Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 24 25 26 27 28 29 30 31 ... 60

на примитивнейшем либерализме, "батюшка", ошарашенный, с испугу левел.

- "Слушайте, слушайте", - мрачно шептались вчерашние богохулители:

Гамлеты с "бить иль не бить"... губернатора.

И тогда с бычьим рявком Свентицкий взлетал; и кровавые очи втыкал в

"священную жертву"; и механикой трех-двух для "батюшки" ехидных вопросов,

изученных перед зеркалом, "батюшке" "мат" делал он; мат заключался в

прижатии к стенке; и в громоподобном рыкании: к аудитории:

- "Видите, отец Владимир Востоков отрекся от бога!" - Нет, - я не за

"батюшку"; я - против шулерства; в эти минуты воняло так явственно: от

Валентина Свентицкого!

Раз попытался он со мной откровенничать, неожиданно похвалив мое

стихотворение "Не тот", которого тема - разуверенье в себе; и в связи со

стихотворением заговорил о себе самом, посапывая и дергая себя за рыжеватый

ус:

- "Иной раз такое переживаешь, что..." - усмехнулся он: и - не хорошо

усмехнулся! Махнул рукою, дав понять, что имеет какие-то им таимые от всех

"свои собственные" переживания.

И я подумал:

- "Этот "пророк" еще покажет себя!" Он действительно себя показал.

Пока же вера в "пророка" Свентицкого начинала расти: он бил "козырем"

по женским курсам, студентам, стареющим барынькам, ветеринарам и

преподавателям даже: взяв в шуйцу как бы динамитную бомбу, в десницу взяв

крест, их скрещал, как скрещает дикирий с трикирием [Двусвечник с

трехсвечником] золотоглавый епископ; слияние бомбы с крестом - лич-ный-де

опыт его; с бомбою он стоял-де, кого-то подкарауливая; не мог бросить-де:

ему-де открылось, как Савлу, что - бомбой небесной пора убивать

губернаторов; так видение бомбы, спадающей с неба молитвами нашими, он

проповедовал. Кроме того: в Македонию ездил-де: вместе с повстанцами

ниспровергать падишаха;93 и - как провожали!

Уехал же... куда-то в русскую провинцию; там мрачно скрывался; и

вернулся в Москву; его встретили с благоговением: освобождал македонцев!

Да, злая судьба на смех выкинула звереватого вида больного, бросавшего

в обморок диких девиц, извлекавшего у бородатых, почтенных, седых, уже виды

видавших общественников суеверные шепоты.

Флоренский уже тогда не сочувствовал своим друзьям, Свентицкому и Эрну;

но он таился; вообще в те года он не слишком много распространялся на

различные темы; росла слава - Свентицкого; Флоренский как бы сел в тень; из

теневого угла своего вытягивался длинный нос его; и раздавались мудренейшие

рассуждения о математике и о символизме. Скоро он перестал меня посещать, на

что-то обидевшись;94 в "Новом пути" напечатал он сочувственную рецензию о

моей "Северной симфонии";9 потом я встречал его только издали; скоро он

отпустил длинные кудри; и когда молча сидел позднее на

религиозно-философских заседаниях, то выглядывал перепуганный из кудрей

чем-то его нос; мы его называли в те дни: "Нос в кудрях". Кличка придумана,

разумеется, Эллисом.

Скоро он вовсе скрылся в Сергиевом Посаде96.

"ОРФЕЙ", ИЗВОДЯЩИЙ ИЗ АДА

С осени 1903 года совсем неожиданно вырастает моя дружба с Н ***; ее

почва - моя усталость; и - мое самомнение, заставлявшее меня думать, что я,

беспомощный, вооружен опытом мудрости, позволяющей врачевать души 97;

источник этих недоразумении: севши однажды за письменный стол, написавши на

листке "Этапы развития нормальной душевной жизни", я эти этапы себе

добросовестно изложил; изложив, излагал "аргонавтам", каждому порознь

(излагал и Блоку, и Мережковским). Со мной - соглашались, вероятно, не

слушая; но я же был уверен в себе: старшие перехвалили меня; писала же

Гиппиус: каждое-де мое выявление "замечательно" (что это хитрая лесть и

обычный прием, мне было еще невдомек).

Изложив свои "правила" жизни Н ***, я был потрясен эффектом, который

произвели в ней они; не говоря прямо, что выбирает меня "учителем жизни",

она заставила, в сущности говоря, одно время стать таким.

Теперь - об Н ***.

Раздвоенная во всем, больная, истерзанная несчастною жизнью, с

отчетливым психопатизмом, она была - грустная, нежная, добрая, способная

отдаваться словам, которые вокруг нее раздавались, почти до безумия; она

переживала все, что ни напевали ей в уши, с такой яркой силой, что жила

исключительно словами других, превратив жизнь в бред и в абракадабру;98 меня

охватывало всегда странное впечатление, когда я переступал порог дома ее;

мне здесь не было комнаты с пестрой оранжево-коричневатой, в черных

крапинах, мебелью; не было ярко-красных рефлексов, бросающих жаркие тени от

шелкового абажура; не было и тяжелых драпри, повисающих толстыми складками

на дверях, над окнами и отделяющих от всего мира; не было и мягкого,

глушащего шаг ковра: вместо комнатной обстановки - повисающие в воздух слова

только что бывшего посетителя; коли был Бальмонт, обиход слов у Н *** -

обиход слов Бальмонта; коли был тут Койран-ский, - Койранский кричал каждым

креслом; среди всего этого ей чужого - Н ***, растерзанная в клочки ей

навязанным миром; его она проецировала вокруг себя; если был Батюшков,

умиленно чирикая ей о своем "белом лотосе", - ей цвели лотосы; вместо

обойных разводов вырастали из обой лепестки; мне всегда сперва приходилось

бороться за право ей говорить свое с чужими словами, которыми она была

переполнена; позднее я знал, что в Н *** всегда как бы обитало чье-нибудь

"я"; смотришь на Н ***, и нет Н ***, не Н ***, а Бальмонт, из нее

выговаривающий:

- "Я люблю лепестковую струйность... Люблю лунный лепет... Мои лунные

руны..."

Не спрашивая, знаешь уже: сидел тут недавно Бальмонт; и даже кресло, на

котором сидел он, - "Бальмонт". Когда же, бывало, от нее уходишь, -

опять-таки: нет Н ***: стены, кресло, сама она - зеркала, отражающие и

преувеличивающие до искажения твои собственные слова; скажешь с горошину, а

отразится тебе уж "горошина" огромным шаром, заключающим в себе все

вселенные; и ты, засмотревшись в них, кажешься себе самому великаном.

Так и случилось: моя дружба с Н ***, переходящая в нежное сочувствие,

питала меня утопией о себе как целителе ее души; измученный, перетерзанный

выданными себе векселями (преодолеть то и се), - я так нуждался: в

утверждении себя твердым и крепким; не видел еще, до чего Н *** утверждала

меня нездорово; видя ее одержание чужими словами, я, нуждающийся в

назидании, принимался ее назидать и "спасать": от нее самое; и, получая

впечатление, с какой мгновенного быстротой ее излечивают мои правила жизни,

ей преподаваемые, уходил с благодарностью к ней за то, что она укрепила во

мне доверие к моей "мудрости"; я серьезно вообразил, что одна из моих

главных миссий - лечить эту душу, подпадавшую под действие всех случайно на

нее дувших ветров.

Она меня незаметно втянула в навязанную ею роль: учителя жизни; и

укрепила в иллюзии думать, что я ей необходим, что без меня-де - погибнет

она; так заботы о ней начинали незаметно переполнять мои дни, переполненные

и так; заходы к ней учащались до почти ежедневного появления; беседы вдвоем

удлинялись; казалось: из всех живых существ она одна только правильно

понимала меня; она же не понимала, а преувеличенно отражала лишь то, чем я,

таясь от себя, хотел себе казаться; но она отражала не меня одного, а -

каждого, кто к ней приходил и сидел с ней вдвоем; многие из бывавших у нее в

то время, не видя других ее посещающих и назидающих, в наивности полагали:

она-де понимает только их; и понимает - единственно, неповторимо, чудесно;

вероятно, все удивлялись, что, настроив ее на свой лад, при следующем

посещении находили: "лад" был сорван; язык "Брюсова" насмешливо высовывался

из нее и дразнил "Белого"; язык же "Белого" вытягивался "Брюсову". Каждый

ужасался ее "падению" с высот ей преподанного в провал чуждого

мировоззрения; вероятно, иные, привлеченные к ней иллюзией доброго на нее

влияния, так же, как и я, осознавали потребность "спасать" эту прекрасную

гибнущую в истерике, самоотверженную душу.

Она была и добра, и чутка, и сердечна; но она была слишком отзывчива: и

до... преступности восприимчива; выходя из себя на чужих ей словах, она

делалась кем угодно, в зависимости от того, что в ней вспыхивало; переживала

припадки тоски до душевных корч, до навязчивых бредов, во время которых она

готова была схватить револьвер и стрелять в себя, в других, мстя за фикцию

ей нанесенного оскорбления; в припадке ужаснейшей истерии она наговаривала

на себя, на других небылицы; по природе правдивая, она лгала, как всякая

истеричка; и, возводя поклеп на себя и другого, она искренно верила в ложь;

и выдавала в искаженном виде своему очередному конфиденту слова всех

предшествующих конфидентов; я узнал от нее тайны Бальмонта; Бальмонт,

вероятно, - мои; она портила отношения; доводила людей до вызова их друг

другом на дуэль; и ее же спасали перессоренные ею друзья, ставшие врагами;

она покушалась на самоубийство под действием тяжелого угнетения совести;

вокруг нее стояла атмосфера - опасности, гибели, рока.

С ней годами возились, ее спасая: я, Брюсов, сколькие прочие: Батюшков,

Соловьев, Эллис, Петровский, Ходасевич, Муни, газетный деятель Я ***; 99

бедная, бедная, - ее спасти уже нельзя было; не спасатели ей были нужны, а

хороший психиатр. Этапы диссоциации ее личности: сперва хоровод из ей

ненужных поклонников; потом мечты, потом чахотка, которую залечили; потом -

запой; потом - навязчивая идея: ей-де место среди проституток, которых она

видела невинными жертвами; под этим всем - ее разрушавшая страсть к морфию.

Кончила самоубийством она100.

Самый облик ее противоречивый и странный: худенькая, небольшого

росточку, она производила впечатление угловатой; с узенькими плечами, она

казалась тяжеловатой, с дефектом: какая-то квадратная и слишком для росточку

большая, тяжелая голова, казавшаяся нелепо построенной; слишком длинная,

слишком низкая талия; и слишком короткие для такой талии ноги; то казалась

она мешковатой, застывшей; то - юркала, точно ящерка: с неестественной

быстротой; она взбивала двумя пуками свои зловещие черные волосы, отчего

тяжелая ее голова казалась еще тяжелее и больше; но огромные карие,

грустные, удивительные ее глаза проникали в душу сочувственно; и подмывали

на откровенность даже и тогда, когда открывалось, что ей верить нельзя;

бледное, зеленоватое лицо с огромными кругами под глазами она припудривала;

и от напудра оно казалось маской, теряя игру выражений, присущих ему; в

обществе она страшно теряла; а в разгаре беседы вдруг сквозь эту пудру

проступал нежный румянец; и лицо полнилось выражением; но огромные,

чувственно вспученные губы, кровавые от перекраса, кричали с лица неудачною

кляксою; улыбнется, - и милое, детское что-то заставляло забыть эти губы;

густые широкие ее брови точно грозили кому-то; и черная морщина,

перерезавшая лоб, придавала лицу вид спешащей преступницы: пустить себе пулю

в лоб; наклонив вперед свою тяжелую, раздутую волосами голову, подтянув к

ушам узкие, нервные плечи, в черном платье с небольшим треном и застежкою на

спине, шуркая шелком, как ящерка, скользила она в толпе, перепудренная и

накрашенная; спрашивали: "Кто это?" Никто б не сказал, что мрачная,

напоминающая Эриннию 101, женщина, растерянной девочкой, положив под голову

руку и голову склонив на подушку дивана, свернувшись комочком, часами

мечтает о таком о простом, о хорошем; и готова в такую минуту на подвиг, на

жертву.

Но и подвиг и преступление - только очередной бред. Придешь к ней,

бывало; в красной, шелковой кофте, среди красных отблесков красного своего

абажура из жарких теней, замотает нелепо серьгами, напоминая цыганку;

придешь в другой раз: бледная, черноволосая, в черном во всем, она -

монашенка; я бы назвал ее Настасьей Филипповной [Героиня романа "Идиот"],

если бы не было названия еще более подходящего к ней: тип средневековой

истерички, болезнь которой суеверы XVI и XVII столетия называли

одержанием, - болезнь, ставшая одно время в Европе XVII века повальной

эпидемией, снедала ее; таких, как она, называли "ведьмами".

Я подробно вынужден остановиться на Н ***; она - стала музой поэта

Валерия Брюсова; вспомните любовную лирику лучшей его книги - "Венка":

половина стихотворений обращена к ней;102 вспомните образ "ведьмы", Ренаты,

из романа "Огненный ангел"; там дан натуралистически написанный с нее

портрет; он писался два года, в эпоху горестной путаницы между нею, Брюсовым

и мною; 103 обстание романа - быт старого Кельна, полный суеверий, быт

исторический, скрупулезно изученный Брюсовым, - точно отчет о бредах Н ***,

точно диссертация, написанная на тему об ее нервном заболевании.

- "Н ***, - бросьте же: вам все это снится; не мучьте себя", -

говоришь ей, бывало.

- "Нет, нет, - я видела из мглы", - и рука показывает на темный уголок

портьеры; что "видела" - не важно; она жила в снах среди бела дня.

И делалось жутко: тебе делалось - за нее жутко; посид у нее столько раз

делался посидом с "ужасиками", успокоить ее в такие минуты было почти

невозможно; разыграется горошина твоих слов, бывало, до... "вселенной

блесков".

- "Как хорошо! Вы слышите? Точно пение?"

- "Ничего не слышу... Обещайте не интересоваться жалким вздором", -

речь шла о спиритических сеансах, на которые тащил ее старый декадент,

Александр Ланг (псевдоним Миропольский); на них присутствовал изучавший

"средние века" Брюсов.

Она как обухом по голове:

- "Вы - настоящий ангел..." Хватаешься за голову!

Увы, единственный мой досуг в тот грустный сезон - нездоровый досуг:

миссия, ей внушенная мне, что я-де спасаю ее от ее душевных растерзов, - не

к добру привела: я, жалкий романтик, "влюпался" в трагедию, окончательно

разорвавшую весь мной себе составленный жизненный план104.

Слабый "Боря" вообразил себя Зигфридом; не умеющий себя ни от чего

защищать, вообразил... Орфеем себя, изводящим Эвридику из ада: вместо ж

этого, усугубив "ад" жизни Н ***, я сам попался в "ад"; и потом позорно

бежал от всех и "раев", и "адов"... в Нижний Новгород, к другу105.

- "Выручайте!"

Иногда, успокоив Н ***, я радовался детскому выражению ее

просветлевшего лица, на котором вспыхивали двумя огнями глаза; и улыбка так

сестрински проникала в душу; но и эти минуты превращала она в предлог к

бреду, когда, вздрогнув, спрыгивала с дивана с напученными губами, с ужасной

морщиной, - вдруг разрезавшей ей лоб.

- "Что с вами?.."

Она косилась на черный угол:

- "Ничего: оставьте..."

- "Опять вы..."

Но она, шуркнувши шелком, отскакивала, точно из темного угла выпрыгивал

ядовитый тарантул; и прерывистый свист, напоминавший шип кобры, слетал с ее

губ:

- "Брюсе..."

- "Что? Что?"

- "Брюсов!" Какой? Почему? Что?

В моем представлении, с Брюсовым она в эти месяцы и не могла видеться;

Брюсов враждовал и с нею, и с ее мужем; так что ж это значило?

- "Что? Что?"

- "Брюсов! Опять он".

- "Что опять?"

- "Он мешает мне; он вмешивается в мои мысли: он за мной

подсматривает; он крадется..."

Ничего не понимая, я шел, омраченный, домой.

Брюсов раз в "Скорпионе", точно оскалясь, мне бросил с огромной, как

мне показалось, ненавистью: по адресу Н***:

- "А почему это у Н ***..." - и сказал что-то весьма пренебрежительное

106. На мои вопросы, "что Брюсов", - молчала Н ***; и через неделю - новый

припадок, в котором тот же мне непонятный испуг с произнесением фамилии

Брюсова - повторялся; так Брюсов, ставимый ей предо мной, возникал предо

мной, но в бредовых контурах, - таким, каким он стоял в растерянном ее

воображении.

Это все - интриговало меня, я и не знал, что и Брюсов - постоянный ее

конфидент; не знаю точно, где встречались они; знаю только: именно в то

время, когда я полагал, что Н ***, мне ругавшая Брюсова, не видится с

Брюсовым, в моем представлении тоже не любившим и игнорировавшим ее, они

виделись часто; жалкие мои уроки жизненной мудрости, Н *** преподаваемые по

ее ж настоянию, от слова до слова она передавала ему; но только все слова

ненормально вытягивались ее бредовою фантазией, из центра которой возникал

не я вовсе, а какой-то пылающий "дух"; если бы я это знал, то убежал бы с

первого свидания с ней, как убежал от нее потом, когда было поздно; Брюсов

внимал ее бреду обо мне и переиначивал его, сообразуясь с фабулой своего

романа: из средневековой жизни 107.

И не понял я, "мудрец", элементарнейшей истины, что Н *** просто в меня

влюблена и что Брюсов, ее полюбивший, запламенев мрачной страстью, готовит

ей, мне и себе ряд тяжелых страданий.

Алогические, как казалось, понимания Н *** Брюсова с неожиданной

стороны подчеркнули мне фигуру поэта: то, что я узнал о Брюсове из слов Н

***, был бред; она с убеждением говорила: Брюсов-де гипнотизировал ее, он-де

меня ненавидит; я-де должен весьма бояться его, и т. д. Знай я раньше корни

этого бреда, т. е. знай, что Н *** видится с Брюсовым, что он в нее влюблен,

а она его "дразнит" моим фантастическим образом (на то и истерическая ложь,

чтобы путать действительность с грезой), я бы понял, что у Брюсова есть

действительные психологические мотивы испытывать ко мне слишком понятное

чувство досады.

Я ж ничего этого не знал; чем больше Н *** бредила, тем более я считал

своим долгом возиться с нею.

Перед Н *** развивал я то, что поздней, как отклик тех дней,

настрочилось в моей статье "Песнь жизни"; статью я кончаю словами: "Мы

разучились летать: мы тяжело мыслим, нет у нас подвигов; и хиреет наш

жизненный ритм; легкости, божественной простоты и здоровья нам нужно; тогда

найдем... смелость пропеть свою жизнь" ["Арабески", стр. 59]. "Нам нужна

музыкальная программа жизни, разделенная на песни-подвиги"; "в миннезингере

узнаем человека, преображающего свою жизнь"; "человечество подходит к рубежу

культуры, за которым смерть либо новые формы жизни"; "мы начинаем песнь

нашей жизни"; "души наши - невоскресшие Эвридики... Орфей зовет свою

Эв-ридику" [Там же 108].

О, если бы я знал, что из всех "Эвридик невоскресших" наиневоскресшая -

Н ***. Она ж поняла мои мысли о жизненной песне так, что ощутил я удар в

лоб, как палицею: Эвридика [Жена Орфея] - она-де! Я ж - Орфей, выводящий из

ада ее! И совсем не тем способом, каким замыслил; когда я узнал этот ее

больной бред о Гадесе [Владыка подземного мира] и о себе, то изумлению моему

не было границ; и я круто оборвал свои посещения Н *** 109.

Но - уже поздно!

Она вызвала меня и с плачем, с револьвером в руке, с ядом в шкапчике и

с уплотнением "символов" до материальной реальности требовала, чтобы из "ада

извел"; и неспроста В. Брюсов, узнавши из слов ее о наших разговорах об

"Эвридике" (образ был мне навеян оперой Глюка 10 в транскрипции М. А.

д'Альгейм), - неспроста он потом в своем стихотворении об "Эвридике", об Н

***, ей подставил слова:

Ты - ведешь; мне - быть покорной...

Я должна идти, должна.

Но на взорах облак черный,

Черной смерти пелена 111.

Ужасаясь бредом Н *** о появляющемся-де перед ней демоническом образе

Брюсова (к ней приходил не "образ", а В. Я. Брюсов, собственной персоной),

я, часто видяся с Брюсовым в "Скорпионе", невольно пристально его наблюдал;

и тут я заметил: и он сквозь деловые разговоры точно все наблюдает меня; мы

стали друг другу ставить вопросы, как бы выпытывающие "credo" друг друга;

была натянутость, было острое любопытство друг к другу у нас.

Но сквозь все росла какая-то между нами "черная кошка"; тут случился

инцидент, который и в линии литературных дел на краткое время окислил наши

Blog

Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Содержание