Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 34 35 36 37 38 39 40 41 ... 60

предложил) ; восхищался игрою Качалова он; 43 в толпах мы говорили с ним в

антрактах об Ибсене; он, взявши под руку, мягко ступая в сине-серых коврах,

склонил нос; перетряхивал прядкою; и разговор соскользнул просто к жизненной

драме; я жаловался на разбитые нервы, на мельки людей; он косился со

вздохом:

- "Борис Николаевич, перемудрили вы: я книги бы у вас отобрал да увез

бы в Финляндию вас; сунул бы вам удочку в руки".

Так пять актов сидели мы рядом: в потушенном свете; и пять актов

молчали под Ибсеном, так говорившим ему, да и мне; после этого (судьба, как

нарочно, вставляла молчание в нас) захотелось мне услышать и слова его, а не

подмиг: вздергом бровищи; и я явился в "Лоскутную", где он временно жил; 44

мы - затворились вдвоем; я пространно ему говорил о том, что волновало меня

в его творчестве; он - слушал внимательно; видя, что я от мигрени страдаю,

он вдруг сердобольно засуетился, отыскивая мне порошок от мигрени; но

затащил - в ресторан: вместе обедать; и вдруг возбужденно за рыбой принялся

рассказывать он наперерез разговору: де старая дева явилась к врачу с

объяснением, что потеряла невинность, - случайно, а доктор ее уверял-де, что

кажется ей это; она потребовала, чтобы доктор свидетельство дал, объясняющее

этот случай несчастный; меня удивляло волнение, мимика, нервность, с которой

единственный случай коснуться друг друга словами Л. Н. превратил в разговор

об утрате невинности; я поспешил удалиться, чтобы успокоить свою мигрень: в

этот вечер читал я публичную лекцию; и мне показалось, что Андреев - ужасный

чудак.

Скоро передали с ужимочками - те, чья функция сплетничать, - слова

Леонида Андреева о нашей встрече в "Лоскутной":

- "Ко мне приходил Андрей Белый; доказывал жарко, а я не понял ни

слова".

Подумалось, что он ломается перед газетчиками, подавая им повод к

плакату: "Андреев и Белый"; я знал, что "не понял" - гримаса; сам он

признавался А. Блоку впоследствии, когда я сознательно избегал его, что мы -

близки друг другу.

Редакция "Утра России" 45 меня пригласила однажды Андреева сопровождать

к Льву Толстому; 46 но я наотрез отказался, Андреева избегая. Но, попав в

Петербург, видясь с Блоком, я касался Андреева; мы устанавливали, что

какая-то близость меж нами троими действительно - есть; это было - на

"Балаганчике" Блока: 47 у стойки буфетной; мне помнился Блок: сюртук - с

тонкой талией; локоть - на стойке; а нос - наклоненный в коньяк:

- "Знаешь, - "Жизнь Человека"... Хн... Выпьем?"

И мы говорили о музыке Саца к андреевской драме; 48 крикливые, хриплые,

талантливо задребезжавшие во всех московских квартирочках ноточки; была в

эти дни - тьма реакции: всюду "свеча" догорала в те дни; что-то падало,

падало мокрыми хлопьями; точно хотел пробудиться петух; не раздался; и все

замирало бессильно; Андреев ходил точно в маске; писал свои "Черные маски";

и - странно: последняя наша встреча - под маскою. Это был маскарад у

художника Юона: на святках; я, закутанный в красное шелковое домино, вызывал

удивление:

- "Кто такой?"

Явился Андреев среди масок, торжественный, бледный, высокий, серьезный,

нес профиль свой; он так пристально вглядывался в маскарадные позы; и

впервые казался естественным; точно ходил среди масок в своем сббствен-ном

быте.

А когда сняли маски, то я, войдя в роль ("некто в красном"), все еще

дурачился и интриговал, своей маски не сняв, и, пробираясь торжественно и

угрожающе в шепотах: "кто это, кто?", Поляков и мадам Балтрушайтис, прижавши

к стене, приставали ко мне:

- "Зачем не снимаете вы маски? Кто ж вы такой?" За моею спиной

раздался спокойный, отчетливый голос:

- "Это - Борис Николаевич".

Быстро оглядываюсь: Леонид Николаевич; и - Поляков ему:

- "Вовсе же не он!"

Леонид Николаевич лишь мне подмигнул с тем подро-гом бровищи, с которым

он встретил меня в первый раз на квартире: с сочувственно-грустным, как бы

вопрошающим; миг - и спокойный, застылый, тяжелый свой профиль понес от

меня, точно маску средь масок.

Я больше не видел его.

Так последняя встреча - вспых тьмы, как и первая; вспых, помигавши,

погаснул в пустом разговоре меж нами; он, выйдя из тьмы, в тьму ушел от

меня; мои встречи с Андреевым - несоответствие меж оформлением и смыслом:

какой-то разрыв, - ненормальный, ненужный, - в период, когда разрывалась

душа и вопрос возникал:

- "Жить или - не жить?"

Тогда в бездну реакции, в сумерки сальных, коптящих, огарочных

"Саниных" 49, криков похабных из "Вены" [Петербургский ресторан,

посещавшийся писателями], в вой мороков о кошкодавах-писателях

[Малопроверенные слухи о том, как компания пьяных писателей затаскивала

кошек и вешала-де их], о странных оргиях, будто бы бывших на "башне"

Иванова, - падало, падало, падало - сердце!

"ВЕСЫ-СКОРПИОН"

Кружок "Арго" - словесный запой; Кант - учеба; "Свободная совесть" -

популяризация; ну, а "Весы" - трудовая повинность: кование лозунгов

литературной платформы; кругом было вязко, нечетко; в "Весах" была ясность,

заостр литературоведческой линии, предосудительной многим; но было измерено,

взвешено, кого, за что, как - хвалить или - бить; здесь несли караул:

часовой - под ружьем; пушка - наведена; снаряд - вставлен.

"Весы-Скорпион" - близнецы: "Весы" только этап "Скорпиона" , в котором

"весовцы" - я, Эллис, Борис

Садовской, Соловьев (под командою Брюсова) - были в контакте с С. А.

Поляковым, Семеновым, Брюсовым и Балтрушайтисом как "скорпионами". До 900

года в Москве совсем не считалися с Ибсеном, Стриндбергом, Уитменом,

Гамсуном и Метерлинком. Верхарн пребывал в неизвестности; Чехов считался

сомнительным; Горький - предел понимания. А к десятому году на полках -

собранье томов: О. Уайльда, д'Аннунцио, Ибсена, Стринд-берга, С.

Пшибышевского и Гофмансталя; уже читали Верхарна, Бодлера, Верлена,

Ван-Лерберга, Брюсова, Блока, Бальмонта; зачитывались Сологубом; уже

заговаривали о Корбьере, Жилкэне, Аркосе, Гурмоне, Ренье, Дюамеле, Стефане

Георге и Лилиенкроне; выявились подчеркнутые интересы к поэзии Пушкина,

Тютчева и Боратынского; даже Ронсары, Раканы, Малербы, поэты старинные

Франции, переживались по-новому вовсе.

Исчезли с полок - Мачтеты, Потапенки, Шеллеры, Альбовы и Станюковичи с

Коринфскими, Фругами, Льдо-выми; не проливали уже слез над Элизой Ожешко; и

не увлекались "характером" Вернера.

Произошел сворот оси! 51

К исходу столетия сел на обложки печатаемых "дикарей". "Скорпион",

хвост задрав предложеньем читать Кнута Гамсуна в тонком, лежавшем в пылях

переводе С. А. Полякова ("Пана", "Сьесту" 52 - прочли по дешевкам поздней на

шесть лет); стервенились на задранный хвост "Скорпиона", протянутый, как

указательный палец, к фаланге имен, почитаемых ныне (Уитмен, Верхарн,

Дю-амель, Гамсун), но неизвестных еще Стороженко (Бран-десы потом их

представили, в качестве "новых талантов"); пока ж называли К. Гамсуна:

"пьяный дикарь" ["Русское слово" в 1900 или 1899 г.]. Надо было б хвалить

"Скорпион", что он зорок; а - мстили ему: за свой подтираемый плев; "идиот и

дикарь", "не лишенный таланта дикарь", "мощно-дикий талант", - курбет с

Гамсуном; то же - с Верхарном, с Аркосом, со Стриндбергом, с роем имен,

выдвигаемых с первой страницы "Весов"; сплагиировав вкус, чтобы скрыть

плагиаты, плевали теперь на "скорпионов".

О, последующие брани по адресу имажинистов или футуристов - журчание

струй! Допотопные старики перемазывались из "Кареева" и "Стороженки" в

сплошных "Маяковских", чтоб отмстить нам за то, что мы, а не они подняли на

знамя Верхарнов, Уитменов, Гамсунов, которых они оплевали в свое время;

надев рубашки ребяческие, голопузые старцы помчались вприпрыжку... за

Хлебниковым: "И я тоже!"

Но факт - оставался; а - именно: свороты вкуса сплелись с оплеухой по

чьим-то ланитам; был сломан хребет "истин" Пыпина, после чего появилась и

бескорыстная критика: просто повидло какое-то приготовлял Айхен-вальд; а

"Весы", подытожив свою шестилетку, закрылись: весовский товар под полой

продавался теперь везде: и на "браво, Верхарн" выходил и раскланивался,

прижимая к груди пришивные "весовские" руки, приятный весьма... "силуэт"

Айхенвальда.

Такого упорного литературного боя, как бой за решительный переворот в

понимании методики стиля с буржуазной прессой, впоследствии не было: были

только кокетливые карнавалы: стрелянья... цветами; довоенная

пресса,-нахохотавшись над символистами, вдруг проявила сравнительную

покладистость по отношению к течениям, из символизма исшедшим.

Нам некогда казалось, что стояла эскадра в девятьсот четвертом году:

броненосцы-журналы, газетные крейсера били по юркавшей с минами лодке

подводной; вдруг "Русская мысль" подняла белый флаг: "Я сдаюсь"; а на мостик

командный взошел В. Я. Брюсов, доселе - "подводник". "Весы" -

упразднились53.

Шесть лет при боевых орудиях службу я нес с Садовским, Соловьевым;

четыре - с Л. Л. Кобылинским; на капитанском мостике стоял Брюсов; С. А.

Поляков - при машинах; друг другу далекие - не расходились мы:

самодисциплина. Бранили нас - Андреевы, Бунины, Зайцевы, Дымовы и

Арцыбашевы; Блок и Иванов часто покряхтывали на нас, и им влетело - за то,

что хотели они царить в те минуты, когда Брюсов, я - лишь трудовую

повинность несли. Коль Иванову льстили "чужие", он - маслился от

удовольствия; а коли Брюсову льстили, он - откусывал нос. В "Весах" не было

строчки, написанной не специалистами; тут - корифей, тут - статист, тут - в

венке, тут - в пылях, с грязной тряпкой; "весовец" - таким был; Брюсов пыль

обтирал, как "Бакулин"; 3. Гиппиус - как "Крайний"; Борис Садовской - в

маске "Птикса", а я был - ряды греческих букв (вплоть до "каппы"), "2 бе", -

"Б. Бугаев", "Яновский" и "Спири-тус"; благодаря псевдонимам шесть или семь

специалистов - казалися роем имен; 54 они давили: зевок, отсебятину, позу,

"нутро", штамп, рутину, цель - вовсе не в том, чтобы "перл" показать; цель -

тенденция: с "Блоками", "Белыми" и "Сологубами" о "Дюамелях", "Арко-сах",

"Уитменах" внятно напомнить: "Читайте не Льдо-ва - Языкова, не Баранцевича -

Дельвига, коли уже касаться "вчерашнего дня".

"Весы" пряталися в "Метрополе"55, отстроенном только что и удивлявшем

слащавой мозаикой Головина; вечер: розовое электричество вспыхнуло от

подъезда гостиницы, там, где стена и проход на Никольскую, - сверт: двор,

подъезд, этажи, доска: "Скорпион"; комнатушки: в одной - полки, книги и

столик с подпиской (печатки, расписки), пальто, котелок, трость Василия;56

он - и служитель, и - друг: пиджак, синий, и лиловенький галстук, при

усиках; ростом - невзрачен; он все понимал в нашей тактике, ярко "врагов"

ненавидел, участвовал в "прях", дерзил Брюсову; в часы досуга, надев

котелочек, пальто (трость - под мышкой), фланировал под "Дациаро"57,

раскланиваясь: с этим, с тем.

Комнатушка вторая - не редакция, а - лавчонка: фарфорик, гравюра, кусок

парчевой, изощренные часики, старый пергамент и выставка пестрых обложек;

два стула, синявый диванчик, стол, шкафик, на нем антикварные редкости,

гранки; лежит на столе пресс-папье: препарат скорпиона, когда-то живого,

запаян в стекло; стены - красочный крик: Сапунова, Судейкина, Феофилактова,

Ван-Риссельберга; тяжелая рама с Жордансом, добытым в московском чулане;

Рэдон и - обложка, последняя, Сомова; ряды альбомов: Бердслея и Ропса; мы

все спотыкались о стол, о второй; он - огромен, он - веер обложек: последние

книжки журналов - французских, английских, немецких между итальянскими,

польскими, новоболгарскими и новогреческими; все прощупано и перенюхано С.

Поляковым; из морока красок его голова с ярко-красным, редисочкой, носиком,

втиснута криво в сутулые плечи; в нем что-то от гнома, когда он поставленной

наискось желтой своей бородой измеряет рисунок и маленькой желтой плешью с

пушочком - глядит в потолок.

Он скрежещет кривою улыбкой; лицо очень бледное, старообразное; желтая

пара; как камень шершавый, с которого желтенький лютик растет; так

конфузлив, как листья растения "не-тронь-меня"; чуть что - ежится: нет

головы; лицом - в плечи; лишь лысинка!.. "Что вы?" - "Я - так себе.

Гм-гм-гм... Молодой человек из Голландии - гм-гм - рисунки прислал".

И все - убирается; перетираются руки; на все - "что да, прекрасно"; в

уме же - свое (хитр, не скажет): "Рисунки голландца - издать, чтоб носы

утереть ретроградной Голландии; лет через десять она академиком сделает

этого - гм - молодого - гм-гм - человека; теперь - дохнет с голода!"

Раз я накрыл в "Скорпионе" С. А. Полякова, когда все разошлись (он

тогда именно и заводился, копаясь в рисунках) ; поревывая про себя, он

шагал, скосив голову набок, средь полок, фарфоров и книг, зацепляясь за угол

стола и покашиваясь на меня недовольно (спугнул); носик - в книгу.

- "Вы что это?" - "Гм-гм, - подставил он мне сутулую спину и желтую

плешь, - изучаю, - весьма недоверчиво из-за спины смотрел носик, - корейский

язык". - "Зачем?" - "Гм-гм: так себе - гм!"

Языки европейские им были уже изучены; близе-восточные - тоже; и очень

ясно, что дело - за дальневосточными; с легкостью одолевал языки, как язык

под зеленым горошком; большой полиглот, математик, в амбаре сидел по утрам

он по воле "папаши";58 а - первый примкнул к декадентам, тащил "Скорпион", в

нем таща символизм сквозь проливы и мины бойкота: к широкому плаванью; в

миги раздоров он, морщась, присевши за том, нюхал пыль: "Образуется... Ну,

ну... Пустяк". Выходил из угла: миротворной рукою заглаживать острости;

вдруг вырастал, заполняя пространство; загладив, горошком катился в свой

угол, куда никого к себе не пускал; там - рисунки, концовки, заставки; а

право идеи планировать - нам предоставил; в артурские дни бросил публике

номер "Весов" в очень стильной японской обложке59. "Весы" - возвращали

подписчики: в знак протеста.

Вкусы его - подобные жадности: к... глине; я видывал странных

субъектов: "Приятно погрызть уголек". Так любовь Полякова к тусклятине

напоминала подобное что-то: как будто, явясь в "Метрополь", с удовольствием

перетирая сухие и жаркие очень ладошки, заказывал блюда: раствор мела с

углем; жаркое - печеная глинка; хвативши стакан керосинчика, переходил он к

помаде губной, посыпая толченым стеклом вместо сахара; после съедал вместо

сыру тончайший кусочек казанского мыла; за все заплативши огромнейший счет,

появлялся в "Весах".

Таков супер-модерн его вкусов, подобный... корейской грамматике; глаз

изощрял он до ультра-лучей; красок спектра не видел; где морщил он доброе,

гномье лицо над разливами волн инфракрасных, тусклятину видели мы в виде

супа астральных бацилл иль - рисунков Одилона - Рэдона; порою хватал лет на

двадцать вперед.

Он был скромен; являлся конфузливо, в желтенькой, трепаной паре, садясь

в уголочек, боясь представительства; спину показывая с малой плешью,

покрытой желтявым пушком; и поревывал: "Полноте вы". Я не помнил ни тоста

его, ни жеста его: сюртук на нем появлялся - раз в год.

Эрудит исключительный, зоркая умница, а написать что-нибудь, - скорей

зеркало съест! Впрочем, раз появился обзор кропотливый грамматик, весьма

экзотических; подпись - Ещбоев: "Ещбоевым" высунул нос свой в печать60,

чтобы, спрятавшись быстро, сидеть под страницей "Весов", шебурша

"загогулиной" Феофилактова, и утверждать: она - тоньше Бердслея: ее очень

тщательно гравировали: она - украшала "Весы"61.

Комнатушка "Весов" - парадокс; как в каюте подводника, тесно;

технические аппараты - везде; к ним же радиоволны неслись - из Афин, Вены,

Лондона, Мюнхена: трр! - "Покушение немецкой критики на талант поэта

Моргенштерна". И - трр, - телефон с резолюцией сотруднику Артуру Лютеру:

"Давайте скорее заметочку о поэзии Моргенштерна". Афины, бывало, докладывали

Москве, что Маларикис кровно обижен коринфской критикой; и - Ликиардопуло,

греческий корреспондент, темно-багровый от гнева, строчит: "Всему миру

известно, поэт Маларикис - гордость Европы"63. Читатель же российский читал

лишь, как обкрадывают в "Весах" критика Айхенвальда, не зная, кто - Лерберг;

а в Брюсселе "Весы" благодарили: "У нас есть защитник: "Весы". Когда я в

Брюсселе жил, то меня брюссельцы уважали за то, что я - бывший "весовец";

великолепны были обзоры латвийской поэзии и обстоятельные обзоры, почти

ежемесячные, - новогреческой лирики.

Быстро повертывалась рукоять; и снаряд лупил из "Метрополя" - в Афины,

Париж, Лондон, Мюнхен; минер - М. Ф. Ликиардопуло64, он - налетал:

"Торопитесь, топите, лупите, давайте". Сухой, бритый, злой,

исступленно-живой, черноглазый, с заостренным носом, с оливковым цветом

лица, на котором - румянец перевозбужденья, пробритый, с пробором

приглаженных, пахнущих фиксатуаром волос, в пиджачке, шоколадном, в

лазуревом галстуке - ночи не спал, топя этого или того, вырезая рецензии иль

обегая газеты, кулисы театров, выведывая, интригуя; способен был хоть на

кружку для чести "Весов". Доказал он поздней свою прыть, пронырнувши в

Германию в годы войны и с опасностью жизни ее описав - в сорока

фельетонах65.

Со всеми на "ты" был.

Расправлялся он с враждебными журналами нечеловечески круто; был он

своего рода контрразведкой "Весов". Поляков, бывало, ему: "Тише вы - гм-гм".

Ликиардопуло же, бросаясь, баском тарахтя, как разбрасывал по полу пуговицы:

"Тах-тах-тах, - что за гадость: читайте!"

Подсовывал мне номер с ругней; и - строчил свою ответную "гадость". Был

англо-грек (англичанин по матери); злостью его питалось года "Бюро вырезок".

- "Бить их по мордам, - на вазу фарфоровую налетел, - давить, бить:

церемониться нечего!" - носом на кресло.

Когда ни зайди - дело жаркое: битва; трещит телефон; деловито, зло,

сухо: раскал добела; диктатура - железная: "Бездарность, тупица, дурак!" И

Алексей Веселовский, с пробитым навылет профессорским пузом, в пробитую

брешь захвативши портфель, - юрк, юрк: Ликиардопуло; Эллис, Борис Садовской,

Соловьев юрк - за ним; это - вылазка; или: трещит барабан день и ночь:

"Арцыбашев", - и рушился. Лозунг "весовский": "топи сколько можешь их"

Ликиардопуло в жизнь редакции проводился.

И тут же бросалися гелиознаки в Европу: политика вкуса не русская, а

европейская; движенье имен - европейских, топленье имен - европейских;

единая логика связывала: травлю Ляцкого с провозглашеньем... какого-нибудь

Маларикиса поэтом. Блок, Иванов - этого не поняли; они хотели прожить на

своем на умке, на своем на домке; а "Весы" - волновалися фронтом, в котором

Мельбурн и Москва - пункты в сети литературного движения; в "Весах"

забывались: Москва, "Метрополь", из которого с кряком спешил Поляков; с

ним - Семенов: в цилиндре, с сигарищей, - розовощекий блондин, грубо-нежный

и тонко-дубовый.

Еще не отмечен никем заграничный "весовский" отдел; в нем представлена

Франция: Ренэ Аркосом, двумя братьями Гурмонами, Ренэ Гилем; "спец" Лувра,

И. Щукин, отчет давал о выставках, так что Париж был в "Весах" - первый

сорт; Брюсов - Бельгией ведал; и лично сносился с Верхарном; я в Брюсселе

слышал высокое признанье "Весам": "Проповедуя Лерберга, Ван-Риссельберга,

они в авангарде шли нашей культуры!" О Суинберне - где было сказано? Только

в "Весах"; академик и лорд Мор-филь - английским отделом заведовал, а

итальянским - Джиованни Папини, теперь - знаменитость; Германию -

представлял Лютер: теперь он в Германии - "имя"; Эли-асберг давал обзор

Мюнхена; севером ведали - два "спеца" севера: Ю. Балтрушайтис и С. Поляков.

Я вовсе не утверждаю, что былой памяти "Весы" имеют какое-либо

Blog

Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах