Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 35 36 37 38 39 40 41 42 ... 60

отношение к политической и социальной революции; но что они во многом лили

бунт против литературной затхлости своего времени, - за это стою.

Боролись "Весы" - с кем? С Веселовскими, Пыпины-ми, Стороженками. За

кого? За Аркосов, Верхарнов, Уитменов, Гамсунов, Стриндбергов.

Балтрушайтис, угрюмый, как скалы, которого Юргисом звали, дружил с

Поляковым;67 являлся в желтявом пальто, в желтой шляпе: "Мне надо

дождаться". И, не раздеваясь, садился, слагая на палке свои две руки; и

запахивался, как утес облаками, дымком папироски; с гримасой с ужаснейшей

пепел стрясал, ставя локоть углом и моргая из-под поперечной морщины на

собственный нос в красных явственных жилках; то - юмор; взгляните на нос -

миро-творнейший нос: затупленный, румяный.

Казалось: с надбровной морщины несло, точно сосредоточенным холодом, -

Стриндбергом, Ибсеном (переводил, редактировал);68 он - переряженный в

партикулярное платье Зигурд;69 цвета серого пара, как скалы Норвегии; глаз -

цвета серых туманов Нордкапа;70 вынашивал он роковое решение: встать,

перейдя от молчания - к делу; уже перекладывал ногу на ногу с прикряком, со

вздохами:

- "Надо сказать тебе..."

- "?"

Он же вставал: "Надо бы... - посмотрев на часы, басил он: - Но на днях,

как-нибудь, а теперь - мне пора".

И глаза голубели цветочками луга литовского: около Ковно; нордкапский

туман - только утренний, свежий парок, занавесивший теплое и миротворное

солнышко; он затупленный, румяный своей добротой нос - в дверь нес.

Куприна, уже выпившего, раз подвели к Балтрушайтису, чтобы представить:

"Знакомьтесь: Куприн, Балтрушайтис". Куприн же: "Спасибо: уже балтрушался".

Ему показалося спьяну глагол "балтрушайте-с" - в значении понятном весьма:

"Угощайтесь".

Но - невозмутимый Балтрушайтис:

- "Еще со мной: рюмочку!"

Мирен - во всем; он коровкою божьей сидел (а вернее - тельцом),

примирений елей лия на кусающих, злобных "весовцев", совершая свои возлияния

и вне "Скорпиона" с С. А. Поляковым, которого линию длил, вея вздохом добра,

обещая мне множество раз: "Надо бы мне сказать тебе". И, поглядев на часы,

прибавлял: "Я приду к тебе завтра; теперь - мне пора". Лет двенадцать я

ждал, что он скажет; а он не рассказывал.

- "Раз он сказал, - дернул губы мне Брюсов. - В Италии: он рассказал

мне про раковины так, что я ахнул: поэт, крупный, Юргис!"

С ним точно подводная лодка, "Весы", выплывала к поверхности; портились

наши компасы, манометр ломался: толчок; Брюсов - деревенеет, а

Ликиардопуло - пляшет захлопнутой крыскою; праздно слонявшийся Юргис тогда

только брался за руль: "Надо плыть, руководствуясь звездами". И, проведя по

опасному месту, на палубе снова болтался, чтоб с первою шлюпкой - на берег:

исчезнуть надолго.

С. А. Поляков и Ю. К. Балтрушайтис - тишайшая, голубоглазая и

красноносая пара блондинов; Семенов меж ними являлся как третий блондин;

Поляков - с откло-неньем в фагот, Балтрушайтис - в рог турий, Семенов - в

валторну: вели свое трио в "Весах" против трио брюнетов, колючих и злых;

трио черное - Ликиардопуло, Брюсов и Эллис.

Ю. К. Балтрушайтис был необходим видом праздным и флегмою, чтоб под

водой не задохлись в раскале котлов, в перепаренном жаре и ярости

Ликиардопуло, в сухости Брюсова, в бредах полемики Эллиса, в щелканьн жадных

зубов Садовского, Бориса, - акулы, которую Брюсов любил выпускать, чтоб

отхватывала руки-ноги она Айхен-вальду, купавшемуся: в море сладости - под

броненосным бортом "Русской мысли". Ю. К. Балтрушайтис сидел подчас перед

конвульсией ярости; и поперечной морщиной бороздился его умный лоб; и

гудением тусклого, как голос рога, баска - утверждал: "Надо бы мне сказать".

В 21-м еще, выдавая мне визу в Литву71, встал, как прежде в "Весах", и

сказал: "Очень жаль, что ты едешь: надо бы мне, но..." - посмотрел на часы

он; и с нордкап-ским туманом в глазах он пошел - в свой посольский авто.

И не надо сказать, потому что все - сказано; сказ его - лирика стихов:

о цветах и о небе; поэт полей, - он и под потолком чувствовал себя как под

открытым небом; помню: в 1904 году мы раз рядом сидели у Брюсова: был -

потолок: в разговорах сухих, историко-литературных; над макушкой же Ю. К.

Балтрушайтиса был потолок точно сломан (так мне привиделось субъективно);

Балтрушайтис сидел с таким видом, точно он грелся на солнце и точно под

ногами его - золотела нива: не пол; он достал из кармана листок и прочел мне

неожиданно свое стихотворение, только что написанное о том, как над нивою

висело небо; и в чтении стихов - сказался весь как поэт; так что "надо

сказать" - относилось к прочтению стихов; и все о всем в этом смысле мне уже

сказано было: в девятьсот четвертом году; я знал, что когда он чувствовал

лирическое настроение, то вставал и гудел: "Мне бы надо..."

Стихи написать?

Он в годах вырастал как поэт; в миг сомнений являлся в редакцию в

желтом пальто, в желтой шляпе с полями; и, встав среди нас, стучал палкой

своей, как мечом:

- "Весам" - быть!"

Не журналу - созвездию, зодиакальному кругу, всем звездам; и - небу над

ними.

Блондины - тишели в "Весах"; а брюнеты - пылали стремленьем: топить и

садить в дураках.

Брюсов над корректурой, сложив свои руки в той позе, в которой его

писал Врубель позднее, вынашивал адские замыслы: взором блистал, как омытым

слезою; стоял сочетанием - Гамлета с Гектором: посередине редакции; я,

Садовской, Соловьев - его видели: Цезарем; нашу когорту повел он на

"галлов"; Помпеи - Балтрушайтис, Красе - С. Поляков: триумвиры; и Эллис -

прошел в Лабиэны72.

Перед Брюсовым переюркивал Ликиардопуло, остросухой, суетясь сухоярыми

местями: некогда, негде присесть! Переполненный черным деянием, с черным

портфелем, в котором таился, - как знать, не стрихнин ли, - в таком же

пальто, в котелке, переюркивал от "Метрополя" в градации разнообразных

редакций: тарах-тахтах-тах, - точно пуговицы костяные ронял на полу. Вел из

маленькой комнаты до десяти, до двенадцати черных подкопов; и к ним -

контрподкопы, чтобы вовремя переюркнуть в контрподкоп; все взрывалось:

тарах!

Между всеми делами, как барышня, рдея ланитами, в ухо шептал:

Садовскому, мне, Эллису: "Вы написали б заметку об авторизации на переводы

Уайльда: мое ж право скот узурпировал!" Имея какую-то авторизацию73, годы

боролся с каким-то "скотом", тоже право имеющим; вид имел лондонца с явным

пристрастием к греческой лирике, к греческим губкам и спелым оливкам; он

пропагандировал греческих деятелей (имена их кончались на "-каки" и

"-опуло"): "Как же, - да, да: "Мореас" - псевдоним: Папондопуло!" 74

Был он замешан во всех закулисных интригах Художественного театра; и

доказывал в ряде годин: "Топить этот театр!" Проповедовал Ленского и

Коммиссаржевскую; вдруг, оставаясь секретарем "Скорпиона", явился в "Весы" с

секретарским портфелем Художественного театра; и вел ту же линию против

театра: в "Весах"; в литературных волнениях, - всегда минутных! В эпоху

полемики с мистическими анархистами и выпадами "Весов" против Блока,

Чулкова, Иванова и Городецкого он всегда делал вид, что и он - литератор; и

он - кровно-де замешан: в наших волнениях; и даже по собственной инициативе

агитировал против Чулкова в "Утре России" и "Слове", куда забегал; нам

твердил: "Ну, ну, - нечего, нечего... Уже иссякло терпение!"

Тут Поляков, походя на нелепую желтую бабочку, тихо трепещущую

пыльцевым своим крылышком над фолиантом:

- "Ну это вы, знаете, - слишком!"

Поляков - не "скорпион"; Брюсов - да; имел хвост, утаенный сюртучною

фалдой: с крючком; М. Ф. Ликиар-допуло в эти года скорпионин "детеныш",

растущий стремительно; он имел фрак - ах! В него облекаясь, просовывал свой

ядовитый крючок между фрачными фалдами; скоро крючок при появлении Брюсова

вздрагивать стал; скоро затарахтело: де. снюхался Брюсов с С. В. Лурье,

чтобы, нас ликвидировав, перебежать к Кизеветтеру, в "Русскую мысль"75. В

свою очередь, - Брюсов доказывал:

- "Ликиардопуло - греческий плут".

- "Ну, ну это - гм-гм-гм - уж слишком!" - взревал Поляков.

Я поздней ужаснулся сим двум "скорпионам", в теснейшем пространстве с

сухой торопливостью перебегающим от телефона к столу и уже подающим друг

другу не руки, а пальцы; казалось: Ликиардопуло, Брюсов, став спинами, фалды

раздвинув, задравши скорлупчатые скор-пионьи хвосты, подрожавши, вонзят два

крючка в уязвимые, мягкие части друг друга.

М. Ликиардопуло виделся утром съедающим горку оливок и после себя

обдающим уайт-розой76, чтоб с запахом этой струи, не оливок, ворваться в

"Весы": тарахтеть и кипеть; отсидев с Поляковым часок в ресторане

"Альпийская роза", он будет стоять перед трюмо, своим собственным, талию

сжав в стройный фрак, чтоб пройти с ша-поклаком, в который совал

бледно-палевые он перчатки, - на раут, куда Полякова, меня не пропустят

(таких одежд нет), чтоб от имени нашей редакции адрес прочесть, мной

составленный.

Несимпатичен был мне...

Ловкий редакционный техник и литературный интриган: до способности

высадить из нам враждебных редакций враждебных нам критиков; там, где В.

Брюсов бежал, заткнув нос, М. Ф. всякие вони разнюхивал, ими провани-ваясь:

для того и уайт-роза, чтоб ее перепрыскивать духами (настоящая хлопотливая

Марфа). Он так "перемар-фил", что... лучше не стану... и впоследствии мир

удивил, обманувши разведку немецкую, переюркнув сквозь Германию, въюркнув в

Грецию, встреченный громами аплодисментов: Антанты [С 1916 года след

Ликиардопуло исчез с моего горизонта; в 1915 или 1916 году он, оказавшись

корреспондентом "Утра России", ухитрился проникнуть в Германию и потом дал

ряд фельетонов о ней в "Утре России". С начала революции он, конечно,

эмигрировал; ходили слухи, что - умер 77].

Часто являлся в "Весы" к нам поджарый, преострый студентик;78 походка -

с подергом, а в голове - ржавчина; лысинка метилась в желтых волосиках, в

стиле старинных портретов, причесанных крутой дугой на виски; глазки -

карие; сведены сжатые губы с готовностью больно куснуть те две книги,

которые он получил для рецензий; их взяв, грудку выпятив, талией ерзая,

локти расставивши, бодрой походкой гвардейского прапорщика - удалялся: Борис

Садовской, мальчик с нравом, с талантами, с толком, "спец" в технике ранних

поэтов и боготво-ритель поэзии Фета; оскалясь, как пес, делал стойку над

прыгающим карасем, издыхавшим и ширившим рот без воды; "карась" - лирика

Бунина иль - "Силуэты" Юлия Айхенвальда;79 порой, с Николаем Николаевичем

Черно-губовым встретяся, делал он, вздрагивая, восхищенную стойку; оба рвали

акульи какие-то рты и стояли, оскаляся долго и нежно; и после уж слышалось:

"Помните, Фет говорит..." - и оскал до ушей Черногубова; "А у Языкова

сказано..." - ржавые поскрипы голоса Б. Садовского.

Поскаляся, перетирая руками, они - расходились; и долго еще себе в руки

оскаливались.

Был еще посетитель, угрюмейший, серобородый и се-ровласый, в пененэ,

зажимающем огненный нос: то - Каллаш; приходил он ворчать на журналы, в

которых писал, отвести душу с Брюсовым. Н. Сапунов, Дриттенпрейс и Судейкин

являлись с рисунками; Феофилактов валялся на синем диване, иль зубы свои

ковырял зубочисткой, иль профиль в ладони ронял: профиль как у Бердслея; не

верьте его "загогулинам": страшный добряк и простак.

Все здесь делалось быстро, отчетливо, без лишних слов, без дебатов;

все - с полунамека, с подмигами: "Вы понимаете сами". Политика - Брюсова:

умниц и спецов собрав, руководствоваться их политикой; Брюсов являлся

диктатором - лишь в исполнении техники планов; глупцов - изгонял, а у умниц

и сам был готов поучиться, внимательно вслушиваясь в Садовского, в С. М.

Соловьева; система такая слагала фалангу: железную, крепкую. Вместо

программы - сквозной перемиг: на журфиксе, на улице, при забеганьи друг к

другу; "программа", "политика", "тактика", - это бессонные ночи Б. А.

Садовского, меня, Соловьева и Эллиса, ночи, просиживаемые в Дедове или в

"Дону" (с Соловьевым иль Эллисом), а - не "Весы", не заседания, не

постановления. Не было этих последних.

В иные периоды - явно казалось, что я - единственно связан с "Весами";

тогда мы боролись не с Пыпиным, - с соглашателями-модернистами, спаявшимися

с бытовиками; фронт - ширился; вкусы - менялись; и сам мещанин нас

обскакивал борзо с трибуны "Кружка", проносяся в оранжево-бурые отбросы от

революции: литературной, да и политической; это случилось в эпоху "огарков";

толпа подозрительно шустрых поэтиков к нам повалила; Иванов упал в их

объятия (даже писал о "трехстах тридцати трех" объятиях он)80.

Неожиданно: Брюсов - скомандовал:

- "Трапы - поднять. Пушки с правого борта - на левый!"81

И вот кто вчера нас ругал как "левейших", теперь восклицал: "Старики,

мертвецы!" В Петербурге войною на нас шел - Блок; поэты из "Вены" (такой

ресторан был), где Дымов, Куприн, Арцыбашев, Потемкин себя упражняли в

словах, - собирались брататься с Ивановым и Городецким; огромнейший табор

"Шиповника" с Л. Н. Андреевым и с филиалом московским, возглавленным

Зайцевым, соединились: топить нашу малую подводную лодку.

В. Брюсов, бывало, склонясь скуластым лицом, руку навись поставивши:

- "Они - наглеют, Борис Николаевич... Надо, Лев Львович, сплотиться

очерченной группой".

И Эллис, задергавши плечики, лысой головкой качает, трясяся мухром

сюртучка с заатласенными, полустертыми, крытыми желтым пятном рукавами:

"Сознательность. Без дисциплины нельзя". Брюсов, палку и шляпу схвативши, -

куда-то; живой, молодой, палкой вертит; горошком с лестницы. Эллис:

"Смотри, - а, каков?" Эллис дул из страницы "Весов" по всему бесконечному

фронту: от Блока до... Стражева: "Есть лишь один символизм; и пророк его -

Брюсов"82.

Другая картина: "Весы" сотрясались от внутренних взрывов; я, С.

Поляков, Балтрушайтис и Ликиардопуло - против Валерия Брюсова, Эллиса и

Соловьева83. С. А. Поляков: "Вы, Валерий - гм - Яковлевич, что-то... гм!"

Брюсов - руки на грудь, сардонически ерзал плечом, издеваясь над

Ликиардопуло; Ликиардопуло - черный, оливковолицый, сухой: "Пусть докажет

Валерий мне Яковлевич, что... Сергей Александрович... Да погодите, Лев

Львович... Да слушайте, Юргис... Пускай он докажет, что он не порочил

меня..." Юргис в ухо мне: "Брюсов нас топит: тебе бы - редактором быть!" "Ну

уж нет, Боря, - дружбою дружба: но если тебя - выдвигают, я - против!" -

Сергей Соловьев говорил мне потом... "И я тоже..." - отрезывал Эллис. И мы -

похохатывали.

Заседания шли напряженно: два "лидера", Брюсов и я, проявили предел

деликатности, друг друга явно поддерживая против собственных

единомышленников; так сло-жилася партия третья (двух "лидеров"); они - пожар

ликвидировали, разделив свои функции (ведал теорией - я, ведал критикой

литературного - Брюсов).

Так было в последний год существованья "Весов".

В то далекое время каждый из близких "Весам" был кровно замешан в

проведении литературной платформы журнала; таких неизменно близких, на

которых рассчитывал Брюсов, была малая горсточка; литераторы и поэты -

наперечет; с 1907 года до окончания "Весов" такими были: Брюсов,

Балтрушайтис, я, Эллис, Соловьев, Борис Садовской; Поляков - почти не влиял;

поддерживая дружбу с жившим за границей Бальмонтом, он встречал оппозицию в

оценке Бальмонта у Брюсова, очень критиковавшего все книги Бальмонта после

"Только Любовь";84 я тоже к Бальмонту относился сдержанно; Эллис - почти

враждебно; Бальмонт в ту пору - "почетный" гастролер, а - не близкий

сотрудник; такими же гастролерами были Гиппиус, Иванов, Блок, Сологуб;

Сологуб давал мало ("Весы" мало платили, а он, "корифей" литературы, уже

привык к "андреевским" гонорарам); Блок и Иванов косились на "Весы", не

прощая нам нашей полемики; Гиппиус изредка гастролировала стихами; лишь

месяцев пять она писала часто под псевдонимом Антон Крайний, не потому, что

разделяла позицию "Весов" до конца, а потому, что разделяла нашу полемику

того времени с Чулковым и В. Ивановым85.

С 1907 года ядро близких сотрудников - ничтожно; район обстрела -

огромен: все литературные группировки, кроме "весовской"; отсюда многие

псевдонимы; каждый из нас имел несколько псевдонимов: Садовской писал под

псевдонимом Птикс; Брюсов под псевдонимами - Пентауэр, Бакулин; 86 я писал

как Белый, Борис Бугаев, Яновский, Альфа, Бэта, Гамма, Дельта, "2Б",

Спиритус и т. д.

Я не намерен теперь защищать ряда эксцессов, допущенных "Весами";

полемика была жестока; Брюсов - ловил с поличным: всех и каждого; Садовской

переходил от едкостей к издевательствам, например, - по адресу Бунина; Эллис

являл собою подчас истерическую галопаду ругательств с непристойными

науськиваниями.

Я в этой полемике был особенно ужасен, несправедлив и резок; но

полемика падает на те года, когда был я морально разбит и лично унижен; и

физически даже слаб (последствия сделанной операции); я был в припадке

умоисступления, когда и люди казались не тем, что они есть, и дефекты

позиций "врагов" разыгрывались в моем воображении почти как полемические

подлости по адресу моей личности и личности Брюсова; объяснение моей

истерики - личные события жизни уже эпохи 1906 - 1908 годов;87 вот эти-то

"личные" переживания, неправильно перенесенные на арену борьбы, путали,

превращая даже справедливые нападки на враждебные нам течения в недопустимые

резкости, обезоруживавшие меня: таковы безобразные мои выходки против Г. И.

Чулкова, на которого я проецировал и то, в чем я с ним был не согласен, и

то, в чем он не был повинен: нисколько;88 так стал для меня "Чулков" -

символом; полемизировал я не с интересным и безукоризненно честным

писателем, а с "мифом", возникшим в моем воображении; меня оправдывает

условно только болезнь и те личности, которые встали тогда меж нами и,

пользуясь моим состоянием, делали все, чтобы миф о "Чулкове" мне стал

реальностью. Теперь, после стольких раздумий о прошлом, я должен принести

извинения перед Г. И. Чулковым и благодарить его за то, что он мне

литературно не воздал следуемого.

Но, повторяю, мотив к полемикам - был; и на одном участке полемического

фронта "Весы" сыграли нужную роль; они сделали невозможным длить традиции от

Сторо-женок, Алексеев Веселовских и Иванов Ивановых, задушивших нашу

молодость; даже старые рутинеры, ругавшие "Весы", стали равняться по ним.

Когда это обнаружилось - "Весы" кончились.

Д'АЛЬГЕЙМ

В "Весах" была четкость литературной формулы. Но "Весы" говорили о

форме; Оленина, М. А., по мужу д'Альгейм, в те года - песня: о содержании; в

"Весах" обретаю я стиль; у д'Альгеймов ищу вдохновенья; концерты Олениной -

переплетенье романсов в поэму и драму: сознательная пропаганда Мусоргского,

Шумана, Шуберта, Гретри, Рамо, Вольфа, Баха и Глюка; цикл песен, - не

опера, - сходит с подмостков: творить дело Вагнера.

Роль четы д'Альгеймов, мужа, организатора "Дома песни" , жены,

единственной, неповторимой исполнительницы песенных циклов для первого

десятилетия нового века, - огромна; они двинули вперед музыкальную культуру

Москвы; Оленина появилась, как помнится, в 1902 году; концерты ее длились до

конца 1916 года; четырнадцать лет огромной работы, в результате которой - не

только повышение вкуса публики, но и - музыкальная грамотность; супруги

Оленины расширили диапазон знакомства с песенной литературой; с 1907 года

музыкально-художественная организация, во главе которой стояли д'Альгеймы,

при участии лучших музыкальных критиков своего времени (Энгеля, Кругликова,

Кашкина), переводчиков, композиторов (С. И. Танеева, Метнера, А. Оленина),

Blog

Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах