Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 22 23 24 25 26 27 28 29 ... 60

увидеть рельеф, на котором стоял; философия от символизма на базе теории

знания - "крэдо" мое; но я видел, что Блок спотыкается тут; не желая ему

показать, что он плох как философ, я письма к нему наполнял сплошной

лирикой, мучаясь, в этом занятии напоминая медведя порхающего; все же,

заговори с ним серьезно о Канте, - конец переписке; и так уж вопросы к нему

воспринял он схоластикой, не отличая ее от теории знания; после недаром

писал: "Не могу принять... теории познания (Белый)" ["Записные книжки"

Блока, стр. 89 40].

Я с ним, человеком, знакомился в письмах; казался сердечным он мне; вне

"теории" - корреспондент был умен, остр, свой стиль выявляя; я - нет; так

что наши позиции в письмах отчетливо сталкивались; он писал всею открытой

силою ума и открытою немощью "логики"; я ж заикался, не будучи в силах

открыто сказаться; я - был дальновиднее; он же - честней; лейтмотив

непосредственности жив в его поворотах: в годинах; а мой лейтмотив -

критицизм; он шипит на меня: символисты-де "слишком культурные" ["Записные

книжки" Блока, стр. 74 41] (20 апреля 1907 года). Проходит пять месяцев, и -

"...не считаю... для себя... позором - учиться у Андрея Белого". "Бугаев

глубоко прав, указывая на... опасность - погибнуть от легкомыслия" [Там же,

стр. 75 42]. Это в 907 году.

А уж в восьмом он опять протестует: "С лучшими друзьями и

"покровителями" (А. Белый во главе) я... разделался навек"; [Там же, стр. 81

43] увы: разделался до... новой сдачи позиций; в десятом году пишет он:

"Будущее символизма - большой стиль... Это - когда мы будем знать, о чем мы

говорили (что - А. Белый)" [Там же, стр. 138 44], "что - Белый",

поставленное тут же в скобках, - отметка: "Белый" ведь в годах долбил

"Блоку" одно: "знать, о чем говорим" [Я разумею лейтмотив всей нашей

переписки и всех разговоров 1904 - 1906 годов, когда я добивался от Блока

внятных разъяснений тех или иных темнот его разговорного стиля, а он на меня

сердился за это; и дело доходило до крупных ссор], т. е. говорить внятно.

Здесь, в начале знакомства, подчеркиваю: мои письма начальные к Блоку -

отметка: "Не ясно, о чем вы!" Указываю на себя: каким был и чему научился;

подчеркиваю: я был связан капризом его "нелюбвей" к философии.

Начали мы переписку, скрестив свои письма; внезапная мысль осенила его

и меня в тот же день: ему - написать мне; мне - написать ему; так: когда

распечатывал я его синий конверт и читал извинения в том, что, не будучи

лично знаком, он мне пишет, он тоже читал извинения мои, что, не будучи

лично знаком, я пишу ему; письма эти пересеклись в дороге; так неожиданно

для нас обоих началась наша переписка.

Предлог к письму Блока - статья в "Мире искусства";4 в ней эмбрион -

формула принципа эквивалентов в искусстве; в трехзначном разгляде искусства

как форм, содержаний, формосодержаний весь форменный ряд замкнут в методы,

не подлежа содержательному разгля-денью; и если статью убирали метафоры о

"глубине" музыкальной стихии, - так это раскраска поверхностная. Блок, минуя

ход моих мыслей об эквивалентах, скорей приближающих меня к Оствальду, чем к

зыкам "трубы

Апокалипсиса", ухватясь за раскраску, метафору, сетует, что не трублю;

46 при чем "трубы"? "Симфония", пережитая мистически им, подала ему повод

меня порицать за уступки рутине и академизму; а мысль основная - закон

сохранения творчества - казалась неприемлемой до того, что С. Н. Трубецкой

не хотел председательствовать на моем реферате о формах искусства; де

"музыка" звучит двусмысленно - сетует Блок: она - 1) просто музыка, 2)

"музыка сфер" (в реферате же эта последняя - метафорическая стилистика:

центр - не в ней); Блок указывает: эти "сферы" суть сферы Премудрости; он

приглашает меня вострубить "Ей" псалом (в реферате?!?). Я же брал только

форму, методику, не содержание. Он, удивив меня "блесками" эпистолярного

стиля, смутил реализмом, наивнейшим, - мистики; "мистик" - пугал; а стилист,

"очень умница", - радовал.

Смерть Соловьевых; и до февраля - перерыв переписки; 47 но,

возобновившись, смущала сплошным разнобоем в тональностях наших; какое-то

общее "что-то" казалось не ясным; а в "как", для меня, "методолога", важном

(не важном для Блока), уже расходились мы.

В апреле меня пригласил он быть шафером (кажется, что у невесты) на

свадьбе его48, он женился на дочке великого химика, Д. И. Менделеева;

шафером должен был быть и Сережа; отец, почитавший Д. И. Менделеева,

радовался моему приглашению; но после смерти отца я, устав, отказался от

шаферства;49 летом мы с Блоком писали друг ДРУГУ; я помню моменты, которые

кажутся принципиальными: в них - корень будущей путаницы между нами.

Один момент: интриговала меня доминанта поэзии Блока: "Прекрасная

Дама"; она - что? Жаргон "жениха"? Монах Данте не женился, как Блок;

платонический образ? В поэзии это неясно: в него вплетены завитки:

эротические; или это "идея"? Чья? Гностиков? Нет: Соловьев отделял философию

гностика Валентина от "музы" своей; гностицизм, ярый враг метафизики, я -

отвергал, постоянно подчеркивая, что В. С. Соловьев обосновывал тему своей

философии, ставшей лирической, взглядами Канта о целом всего человеческого

коллектива, рассмотренного "существом", т. е. онтологически; а "содержание"

онтологизма могло изменяться: София, Мария и Марфа; "Мадонна" в прошедшем,

она у Булгакова - уже культура хозяйственных форм (С. Булгаков об этом два

тома поздней написал)50.

Пыл не ясной мне лирики Блока смущал, разрушая дистанцию между

"сегодня" и между "концом" времен; привкусы секты, осмеянной мною в

"Симфонии", слышались; нота "шмидтизма" звучала; я пробовал щупать неясное

"что-то" в поэзии Блока, найти ему место, поставить на полочку с надписями

(метафизика, гностика, логика, лирика, мистика, методология), не разбирая

позицию Блока в критериях истины, лжи (хоть абсурд!); лишь узнавши, о чем

говорит он, я мог с ним или - согласиться, или - полусогласиться, иль - не

согласиться вовсе; и многие мной к нему обращенные "каки" (как веруешь) -

ход коня логики: на "Даму" Блока; он оттолкнулся в ответ на вопросник моего

большого письма51.

Читая ответное письмо его52, я восклицал про себя: "Гениально, но -

идиотично!"

Под идиотизмом же я разумел абсолютную отъединен-ность Блока от всякой

культуры мыслительной, а, конечно, не глупость: Блок - умница; но его мысль,

не имея традиций, - антисоциальна, отомкнута; ведь слово "идио-тэс"

по-гречески - частный, себя оторвавший от всех; 53 поняв это в нем, я

поспешил оборвать всякую философию в переписке с ним и в мажорных заумных

"кресчен-до" фальшиво форсировал тему наших писем, сорвавши свой голос. Я ж,

позднее с ним разойдясь, ведь удостоился замечаний, что с "покровителями" он

"разделался"; осенью 1903 года я тему лирическую нашей переписки неумело в

какой-то "сюсюк" превратил; перечтя наши письма позднее 54, я в ужас пришел:

от себя.

Из всех писем его мне вставало, что он добрый и умник (в житейском

смысле); и немного - остряк; но вставал - "идиот" (в упомянутом смысле).

На мое мыслимое про себя "идиот" он не раз мне ответствовал в будущем:

"Разумею полупомешанных - А. Белый и болтунов - Мережковский" [Письмо это

где-то хранится в списке у родственников Блока или у его жены; вместо

объяснений отсылаю к лицам, хранящим текст письма55].

В те годы я еще не знал его быта, его круга чтения; пишущий только о

бабочках Фет - настоящий философ; Надсон философствующий есть невежда:

Блок - думал я - мог быть и тем и другим. Оказался ж - ни тем, ни другим. С

сентября стали мы писать "мимо" центральных тем, которыми я жил, ближе к

событиям быта друг друга; писать стало легче.

Сережа, вернувшись из Боблова, мне описал свадьбу Блока; и тут же

сказал: ему ясно, что вся "метафизика" Блока - навеяна была его бывшей

невестой (женою); и я дивился, шутя:

- "Не невеста, - идея двуногая: на них - не женятся!"

Стихи, статьи, Кант, переписка с друзьями; и - лето мелькнуло, как сон;

надо всем - мой вопрос: что зима принесет? "Золото в лазури", статьи

"Символизм и критицизм", "Символизм как миропонимание", "О теургии",

конспект курса лекций - готовы...56 И я удивился, как много сработано; ведь

экзамены были; а - не отдыхал. Основательно бородою оброс; дико выглядел;

перегорел под солнцем, и решение ствердилось в душе: упорядочить рой

разнородных стремлений в друзьях.

Гордость дьявольская!

Кобылинский твердил об отплытии нас, "аргонавтов", от берегов

умиравшего мира: за солнцем; решил я, что "Арго", корабль, пора строить

сложеньем стремлений друзей; склепать вместе стремленья, чтобы палуба общего

"Арго" сложилась; история Эртеля, плюс бодлеризм Кобылинского, плюс

синкретизмы Рачинского, культура Метнера, Восток Батюшкова, "форма"

Владимирова, ли-тературоведенье А. С. Печковского, - все на потребу-де:

"утильсырье"; даже народничество Малафеева в новой увязке способно стать

синим цветком, отпирающим клад; символизм, наш загаданный,

"аргонавтический", виделся многоплоскостною фигурою, связанной в цельность,

но не налагавшей бремен на природу отдельных стремлений; сумма связанных

химией близости бытов, в рождаемом, не предрешенном своем новом качестве,

сложит быт нашей "новой" коммуны.

В заносчивом плане опять я - идея двуногая, не понявшая собственной

позы Орфея; я видел себя взрывателем музыкой мертвых твердынь и уверенным: в

силу взрыва воображенной коммуны; вот, вот где она, моя мистика! Не

метафизика Беме, а - самоуверенность57, переоценка себя!

Возомнив о себе, дирижере сознаний, я действовал в силу инерции

перерасхвала, которым друзья как подкидывали дирижерскую палочку; ей

оставалось подмахивать.

Я и взмахнул.

Я себя настигаю бродящим в полях, загорелым, обросшим и дико

размахивающим над оврагом, как дирижер, обегающий с дирижерского пульта

палочкой - ему подчиненные трубы, валторны, литавры и скрипки; и коли камни

плясали в глазах у меня, как же людям не следовать мною поволенным ритмам?

Чудовищное самомнение! Мне извинение - в том, что, по-видимому, эта мысль об

Орфее, о новой коммуне носилася в воздухе; где-то уже Пьер д'Альгейм

замышлял - то же самое; и Вячеслав Иванов, неведомый еще мне, из словарных

пылей выносил свои взгляды о новом театре, рожденном новою общиною; позднее

я люто боролся с идеями этого рода, на собственном опыте их отстрадав.

Загорелый, брадатый, себя не познавший, я был - самозванец,

разыгрывающий тему "Не тот", своего собственного стихотворения, только

написанного летом ["Золото в лазури"] 58.

КИНЕМАТОГРАФ

Приезд из деревни осенью 1903 года - растерянность, "сбор всем частям",

вихрь сквозных впечатлений, слагающих просто сумбур в голове у меня, и

явление людей, близких мне, только средне знакомых, совсем незнакомых,

впервые возникших; как-то: Кистяковские; он - приват-доцент, с жаждою

адвокатской карьеры, белесый, баранно-тупой, не имеющий собственных слов; он

скоро стал помощником С. А. Муромцева;59 с пересаном сидел он - на

"аргонавтических" сборищах: а появился у нас как "свойственник" мой

(Кистяковская - тетка моя), от дядюшки "Жоржа" (Г. В. Бугаева); мадам

Кистяковская, пышная, южная и волоокая дама, водила супруга к нам; и Игорь

отсиживал на воскресеньях, безмолвствуя; вскоре, когда он завел шесть

помощников и стал срывать с купцов куши, он провалился как в воду.

Много времени отнимали: задуманный журнал "Весы"60, "Скорпион" и дела,

с ним связанные; так же: пересмотр наших "аргонавтических" лозунгов; кроме

того: перемещения в комнатах нашей квартиры, переустройства, составленье

каталога математической библиотеки отца, поступавшей в университет,

появленье епископа-"субъективиста", Антония, к матери61, появление ко мне

тройки "апокалиптиков" - Эрна, Флоренского и Валентина Свентицкого, с рядом

заданий, меня ошарашивших, моя дружба внезапная с Н *** 62, верч около всех

нас Рачинского, взвившего в жизнь пылеметы, - и... и... появление профессора

Лахтина ко мне: с местом преподавателя в институте: мне девиц обучать

биологии, химии, физике; место такое отверг я; 63 и профессор, обиженно

вспыхнув, моргнул, ничего не прибавил и скрылся: навеки!

Все - в лоб!

В лоб Рачинский, - с своими "Гарнаками":

- "Читайте Гарнака", "Гарнак говорит". В лоб - Брюсов:

- "Вы не читали Жилкэна? Борис Николаевич, - как?"

В лоб - Бальмонт:

- "Перси Шелли... у Шелли... у Тирсо де Молина..." А Метнер Эмилий -

из Нижнего жарит письмами:

- "Кто хочет знать Гете, тот должен иметь под рукою "Софией Аусгабе"!"

64

Девяносто томов!

И кроме всего: мои воскресенья, владимировские понедельники, вторник

Бальмонта и вторник "Кружка", среда Брюсова, приемы у "грифов", приемы в

"Скорпионе", еще... стороженковские воскресенья; словом, - обходы квартир;

дни - расписаны. Литературные деяния этой осени: пишу для будущих "Весов"

рецензии, заметку о Спенсере и статьи "Окно в будущее"; 65 пишу в хронику

"Мира искусства";66 стихи "Sanctus Amor"67, рассказ "Световая сказка" (для

"Грифа"); 68 усиленно переписываюсь с А. А. Блоком, с Метнером; вникаю в

структуру стихов: В. Я. Брюсова "Urbi et Orbi", Ф. К. Сологуба и Гиппиус,

выпущенных "Скорпионом";69 устраиваю за-ворошку между издательствами:

"Скорпионом" и "Грифом";70 в итоге - временно кислеют мои отношения с

Гиппиус и с Мережковским, которые, вдруг появившись в Москве, на меня едко

сетуют; 71 я же, обидевшись, убегаю с публичного доклада Д. С. Мережковского

и попадаю в "Альпийскую розу" (такой ресторан был)72 на бурный мальчишник М.

Н. Семенова (члена редакции "Скорпиона" ), где и знакомлюсь с Т. Г.

Трапезниковым, еще почти юношей (будущим своим другом)73.

Словом: бессвязная лента кино, рассеивающая меня; в то время, как я

делаю все усилия к тому, чтобы организовать в идейную группу хотя бы кружок

"аргонавтов", - я подчиняюсь стихийному развертыванию каких-то не от меня

зависящих обстоятельств; точно кто-то передергивает все мои карты; и все

чаще является потребность мне отдохнуть; лето, поля, загар, сосредоточенные

думы - где все это? Видно, что мне дирижировать людьми - рано; видно, мне

судьба дирижировать разве что хлебными колосьями в полях; вспоминаю свои

недавние ритмические жесты, брошенные в ветер с выборматыванием слов; и

вспоминаю иные из своих летних стихотворений, в которых вынырнула нота

сомнения; в них фигурирует какой-то себя вообразивший вождем и пророком

чудак, угодивший в камеру сумасшедшего дома.

И подкрадывается горькая мысль: неужели я не тот, кем себя воображал в

боях?

Улетающий день;

Запах розовых смол;

Как опаловый, - пень;

Как коралловый, - ствол.

Даже каменный хрящ -

Перламутровый трон;

Даже плещущий плащ, -

Весь облещенный, сон.

Поднимай над ручьем

Колокольчик ночей;

И, - как гром, серебром

Разорвется ручей.

Росянистая брызнь, -

Закипевшая жизнь, -

Колокольчика звук

Из скрестившихся рук.

И, - как взвизги меча:

"Побеждавши сим!"

Но два черных грача

Залетали над ним.

И протопал табун;

И пронесся луне -

Красногубый горбун

На хохлатом коне.

Поздняя переработка стихотворения из "Золота в лазури" 74.

В духе тогдашнего моего жаргона "кентавр" - раздвоенный между

чувственностью и рассудком; "фавн" - чувственник, а "горбун" - непреоборимый

рок. Тему "рока", которого-де не победишь и который-де сломает твои усилия,

начал особенно сильно переживать с осени 1903 года.

И письма мои к Блоку этого периода - грустные или

истерически-фанатические.

В эту сумбурную осень и начались мои "воскресенья", которые вызвал к

жизни, собственно, Эллис; они начались моим рефератом "Символизм как

мировоззрение", ставшим основой дебатов и споров, продлившихся целый

сезон75, раздуваемых Эртелем до мирового пожара, сжимаемых Эллисом в тезисы

его агиток, с которыми он несся стрелой по лабиринту московских квартир;

споры, музыка, шаржи, подчас инциденты, просто танцы - мне напоминали

какой-то сеанс: человек двадцать пять, тридцать шумно кричали за столом; и

помнился стих Блока:

Все кричали у круглых столов,

Беспокойно меняя место76.

Люди, собиравшиеся на воскресеньях моих, - какой-то ручей: рой за роем

проходил, точно по коридору, сквозь нашу квартиру, подняв в ней сквозняк

впечатлений; много фамилий и лиц я забыл; и не помню, когда кто явился, куда

кто исчез; воскресенья продлились до 906 года; а в 907 году по составу

посетителей они - уже иные совсем; бывали же в период 1903 - 1904 годов:

Сизовы, два брата77, студент Сильверсван, Рубанович, Печковский, Нилендер

(позднее), Оленин, Петровский, Владимировы, все семейство (брат, две сестры,

мать)78, Малафеев, Леонов, Чели-щевы и Лев и Сергей Кобылинские, Батюшков,

Эртель, Сергей Соловьев, Поливанов Владимир, Петровская, Нина Ивановна,

старый художник Астафьев и прочие люди, которых не помню, которые все ж

признавали себя "аргонавтами".

Ходили и "грифы": С. Кречетов (Соколов), поэт Рос-лавлев, братья

Койранские, Поярков, студент Пантюхов (романист); "скорпионы": Бальмонт,

Поляков, Балтрушайтис, Семенов, М. Ликиардопуло (еще студент), Н.

Фео-филактов (художник), Шик, Брюсов, Волошин, Иванов, бывавший заездом в

Москве; из художников - Липкин, Борисов-Мусатов, Шестеркин, Российский, В.

В. Переплетчиков и Середин, слишком вежливый; из музыкантов: профессор

Танеев, Николай Метнер (Эмилий жил в Нижнем); сам Метнер-папа,.хоть и не

музыкант, ассистировал изредка, приподнимая седую бородку, а-ля Валленштейн;

и Буюкли, пианист, завивался руладою Листа на старом, разбитом рояле.

Являлись позднее: Рачинский, д'Альгейм, П. И. Астров, с собою из своего

кружка приводивший кого-нибудь, Б. А. Фохт, кантианец; бывал Н. Я.

Абрамович: критик (в 1904 году); из мира профессорского: бывали Павловы, муж

и жена (оба - геологи), И. А. Каблуков, профессор Шамбинаго, тогда лишь

доцент; появлялись: Свентицкий, Эрн, но не Флоренский, всегда заходивший

отдельно и гама боявшийся; тут и знакомые матери: муж и жена Кистяковские,

Л. А. Зубкова, Часовникова, К. П. Христо-форова, сестра Эртеля.

Вспоминаю "попутчиков", и - голова идет кругом: мельк! мельк! И -

выныривают: -

- почему-то - Поярков, участник моих воскресений, слагатель никому не

нужных стихов, еще более вялых речей о Бальмонте и Оскаре Уайльде; садился и

требовал точных ответов: сию же минуту. Зачем он сидел? Вагон общий,

"Гриф", - до ближайшей лишь станции, где мне - налево; направо - ему.

Кобылинский, Сергей, прочитавший свое сочинение о Лотце мне все, от доски до

доски! Почему? Вагон общий: теория знания - до остановки "Лопатин", где он

соскочил, я же ехал в те годы до следующей пересадки: у "Канта". И спутник

на час - еще молодой Абрамович, впоследствии критик из журнала

"Образование"79, еще не обозленный, еще не мой враг; своим частым приходом

некстати меня вынуждает он часто бежать от него; он позднее за мной из

страниц журнала гоняется, как папуас; и железным - пером, как копьем,

протыкает лет восемь за эти невольные от него бегства. Что общего со

староколеннейшим В. В. Переплетчиковым, передвижником, вдруг записавшим

цветистыми точками? Сколько часов мы убивали друг с другом! К чему? Вагон

общий: общество "Эстетики", тактика Брюсова, временная... А Российский?

Молчу. Мой товарищ, В. В. Владимиров, в умные мысли о живописи меня

посвящал, а художник Борисов-Мусатов, тончайший и нежный горбун, привлекал

Blog

Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах