Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 60

бородкой, с приподнятым воротником перетертого пальтеца, с кончиком трости,

торчавшим при ухе (засунута тросточка ручкой в карман), с фосфорическим

блистанием узких, сдвинутых глаз; котелок издали придавал Кобылинскому вид

парижанина.

Подойдя к нему, прохожий бы мог подумать: "парижанин" - приступит с

рукою:

"На ночлег благородному!.."

Кобылинский же, выгнув голову, закрутив нервно усик и шею втянув в

воротник, несся мимо танцующим шагом; и поражал дергами дрожащего плечика:

дергалось, точно прилипая к уху.

О котелке: экспроприаторы-максималисты в 1906 году спали на нем:

водился и с ними; трясясь от волнения, тогда меня спрашивал: надо ли им

открыть дверь, чтоб очистили помещение богача-лоботряса, которого мать

состояла при нем в няньках; разумеется, - на революционные цели:

- "Понимаешь, - ночую в квартире его!" Я выражал фигуру недоуменья.

- "Иги-иги!" - передергивал он плечом, заливаясь икающим хохотом:

- "Знаю сам, что - безумие!"

Жест Равашоля83, а все - кончалось историей:

- "Третьего - нет: или - бомба, или - власяница; или - анархизм, или -

католицизм", - развивал он мне, как новый свой лозунг (в тысячный раз): меж

миром мечты и действительности нет места; это было в... кабинете Игоря

Кистяковского, в 1907 году; икающий, трепаный Эллис, трясущий манжетой (пара

резиновых старых манжет промывалась с вечера и надевалась с утра - пять

битых лет) над башкой белокурого Кистяковского, Игоря, глупо выпучивающего

свои голубые глаза из тяжелого кресла, обитого крепкою, носорожьею кожею;

зрелище единственное в своем роде: хищный хапила, впоследствии прихвостень

Скоропадского, тупым голосом соглашался, но поневоле (Эллис мог кого угодно

на что угодно принудить: словесно, конечно); "анархист" - загребал миллионы;

а Лев - не обедал: неделями!

Парадокс судьбы устраивал встречи; мадам Кистяков-ская с Муромцевой

появлялись у нас; Эллис был моден в те дни: в декадентских салонах; трепаный

вид придавал его "номеру" стиль; дамы, осыпанные бриллиантами, слушали

Эллиса; Кистяковский, пройдоха, ему не перечил; и соглашался: на бомбы!?!

Попробуй-ка быть несогласным: Эллис мгновенно устроит скандал! Коли зовешь

на дом дикого, то и терпи, не перечь и выслушивай, как тебе взрывают

вселенную.

И Игорь терпел: наскоки на себя невымытой лысинки; мылся же лишь кончик

носа: Лев Кобылинский боялся холодной воды, протирая губкою кончик изящного

носика, пока Нилендер, студент-филолог, не взял на себя роль питателя и

омывателя; у Эллиса было не семь, - семью семь - нянек:

"Дитя" продолжало откалывать штуки; шел гул:

- "Правда, - Эллис остриг космы В. И. Иванову?"

- "Правда ли, что, поступивши в шантан, он нарушил контракт и ушел в

монастырь?"

Факт, но... почтенный, известный профессор, позднее кадэ, раз, явившися

в "Дон", где жил Эллис, найдя его спящим и сев на кровать, разбудил; и -

конфузясь, краснея, стал спрашивать:

- "Вы понимаете, Левушка, - я не верю, но... но, - он запнулся, -

настолько упорные слухи, что я... пришел; но не думайте, чтобы я верил".

- "В чем дело?"

- "У вас, говорят, так сказать, удлинилась... кость копчиковая: говоря

в просторечии, - появился хвостик... Скажите: ведь - вздор? Ну, конечно же,

вздор!., ха-ха-ха!"

Говорили: "Музей обокрал!"

Описание этого невероятнейшего поклепа, взведенного на Кобылинского, -

содержание не этого тома воспоминании 84; скажу лишь: участвовали в

возведении напраслины: министр Кассо, "Голос Москвы", тучковский орган85

и... "Русские ведомости".

Прокурор отказался от обвинения: за отсутствием дела; третейский же суд

под председательством Муромцева, Лопатина и Тесленко вынес резолюцию, что

кражи - не было; была халатность; публика, инспирированная желтой прессой,

гудела: "Вор, вор, вор, вор, вор!" Она спутала Эллиса с вырезывателем в

музее ценных гравюр (воровство такое имело место; при чем Кобылинский?); а

Влас Дорошевич из "Русского слова" в то время, когда несчастного

Кобылинского смешивали с грязью, вдруг выступил с фельетоном, призывающим к

снисхождению: к "вору", к действительному!86 О Кобылинском - ни звука;

защитить неповинного не хотели газеты.

В пору первых наших свиданий он жил у матери, Варвары Петровны, - такой

же пламенной, худенькой, бледненькой, как и сын; минимум ухода пока еще был

в те года: впечатление элегантности сквозь протеры одежд - жест особенного,

неуловимого уменья заставить не видеть, в чем он беззаботно расхаживал;

представлял кинематограф; умел из платка сделать парус, а из карачек -

подпрыгивающую в волнах шхуну; надевши рогожу, он мог бы заставить нас

верить, что это есть плащ; вращаясь позднее в салонах обтертым, потрепанным,

выглядел он элегантнее фатов, бросая свои обормотки как вызов франтихам,

сходящим с ума от него; он умел быть красивым, скрутивши бородку (совсем

эспаньолка), поставивши усик торчком; и застег сюртучка, и цветок полувялый,

проночевавший в петлице, и поза скучающего дэнди-дьявола, бледность и блеск

из разрезов глазных и круги под глазами, - все делало преинтересным его в

миг преданья огню и мечу тех салонов, куда зазывали его пышнотелые

сорокалетние дамы: себя предавать огню и мечу; Христофоро-ва, Рахманинова,

Тамбурер, Муромцева, Кистяковская - слушали; и - угощали дюшесами; а мужья,

хмурясь, крякая, с кислой миной любезничали: с анархистом московским.

Первая встреча с ним у профессора Стороженки, которого дочь, ее подруга

да несколько в дом вхожих студентов составили осенью 1901 года кружок: для

самообразования; весьма неудачно меня пригласили участвовать; и -

Кобылинского; мы оба, жаждущие просвещать (я - Верленом и Ибсеном, а

Кобылинский - не помню чем), тотчас забрали на первых порах в свои руки

кружок;87 предложил я прочесть реферат; сам почтенный профессор Н. И.

Стороженко был вытеснен:

- "Папа, ты будешь мешать!" - ему дочь.

- "Хорошо, хорошо", - соглашался профессор, а нас, по обычаю, назвал

"кургашками": так он детей называл (мне же шел тогда двадцать второй год,

Кобылинскому - двадцать четвертый).

Но скоро профессор тревогу забил: развели декадентство; и он,

равновесия ради, подкинул нам книгу Макса Нордау:88 отреферировать; но под

давлением нашим кружок резолюцию вынес:

"Не книга, - а дрянь".

К нам не вхожий профессор задумался тут; и послал молодого еще

Мельгунова; завел тот прескучное что-то; и кажется, что-то докладывал о

сектантах; состав кружка не возбуждал интереса; мы с Кобылинским исчезли

(профессор, наверное, радовался).

Нас кружок этот сблизил; мы сразу в нем точно стакнулись; не будучи

лично знакомы, поддерживали: я - его; он - меня; всего несколько разговоров

в углу Сторожен-ковой комнаты, несколько притеснений в углу Кобылинским меня

(с "понимаете? а-а-а? что-что-что?"), - и уже Кобылинский однажды явился ко

мне: звать пройтись; жил он рядом, в одном из Ростовских, вблизи от Плющихи.

Двор - скат на Москву-реку, с лавочкой, где мы сидели весной 1902 года. С

тех пор послеобеденная прогулка с заходом к нему - обиход моих дней; и

отсюда: знакомство с братом Льва, с Сергеем, философом; тот в лоск нас

укладывал метафизикой Лотце; брат Лев - ему: "Дрянь". И тут братцы, -

блондин и брюнет, - одинаково бледные, одинаково тощие, одинаково

исступленные, оскалясь иронией, едкой и злой, норовили вцепиться друг в

друга; я знал: коли сцепятся, - будет комок; и ни слов, ни рук, ни ног уже

более не различишь ты; одни восклицания: визги Сергея и гамма от баса до

дишкантового тремоло Льва, с появлением Варвары Петровны, их матери; не

отольешь, опрокинув ушаты воды; эти сцены я знал; и бежал от них с ужасом.

Жили ж они... в одной комнате!

Часто весьма братец Лев попадал в час обеда к нам в дом; начиналось за

супом еще его очередное пререкание с моим отцом, очень живо клевавшим на

мощный фонтан афоризмов, свергающий то, что отец почитал; например:

философию Лейбница; тут же не лысый, румяный профессор-старик с

бледно-мертвенным, гологоловым студентом, отбросив салфетки, забывши о супе,

ладони в колени к себе, локти - фертом, носами в носы, выгнув спины,

прицеливались друг в друга; едко прыскали зеленоватые глазки "дента; и

гневно сверкали очковые отблески, из-за которых моргавшие глазки отца

плутовато оценивали ситуацию спора; вдруг палец студента летел к потолку;

перочинный же ножик профессора, всегда являвшийся из жилета в миг спора (его

он подкидывал в воздух и ловко ловил), - перочинный же ножик язвительно

тыкался Льву Кобылинскому в нос тупым кончиком; и оба вскакивали,

устремлялись друг к другу; и мама салфеткой в стол, я салфеткою в стол:

- "Николай Васильевич!"

- "Папа же!.. Лева!"

- "Позвольте!"

- "Ты, Боря, оставь меня", - Лев выбарахтывается.

Схватяся руками, друг друга держа, теребя и подталкивая, обрывали друг

друга; и слышался рявк угрожающий:

- "Нет-с, как можете вы эдак... Лейбниц! Да Лейбниц громада-с! Он

полон, сказать рационально, - возвышенной мудрости".

- "Мир наилучший?.. И стало быть, - наилучшая зубная боль? Городовой

наилучший?"

- "Позвольте-с, - вы бросьте-ка пошлости эти и, да-с, да-с, кондачки

эти-с, - знаете, бросьте: городовой ни при чем-с!"

- "Нет, - при чем!"

- "Ни при чем-с!"

- "Папа! Лева!"

- "Лев Львович!"

Отец уже пятит усы, ощетинившись ими, как морж; Лев, держа его за руки,

дьяволическим хохотом, а не словами - раззадоривает-; и уже сплошной гавк

отца, как удары тарана, разрезаемые острым визгом, как саблей дамасскою,

Льва; друг друга не слушали: себя слушали; и в два голоса, вертясь в углу

вкруг друг друга, друг другу кричали, болтаясь локтями: один - за

светлейшее, знаете, будущее человека; другой, что мир - падаль.

И долго ходили и фыркали, вдруг расцепясь и выкрикивая свои обращенья -

ко мне почему-то:

- "Ты, Боренька, помни: страданья - лишь переход, так сказать, к

высшим формам гармонии..." - отец.

- "Помни, что в желтом доме находят убежище лучшие",- Эллис.

За сладким мирились; а после отец, зацепляясь карманом своей разлетайки

за двери и бацая шагом, - к себе, в кабинет, отдыхать; Кобылинский же - мне,

плюясь в ухо и дергаясь плечиком:

- "Я, сказать правду, я... Николая Васильевича понимаю: кричит о

гармонии он из надрыва, чтоб перекричать это вот", - и рукою в окошко: и

там, за окошком, внизу вывеска - "Выгодчиков" - колбаса, мясо красное89.

- "Николай Васильевич безумец!" "Безумец" же есть комплимент.

Со своей стороны мой отец, отдохнув, за вечерним чаем, раскладывая

пасьянс, - неожиданно:

- "Боренька, да-с, - перекладывается с карты карта (на карту), - ну,

что говорить: Кобылинский - талантливый юноша! Из всех товарищей твоих он-с

наиболее, так сказать..."

Не досказав, что есть "так сказать", - освирепевши всем видом (всегда

свирепел выражением лица, когда речь свою прятал в усы), перекладывал карты.

И - мать:

- "Ну, еще бы!"

Кобылинский, отец воспылали друг к другу - ведь вот - откровенною

нежностью; и даже позднее немного столкнулись, союз заключив против...

Брюсова: против влияния Брюсова на меня; Кобылинский на том основании, что

все эти Бальмонты, Верлены и Брюсовы - жалкие мошки; и, стало быть, - надо

давить их, а не разводить, потому что они заслоняют Бодлера; отец же имел

основания бояться влияния Брюсова, видя, что я хаживал на журфиксы к

последнему: бедный старик еще думал, что я увлекусь напоследок коли не

химией ("Ведь у Зелинского, у Николая Дмитриевича, в корне взять,

заработал"), то хоть... географией, хотя последняя - что за наука-с? Еще не

знал он: уже выходила первая моя книга, "Симфония"; будущее мое решено...

Вот и думал он: в союзе с блестящим студентом отводить от Брюсова;

Кобылинский отцу твердил: Брюсов пишет белиберду; и отец, позабывши о том,

как вырявкивал он строчки Брюсова, таял от этого; и соглашался, чтобы не

перечить, на веру Бодлера принять; Кобылинский читал ему "Падаль"

[Стихотворение Бодлера] в плохом переводе своем;90 в нем Бодлера и не было;

слушал отец; и, улыбку в усы затаив, соглашался:

- "Тут, знаете ли, - мысль: ну, и, так сказать, там..." Что "так

сказать" - неизвестно, но думаю, "так сказать" означало:

- "Хотя-с..."

- "у Бальмонта же, - переменял разговор он, - не

мысль, мой голубчик..."

- "Ерунда", - предавал Кобылинский меня.

А отец, заручившись сочувствием, преподносил нам полюбившегося ему

поэта Мелынина [Псевдоним "П. Я."].

- "Вот у Мелынина!" И он зачитывал:

Но с поднятым челом и с возгласом "Свобода"...91

- "Прекрасно-с: не Брюсов!"

"Подлец" Кобылинский, поддакивая, считал: стихи Мельшина - не

конкуренция Шарлю Бодлеру. Тут - я:

- "Лев, это ж подлог!"

Он на подлог был готов: для Бодлера!

В апреле 1902 года вышла первая моя книга "Симфония"; "Боря" Бугаев

испуганно прятался под псевдонимом; книга в кругу знакомых имела успех

скандала; Кобылинскому ее не подкидывал я; но он прибежал говорить о ней:

- "Книга написана погибшей душой; писал - безумец; и никаких!" -

взлетал палец; и дергалась лысинка; быстро увлек он гулять, в черном старом

пальто, но казавшемся легким, изящным, в надвинутом черном, проломленном

вбок котелке, передергивая кончиком трости, торчавшим при ухе (ручка палки

была засунута рукою в карман), он бежал, меня сталкивая на мостовую:

- "Ужасная, Боря, - надломленность в книге; особенно там, где сказано:

"Все кончено для севшего на пол" - ги-ги-и-и-и", - и тут сел неожиданно он

на карачки перед тумбою, изображая философа, изображенного мною, - к

недоумению проходящих и к радости дворовых мальчишек; сидел он и склабился;

встал, надвинув на лоб котелок; и пустился, держа под пролеткой меня:

- "Цивилизация - храпы мещан: все спят, открыв рты; визионеры,

революционеры - погибнут! Ги-ги-ги-и-и! Потому что погибнут все лучшие!"

Он посвятил в свою жизнь меня: как в шестом еще классе себя он веревкою

к креслу привязывал по ночам, чтобы не заснуть над изучением экономических

книг; как в университете отметил его тотчас Озеров; как задружил он с

профессором; как они ночами вместе безумствовали за разговорами; как

агитировал он; как был должен он временно скрыться (полиция насторожилась);

как... ну, - и так далее; вывод: жизнь - не пересекающиеся параллели; а я

возражал: его теория двух миров - просто логическая ошибка; он же искренно

заклинал меня: попасть в желтый дом; и этим выправить себе патент на

порядочность; я в пылу разговора признался ему, что я автор "Симфонии"; не

удивился нисколько он:

- "Я так и думал!"

Прочел "Симфонию" и братец Сергей; и отнесся к ней весьма иронически;

вероятно, - подозревал он, что автор - я, потому что раз, выведя меня на

двор из своей душной комнатки, где он выкурил без проветра, наверное,

пятьдесят папирос, строча десятки страниц кандидатского сочинения о Лотце,

он, защурясь от солнца и взяв за рукав, с ироническим благодушием прогудел

прямо в ухо:

- "А знаете, - в этой "Симфонии" есть такие фразы; например: солнечные

лучи названы "металлическою рас-каленностыо" . У меня, знаете, тут

делается, - показал он на лоб, - "металлическая раскаленность", - и

мертвенно-белое лицо, напоминающее кость, изошло морщинками

неврастенического страдания; и я подумал незольно:

"Еще бы не делаться: кандидатское сочинение о Лотце, писанное в таком

темпе, доведет и до того, что... сядешь, раскорячась, под стол".

Бедный Сергей: кандидатское сочинение о Лотце не было оценено старым

"лешим", Лопатиным; Сергей не был оставлен при университете.

Философ, свихнувшийся на Канте и севший на пол, долго пользовался

популярностью среди неокантианцев; и в 16-м году Кубицкий, с которым мы

встретились при

военном освидетельствовании 110, показывал на голые тела кандидатов на

убой; только что бывший сам телом, наклонился ко мне и иронически пробасил:

- "Они сели на пол... Помните, - как ваш философ!"94

Обиделся на философское "сиденье на полу" в те годы - философ Б. А.

Фохт.

С весны 1902 года Лев Кобылинский стал своим в нашем доме, своим у

Владимировых; он являлся и к Соловьевым; мать моя называла его попросту

Левушкой:

- "Левушка, - как же ему не позволить кричать: разве ему закон писан?"

- "Да-с, да-с, - так сказать", - поддакивал и отец95.

ЭЛЛИС

Лев стал "Эллисом"; до тринадцатого года он сплетен с моей жизнью.

Видя позднее в удобствах его, говорил себе: "Не типично!" Меблированные

комнаты "Дон", те - типичны; они помещались в оливковом доме, поставленном

на Сенной площади среди соров и капустных возов; дом стеной выходил на Арбат

(против "Аптеки"); другим боком дом глядел на Смоленский бульвар; третьим -

в паршивые домики, с чайною: для извозчиков; обедал Лев в трактиро-подобном

ресторанчике для лавочников, под машиной, бабацавшей бубнами "Сон негра"96,

изображаемый Эллисом - лавочникам Сенного ряда; и - нам.

Поссорившись с братцем Сергеем и с матерью, он водворился в "Дону",

ячейке "аргонавтизма", с дверью на площадь, с "добро пожаловать" всем; люди

в рваных пальтишках и без калош: стучали каблуками в пустом "донском"

коридоре, прошмыгивали в номер шесть, где в дымах сидели на окнах, в углах,

при стенках (на корточках) ; большинство в пальто, стоя, внимало и пыхало

дешевыми папиросами; бывало, разглядываешь: Ахрамович, Русов, Павел Иванович

Астров, хромой драматург Полевой (капитан в отставке), Сеня Рубанович

(поэт), Шик (поэт), Цветаевы (Марина, Ася) , курсистки, заезжий Волошин (с

цилиндром)93, артист, мировой судья, лысый, глухой, завезенный Астровым;

среди знакомых - незваные, подобные "черным маскам" Андреева99, возникшие

самопроизвольно: бледные, бедно одетые.

- "Кто?"

- "Не знаю: никогда не видал".

Таких было много; являлись и исчезали - во мглу; среди них были и

ценные люди, и угрожающие "субъекты": с подбитыми глазами, с усами в аршин;

они были готовы на все; Эллис передал: с хохотом:

- "Вчера кто-то будит; протираю глаза: на постели юноша, из бывших

максималистов, с золотыми часами в Руке; спрашивает: "Знаете откуда?" -

"Нет". - "Спер у буржуя". Ну, знаешь, я его таки: "Нет, ступайте, не

являйтесь". А он: "Испугались? Зовете дерзать? Сами буржуй". Я выскочил в

одной сорочке и выпроводил".

Комната не запиралась: ни ночью, ни днем; с пяти до пяти Эллиса не

было; входили, сидели, высыпались, брали нужную книгу и удалялись; унести

было нечего, кроме книжек, взятых Эллисом у знакомых; их и тащили;

остальное - рвань; тяжелейший бюст Данте был не спираем.

Не комната, а сквозняк: меж Смоленским рынком и Сенной площадью; в 906

году Эллис жаловался:

- "Сплю в кресле: негде; вхожу - на постели - "товарищ"... спотыкаюсь:

на полу, поперек двери, - "товарищ"; так - каждую ночь".

С 1905 года вопреки аполитичности в лысом бодлери-анце вспыхнул

максимализм; появились старые знакомые эпохи увлечения марксизмом:

Череванин, Пигит, К. Б. Ро-зенберг и т. д.; Эллис открыл дверь нелегальным;

знакомые приводили знакомых; Пигит циркулировал с браунингами, составляя

"аргонавтическую" десятку (перед декабрьским восстанием); комната Эллиса

стала почтовой конторой для передачи: сообщение вкладывали в книгу на столе;

приходили: прочитывали, отвечали, вкладывали; с Эллисом не считались; о

"почте" он сам не знал; наткнулся случайно.

Он устраивал вечера в пользу нелегальных и боевых организаций; сидел в

Бутырках; вернулся - поздоровевший:

Blog

Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах