Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 36 37 38 39 40 41 42 43 ... 60

поэтов, занялась пропагандой ряда песенных перлов, доселе неизвестных

русской публике; думается: нигде в европейских столицах публике не

предлагался с таким вкусом, подбором такой материал, как тот, который

предлагался московской публике д'Альгеймами; концерты "Дома песни" в ряде

лет были и эстетическими подарками Москве, и образовательными курсами; если

в Италии знали Скарлатти и Перголези, в Англии - песни на слова Бернса, в

Германии - песенные циклы Шумана и Шуберта на слова Гейне и малоизвестного у

нас поэта Мюллера, то Москве вместе с Глинкой, Балакиревым,

Рим-ским-Корсаковым, Бородиным и песенными циклами Мусоргского (кстати, до

появления д'Альгеймов малоизвестными) показывались и Скарлатти, и Перголези,

и Рамо, и Григ, и Шуман, и Шуберт, и Лист, и Гуго Вольф: в песнях; из года в

год "Дом песни" учил Москву и значению песенных циклов, и роли

художественного музыкального перевода, и истории музыки, не говоря уже о

том, что семь-восемь ежегодных концертов, тщательно составленных,

изумительно исполненных, с программами, сопровождаемыми статейками и

примечаниями, заметно повышали вкус тех нескольких тысяч посетителей

концертов, часть которых позднее вошла в сотрудничество с д'Альгеймами,

когда концерты "Дома песни" стали закрытыми. Ежегодно д'Альгейм устраивал

концерт, программа которого составлялась по выбору публики; и каждый год

д'Альгейм при обнародовании этой программы наводил, так сказать, критику на

выбор номеров программы. До д'Альгеймов концерты были пестры; составители их

руководились модой, а не строго художественными требованиями; эстрада была

переполнена слащавыми романсами Чайковского и ариями из "модных" опер;

д'Альгейм часто шел против моды, прививая свою "моду"; и "мода", привитая им

в Москве, - "мода" на Баха, Бетховена, Шумана, Шуберта, Глюка, Вольфа,

Мусоргского. Вот, например, результат требований публики (программа

концерта): Бах, Моцарт, Глюк, Бетховен, Берлиоз, Мусоргский, Шуман, Шуберт,

Гретри и т. д.

Вот программа "Дома песни" эпохи 1907 - 1912 годов (составляю ее на

основании кучечки книжечек-афиш, со статейками д'Альгейма, случайно у меня

сохранившейся): циклы песен: Бетховена ("Далекой возлюбленной", "Духовные

песни"), циклы песен на слова Эйхендорфа и Андерсена (музыка Шумана), цикл

Шумана "Любовь поэта", цикл Шуберта "Любовь мельника" (слова Мюллера); его

же - "Зимнее странствие", или - цикл, доселе Москве неизвестный, за

исключением двух-трех песенок; Москва так полюбила этот огромный цикл, что

он исполнялся не раз по требованию; далее - циклы: Шумана

("Любовь женщины"), Мусоргского - "Без солнца", "Детская", "Песни и

пляски смерти"; циклы Метнера: на слова Гете и на слова русских поэтов

(Тютчева, Пушкина); цикл песен на слова французских труверов XII - XIII века

(Куск, Адам де Галль), песни о Роланде, цикл песен Бернса, с

гармонизованными народными мелодиями, цикл песен разных народностей: вечера

русских, еврейских, французских народных песен; вечера, посвященные Метнеру,

Листу, Гуго Вольфу, Брамсу, Григу, Мусоргскому; вечер, посвященный Гейне

(музыка разных композиторов); исторические вечера, на которых исполнялись

романсы композиторов эпохи Возрождения; романсы анонимов, Люлли, Камбра,

Мартини, Гретри, Скарлатти, Генделя, Баха, Гайдна, Моцарта; наконец,

исполнялись и такие монументальные произведения, как "Орфей" Глюка (с

оркестром, под управлением Ипполитова-Иванова).

Над каждым концертом работала мысль д'Альгейма, чтобы он был выточен из

цельного камня, чтобы песня вырастала из песни, как стихотворная строка из

строки, чтобы песня рифмовала с песней. "Дом песни" объявлял ряд конкурсов

на лучшие переводы циклов на русский язык, на музыку и т. д.; из

запомнившихся конкурсов отмечу: конкурс на гармонизацию народных английских

мелодий (слова Бернса), конкурс на перевод 12 песен на слова Гете, на

перевод стихов Мюллера, положенных на музыку Шуманом, на перевод драмы

"Рама" индусского поэта Бавабути 90, и т. д.

Ниже, давая юмористическую характеристику Пьера д'Альгейма как

"чудака", окруженного чудаками, я должен отделить "чудака" в нем от тонкого

критика, педагога, насадителя подлинной музыкальной культуры, боровшегося

против рутины с необыкновенным мужеством, стойкостью и с небывалым успехом;

д'Альгейм-чудак, идейный путаник - одно: трагический его конец,

помешательство, подкрадывалось к нему - издалека; жизненная борьба сломила

эту личность, непокорную и независимую; д'Аль-гейм музыкальный педагог -

совсем другое.

Перед тем как перейти к описанию моих личных отношений с д'Альгеймами,

я должен отметить: все странное и диковатое, встреченное в их доме, - лишь

ретушь к основной ноте; и эта нота - высокого удивления и уважения.

Не говорю о певице, М. А. д'Альгейм (урожденной Олениной); пусть

оспаривают меня; пусть в последних годах голос ее пропадал; скажу

откровенно: никто меня так не волновал, как она; я слушал и Фигнера и

Шаляпина; но Оленину-д'Альгейм такой, какой она была в 1902 - 1908 годах, я

предпочту всем Шаляпиным; она брала не красотою голоса, а единственной,

неповторимой экспрессией.

Ничего подобного я не слышал потом.

Криком восторга встречали мы певицу, которую как бы видели мы с мечом

за культуру грядущего, жадно следя, как осознанно подготовлялся размах ее

рук, поднимающих черные шали в Мусоргском, чтоб вскриком, взрывающим руки,

исторгнуть стон: "Смерть победила!"

Поражали: стать и взрывы блеска ее сапфировых глаз; в интонации -

прялка, смех, карканье ворона, слезы; романс вырастал из романса, вскрываясь

в романсе; и смыслы росли; и впервые узнание подстерегало, что "Зимнее

странствие", песенный цикл, не уступит по значению и Девятой симфонии

Бетховена.

- "Просто святая: болтает под ухо мне; синею птицей моргает; и -

шалями плещется; вдруг - подопрется, по-бабьему: заголосит - по-народному!"

Так покойная Соловьева, с ней познакомившись, передавала о ней; мы же

знали: она - транспарант; создавал же ей жест, интонацию, силу

блистательный, ригористичный, начитанный, взросший в гнезде Малларме -

символист: Петр Иваныч д'Альгейм, ее муж.

Ну и пара же: редкая!

Встретился с нею у Г. А. Рачинского: в лоск уложил меня Петр Иваныч; и

пленила певица величьем своей простоты;91 с той поры - я, Рачинские, Поццо,

Петровский в антрактах спешили внырнуть к ней в уборную, чтобы цветок

получить от нее, удостоиться после концерта беседы за ужином: с нею; так

медленно крепло знакомство: в сближение.

Ужины: стол - под цветами, дюшесами, рыбами, винами; рой голосов: Петр

Иваныч - изящный стилист, поэт, публицист и писатель, некогда близкий

знакомец им боготворимого Вилье де Лиль-Адана, - был как фонтан афоризмов

над этим столом, поблескивая глазами, вином и умело вкрапленными цитатами из

Малларме, Верлена и Ницше; в этот венок из цитат, конкурируя с Рачинским и

его побивая цитатами, он вправлял отрывки из древнеиндийских поэм, еврейских

каббаллистов и средневековых труверов XII и XIII столетия; ткань речи его

напоминала мне тонкую инкрустацию из дерева и слоновой кости, какая поражает

в Египте на иконостасах древних коптских церквей; в нем был понятен

эстетически узор метафор; смысл же был нам порой темен.

С такими речами он поднимал свой бокал над столом; мы - Рачинский,

Сергей Иваныч Танеев, Кашкин, Эн-гель, Кругликов - на него разевали в такие

минуты рты; [Д'Альгейм великолепно перевел древнюю поэму "Рама" (с

санскритского) и изящно издал ее; написал музыкальной прозой на очень трудно

понимаемом французском роман "La passion de Francois Villon"92. Он писал

статьи, стихи; когда-то он был близок с французскими символистами] мы

удивлялись изяществу оборотов мысли, глубочайшим замечаниям, бросаемым

вскользь; мы им любовались, но и немного пугались: чего хочет он?

Целое его мысли заволакивал от нас часто туман из метафор; довод

выглядел стихотворной импровизацией, напоминающей тексты древних индусских

поэм; а он требовал от нас программы действий в XX веке, основанной на

поэзии седой древности; с одной стороны - Малларме; с другой стороны -

"Рама", а современности, московской, тогдашней, - не было.

Пугало барокко мысли: сверкающий тысячегранник - предмет удивления; - а

что делать с ним?

В иных ходах мыслей перекликался он с Вячеславом Ивановым, но с тою

разницей, что Иванов казался лукавым, а д'Альгейм удивлял прямотой; он был

мудреней Иванова, но более блестящим в импровизациях, и был более "поэтом" в

своей риторике, чем поэт Иванов.

В те дни он мечтал о рождении ячеек, подобных "Дому песни" в Москве, во

всех центрах пяти континентов земного шара; и тут выявлялся в нем

откровенный мечтатель-чудак, высказывавший свои утопии о связи художников,

поэтов и музыкантов всего мира, воодушевленных концертами Мари, его жены:

- "Кан Мари шантера..." ("Когда Мари споет...") Она должна была запеть

из Москвы - всему миру; смягченные сердца Щукиных, Рябушинских, Морозовых

отдадут-де миллионы: ему, д'Альгейму.

- "Вот, - на "Дом песни"!"

"Дом песни" немедленно-де распространится из Москвы, организуясь в

Берлине, Париже, Вене, Лондоне, Сан-Франциско, Нью-Йорке, Бомбее; во всех

центрах поэты, художники, певцы и певицы, которых он и Мари при нашем

участии вооружат молниями художественного воздействия, обезглавят

тысячеголовую гидру порабощения; "золотой телец" расплавится и протечет под

ноги ручейком.

Революцию жизни способно свершить лишь искусство. Такова упрощенная

схема его вожделений; она казалась наивной: до чудовищности; и тут он,

чувствуя, что этой схемою не убедит, начинал отгранивать ее великолепнейшими

цитатами с демонстрацией перед нами, как надо понимать мысли Вагнера,

Шумана, и что означают символические образы в таком-то стихотворении Гете, и

что выйдет, если соединить так-то и так-то и так-то раскрытые тексты.

По его представлению, тот, кто владеет разумением художественных

символов, может сочетанием образов и художественных воздействий

перевертывать по-новому жизнь; д'Альгейм видел себя призванным к такому

пере-верту; его жена, которую создал он великолепной певицей, была показом

его владения тайнами искусства; каждого из нас хотел он, забрав в руки,

переделать по-своему, сделать "Олениной-д'Альгейм" в своей сфере, чтобы,

передвигая нами, как пешками, из Москвы вести партию шахмат: с рутиною всего

мира (?).

И тут-то начиналась и тогда уже болезнь в нем.

Но толковал он художественные явления изумительно; в нем жил не только

художественный критик, но и художник-критик. Так грезил он; и вдруг обрывал

свои "мировые" грезы, переходя к показу опытов: и из слов его возникал

оригинальный театр марионеток, макет из кисеи сквозной сцены.

Крэг [Гордон Крэг в эти годы казался новатором в области сценических

постановок, он приезжал в Россию; одна из его постановок была показана

Художественным театром; д'Альгейму казалось, что Крэг украл у него идею

постановки] (Гордон) спер-де у него идею своих цветных сукон93 (жест слова

или - пантомима алфавита, где каждая буква - была раскрашена и изъяснена в

звуковом жесте).

С этих пиров возвращались весьма сомневаясь, чтоб он, предысчисливши

винтики новой культуры, в карман положил свой листок с вычислением; жил он в

уверенности, что раздастся в передней звонок: миллиардер, Рокфеллер, - а за

неименьем его С. И. Щукин, - придя в наше общество, бухнет под ноги

д'Альгейму мешок с миллионами:

- "Вот, - на "Дом песни"!"

Тогда из кармана он вынет листок.

Щукин - медлил: сутулая, полуседая, усталая умница, с глазом ребенка не

то сумасшедшего, кутаясь в серенький пледик, дрожа, погасивши огни

красноречия, шипом гадюки дышала на тайных врагов, перебивших у Щукина

деньги, - ведь дал же Щукин Челпанову, ясное дело, на психологический, черт

подери, институт. "Враги", видно, за шторой - подслушивают; даже больше

того: шпионов своих засылают в "Дом песни"; и Кругликов, Энгель, Кашкин,

Сергей Львович Толстой, так ужасно обиженный Петром Иванычем, скоро,

хватаясь за шапки, чесали носы: не "шпионы" ль они?

Тут Метнер, противник д'Альгейма и ненавистник Листа, которого он ругал

"католическим попом", с воистину маниакальной яростью схватывал меня за

руку:

- "Нет, нет, - вы слушайте: он же - больной культом Листа, католика и

инквизитора музыки... Лист, - обезьяна в сутане, - был эдаким вот

неудавшимся магом... Абстрактный монизм только с виду блестит... Вся

изнанка - больная и жалкая [Этот взгляд на музыку Листа позднее Э. К. Метнер

высказал в своей статье о Листе, напечатанной в "Золотом руне" за подписью

"Вольфинг"95].

Мы раздвоились, когда нас хватали: за правую руку - д'Альгейм, а за

левую - Метнер: указывая друг на друга, они идейно чернили друг друга,

смеясь друг над другом; и - разоблачали китайские головоломки друг друга;5б

мы же слушали, точно романс, когда д'Альгейм, косолапо привставши, с бокалом

рейнвейна, угрозою властной руки над столом, заставляющей слушать насильно,

картаво привзвизгивая, как фантош, - с перекряком, со всхлипом, с гадючьим

шептаньем - влеплял гениальные, маниакальные свои схемы; казался он подчас

сочетанием барса... с... немного... облезлым медведем иль сутуловатым

капралом, доживающим свой век в деревушке, открывшим табачную лавочку: не

то - состарившийся Мефистофель.

Он провозглашал сумасшедший свой тост за немыслимое предприятие;

критики - Энгель, Кашкин, Семен Кругликов, каждый, глаза опустив, бормотал:

"Черт дери: я - сел в лужу!" Профессор бактериологии Л. А. Тарасе-вич,

сидевший всегда тут, имевший обычай в огромной рассеянности затвердить ему

слухом подброшенное, совершенно случайное слово, среди громового безмолвия -

произносил:

- "Апельсин!"

И - все вздрагивали; и - опять:

- "Апельсин!"

И, хватаясь за шапки, - бежали...97

"Дом песни" позднее осел в Гнездниковском: просторные синие и

сине-серые с точно такою же синею и сине-серою мебелью стены: в

серяво-синявых коврах и в синяво-серявых портьерах; здесь, сероголовый,

сутулый, пошлепывал туфлями, в серой, с поджелчиной, паре, в серя-веньком

пледике; взмахивая бахромою пледика, бросал на стены чернявую тень и синявый

дымок волокнистой тоски, - бритый, только в усах растопорщенных напоминал он

капрала в отставке, живущего около Тлемсена:98 не Мефистофеля!

Входишь, - он кряжистым, круглоголовым, квадратным медведем согнулся с

насупом: над крошевом; зябнет таким горюном, перекручивая папиросочку из

табачка "капораль", с подшипеньем "саль сэнж, саль пантэн"; ["Грязная

обезьяна, марионетка"] "пантэн", может быть, Артур Лютер, читавший курс

лекций для "Дома песни", а может быть, это - Энгель, с усилием, с верностью

"Русские ведомости" на "Дом песни" настроивший в ряде годин. Уши, точно

прижатые к серой его голове, быстро, бывало, дернутся; дернется вся голова,

уйдя в плечи и в плед.

И не то улыбнется, не то огрызнется:

- "Курю вот "капораль": это - память Франции... Я здесь - чужой".

Так же в собственном домике, в Буа-ле-Руа 99, близ Мэ-лин, в огородике,

в садике, в пьяных цветах, в красных маках, на фоне облупленной каменной

серой стены, за которой пузатые и сизоносые лавочники в окна тыкали пальцами

с "русский" (эльзасец по происхождению он), - в том же бахромчатом пледике

он набивал "капораль"; и - мне жаловался:

- "Мне в Россию бы: я здесь - чужой же!"100 Бывало, склоняя медвежий

свой корпус над узником, перетирал он ладонями; ходил на цыпочках, шмякая

туфлей, - лукавый, довольный, вытягивая кругловатую голову с серой щетиной:

бобриком. Дергались его уши.

А вы - в сине-серой "тюрьме" уже: засажены за работу; для чего-то ему

переводите из Ламартина;101 редакция первая, третья, четвертая, пятая; все -

им отвергнуто; пятиминутный заход ваш превратился в пятичасовое сидение над

переводом; уже два часа ночи, - о господи! - Вдруг пение из "Зимнего

странствия"; это - Мари: вы - заслушались: в третьем часу вы, восторженный

пением, влюбленный в своего мучителя, вас отпускающего за седьмую версию им

редактируемого перевода, тащитесь: ужинать жалким остатком вчерашнего пира

(весь заработок за концерт ушел в ужин).

Ко всем был протянут он: за всеми нами следил; посещал наши лекции;

силился вникнуть: кто - в чем; привлечь в свой "Дом", дать возможность

испробовать свои силы. А - не выходило: он - не понимал нас; и не понимали,

зачем пристает и за что он так мучает нас.

Он имел исключительный дар: приневолив к сотрудничеству, садить в лужу

друзей и собственный "Дом песни", набитый друзьями; имел он способность

устраивать неприятности: непроизвольно, конечно; коли мозоль давит ногу,

прыжком подлетает с пакетом: скорее, сию же минуту, бегите - к тому-то; и,

видя, что вы захромали, смеется усами; и дергает бровь к Тарасевичу:

- "Вы посмотрите, Леон!" И "Леон" - машинально:

- "Лимон", - из-за шахмат: с Мюратом.

Мы все, начиная с Рачинского, переводившего с ловкостью и с трудолюбием

тексты программ, - в побегушках, сгибаяся под гениальнейшими парадоксами,

преподаваемыми с такой точностью, как исчисление математических функций;

профессор Л. А. Тарасевич - еще как посыльный: "Леон, - постарайтесь...

Леон - это сделает". Анна Васильевна, его жена, - ученица Олениной, а потом

и деятельная сотрудница; Лютер, теперь заслуженный немецкий профессор, - "Се

Luther - хаха!". Бывший директор же консерватории, С. И. Танеев, друг П. И.

Чайковского и Рубинштейна, писавший свой труд, прогремевший в Европе,

единственный, - по контрапункту, - творец "Орестейи"102, под градом его

избивавших софизмов стыдливо, бывало, расплачется смехом, - девицей, с

румянцем, потупивши глазки, сидит и посапывает.

А над всеми метается черная тень "Мефистофеля", в синей стене.

Я однажды - попался: увидевши жест мой в переднюю дернуть (мигрень

разыгралась), дразнясь и сутулясь тяжелой, скругленной спиной, две руки свои

д'Альгейм уронил мне на плечи; ломая их, бросил в свое сине-серое кресло; и

в нос совал схему, тяжелую головоломку, - доламывать лом головы, потому что

я с ним согласился: слить слово с движением, автора, интерпретатора,

зрителя - в вечную тройку; в одно сочетанье поэзии с музыкой - вовсе не в

драме, как Вагнер напутал-де, а - в песне; не в опере, а - на концертной

эстраде; недаром проводил он бессонные ночи, вынашивая циклы песен для своей

Мари.

Согласился со мной, потому что ранее меня это знал.

И тут же взлетел эластичным каким-то прыжком, всплеснув крыльями серого

пледика в синие и сине-серые с точно такою же синею и сине-серою мебелью

стены; и взвизгивал, как картавый фантош, изогнувшись размашистым жестом, с

поклонами какого-то воспламененного мага:

- "Вот и прекрасно, - окрысясь, схватил за жилетную пуговицу, - при

открытии "Дома" вы выступите со своею программою песен и с лекцией; скажите

то-то и то-то".

И тем же окрысом, с испанским поклоном, с отводом руки, косолапящей

лапищи, к длинной певице, сидящей в углу величавою черной вороною, вестницей

смерти:

- "Мари - пропоет: то и то-то; потом вы заявите... - стал он грозиться

дрожа и шипя на синяво-серявых портьерах, весь сероголовый, сутулый,

напоминавший серую ведьму, - заявите, только ритмической прозой,

"кресчен-до", на мощных басах, савэ ву, - то и то-то; и можете даже Мари

дать программу: она пропоет вам".

Сутулая, полуседая, усталая умница, кутаясь в пледик, скосясь на Мари

детским, идиотическим глазом, как пискнет:

- "Мари - "Лорелею" 103 нам спой".

Тотчас покорно взлетев из угла, длинные руки слагая под черными

Blog

Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах