Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 60

- "Отдохнул, выспался".

- "Ну, как отсидел?"

- "Было б весело, кабы не смертники; коммуною жили, - а, что? Были

старосты, была связь с другими коммунами; как заперли, подошел староста:

"Товарищ, - фамилия, партия?" - "Не имею фамилии: Эллис - псевдоним;

принадлежу к единственной настоящей партии: к декадентской". Так и прописали

на листке... Ты понимаешь? Ги-и... и-и-и, - он икал, трясясь смехом. -

Листик на стенке висел: товарищей социал-демократов, большевиков - такой,

эдакий: столько-то; меньшевиков, - ну, там, ты понимаешь - такие-то:

столько; такие, сякие - эсеры; столько-то товарищей

максималистов-экспроприаторов ("смертники" были)... Среди них, - понимаешь:

товарищ декадент - один".

И, вогнав лысую голову в спину, согнувшись, рот закрывал рукою,

хихикал.

- "А? Что?"

Брови вскидывал:

- "В недрах Бутырок коммуною жил, как сознательный декадент", -

перещипывал эспаньолку он.

В камере поднял шум, апеллируя к талантам мима: изображал Вячеслава

Иванова, Брюсова, Сологуба; прочел реферат: о Данте; пляс поднимал; посадил

играть на гребенках рабочих, экспроприаторов; камера заплясала; стало

досадно тюремному надзирателю: попросился смотреть на пляс; пустили; прошел

слух: в камере номер такой-то сидит декадент и штуки чешет; просились о

переводе в камеру.

Была регламентация часов дня: вечерами - веселье; а днями - работа;

саженный рабочий, грызя карандаш, сидел днями за задачником Евтушевского;100

были часы пропаганды: эсдеки агитировали среди "менее сознательных"

экспроприаторов, садились рядками: более сознательный, менее сознательный,

более сознательный; менее сознательный зажимался сознательными; сознательные

старались:

- "Товарищ экспроприатор, - вы что же такое? Дезорганизуете

революцию?"

- "Понимаешь? Что? - меня схватывал за руку Эл-лис. - Стоял деловитый

гул: "бубубу" - бубукали сознательные: несознательным..."

- "Ну, что же ты?"

- "Предложил свои знания меньшевикам; тоже в ухо садил здоровенному

экспроприатору; спать ложились рано, вставали чуть свет: отоспался,

поправился..."

Эллиса выпустили; но таки докучали потом: и слежкой, и обысками; раз

чуть не сцапали ящик: с нелегальной литературой, которую поставили к нему на

храненье; Эллису пришло в голову сесть на ящик; про ящик забыли.

К концу 906 года он завел дружбу с экспроприаторами.

Попав в южный город, увидел, как кучка зубров пристала к еврею;

размахивая палкой, - он напал, кого-то отколотил; прочие разбежались, к

восторгу прохожих; Эллиса таскали, фетировали, пели песни; пришлось

исчезнуть из города, чтобы не сесть.

Во время заседания "Свободной эстетики" подвели офицера, желавшего

поговорить о Бодлере; вообразив, что это Р..., о котором слухи, что в

прошлом - он избиватель, Эллис отдернул руку; и провизжал:

- "Руки не даю" .

Офицер заявил окружающим: недоразумение; он доведет инцидент до

Офицерского общества и вызовет на дуэль. Общество постановило: в случае

смерти офицера или его ранения, каждый следующий вызывает Эллиса; с

величайшими усилиями ликвидировали и этот инцидент, грозивший не только

преследованиями, но и смертью.

Кабы не семь нянек, Эллису не бывать бы живу.

Интересная дама, которую Эллис остервенил, гонялась за ним: нанести

оскорбление, не понимая, кто кого любит, любовь или ненависть между нею и

Эллисом на почве разговоров о "Падали" Бодлера? Она вышла замуж; Эллис

объявил, что она изменила "мечте", вступив в брак с идиотом; оскорбленная

этим дама, настигнув Эллиса, закатила ему затрещину перед возом с капустой:

у входа в "Дон"; он, сняв котелочек... подставил... другую щеку; дама - в

обморок; Эллис - в истерику.

Несносно совал нос в жизнь друзей, не считаясь с ними; в случае

сопротивления своим фикциям - гонялся с палкой: за ними; изживалась

по-своему понимаемая любовь; считая меня "безумцем", которого участь -

распятие в камере сумасшедшего дома (высшая награда Эллиса), хмурился, когда

мне везло; когда ж доводила до чертиков жизнь, то он ликовал; подуськал меня

послать резкое письмо Блоку; Блок ответил еще более резким; я вызвал на

дуэль Блока, Эллис, схватив котелок и вызов, понесся в ливень из Москвы в

Шахматове: без пальто; протрясясь восемнадцать верст по ухабам, явился

промокший к Александру Блоку; но, убедившись, что Блок не "мерзавец",

прилетел обратно: отговаривать от дуэли103. В другой раз, узнавши, что

нарастает дуэль между мною и Брюсовым, дрожал от мысли, что не позову его

секундантом 104.

Бывало - лежишь: с компрессом на голове; Эллис - ликует:

- "Пересечения жизни с мечтою. - нет: безумие; и - нни-ка-ких!"

В самые мрачные периоды жизни я гулял с ним; кубы домов лепились

ночными тенями; взревала метель; дворник в бараньем тулупе отряхивался в

приворотне; фонарь вытягивал из-под ног наши тени; я, бывало, - показываю на

тени:

- "Они - двойники".

- "Черные контуры?" - усмехается Эллис; несемся в глухую ночь:

безвесо, легко; Эллис в ухо нашептывает свои сказки-фантазии:

- "Рассказ напишу про беднягу, у которого в голове кавардак; он,

понимаешь ли, сунет нос в книгу, а книжные строки расстраиваются".

- "Как?"

- "Буквы считывает; уткнется в страницу: и все -

расползается; строчки червями ползут на руку; ползут клопами в кресло;

они - кусаются; в книге - белое место; вдруг "ща", скорпиоником, переползает

по томику".

- "Фу, гадость какая!"

- "Игигиги!" - он заикается смехом.

И продолжает, фантазией побивая фантазию:

- "Раз стоял желтый туман над Москвой; и метались, тоскуя, в нем

люди... Когда ж разорвался туман над Арбатом, в разрыве над крышею дома из

неба - бычиная морда; как замычит, - мир разрушится".

Он укреплял во мне миф обо мне: будто я потерял свою тень; и она-де

контуром бродит где-то; раз ночью я бегал по улицам; Эллис явился ко мне: не

застав, меня ждал; мать спала уже; вдруг ему показалось: в комнате - кто-то;

обертывается и видит-де: черный контур. Бросился через переднюю, к выходу,

позабыв закрыть дверь.

Сколько раз пробегал я гостиничный коридор; с тоскою врывался в

снимаемый Эллисом номер; застав его спящим, бывало, усаживался на краю

тюфяка; будил и жаловался: на свои обстоятельства; Эллис, зевая, садился; и,

подпухая несвежим лицом, растравлял тоску:

- "Здесь" - быт; "там" - мечта; быт - падаль; нет, нни-каких

утешений!"

Бывало, валится в подушку зеленою лысинкой; часа через два, выерзнув

голыми ногами из одеяла, топочет, натягивая штанину; зима; темно; он -

показывает на фонарь: за окном; одевается; тащит в кино: к передрогам

мелькающих образов; он изучал кино, чтобы изображать эти сцены; кино -

пропаганда, что жизнь - тень теней; и что мы - изъятия, контуры - в шляпах и

в шубах по тумбам стучим крючковатыми палками; думают, будто - есмы;

нас-де - нет!

Эллис-пропагандист с блеском распылял образы жизни; ходил - к рабочим,

в "Эстетику", к капиталисту Щукину, к судье Астрову, к социал-демократке К.

Б. Розен-берг, к анархистам, к мадам Кистяковской: проповедовал Бодлера и

Данте.

А то тащил к Астрову: деятели судебного мира сидели по стенкам с

супругами, чтобы выслушивать проповедь

Эллиса; с 1906 года я бросил ходить в это гиблое место; а Эллис -

таскался, рассказывая мне:

- "Понимаешь, - седой человек, лысый; докладывает, как студент на

экзамене, мне: Брюсов ближе-де ему таких-то писателей; а Роденбах нам-де

нужней Златовратско-го105. А? Понимаешь? Моя пропаганда!.. Седой человек,

почтенный, - читает "Шаронь"...106 Игиги!"

И, вогнав свою шею в спину, рыдает, бывало, икающим смехом: в

мухрысчатом сюртучке с проатласенными рукавами.

Мне - жутко: в великолепных, припадочных пародиях, подвинчивая себя

музыкой, изображал он что угодно; мать, бывало, садилась играть ему

кинематографический вальс; он изображал, как бы протанцевали вальс -

меньшевик, эсер, юнкер, еврей, армянин, правовед, Брюсов, Батюшков, князь

Трубецкой, передавая движением дрожанье экрана кино; и до Чаплина, Чарли,

явил собою - Чаплина, Чарли; импровизации переходили в дичайшую пляску:

вертелся, как дервиш.

Раз собрались у меня: Шпет, Балтрушайтис, художник Феофилактов,

Ликиардопуло; отодвинули стол, усадили мать за рояль; Эллис - ринулся в

верч; не прошло трех минут - как уже завертелись: и Шпет, и Ю. К.

Балтрушайтис (с угрюмыми лицами); братья Астровы стали возить "вертуна" по

знакомым; знакомые же - приглашали на Эллиса; так: однажды был съезд

естествоиспытателей; группу ученых с научного заседания приволокли в частный

дом: показать Эллиса; не прошло получаса, - завертелись профессора,

подкидывая ноги, тряся сединами.

Отправились с Эллисом раз в летний сад; сели около сцены; грянула

музыка: явился негр; увидев его, Эллис - прыгнул на сцену (не успели

схватить за фалды); отстранив негра, пустился за негра по сцене выплясывать:

под звуки барабана; публика недоумевала; вдруг пришла она в восторженный

раж; сняли с эстрады: подкидывали на воздух; на другой день - Эллису

посыпались письма: "Дорогой Лев Львович, правда ли, что вы, литератор,

плясали в шантане..." Или: "Как не стыдно..." Или: "Левушка - остановитесь!"

Урезонивали "семью семь" нянек.

Вся его жизнь в это время - какое-то сплошное радение: смесь из рыданий

и хохотов; действовал, заражал, вредил; узнав, что одна барышня хочет идти в

монастырь, - зачастил к ней, доказывая: жизнь - ужас; в монастыре -

спасение: таки упек!

Безо всякого основания в уме повенчал своего друга с барышней, к

которой сам был неравнодушен; у нее явился настоящий жених; Эллис кидался на

него: как смеет-де он отнимать у друга суженую; и все это - наперекор:

другу, барышне, жениху!

Бывало, - взрыв гнева:

- "Ну и дела... Подать Эллиса!"

Отовсюду кидаются в "Дон"; комната - пуста; след - простыл; Эллис

где-то за чертой досягаемости; оттуда зажаривает пудовыми письмами, в

которых рвет с нами; руки сжимаются в кулаки; достать - невозможно.

Так и открывали убежище это - у Рубановича, Сени; родители Рубановича,

как и многие, души не чаяли в "Леве"; там прятался он: его мыли, кормили,

причесывали; он, зажив припеваючи, - письма строчил; отдохнувши, со всеми

порвав, являлся: мириться до... следующего скандала, под шумок созревавшего

и тушимого - с величайшим усилием; в экстренных случаях вызывалися братья

Астровы: П. И. или Н. И.; нажимались педали, чтобы разобрать путаницу как

"музейскую", в которую чудак впутал министра Кассо, профессора Цветаева,

прокуратуру, Муромцева, Астровых, прессу, "Весы", "Скорпион", всех нас;

инцидент вскрыл вонь тогдашней прессы; его коснусь ниже;107 не хвалю чудака:

тоже хорош! Но следовало бы его венчать лаврами за "вор", над ним грянувшее:

во всерусском масштабе; делали вид, что - "вор": "Весам" досадить; полтора

года длилось поганое обвинение, едва снятое усилиями нас, Астровых,

Муромцева; прокуратура покончила с "делом", которого не было, отказываясь

обвинять; в либеральных редакциях - шепот стоял:

- "Вырезал страницы из книг в Румянцевской библиотеке".

В шесть утра он являлся в убогую комнату, выпустив где-нибудь фейерверк

слов, чтоб строчить перевод: в два часа - десять стихотворений откатано, к

ужасу нашему: что делать с ними? Отдав блеск таланта салонам, садился

работать, как выкачанный, к восьми утра - валился в постель; все же было

бельишко: какая-нибудь дама-нянька. Спал, выставив бородку из драного

одеялишки.

Пробуд - тот же: кто-нибудь, в пальто, в шляпе, в калошах, садился,

войдя, на постель: пинал не желающий проявить жизнь труп: лицо "трупа" - в

морщинах; опухи глазных мешков; трясясь, "труп" протирал глаза кулаками,

приподымался из гроба, вникая в то, что ему говорилось.

- "Лев Львович, - бубнил сидящий в ногах Сергей Бобров, - Тристан

Корбьер пишет..."

Или:

- "Левушка, - доказывал сидящий в ногах Николай Иванович Астров, - вы

должны извиниться".

Или:

- "Вы меня не знаете, а я знаю вас", - доказывает, бывало, неизвестная

личность, отдавливая полуспящему ноги.

Эллис, прижав подбородок к коленям, придя в себя, тряс из постели

пальцами, часов до пяти; вокруг постели - нарастала группа; пускала дым; не

постель - каша: фуражка, носок, пепел, галстук, манжетка, босая нога; тут и

рабочий, и "аргонавт", и сноб, свидетельствующий уваженье сотруднику журнала

"Весы", и неизвестный, подобный юноше, утиснувшему "золотые часы". Эллис же

в драной сорочке, горбя широкие плечи, тряс пальцем, кропя всех слюною:

Бодлер, Роденбах, Брюгге!108 Не оторвешься: "Бакунин"!

Поехало: до шести утра!

Спохватившись, что где-нибудь его ждут, он выпрыгивал из одеяла:

схватив губку, морщась от ужаса перед холодной водой, растирал ей нос, не

трогая глаз, лысины, щек; напяливался закапанный соком дюшесов сюртучок с

неоторванной обормоткой, с гвоздикой в петлице; схватывались пятилетние

манжеты; ни чая, ни хлеба. С постели - на улицу: в "Весы"; а то -

расхлебывать какой-нибудь инцидент.

Где-то застрянет, чтобы оттуда уже - ко мне, к Метнеру, к

Христофоровой, к мадам Конюс, к Кларе Борисовне Розенберг: где не бывал!

Увидев прекрасно сервированный стол с вазой дюшесов, испытывал колики

голода; мысль, что есть "проблема питания", озаряла его пред вазой с

дюшесами; с жадностью бросался и пожирал, напоминая захудалого пса; голодный

Эллис, не бравший сутками ничего в рот, набивал желудок дня на два дюшесами:

ваза пустела, к ужасу хозяек; у Эллиса открывалось... желудочное

расстройство.

Эллис, заливаясь словами о Данте и соком дюшеса, которого половину

откусывал, - картина десятилетия; пожиратель дюшесов, а не вырезыватель

книжных страниц, - монстр того времени; желудочный кризис наступал тут же,

за Данте; новый ужас хозяек: Эллис бросался надолго страдать в не столь

удаленное место, откуда являлся с зеленым, сведенным лицом; надо бы судить

Эллиса - за корзины дюшесов, похищенных у гостей К. П. Христофоровой; тайна

дюшесов: только ими питался он; не успокаивался, пока оставался последний

дюшес; тут же и тайна желудочного недомогания, открытая В. О. Нилендером;

Нилендер урегулировал питание Эллиса отнятием у него гонорарика и покупкой

на него абонемента на обеды в трактире с машиной, ревущей "Сон негра"; с тех

пор Эллис стал полнеть и белеть (до этого ходил зеленый); машина бацала

бубнами; желудок же - поправлялся.

Появление В. О. Нилендера в "Дону" - революция быта жизни; Нилендер

заставил Эллиса мыться; завел гребенку ему, урегулировал финансы; Эллис

приходил в умиление:

- "Владимир Оттоныч - обмыл, напоил, накормил!" Тем не менее шли

пререкания: из-за "орфических гимнов", которые изучал Нилендер109, разложив

в смежной комнатке огромные греческие словари; являлся Эллис, саркастически

крутя усик и отпуская замечания по адресу древних греков: словари надо

предать сожжению. Нилендер с плачущим криком кидался:

- "Молчи, Лев!"

И после бросался - ко мне, к Петровскому, к Соловьеву:

- "Все кончено между мною и Львом!"

Эллис бежал ночевать к Рубеновичу, Сене, откуда являлся: мириться с

Нилендером.

Друзья прибирали гроши Эллиса, чтобы он их бессмысленно не метал;

личности с подбитым глазом и с усами в аршин являлись брать не Бодлера, а

эти гроши; что оставалось - исчезало у будки с холерным лимонадом, который

он лил в себя: в неимоверном количестве.

На вечерних собраниях пересиживал всех, заводя с хозяевами часа в три

ночи (для Эллиса - ранний час) удивительные беседы; их бы стенографировать;

у хозяев слипались глаза; Эллиса... гнали; уходя, прихватывал меня или

Шпета - в ночную чайную.

Великолепно протекали журфиксы Эллиса; "паства", человек до тридцати, -

гудела, сопела; с дикой решительностью пережигала она огромное количество

папирос; окурки низвергались на пол; иной раз - вместе с... плевками; все -

растаптывалось, ибо -

Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах с наших ног 110 -

тональность бесед, с постановкой вместо революции - "святого костра"

новой, Эллисом задумываемой инквизиции, ордена "безумцев", от которых должна

была загореться вселенная; в дыме и в вони Табаков тонули силуэты

"свергателей"; когда я сюда открывал дверь, - то отскакивал от густейших,

стремительно выпираемых клубов; из них неслось:

- "Га-га-га... Го-го-го... Шарль Бодлер... Гогого... У Тристана

Корбьера... Гага!"

Эллис под бюстом сурового Данта, с протянутым пальцем - сгорал,

окруженный кольцом самогара: сжигалися ценности; даже сжигали себя в своем

ветхом обличий; вообразите же негодование Эллиса, когда раз пошляк и циник

положил на голову Данте нечто вполне непристойное, чтобы подшутить; он был

мгновенно выгнан из клубов дыма.

"Самосгорание" тянулось до четвертого часа ночи; потом шли, гудя, из

распахнутой двери немым коридором: угрюмые люди и сизые клубы; Эллис,

Нилендер с кем-нибудь - валили тоже в извозчичью чайную, открывавшуюся в час

ночи; за желтою, пятнами, скатертью происходил обмен лозунгов; брались

клятвы; и - нни-каких! Прислуживал спиногрудый горбун: половой; храпели

кругом тяжкозадые ночные извозчики: в черных лаковых шапках; кому-нибудь из

них приносился в огромном чайнике особый вид кипятка, именуемый "водой";

спиртные напитки запрещались; и их приносили в чайнике, под видом воды;

позднее в чайную приводили - Бердяева, Вячеслава Иванова, Гершензона: с

заседания Религиозно-философского общества, происходившего в морозовском

особняке (угол Смоленского и Глазовского).

Из чайной, в пять с половиною, Эллис шел в "Дон": работать, то есть

строчить перевод иль очередной манифест в "Весы", после которого валились от

ярости - Стражев, Вячеслав Иванов, Борис Зайцев, а Иван Алексеевич Бунин

испытывал сердечный припадок:

- "Бесовская собака!.. Разбойник с большой дороги!.. Бездарность!..

Прихвостень Брюсова!"

"Левушка", отстрочив, валился на жесткое и холодное ложе, чтоб

прокошмарить: до следующего пробуда; не спал, а - "кошмарил", вскрикивая и

катаясь под одеялом: являлись-де "монстры" - душить его; рассказы об этих

кошмарах - лучшие страницы Эдгара По; но их не записывал он: все талантливое

в себе отдавал он кончику языка; бездарное - кончику пера.

Так жил годами Лев Кобылинский.

ГОНЧАРОВА И БАТЮШКОВ

В 901 году на моем горизонте являются два человека, которые ходят в

друзьях; до 901 года они не имеют касания к символизму; и уже после 905

года - отходят от нас; но года четыре мы причисляем и их к "аргонавтам".

"Аргонавтизм" - не был идеологией, ни кодексом правил или уставом;111

он был только импульсом оттолкнове-ния от старого быта, отплытием в море

исканий, которых цель виделась в тумане будущего; потому-то не обращали

внимания мы на догматические пережитки в Каждом из нас, надеясь склероз

догмата растопить огнем энтузиазма в поисках нового быта и новой идеологии;

пути, на которых блуждали мы до переворота, происходившего в каждом из нас,

и до встречи друг с другом, - что общего между нами? Владимиров, Петровский,

Челищев, Малафеев, Кобылинский - свободный художник, химик, математик и

музыкант, народник, бывший экономист до потери волос; и все - "аргонавты": в

простертости к еще неясному им будущему, в отказе от породившего их быта;

Кобылинский хвалил жизнь, построенную на параллелизме; Владимиров мечтал о

новых формах искусства, о новом восстании народного мифа; он волил коммуну

Blog

Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Содержание