Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 33 34 35 36 37 38 39 40 ... 60

декадентом; а у обывателей - декадентом, возведенным в квадрат; стихотворная

строчка его - казалась кривым передергом.

Тут же передо мною был крепкий, ядреный, мужицкий детина; и - думал я,

что это брюсовский дворник; я видывал много толстовцев и всяких мастей

опрощенцев, ходивших в народ; а такого действительного воплощения в

"молодца", пыщущего заработанным на вологодском морозе румянцем, еще не

видывал; не представлял себе даже, что это возможно. К примеру сказать:

Клюев перед Добролюбовым с виду - трухлявый; этот же - как тугопучный

осиновик: пах листом; сердцевина - белейшая, крепкая; глаза - сапфиры; а -

гнулся; такие типы встречались в дебри лесной, близ медвежьих берлог:

лесники, сторожа, дровосеки в безлюдии глохлом сгибаются, а на медведя - с

рогатиной ходят.

Но Брюсов открыл мне глаза, когда он, вскочив неожиданно, бросивши

руки, метнув выразительно татарский свой взгляд на меня, громко выорнул:

"Брат Александр, возьми стул и садись".

Лишь тогда осенило меня, что это - Александр Добролюбов.

Я был чрезвычайно далек от его круга жизни; и пафос подлаживанья к нему

В. Я. Брюсова с "брат" - мне претил; и на брошенное мне "брат Андрей" я

подал Добролюбову руку, с пришарками: "Мое почтенье-с!"

Он тихо присел за столом, положивши на скатерть свои две руки: пальцы в

пальцы, а голову - наискось; тихо покачивая бородой, он беседе нашей внимал;

перетаптывался под столом двумя валенками, энергично плечами водя, очевидно,

привыкшими таскать за плечами поленья, кули и заплечную сумку; нос -

длинный, прямой; губы - сочные, яркие, тонкие; профиль - не тощий и

продолговатый; усы, борода - лисий хвост; а глаза, не моргающие, без

экстаза, учитывали - разговор, крошки хлеба на скатерти, все мои движенья;

он нас как бы приветствовал взором с простою улыбкой, очень идущей к нему,

отзываясь на наши слова без слов.

Как бы взяв в свои мысли нашу беседу, он стал на нее отзываться,

вкрапляя претрезвые, краткие свои фразы, вызывающие к напряженному в себя

нырянию, чтобы ответить ему впопад; я же, чувствуя, что испытуем им,

отво-ротясь, трещал что-то Брюсову; и - мало внимал; Добролюбов, не слыша

ответа себе, без всякой обиды на меня, опять усмехнулся себе в усы,

занырявши широкими плечами; и стены обвел голубыми, живыми такими глазами.

Ни тени юродства!

Но было мне трудно с ним, он все подводил. "Верно, так, еще шаг, - и вы

оба уткнетесь в "мое". И такою спокойною верою в "перерождение" наше в его

веру несло от него, благодушно взиравшего на "окаянства", что мне сделалось

стыдно, и я, оборвав разговор, привскочил и с пришарками выскочил из-за

стола:

- "Мое почтенье-с!"

Запомнилось: мы говорили о М. Метерлинке, Рейсбруке, о чем-то еще;

Александр Добролюбов спокойно, уверенно, с книгою драм Метерлинка в руках,

длинным пальцем показывал тексты; мол, - вот: так, не так; я же ждал

изувера, проклявшего литературу. Досадовал тон превосходства, быть может не

сознанного.

Скоро я от него получил обстоятельное, но написанное просто детской

каракулею указанье-письмо, что в статьях моих, им в это время прочтенных, -

"так" и - что "не так", с припиской: "брат Метерлинк", близкий мне,

полагает - так, эдак-де; ручная работа, наверное (топор, лопата), связала

так его пальцы, что почерк его стал уже черт знает чем; я очень жалею, что

текст письма мной утрачен: 31 я даже не вник в него, будучи в вихре забот,

своих собственных.

Но "брат Александр" - не оставил меня.

Как-то вскоре раздался в квартире звонок; прибежала прислуга:

- "Стоит мужичок; и - вас спрашивает". Это был Добролюбов.

Старательно вытерши свои белые валенки, не раздева-яся, с ныром плечей,

как волною качаемых, крупный, румяный, сутулый, он вплыл, как медведь, в мой

кабинет; и сел тотчас на зеленый диван; и - молчал, улыбаясь.

Я жил тогда в большой комнате; а мне показалась она тесней мышеловки;

он как бы занял всю комнату; рост ему прибавляла, верно, привычка под небом

ходить, на ветрах провевающих, или в стволах цвета кофе, покрытых зелеными

мхами, - в сосновых - вращаться; казался мне - проломом в простор: стены

каменной; и точно перекосились предметы, распавшись в мизерности; это - не

"мистика"; это - контраст: его валенок с плюшевой мебелью, его румянца с

моим бледнявым лицом, увядающим в зеркале.

Он о своем письме мне - ни намека, а - о пустяках; вдруг, подняв на

меня с доброй и с нежной улыбкой глаза удивительные, он произнес очень

громко и просто:

- "Дай книгу". Имел в виду Библию.

Я - дал; он - раскрыл, утонувши глазами в первый попавшийся текст; даже

не выбирая, прочел его; что - не помню; и снова, подняв на меня с той же

нежной улыбкой глаза, он сказал очень просто:

- "Теперь - помолчим с тобой, брат". И, глаза опустив, он молчал.

Мне стало неприятно; и я засуетился, как мышь в мышеловке. А он,

помолчав, объяснил мне прочитанный текст; но я тотчас забыл его объясненье;

и он - стал прощаться; с ныряющим, добрым, медвежьим движеньем в переднюю

сплыл, в ней наткнувшись на мать.

Она только что от мадам Кистяковской вернулась; увидев такую фигуру,

уставилась на нас; он же, снимая мехастую шапку, держа ее так, как просители

держат - нищие на перекрестках, - оглядывал мать, усмехаясь себе в усы;

мать, не вникнув в него, ему зачитала нотацию:

- "Надо бы - проще быть! Дается-то жизнь - раз!"

Он же сгибался с улыбкою перед нею, с шапкой в руке, представляясь

покорным и раскачивая головой и ныряя плечами; как будто он мать благодарил

за "науку". Вдруг, нас обведя своим зорким, вспыхнувшим сине-сапфировым

взглядом, с глубоким поклоном - в дверь, шапку надев!

И все тут точно возвратилось на место; все стало - обычным; не виделось

маленьким: комната - комнатой; зеркало - зеркалом; не водопад, куда можно

нырнуть. Мать рассказывала о мадам Кистяковской: какие наряды и шляпы!

Я больше не видел его.

Было мне грустно в мелькающем беге хромой, семино-гой недели: о, о, -

колесо Иксионово!32

Л. Н. АНДРЕЕВ

Мне этою осенью множились встречи с артистами, с рядом писателей; и

возникает Борис Константинович Зайцев в "Кружке" и у "грифов"; я начал

бывать у него в тот сезон; он дружил с Леонидом Андреевым; он с Го-лоушевым

(или - "Сергеем Глаголем") 34, врачом, бойким критиком, организовывал тогда

литературный кружок "Среда"; 35 Голоушев меня приглашал у него появляться;

на "Средах" я был гостем.

Борис Константинович Зайцев, активный "средист", примирял очень резкие

противоречия литературных платформ между Чириковым, молчаливым и мрачным

Тимков-ским, Иваном Буниным и - декадентами; тихий, весь розово-мягкий

какой-то, с отчетливо иконописным лицом, деревянный, с козлиного русой

бородкой, совсем молодой еще, вчера студент, он казался маститым и веским,

отгымкиваясь от всего щекотливого: точно старик; вдруг сигнет юным козликом,

стиль византийский нарушив; и снова, опомнившись, свой кипарисовый профиль

закинет; и так иконно сидит.

Энергичный "средовец" С. С. Голоушев: высокий, с седеющей гривой волос,

с бородою густою и серою, с мягким наскоком, с тактичным огнем; ритор,

умница, точно гарцующий спором, взвивался, как конь на дыбы; затыкал всех за

пояс.

В кои веки ходил я попреть со "средовцами": с "середняками" - верней;

они, пудрясь слегка модернизмом, держались позиции "Знания" до появления

"Шиповника" [Книгоиздательство "Шиповник", основанное Копельманом и

Гржебиным, рекламировало Леонида Андреева36], силившегося сплотить вокруг

Андреева литературную "среднюю" всех направлений.

"Среда" мне запомнилась мягкими литературными спорами; я, приглашенный

"чужак", объяснял "середов-цам" свои убеждения; прения переносились на ужин;

застрельщик их - С. С. Голоушев; участник - не глупый, тактичный Алексей

Евгеньич Грузинский. Голоушев вставал на дыбы, перетряхивая серой гривой

волос, точно конь; и, показывая статность, рост, громкий голос трибуна,

гремел:

- "Символисты - фанатики и отвлеченники; ломятся просто в открытые

двери; и мы тоже защищаем художество: к чему эта полемика?"

Я же доказывал: двери - иллюзия; смешивают бытовизм, "натюр-морт", с

реализмом действительным; мы, "символисты", не против реальности, а - против

условности натуралистического штампа.

Грузинский тоже в беседу вступал, силясь определить по-своему

символизм; а Борис Константинович Зайцев мастито потряхивал своей узкой и

русой бородкой; и всем видом доказывал нам: Леонид Николаевич прав - в том и

том-то; Борис Николаевич - прав в том и том-то; Иван Алексеевич Бунин прав -

в том-то; и - всегда выходило: Борис Константинович, сняв сливки с нас,

сочетает своей персоной все истинно новое с истинно вечным; последнее,

впрочем, домалчивал он - встряхами иконописного профиля.

- "С вами приятно поспорить", - смеялся мне Грузинский, садясь со мной

рядом за ужином.

Чисто товарищеская атмосфера кружка растворяла все острости; было

приятно, но - рыхло: за ужином и за стаканом вина; милый, тихий, сердечный

Иван Белоусов; пофыркивал злым ежиком только Чириков, - в галстучке своем

белом, мотаяся прядью волос и сверкая ехидно очками; он слушал с большим

протестом меня, меж Грузинским и С. Голоушевым свое жало просовывая; тут же

сидели: художник Первухин, художник Российский, горбатенький, небесталанный

писатель Кожевников (с явною склонностью к нам, символистам), очень

корректный, высокий, красивый шатен, Н. Д. Телешев; тут же всегда добрил Ю.

А. Бунин, или "тетя Юля" (так звали его), брат писателя Бунина, который все

меня упрекал в отвлеченности.

- "Вы посмотрите, - вскричал он раз в кружке, руку свою бросив прямо в

тарелку мою, - вот, вот - к чему привела символиста его оторванность: не

полоскайте же свой галстук в ботвинье, Борис Николаевич!"

Я опустил глаз в тарелку, и, к ужасу, - вижу, что мой шарфик купается в

квасе.

- "Вот вам и источник всей вашей "весовской" полемики: даже поесть не

умеете!"

"Поесть" - разве аргументация? С этим "поесть и запить свою мысль" ведь

и боролись мы; тогдашние "натуралисты" слишком себя проедали в кружке.

Симпатичнее всех на этих собраниях мне казался С. С. Голоушев, с

которым я и дружил; живой, темпераментный, с искрой, - готов был порою

восстать на позиции собственные!

- "Удивительно реалистично в "Возврате" описан у вас прогрессивный

паралитик; я, врач, свидетельствую,, что ваш Хандриков точно модель

специальных клинических данных".

Стиль "Сред" - теплота, человечность, но - не идеология; вместо

последней - какое-то сплошное "нутро"; с этим плотным "нутром" мы, сухие и

злые "Весы", люто, принципиально боролись.

С Леонидом Андреевым я познакомился на "Среде", но собравшейся не у С.

С. Голоушева, а - на квартире писателя; память об этой встрече скудна,

потому что Андреев стоит как в тумане: без мелких штрихов живет в памяти, из

тумана разве мигнет вздерг бровищи, блеснет взгляд косящих, тяжелых, как

воткнутых глаз, а все прочее - тонет; портрет в память вписан манерой

Карьера: т. е. туман, из которого лишь видится глаз да проостренный нос;

если же ближе вглядеться, - Андреев "орловец", и - только; 3? "орловцев"

таких встретишь сотнями; город Орел ими очень богат.

"Середовцы" - упорные бытовики; Леонид Николаевич встает среди них как

безбытный в раздрызганной "бы-тице"; точно с явленьем его за столом

электричество гасло; он точно сидел во тьме; вдруг - вспышка магния: жест

молниеносной отчетливости; и снова - тьма; в ней мне бездарно погашены

встречи с Андреевым; осталась лишь: странность всех жестов; ненужность их;

так во вспыхе молнии прохожий над лужей с воздетой ногой вырезан в памяти;

где, почему, в каком смысле - отсутствует; просто динамика мига, оторванная

от их цепи, став статикой, дико бессмыслит: из "вечности".

Итак, Леонид Николаевич мне вспыхивает на момент, мне блеснув, меня

поразив и приблизившись ко мне невероятно, но - беспроко, чтоб снова

погаснуть.

Я помню его посредине пустой, освещенной, квадратной просторнейшей

комнаты: его квартиры на Пресне; тут только что спорили, выбежав скопом:

пить чай; двойки-тройки пустых, глупых стульев друг к другу точно кидаются,

споря; а спорщики, на них сидевшие, выбежали; и уже закусывают себе за

стеной: там - гул, гам (то, вероятно, Грузинский, Тимковский, Иван Белоусов

и Чириков) , в комнате же, странно пустой, тяжелея, как валится, полуобняв

Б. К. Зайцева, грузный, большой, большелобый, чернявый и бледный Андреев,

поставивши ногу на стул; электрический свет освещает сапог лакированный; его

штанина, широкая, синяя, спрятана в голенище; Борис Константинович Зайцев

гнется под локтем, "мастито" бодрясь (а - не выходит); он - в сереньком,

светленьком: "зайчик" испуганный! А Леонид Николаевич, ногу со стула не

сняв, повернулся, прищурясь, ко мне и - разглядывает меня своими черными

глазами; белость щек, прядь волос, черных, падает к острому носу; знакомая

мне по портретам бородка, портрет ближе к жизни, чем эта фигура "орловца";

таких очень много в Орле; разве - взгляд из-за носа; таких - очень мало!

Все - как вспышка!

Так мы встретились; что говорили - не помню; какое-нибудь "мне приятно"

(не очень); пустой разговор! В память врезан, как нож из тумана, лишь взгляд

с тихим под-мигом мне, со вздергом бровищи, как бы говорящей:

"Ты, брат, не увёртывайся; дело вовсе не в том, что "приятно", а в том,

что за всяким "приятно" таится - пренеприятное; ты мне покажи-ка себя перед

зеркалом в комнате, где никого нет", - так сказал мне его неморга-ющий взор

точно скошенного, с острым носом лица, с прядкой черных волос, упадающих к

носу, как бы из бессонницы выкинутый неприлично наружу: при первом нашем

свидании:

- "Литературные партии, мнения нас друг о друге, - какой это вздор!

Партий - нет; одна партия, каждому: гибель во мраке".

Так, грузной фигурой вдавленный в быт, он лишь взором внебытным вполне

ужасался случившемуся; в чрезмерности своего перепуга казался неискренним;

точно позировал перед портретом: "Андреев - в тумане, над своей бездной". И

все то, точно вспышка, живет в моей памяти.

И тотчас же:

- "Идемте-ка, Борис Николаевич", - и, взявши под руку, он вел меня в

густо набитую комнату, мимо пустующих стульев - высокий, дородный, закинув

свой профиль, казавшийся гордым, в рубашке из черного бархата, стянутой туго

серебряным поясом (явный живот), в сочетании дикости с нежным касаньем рукою

руки, с деликатностью преувеличенной, с выпятом грубости, чисто наружной;

меня поразило: точно где-то уже встречались мы: и - точно во сне это было.

Он был со мною весь вечер ласковым, гостеприимным хозяином, силясь

своих гостей усадить, напоить, накормить, разговор меж ними наладить; в

усилии этом казался немного смешным, неестественным, как на ходулях: со

скрипом порою пустым; и мне казалось: что все, что он делает, - делает перед

собою самим, в пустой комнате, в круге зеркал; Голоушев, Грузинский,

Тимковский - лишь замути зеркала, то бестолковье, которое тряпкой стирают;

когда наливал нам в стаканы вино он, то мне ка-залося, что из пустого в

порожнее переливает он: впоследствии все это вскрикнуло мне, когда "Жизнь

Человека" читал; мне казалось, что я представление его "Жизни" увидел при

первом уже свидании с ним; тогда же казалось, что он, - доктор Керженцев

[Герой "Мысли"38], - встанет сейчас на карачки перед нами и в черную бездну,

не в дверь, - побежит; сам же я написал, что "все... кончено для человека,

севшего на пол" ["Симфония"39].

Была в этот вечер меж нами как бы перекличка без слов, о которой

сказать разве можно словами А. Блока: "Воспоминания мои... лишены

фактического содержания... Леонид Андреев... знал, что существует такой

Александр Блок, с которым где-то, как-то... надо встретиться"; "...ближе

были ему... символисты, в частности Андрей Белый и я, о чем он мне говорил

не раз" ["Книга о Леониде Андрееве", стр. 95 - 97 40]. Эту близость сквозь

нас разделявшие литературные партии чувствовал я, когда стал в глупых

стульях, перед сапогом, закачавшимся, как-то нелепо поставленным на стул,

когда точно валился Андреев в плечи Б. Зайцева, одною рукою его обняв и

другою рукой покоясь на вздернутом синем колене, как будто из тьмы в

неизвестном пространстве шагал он над лужей во тьму; и вспых молнии вырезал

мне этот жест в странной статике позы, изваянной в вечность.

Таким встал Андреев при первом свидании.

Я просидел у него часов пять; он был очень внимательным. Как говорили,

о чем говорили и кто в разговоре участвовал? Все это стерто, как тряпкою

мел.

И прошло - два года.

Раз, в пылающем солнце, у дома Чулкова, где жил доктор Добров, приятель

Андреева, я шел к одной барышне, проживавшей в квартире у Доброва; и чуть

лоб не разбил мне распах двери; в арбатское в пекло какой-то, как будто

упав, пырнул в бок меня велосипедом, бросаясь из тьмы; смотрю: плотный

мужчина, в свисающей, мятой, как помнится мне, чесучовой рубашке, вцепившись

одной рукою в машину, с высокого лба отирал испарину; кажется, он был без

шапки; толчок между нами заставил нас бросить друг в друга весьма

неприязненный взгляд; мне мелькнуло:

"Мужлан: куда прет?"

"Куда лезет?" - мелькнуло, наверное, в нем: все же мы принялись

извиняться.

Вдруг оба откинулись, в голос воскликнувши:

- "Вы, Леонид Николаевич? Без бороды?"

- "С бородой вы, - Борис Николаевич?"

Бороду сбрив, он был в усах; я же не брился два месяца; и мы -

рассмеялись; и что-то хорошее, теплое, доброе, точно дыхание близости,

вспыхнуло в нас: в простоватых словах, что судьба не велит нам встречаться,

а - надо бы; молодо как-то тряхнув волосами, он ловко вскочил на машину; и -

был таков.

Выскок из тьмы - вспышка магния снова.

Скоро мы встретились: в той же квартире, у доктора Доброва;41 Андреев

собирался переезжать в Петербург, меня долго расспрашивал об А. М. Ремизове

и о Блоке, с которым он только что встретился;42 с Блоком я был тогда - на

ножах; зная это, он точно нарочно меня на него поворачивал, пристально

вглядываясь и точно изучая мои слова о Блоке; мы пошли от стола, точно

выдернувшись из беседы (кто был за столом, я просто забыл), ставши в тень;

что-то высказал мне он, выскакивая из-за стола и занавес приподымая над всей

ситуацией нашего глупого быта, в котором Борис, Леонид Николаевичи занимают

не то положение друг относительно друга, какое должны бы занять: повторяю,

что так отдалось мне; а что сказано было, - опять не помню.

Пожалуй, и помню: не фразу, а среднюю часть ее, без окончания и без

начала:

- "Как странно!"

Опять - только выхват двух слов из их цепи; но вы-хват, как магниев

свет, потому что он мне подмигнул на свое "как странно"; и смысл слова

"странно" - страннел.

Этой осенью из Петербурга он появлялся в Москве; он был в зените

известности, сопровождаемый роем людей, меня резко ругавших в газетах; порой

он хотел из-за этого роя - ко мне просунуться; я ж в этом рое - ежился; и -

отходил от него; а его - от меня отволакивали; он бросал через головы как бы

грустный, сочувственный взгляд, мимолетом помигивавший, как зарница.

Запомнилось: фойэ Художественного театра; я чувствую мягкую руку,

положенную на плечо; я - повертываюсь: Леонид Николаевич ласково мне

улыбается; обнял за талию, отвел к стене; покурили в согласном молчании; на

рты разевали на нас (на него!); и я - убежал от него. Скоро, встретясь опять

(где - не помню), мы попали с ним вместе на "Бранда" (он мне лишний билет

Blog

Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Содержание