Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 37 38 39 40 41 42 43 44 ... 60

крыльями шали, вытягивая лебединую шею, запела: и - как!

Разделан в два дня под орех: предысчисленным планом; он требовал, чтобы

я в лекции импровизировал, в гроб заколачивая; указания сыпались градом: в

подробнейших письмах; при встречах, став милым, уютным, как будто назло,

ходил, шмякая туфлями, ставши на цыпочки, перетирая ладони, облизываясь, как

на куру, которую завтра опустит в свой суп, - с придыханием:

- "Вы не забудьте сказать о Терпандре".

И - лекция, пока Толстой, Сергей Львович, рассеянно в уши нам пальцами

перебирал на рояли.

- "И - главное: упомяните Гонкуров, - бросал он в мой обморок: а на

кой черт они мне? - Непременно их с Верленом сплетите: он близок Ватто,

потому что Мари вам споет Габриэля Форэ: текст Верлена..." - И тут же под

ухо: картавым припиской: "О, маске, ларйририрй: бэргамйскэ".

Петровский, Б. С, брат А. С, секретарь "Дома песни", студентик с

портфелем, влетал: в распыхах; и, оттарира-рикавши с ним, возвращался ко

мне: "Кстати, помните, что тон Ватто - голубой". Я же думал, что -

темно-зеленый.

Все вместе: рулада Толстого, влетанье Бориса Сергеевича и Мюрат,

походивший лицом на Мюрата, на наполеоновского (его - родственник, кузен

д'Альгейма), - как бред; в довершенье всего взрывы серых портьер из

передней, откуда, бывало, летел на всех вскачь, из дымов, своих собственных,

в дыме, дымами дымящий Рачинский.

И, с ним поплясав, на Мари, разрывавшей покорно сафировый глаз на

супруга, д'Альгейм как замурлыкавший барс; и - возвращался: меня

дотерзывать:

- "Мы вот с Мари и с Ратшински все перерешили: она поет то-то;

подскакивает "трохеями" к ней, чтоб она, на "трохеях" привстав, - могла

спеть; она кончит - "анапестом"; схватывает, ее опуская на "диминуэндо".

- "Я - в ужасе: я не могу".

- "Как? - мне в ухо бородкой, с привзвизгом: - Афиши висят, все билеты

распроданы; сделаны по специальным рисункам трибуны "дэмисиркюлэр"?"

[Полукруглые]

Над трибунами, видно, работало воображенье "Мерлина" [Древний волшебник

104] (так мы звали его): как закрыть ноги лектору, чтоб дать возможность

метаться направо-налево, склоняясь на локоть: направо-налево; и тут курс

мелопластики преподавался мне как лектору; и на извозчике в консерваторию

(Малый зал) тут же меня отвез: показать, как стояли трибуны - для Мари, -

для меня: направо-налево; меж ними, совсем в глубине - инструмент

Богословского; стиль - "треугольник", наверное вычерченный ночью им; на

эстраде трясясь, он трибуны рукою обхлопывал, пробуя нюхать их; и, шаловливо

подмаргивая, толкал: под локоть локтем:

- "Довольны теперь? Сэ шарман: са ира? [Очаровательно, пойдет] А? Не

многим честь выпала: с эдакой и за такою трибуной стоять".

Я - чуть не в слезы, - к Петровскому:

- "Нет, - не могу, не могу!"

- "Ну чего тебе стоит, - прочти: ведь никто ничего не поймет".

Наступило позорище: 105 зал был набит; всем хотелось услышать Оленину;

и посмеяться над Белым: в роли осла, подревывавшего лучшей тогдашней певице;

я с первою, частью кое-как управился, так как Оленина в ней не мешала мне;

ну, а во второй, став ослом заревевшим и падая в обморок от своих

собственных "тремоло с диминуэндо" (простужен был и - кукарекал), - ужасно

певице мешал; и смешок, уже переходящий в растущую злобу, бросался из зала;

окончив свою жалкую роль, я в уборной дрожал от душившего меня гнева: на

Пьера д'Альгейма.

Д'Альгейм, крепкий старый "капрал", развивавший кулак на шеях

новобранцев, сутуло склонясь искаженным, болезненно-белым от злости лицом,

обдавал в свою очередь меня злобным шипом:

- "Не справились с миссией: вы в день открытия дела всей жизни моей, -

и не то улыбался, не то огрызался, сверля, как алмазиками, небольшими

глазенками, - дела жизни: внесли - дисгармонию!"

Уши, прижатые к черепу, дергались; верно, сидел эту ночь напролет он с

посапом, в своем сером пледике, над табачком "капораль", нервно вскакивая,

чтобы всхлипывать с самим собою "саль сэнж" (это - я) и метать за собою по

синей стене свою черную тень: обнищавшего дьявола.

Та же история при выступлении нас, лекторов, долженствующих из

символизма "тетраэдр" построить (д'Альгейм - режиссер, марионетки -

Рачинский, С. В. Лурье, Брюсов, я); Лурье выступит-де с темой: идея - из

правды природы; или: символизм семитический; но пением "Лорелеи" Шуберта106

Мари опрокинет его, потому что природа - обманна; я же выдвину тезис

"арийства"; он - творчество-де мира над миром природы; Мари меня "Атласом"

того же Шуберта бьет: "миротворец" наказан-де за держание купола неба на

своем темени; Брюсов-де взойдет на трибуну - нас похоронить: символизм и

Лурье и мой есть иллюзия: брюсовский символизм - только скепсис; Мари

"Шеценгребером" ["Шеценгребер" - вырыватель кладов] Шуберта Брюсова свалит,

чтоб слияньем Лурье и меня увенчал: Г. А. Рачинский.

Перед самым началом концерто-беседы В. Брюсов с Лурье отказались

читать: по программе д'Альгейма; "тетраэдр" д'Альгейма - распался: Рачинский

с "воздравием" выскочил первым; но синтез его я - раздвоил; Лурье, номер

третий, расстроил нас всех; Брюсов, скептик, рас-четвертовав, - зарыл наши

трупы.

Д'Альгейм стоял где-то в углу за кулисами в черном своем сюртуке, с

лицом белым, как смерть; "тайный враг", излив токи астральные в Брюсова, его

руками - разрушил концепцию107.

После второй этой пробы слияния слова и музыки всякий себя уважающий

лектор бежал от трибуны, которую с таким радушием нам предоставил д'Альгейм;

и последней, пискливой попыткой явилось явленье на этой трибуне пробора,

берлинского шика, с моноклем в глазу, или... Максимилиана Шика, но - с

Глюком в зубах (вечер Глюка).

Программа д'Альгейма: от пошлого "шика" - вверх: к Глюку; а вышло: от

Глюка - вниз, к пошлому "шику"; и - хихикали, шикали в ухо друг другу:

"Провал "Дома песни", провал!"

Бедный он!

Говоря о "врагах", он, усталый и пепельно-серый, калясь добела и

окрысясь улыбкой, шипел из-за ужина, бывало, до четырех часов ночи - над

рыбинами, над цветами, над фруктами, над головами Оленина (брата,

талантливого композитора), художника, С. В. Досекина, С. Л. Толстого,

Петровскими (Борисом, Алексеем), Метнера-ми (Николаем, Эмилием), над

Тарасевичами (женой, мужем и сыном), над княгиней Кудашевой, графом

Стенбок-Фер-мор, над Е. В. Богословским, Рачинским, Энгелем, "петит"

[Малютки], иль - над племянницами М. А., бледно-зеленой Наташею и

бледно-розовой Асей:108 он мог говорить с кем угодно; и - сколько угодно:

умел говорить с лекционным, французским, мелодекламаторским пафосом,

аудитории свои вербуя (для этого ж - ужины); "девочка" Ася с улыбкой

ребенка, с глазами зелеными, в розовой, шелковой кофточке, из серо-пепельных

локонов с грустной улыбкой покачивалась колокольчиком розовым, слушая и не

понимая ни слова; и вдруг портсигарик доставши (девчонка, а - курит), из

локонов розовый ротик раздвинув, - с "курнем!": в нос Рачинскому - дымом.

Все прочие, бывало, гнутся под тяжестью великолепий, риторик,

сплетающих - бич; бывало, - выскочат из-за стола Сергей Львович Толстой,

братья Метнеры, Поццо и я, чтоб в передней вскричать: "Ни ногою сюда!" Будут

выгнаны "петит", задружившие явно с врагами (мной, Метнером), диким разлетом

серяво-синявых портьер, из которых рукав пиджака желто-серого, с пальцем, из

рая сих "Ев" изгоняющим, перетрясется манжеткою; и уж невидимый голос, как

голос Синая, всшипит с призадохами:

- "Аллэ ву з'ан!" [Пошли прочь] Разбегутся отсюда!

И Метнер, предвидевший первым "пассаж" с утекани-ем - кто куда 109 - из

Гнездниковского:

- "Что говорю? Посмотрите, как он гримасирует: маг, иссушивший в себе

все живое; дух мрака, дух Листа, сплошной декаданс всей латинской культуры;

Равель, подновленный Мусоргским!110 Гурман, - с ананаса к капусте полез.

Нет, Борис Николаич, - ваш путь не с д'Альгеймами!"

А Соловьев, оторвавши от Метиера, в ухо другое на-журкивает:

- "Знаешь, Боря, д'Альгейм - самый близкий мне ум: ну куда же Иванову

до этих блесков!"

В другие минуты - другое Сережа: "Нет, нет, - невозможно с

д'Альгеймами; они - тончайший душевный соблазн в нашей жизни".

Петровский на это:

- "Беру их такими, какие они: с их капризами, с неразберихою; ведь

разбиваться о жизнь - тема их жизни; удар в стену лбом до высечения искры из

глаз есть источник - единственный - их вдохновении!"111

Мария Алексеевна, бывало, немотствует за ужином: строгая, очень худая,

с открытою грудью, пригубливая свой рейнвейн, разблещается на мужа

сафировыми неземными глазами, чтоб осуществить, что прикажет: "Сияй же,

указывай путь, веди к недоступному счастью... И сердце утонет в восторге -

при виде тебя", - говорит ее взгляд; оправляет сияющее свое платье, играя

стеблистою розой, ей брошенной часа два назад среди криков "бис"; белая, вся

кружевная, сквозная шаль дышит едва; с ней рядом Наташа Тургенева, тонкая,

бледная барышня, с великолепно-испуганными, протаращенно-злыми глазами, с

каштановыми волосами и с личиком ангельским, впрочем, - уже ироническим;

копия юной дельфийской Сибиллы: Сикстинской капеллы! 112

Петровский мне шепчет:

- "Наташа - смотри: удивительная по размаху; Раскольников в юбке!"

Сережа, меня оторвав от Петровского, громко:

- "Наташа - есть ведьмочка... Сам Петр Иваныч боится ее".

- "Ты, Сережа, - совсем не туда!"

- "Позволь, - знаю я, что говорю: я не "мальчик" Сережа, которого

можно учить!"

Почва - взрывчата; все в "Доме песни" над "бездною" ходят; уходят с

"пиров" восхищенно-разгромленные.

- "Апельсин", - в совершенном растере бросает, за шапку хватаясь,

профессор бактериологии Л. А. Тарасевич.

БЕЗУМЕЦ

Д'Альгеймов весьма уважали; все ахали, слушая пенье Олениной; не

поддержал же - никто!

М. Оленину на словах похваливали "Щукины"; но никто из них и пальцем не

пошевелил, чтобы поддержать материально великолепное предприятие; д'Альгеймы

годы выбивались из сил, чтобы наладить кое-как дела "Дома песни", который

существовал, кажется, на взносы членов да на выручку с концертов; сколько

раз д'Альгеймы при попытках обратиться за денежной помощью получали отказ в

то время, когда на пустяки жертвовались тысячи: денежные тузы точно мстили

за презрение к деньгам д'Альгейма; это презрение точно страшило, озлобленный

д'Альгейм их точно дразнил, выбрасывая свой последний грош в носы

толстосумам на общее дело; мгновение, каждое, П. И. д'Альгейм сознавал как

ужасное рабство у капитала; он неосмысленно силился его отрицать:

"презреньем" к монете; "Щукины" ж воспринимали весь д'альгеймовский быт -

оплеухой себе113.

Петр Иванович ждал, что "Цирцея", Мари, - свинью претворит в херувима;

"Цирцея" ж, мифическая, людей свиньями делала, не сотворяя обратного114.

Передавали мне: видели "Цирцею" в ужасный для нее момент, с ней

столкнувшись в передней одной из... (по слову д'Альгейма) "скотин"; шляпа -

черная, черные перья; такое же платье; такие ж перчатки; она проносила свой

остов, повесив вороний заостренный нос - с оскорбленным насупом; увидев

очевидца, сгорбив плечи, едва кивнув, вдруг стала ярко-малиновая, потому что

ему ведом

был корень ее появленья в совсем неожиданном месте; д'Альгеймы сидели

без денег; программа концерта повисла; а билеты заказывать не на что;

гордой, ей, слезы глотая, пришлось-таки клянчить115.

В д'Альгейме сверкал неутомимый протест против экономического и

политического гнета; и - тем сильнее, чем менее он осознавал причины гнета;

протест стихийно в нем разыгрался: и в дни всеобщей забастовки в октябре

1905 года, и в дни декабрьского восстания в Москве (того же года), средь роя

притворных сочувствий рабочему классу он был весь - жест сочувствия до

готовности выйти на баррикаду. П. И. бегал среди баррикад, приседая под

пулями, дико болея за участь восставших районов, таская под пули своих

обожаемых "ньесс" [Племянниц].

А позднее не раз из-под "рыцарской" маски - "товарищ" вставал: помню -

предупреждал меня: "Этот Д., вас зовущий ему оппонировать, - агент охранки".

И - "заезжий француз" рыскал всюду и сведения собирал, чтобы Д. уличить.

Ко мне он являлся в минуту, когда материально страдал я; шипел, шумел,

исходя демонстрациями, - неумелыми, жаркими.

В необходимости выудить тысячу для дописанья романа и чтобы А. А. могла

кончить гравюрный класс в Брюсселе, я изнемог (это было в 1912) 116.

- "Как, как?"

- "Достал".

- "Сколько?" - он оскаблялся не то огрызался; и дергались уши,

прижатые к черепу.

- "Тысячу; только - в рассрочку: по двести рублей, в счет написанной

книги..."

- "Как, как? - дико пырскала тень "Мефистофеля", крыльями пледа на

синих обоях: - в месяц - вам двести? Двоим? Стол, квартира, - я Брюссель-то

знаю, пожалуй, и хватит, но - без табаку и концертов. О, сосчитали! Табак и

концерт - позабыл!"

И вдруг он, подставивши спину, затрясся, как серая ведьма:

- "Мэ, мэ - экутэ, Леон" [Но слушайте, Леон], - крысясь, с поклоном к

профессору Л. А. Тарасевичу; и, хватая за руку, прилипнул к лицу моему своей

серо-бледной, уставшей, моргавшей щекой:

- "Обязуюсь, что тысячу - вам достану: но - с условием: вы

приглашаете... X... и Y... с вами отужинать", - перетирал руки он, став на

цыпочки; и вдруг под локоть:

- "В "Славянском базаре". И шмякал вокруг:

- "Вы тогда обратитесь ко мне; я сумею вам ужин такой заказать, с виду

скромный, чтоб с чаем ровнехонько стоил он тысячу; вы - угощаете; вы -

расточаете X. комплименты; вам счет подают; вы - небрежно бросаете перед

носами их, - и представлял, как бросаю я тысячу, - мэ, савэ ву, даже не

поглядев на бумажку, рассказывая анекдот: я придумаю... Бросите тысячу, - я

достану, - которую они пять месяцев будут выплачивать вам: на прожитие, но -

без табаку... А? Скажите: заботятся об экономии вашей!"

Я - угомонять, чтобы он не забегал по городу для отыскания

"нравоучительной" тысячи117.

Он же, скосясь на меня умилительным, детским, моргающим глазом, пищал,

шипел, как сутуло трясущаяся марионетка;118

- "О, ради меня, - натяните им нос! Пусть тысчонкой в рассрочку

оплатят они вам ваш же ужин".

Довольный нелепой затеей, обшмякивал комнату, вытянувши кругловатую

голову, перетирая лукаво дрожащие руки.

Он опытом жизни показывал, что деньги - пыль, пе-рестрадывая этот опыт;

и "опыт" ему119 - не прощали.

- "Жуон!" [Будем играть] - взвизгивал он в самые жесткие минуты нужды;

и - закатывал ужин друзьям, равный месячному, трудовому, кровавому поту: его

и Мари.

Мари - шла на это безумие: с гордым величием120, вставши над черствою

коркою хлеба, взметнувши руками свою белоснежную шаль; и - в который раз -

пела:

Веди к недоступному счастью

Того, кто надежды не знал!

И сердце утонет в восторге -

При виде тебя!121

Она пела - ему!

Однажды сижу без гроша; полночь; вдруг - резкий звонок: П. д'Альгейм из

передней в распахнутой шубе, забыв шапку снять, падает мне на плечи, как

кондор на курицу:

- "Мне, - шипит в ухо он, - необходимо, чтоб к утру был текст

перевода; я - промучаю вас до утра; я вас отрываю: вы - работаете; но это -

не задаром: сто рублей - хотите?"

- "Очень охотно... Но - деньги при чем?"

Он же - в ярость: как? Я оскорбляю его? Он - не Щукин, чтоб нос утирать

благородством ему я посмел; он - ремесленник, честный: к такому же, как он,

труженику обратился.

- "Сдеру с вас семь шкур; я - заранее предупреждаю; конечно, - оплата

ничтожна". - Меж нами сказать, не ничтожна: за всю книгу "Возврат" получил

же я сто; а тут - маленький текст.

- "Не зарежьте меня", - уволакивал он меня из дому; и мы ночью в "Дом

песни" неслись: по Арбату.

Томил, браковал, зачеркнул пять редакций; седьмую за утренним кофе

проверили: сто рублей - меня выручили.

Я позднее уже узнал стороной, что и он ужасно нуждался, без денег

сидел - в то именно время, перевод, им придуманный, был ему - почти ни к

чему: утонченнейшая деликатность; меня выручая, мне ж кланялся: де выручаю

его; но требовал, чтоб поступали и с ним - так же.

Шипели:

- "Д'Альгеймы не платят долгов!" Замечательно: Эллис, годами не евший,

делившийся с каждым последней копейкой, стал "вором" у хапавших золото за

свои строчки Лоло; а певица, которая нас обучала Мусоргскому, Глюку, Гретри,

циклам Шуберта, Вольфу, которая нас угощала двойной концертной программой,

чтоб третий концерт начать, "бисовой", - на протяжении пятнадцати лет (что

равняется десяткам тысяч, в подарок ей брошенным), - не заплативши кому-то

там долг, может быть, П. И. отданный мне (сто рублей), оказалася с Элли-сом

рядом: в ворах... у... Щукиных!

- "Вы послушайте, - вы мне должны сто рублей". Вижу жест П. И. - на

обращенье подобного рода:

- "Саль сэнж, - не отдам".

Бился в стены вполне сумасшедший этот "Роланд", полагая, что борется с

мавром:122 мавр - Щукин.

Д'альгеймовский дом мне казался торчавшею крепостью в скалах

французского берега: над старым Рейном, на том берегу, немецком, окошко в

окошко, торчала немецкая крепость: "дом" Метнеров; "Рейн" - Гнездниковский

переулок; из окон квартиры д'Альгейм рогом звал братьев Метнеров: биться; и

Метнер, Эмилий, - мечом опоясывался.

За углом, на Тверской, - начиналось нашествие "гуннов": фланеров,

плевавших цинично на обе фортеции; дикий Аттила в кофейне Филиппова оргии

правил оранжевою бородкой Александра Койранского, там заседавшего,

произрастаньем по способу "змей фараоновых" (опыт химический) из

грязноватого сора окурочного... Коже-баткина.

"Мавр" появлялся вблизи "Дома песни", поддразнивая двухсоттысячным

даром Челпанову: на "Институт"; он являлся в гостиные этого же околотка; он,

чуть заикаясь, рассказывал Конюсам, что, мол, Матисс - зажился у него: пьет

шампанское, ест осетрины и хвалит иконы; 123 не хо-чет-де ехать в Париж;

всех в "Эстетике" очаровал бородою оранжевой, гладким пробором, пенснэ.

"Мавр" - твердеющий, чернобородый, но седоволосый, напучивший губы

кровавые, Щукин: с виду любезен, на первый взгляд - не глуп, разговорчив; в

общении даже прост, даже... афористичен:

- "Сезанн, - это кк... кк... кк... корочка черного хлеба... пп...

после... мм-ороженного".

Тут же:

- "Дд... дд... дд... дд-авить: конкурентов".

Давя, как клопов, их, кидал в Персию ситцы свои, переходил он в

разговоре от ее... Сезанна к... вв... вв... вв... Ван-Гогу; натура

"широкая", говорят, что картину Матисса, выписанную им себе, сам же он у

себя подмалевал (и Ма-тисс-де сделал вид, что этого не заметил); цветисто

рассказывал он, как на ослах ездил он на Синай, как стоял перед Сфинксом, в

гг... гг... гг... глаза божеству заглянув.

Близость этого "мавра" мешала д'Альгейму; и слышалось: ночи и дни:

- "Се Сстшиуккин".

Разрываясь проектами, деньги последние на них ухлопывал; одно время

стал как родной; его "петит" [Маленькие] - стали наши; путь жизни связал

меня одно время с Асей Тургеневой, его племянницей; с Наташею - П. 124,

помню: в синем пространстве росла наша близость; я в синее кресло садился, в

котором д'Альгейм меня мучил; Ася рисовала

Меня; а д'Альгеймы - скрывались; порой Петр Иваныч высовывал нос с

табачком "капораль"; и, сутуло и кряжисто крадясь, пищал:

- "Не мешаю?"

Порою мы, тогда еще молодежь, улепетывали, чтоб остаться без "старших",

в квартиру Наташи Тургеневой (напротив); д'Альгеймы - ловили с поличным,

Blog

Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах