бугаева, требует от меня, вынув часы, чтобы я в пять
минут доказал правоту своих истин; и, выслушивая меня, смотрит на часы;
"старики", гораздые спорить, растирают меня в порошок;6 и читается нотация с
подмахами разрезалки: "Голубчик, для понимания эстетики надо, знаешь ли,
изучить литературу предмета!" И я изучаю: Гюйо, Кант, Гегель - лежат у меня
на столе; закон Цейзинга и правила золотого деления7 волнуют меня; отец -
озадачен; наш спор теряет остроту крика и переходит в дебаты на темы, к
которым оба питаем слабость; разводя руками, признается матери:
- "У Бореньки есть... знаешь ли... живая мысль!" Мать добавляет:
- "И вкус".
Отец - морщится: "вкус" и гонит меня от науки; его успокаивает
компромисс: оправдание "вкуса" при помощи... Оствальда и Милля; будучи
стилистом, он вызывается даже править мой слог в реферате "Формы искусства"
(слог, а не мысли)8.
Из Парижа является ценимая им Гончарова, ученый доктор; она - на моей
стороне.
- "Ваш сын понимает искусство"9. И он разводит руками:
- "Боренька свои мнения заимел".
Выходят "Tertia Vigilia" Валерия Брюсова;10 летом читаю отцу
стихотворение "Ассаргадон".
- "Ничего-с, так себе!"
И поревывает в липовой аллее, отмахиваясь от мух:
Я царь земных царей: я царь Ассаргадон!
Владыки и цари: вам говорю я - горе!
Это можно читать псу, Барбосу, дирижируя костью: перед отдачею псу;
отец поревывал звучными строчками, держа кость перед псом; и он утверждал:
пес, ожидающий кость, хвостом машет ритмически, когда отец над ним дергает:
Едва я принял власть, на нас восстал Сидон.
Сидон я ниспроверг; и камни бросил в море.
Египту речь моя звучала как закон11.
- "Ишь какой, Ассаргадон: тоже - мужик!" - поглядывает на меня;
ассиро-вавилонский стиль импонирует; он любит романы Эберса:12
- "Профессор, египтолог, а пишет романы!" Привезенный им роман
Мережковского "Юлиан"13 в его вкусе: являются бородатые философы и говорят
против "попов", растерзавших математика, Гипатию, чего отец им не может
простить:
- "Сожгли Бруно, преследовали Галилея!" Мережковский удовлетворяет;
семейство Соловьевых имеет нечто против него; отец взволнован влиянием на
меня Соловьевых; он готов уступить Мережковского мне, лишь бы я повторял:
- "Владимир Соловьев - больной-с!"
Брюсова он не ругает; восклицание о "бледных ногах" считает
чудачеством; сам при случае может дернуть строкой подобного рода,
посвящаемой... Дарье; прочел прачке Ларионовне стихи, сознавая их ужас:
И вскричал тут Алексей,
Муж ее больной:
"Не ропщи и зла не сей,
И не плачь, не ной,
Ларионовна, старушка,
А белье стирай.
За свои труды, ватрушка,
Прямо пойдешь в рай!"
"Ватрушкой" ужасал мать; "бледные ноги" скорей забавляют:
- "Черт дери, - чудачище!"
Страшнее старушка Коваленская, защищающая поэзию пяти убийств в драме
Шиллера:
- "Ложный пафос... Больная старушка!"
Брюсов для отца не больной: озорник, мужичище, пишущий в стиле Кузьмы
Пруткова.
Узнав, что Брюсов чуть ли не оставлен при профессоре В. И. Герье, он
решил:
- "Чудак!"
Решил; и - успокоился.
Он знал, что Бугаевы - "хорохоры": брат Жоржик и брат Володя; он
требовал, чтобы мои "чудачества" были бы обоснованны; и - по пунктам: пункт
"а", пункт "бэ", пункт "вэ".
В сфере естествознания он принимал мои взгляды; они же - отстой его
собственных.
Запомнилось последнее лето в деревне, проведенное с ним, когда уже
задыхался он;14 но сквозь задох детски вперялся в закат; и шептал:
- "Хорошо-с! Рай, Боренька, - сад-с: и только-с! Мы, - раскидывал
руки, - в саду-с!"
Такими вставками конкретизировал свои философские тезисы.
Помню ночь; мы - на приступочках террасы, задрав головы к звездам; над
головою - звездный поток; он протягивал руки, вырявкивая:
- "Летят Персеиды: из-за Нептуна; в будущем году в эти же дни они
будут лететь-с!"15
Вдруг замолчал.
Через год я сидел на этих ступеньках; Персеиды летели; я вспомнил слова
отца и мысли о том, как мы с ним будем отсюда разглядывать их; отца - не
было; в Новодевичьем монастыре16 поставили новый крест.
Дружбу с ним переживал я, как радость.
В спорах обреталось сближение.
В той же мере я сблизился с матерью; там, где отец отступал от меня,
ужасаясь сердцем (и только сердцем), понимала мать, вместе переживая
Художественный театр и художников "Мира искусства"; я не без гордости
организовывал вкусы матери, подбрасывая Врубеля, Сомова, Левитана, таща на
выставки, на драмы Ибсена, Гауптмана; ей читал Метерлинка.
Изумительно, до чего отец и мать в подходах ко мне до конца жизни
остались антиподами; отец не доверял литературным вкусам, но поощрял к
музыкальным импровизациям, которым я отдавался: тайком от матери; он
заставил сыграть ему какую-то дикую композицию; сидел, выпятив ухо:
- "Что ж, - недурно! Сочинение мелодий развивает изобретательность".
У него были странные вкусы; глубина темы не интересовала его; главное,
чтоб мелодия вытесняла мелодию; он удивлялся: у музыкантов мало
изобретательности; требовал от мелодии переложения и сочетания; раз пущена
мелодия, скажем "абвг", - боже сохрани, если она повторится, пока не
исчерпаны модуляции - бега, вгаб, гвба и т. д. Вот если бы музыканта
вооружить теорией групп!
- "А вы сами попробуйте", - язвила мать.
- "Отчего же нет-с!"
И садился, кряхтя, за табурет, и прикладывал нос к пальцу, которым
нацеливался на черную косточку (играл одним пальцем); и вдруг бородою
кидался на палец; пальцем же галопировал по клавишам:
- "Бам-бам-бам... Вот-с! Да и вот-с: бам-бам".
И с видом победителя оглядывал нас; или он наревывал деритоном
собственные арии на собственные стихи:
Афросинья молода, -
Не бранится никогда.
Увидав меня за роялем, он поощрил изобретательность.
Ему не нравились мои стихи, но нравились мои мелодии; тут-то и
ополчалась против меня мать, которой нравились стихи, а не мелодии.
- "Нет, знаешь ли, - не расстраивай инструмента; за стеной у Янжулов
удивляются: "Кто это у вас там бьет?.."
- "По-моему, - недурно", - настаивал отец.
- "Много вы понимаете!"17
Раз, застигнутый соседкой, я ей сыграл импровизацию.
- "Что за прелесть!" - воскликнула она. Она призналась матери:
- "Ваш сын прекрасно сочиняет". Никакого впечатления!
Впоследствии С. И. Танеев, рассматривая мою руку и растягивая ее так и
эдак, сказал:
- "Рука музыканта".
Одна из музыкально настроенных барышень усаживала за рояль и требовала,
чтобы я брал аккорды:
- "Вы не поэт: композитор, себя не изживший в музыке ".
В те годы чувствовал пересечение в себе: стихов, прозы, философии,
музыки; знал: одно без другого - изъян; а как совместить полноту - не знал;
не выяснилось: кто я? Теоретик, критик-пропагандист, поэт, прозаик,
композитор? Какие-то силы толкались в груди, вызывая уверенность, что мне
все доступно и что от меня зависит себя образовать; предстоящая судьба
виделась клавиатурой, на которой я выбиваю симфонию; думается: генерал-бас,
песни жизни есть музыка; не случайно: форма моих первых опытов есть
"Симфония".
Пути - путями; но - не до них.
Душа обмирала в переживаниях первой влюбленности; тешила детская
окрыленность; я стал ребенком (в детстве им не был); встреча с "дамой"
ужаснула бы меня: пафос дистанции увеличивал чувство к даме; она стала мне
"Дамой".
"Беатриче", - говорил я себе; а что дама - большая и плотная,
вызывающая удивление у москвичей, - этого не хотел я знать, имея дело с ее
воздушной тенью, проецированной на зарю и дающей мне подгляд в поэзию Фета,
Гете, Данте, Владимира Соловьева; "дама" инспирировала; чего больше? 18
Я нес влюбленность и радовался сознанию, позволяющему отделить "натуру"
от символа.
Я восхищался стихотворением Фета "Соловей и роза": соловей и роза любят
друг друга; когда поет соловей, роза спит; когда раскрывается роза, соловья
не слышно.
Знал: хитрый Михаил Сергеевич Соловьев, с добродушной улыбкой
выслушивающий мои ораторствования о поэзии Фета, о "Песни песней", о
Суламифь; и даже о премудрости мировой души. Ему рассказал его сын, Сережа,
сам по уши влюбленный в арсеньевскую гимназистку20 и проливавший в подъезде,
где жила "она", флаконы духов; был налет "мистики" в нашем чувстве от
детской, невинной глупости.
Подчеркиваю: в январе 1901 года заложена опасная в нас "мистическая"
петарда, породившая столькие кривотолки о "Прекрасной Даме"; корень ее в
том, что в январе 1901 года Боря Бугаев и Сережа Соловьев, влюбленные в
светскую львицу и в арсеньевскую гимназистку, плюс Саша Блок, влюбленный в
дочь Менделеева, записали "мистические" стихи и почувствовали интерес к
любовной поэзии Гете, Лермонтова, Петрарки, Данте; историко-литературный
жаргон - покров стыдливости21.
Читатель, не представляй меня помесью романтика с резонером; в тот год
во мне не было ничего упадочного; заскоки фантазии - избыток сил, остающийся
от чтения, споров, лабораторных занятий, писания кандидатского сочинения;
и - многого прочего; за четыре года прохождения университетского курса ни
разу я не болел, если не считать пореза скальпелем, которым вскрывал труп
(легчайшее заражение, вышедшее нарывами); мускулы были упруги; ловкости хоть
отбавляй; в беге никто не мог обогнать; в прыганьи тоже; я укреплялся
верховою ездой, купаньем и солнечным прожаром; и правил тройкой вместо
кучера.
Угрюмый в гимназии, в университете я - весел, строю шаржи с
Владимировым, со студентом Ивановым, сею пожарной кишкою, бившей гротесками;
когда мы с грохотом выбрасывались на крышу из окон лаборатории, начиналось
лазанье по карнизу и по перилам: со стаканом чаю на голове (мой номер).
Я появлялся в обществе, где музицировали и пели; меня выбирали
распорядителем на концертах; между писанием и теоретизированием я находил
время распространять билеты, благодарить Никиша и Ван-Зандт;22 были
слабости: к хорошо сшитой одежде; но стиль "белоподкладочника" был
ненавистен; раз кто-то сказал:
- "Белый ходит с Кантом".
Разумелся философ: Иммануил Кант; было понято: - "белый кант"
студенческого сюртука, которым шиковали дурного тона студенческие франты;
каламбур характерен для мозгов мещан: в этих мозгах превращалось хождение
Белого с Кантом (книгою Канта) в "белый кант" сюртука; однажды меня пустили
без одежд, но в маске по собственной вилле, которой не было, - кончики
языков модернистических дамочек и роговые очки кавалеров: от желтой прессы.
- "Как, вы есть Белый! - воскликнул глупый присяжный поверенный,
встретив меня за обедом у И. К. 2 . - Вы так скромны!"
Он думал: моя программа-минимум - битье зеркал.
И я решительно разочаровал Дягилева, познакомясь с ним осенью 1902
года; Дягилев жаловался на меня Мережковскому:
- "Я познакомился с Белым... Я думал, что он запроповедует что-нибудь,
а он - ничего!"
Дягилеву хотелось видеть меня юродивым; его оскорбил мой вид студента,
любящего поговорить о... Менделееве; внутренняя жизнь - одна; вид - другое;
вид был выдержанный; недаром профессора проспали нарождение декадента; он
сидел в месте сердца, пока рука студента подавала приличные "рефератики",
вызывавшие приличные надежды в приличном обществе.
КРУЖОК ВЛАДИМИРОВЫХ
Прорвавши кордон из профессоров, к нам являются новые люди; и эти люди
ходят - ко мне.
Я переживаю приятное знание, что ко мне, к Петровскому, к Владимирову
прислушиваются; квартира Владимировых - эмбрион салона; чайный стол М. С.
Соловьева - эмбрион академии, в которой родители моего друга Сережи и я с
другом, различаясь в возрасте, - заседающий центр, где, себя ища, начинаем
законодательствовать; непонимающие не фыркают, как студент Воронков (ныне
профессор) во время моих занятий: по остеологии.
- "Когда говорит Бугаев, - не понимаю: точно китайский!"
Отныне "язык" мой принят в кучке, добровольно пришедшей к нам из других
обществ, где выражаются понятно, но скучно.
До 1901 года мой разговор с друзьями - разговор с глазу на глаз;
происходит он - в университетском коридоре, под открытым небом: в Кремле, на
Арбате, в Новодевичьем монастыре или на лавочке Пречистенского бульвара; я -
перипатетик24, развиваю походя свою философию жизни; поднимая руку над
кремлевской стеной, я клянусь Ибсеном и Ницше, что от быта не останется
камня на камне.
Раз я свергаю с перил моста в желтые воды Москвы-реки только что
вышедшую "Книгу раздумий" со стихами Брюсова, Курсинского, Бальмонта и
Модеста Дурнова25. Как был сконфужен года через полтора, когда выслушал от
Брюсова:
- "За что вы гневаетесь на "Книгу раздумий", Борис Николаевич?"
- "Я?"
И Брюсов с улыбкой докладывает:
- "Вы же ее свергли в воду с Каменного моста?" Соловьевы передали
Брюсову жест, означавший: уничтожение декадентства для символизма.
- "Свергал, Валерий Яковлевич, - был грех"26.
Иногда прогулки вдвоем-втроем увенчивались восхождением на Иванову
колокольню; я становился на перила испытать головокружение, называемое мною
чувством Сольнеса - строителя башни из драмы Ибсена27.
Я себя приучал к высоте.
Из этого явствует: как-то сразу я стал самоуверенным юношей.
Мой "китайский" язык оказался не так уж "китаечен"; на нем отчасти
объяснялись и в кружке Станкевича;28 нечто от философской витиеватости -
старинной, московской - было ведь и в моих речах: реминисценция сороковых
годов, студенту Воронкову неведомых.
В другом отношении "китайщина" нашего языка - сгущенность метафор,
афористичность и тенденция к остраннению; оправдывая право на афоризм, -
скажу более, - футуризм выражений (до футуризма), я ввожу в речь рискованные
уподобления, за которые мне потом влетело от критики.
Лишь в кругу близких для каламбура, а не печатного слова 29 я
запрыгивал и в лексикон Хлебникова.
Михаил Сергеевич Соловьев в предсмертном бреду бормотал:
- "На окне стоит красный цветок; Боря прямо сказал бы: "бум".
В ассоциациях бреда М. С. выразил стиль отношения к моим заумным
заскокам; я доказывал: слово "кукла" состоит из двух жестов, которые я
производил руками: "кук" - руки, соединяясь острым углом, пыряют ладонями
пространство; "ла" - округлое движение разъединившихся рук.
Понятие "звуковая метафора" еще не известно; но, опираясь на аналогии
ощущений, я изощрялся в звуковых прозвищах и доказывал, что прозвище, данное
другу, "кивый бутик", в слове "кивый" отмечает иронию, которой болен мой
друг; в существительном "бутик" - звуковая живопись детской доверчивости.
- "Они - идиоты!" - воскликнули б иные из мещан, услышав, как мы
отдавались шаржам словосочетаний.
Но если бы мне бросили в лицо, что я "брежу", претрезво заговорил бы о
трудах профессоров Грубера и Вундта, вскрывавших аналогии ощущений; это
вовсе не означало моего согласия с Вундтом, а лишь указывало на то, что и
почтенные профессора уделяли внимание проблемам "декадентов".
- "В этом безумии есть нечто систематическое", - должен был бы сказать
мещанин, почтенных профессоров не читавший и декадентов ругавший.
Уж и мстил мне мещанин за непонимание шаржей и за "философские"
комментарии к ним: мстил в годах; и месть мещанина прожалила десятилетие.
Состав кружка "аргонавтов", в те годы студентов, - незауряден 30.
В. В. Владимиров - умница с мыслями: он исходил Мурман в целях научного
изучения одежды; художник, штудировавший по Гильдебрандту проблему формы,
читавший Дарвина, посетитель лекций, концертов, театров, хозяин,
группировавший вокруг себя, человек очень трезвый, мужественно несший
жизненные бремена, фантазер и весельчак; не слишком много водилось
художников с высшим образованием, соединяющих ремесло с чтеньем Оствальда и
Дарвина.
Соединяла нас память об отсиживании в одном классе уроков
Павликовского. Гнусливый крик латиниста-тирана:
- "Бугаев, Владимиров, - я вас попрошу вон... Ян-чин..."
Соединяла память о подносящих нас к романтизму Жуковского рыканиях Л.
И. Поливанова; соединяли стояния перед полотнами Нестерова в "Третьяковке"
[Картинная галерея], когда мы, воспользовавшись пустым часом в гимназии,
драли с Пречистенки в Лаврушинский переулок, чтобы поделиться мыслями о
"чахлых" нестеровских березках. Соединяли прогулки по Кремлю, разглядывание
башенок.
Соединило по-новому естествознание: посещение "пар-ницы" Анучина; в
будущем - соединила жизнь.
И остались в памяти незабываемые беседы в Мюнхе-Не31, - перед старыми
мастерами - Грюневальдом, Воль-гемутом, Дюрером, Кранахом, где Владимиров
прочитывал мне лекции об отличии перспективы у итальянцев и немцев; лекции
переходили в демонстрацию, ибо Грюневальд висел - под носом; итальянцы же
висели через залу; мы выходили из Старой Пинакотеки и шли коротать день в
золото листьев Английского парка, а вечером вместе посиживали в кабачке
"Симплициссимус", изучая чудачества Шолома Аша, бас пролетарского поэта,
Людвига Шарфа, и постный нос, торчавший из-за копны волос, Мюзама,
анархиста, будущего деятеля эпохи советов в Баварии.
Гимназическая пара, Владимиров и Бугаев, в университете, став
тройкой, - Владимиров - Петровский - Бугаев, - к 1901 году стала и центром
стягивающегося кружка.
И А. П. Печковский возникает четвертым между нами. Печковский,
студент-органик, высокий, стройный, бледный, с небольшой русой бородкой и
большими голубыми глазами, - тихий, добрый, мечтательный и застенчивый
(из-за глуховатости), как-то самопроизвольно возник рядом; где обсуждались
проблемы литературного письма, там поднимался его уверенный в себе голос; и
он, о чем бы речь ни зашла, высказывал тонкие, умные суждения; не успевал
еще выйти на рынок немецкий перевод последней повести Гамсуна или