Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 18 19 20 21 22 23 24 25 ... 60

скандала.

Сидят на эстраде: пропученный пузом, щеками, глазами, очками Баженов,

Н. Н., психиатр, председатель, с серьезным комизмом и психиатрическим опытом

(для него все - пациенты; и - только), как толстый кентавр водяной,

кувыркающийся на волнах; он с достойным одер-гом, но с тайным сочувствием

свой колокольчик поднял на С. В. Яблоновского-Потресова, рядом с ним

вставшего: маленький, гаденький, черненький, с дрянно-морщавым лицом,

Яблоновский, облизываясь перед публикою, с шепелявым сюсюком размазывает ей

услышанную-де скабрезность, мелькнувшую в слове Бальмонта (гнилейшее

воображенье!): будет ужо в "Русском слове". Носы затыкайте!

Сидят за столом вкруг Баженова: темный, румяный, кудрявый, брадатый

мужлан - Любошиц (лютый враг, скоро "друг" декадентов), Ашешев (противник,

но скоро - "союзник"), такой грустно-томный, невзрачный росточком, при

усиках, с виду приятный, Мунштейн (или - Лоло) и серьезный, приятный,

немного медве-дистый, точно сконфуженный, мягкий в "немягких" тех днях, Н.

Е. Эфрос: газетчики; тут же блондин Дживелегов с приятной, красивой женою,

еще начинающий Зайцев, Борис; худой, бритый, зеленый от кисли,

обиженно-томный (до черных кругов под глазами), во веки веков благородный,

"наилиберальный", "наилевейший" во всех отношениях Ленский, "с душой

геттингенской"225, им вынутой, видно, из томика стихотворений Коринфского, -

Виктор Иванович Стражев, учитель словесности, ставивший

В. Ходасевичу, "ученику", - о, не балл: треугольник (не смей,

гимназист, защищать декадентов [Этот факт передаю со слов Ходасевича]); и

тут же, чрез несколько лет уже перенырнувший чрез ученика, чтобы в "Третьей

волне символизма" обставить всех нас - строчкой, напоминающей Фруга, Сергея

Сафонова иль Мазуркевича (были такие поэты); сидит с атлетическим видом

рыжавый усач, мускулистый силач, Гиляровский, сей Бульба, сегодня весьма

отколачивающий меня, завтра моих противников из своей Сечи: ему нипочем! Все

теченья - поляки, турчины; его нападенья с оттенком хлопка по плечу: "Терпи,

брат, - в атаманы тебя отколачиваю!" Мы с ним дружно бранились, враждебно

мирились в те годы; газета ему что седло: сядет - и ты вовсе не знаешь, в

какой речи он галопировать будет.

Сидят на эстраде столь многие, что и не перечислишь.

За залом, в открытых дверях, пустоватая, серо-зеленая комната; как с

горизонта покажутся крупные рыбины там в миг пожара на эстраде иль в зале:

явить оскорбленность свою, - Иванцов, Лев Лопатин, С. Мамонтов, Южин; они

только профиль подставят; и - скроются; эти - "министры" "Кружка".

Подбор лекторов: вся Москва, Петербург, Киев, Харьков, Одесса прошли

через эстраду "Кружка"; Любошиц, Яблоновский, Ашешев, Чуковский, Свентицкий,

Петр Пильский, Морозов, Волошин, Бальмонт, Брюсов, Глаголь, я, до...

Венгерова, академика 226, здесь заявившего, что... мы от "доброго, вечного",

как и Некрасов; 227 попадали в обмороки - Яблоновский и адвокат Ходасевич.

Семен Афанасьевич Венгеров, здесь возложивший на голову Брюсову

академическою, дрожащею рукой им сплетенный лавровый венок, - уже новая эра,

когда не Баженов сидел председателем, а Сергей Кречетов; следствие: уже не

Южин являлся пожары тушить, - В. Я. Брюсов.

Мне помнится, как Айхенвальд, Ю. И., с сутуловатой, застенчиво-мягкой

медовостью, жалом осиным, упрятанным им в усах, скромно поднявшись на

кафедру, сделал бешенством вставших волос и блистанием злобных очков,

тихим-тихим, вполне задушевным, вполне добродетельным голосом мироточивейшее

сообщение, взяв от Уайльда совочек острот, как завар для холодно-болотной

преснятины "субъективизма"; и казус случился: я и Сакулин, тогда молодой, с

двух сторон (от марксизма и от символизма), почти в тех же формулах, с

негодованьем отвергли сию "субъективную" критику, руки пожавши друг другу;

так на айхенвальдовой пище, на острых желудочных коликах, вместе испытанных,

строилось с Павлом Никитичем будущее пониманье друг друга.

О да, - Айхенвальд был "зефириком", барышням с курсов казалось: два

крылышка явно прорезались и перепархивали над сутулой сюртучной спиною; а

муха, осою проколотая, - В. Я. Брюсов, показывалась Айхенвальдом

сладострастному выводку зубоврачих, перепрысканных... опопонаксами; 228

все - аплодируют, топают, жадно осклабясь скандалом; гудит Соколов, точно в

бочку, увесистым басом; Курсинский таким верхохватом взлетает на кафедру,

чтобы отщелкать сентенцией и двумя пальцами: в публику; черно-муаровы

отвороты его сюртука. Он выпаливает:

- "Я желаю совершить преступление; я бы... я... я... - изнасиловал

всех!"

Сам же - кротче ягненка, трусливее зайца: но в зале ор, свист; а

брадатые старцы подуськивают:

- "Так, так, так, - бей, бей, бей!"

Яблоновский удушливой вонью, таимой им под комплиментами мне, раз меня

так взорвал, что, придя в исступленье, не видя, не слыша, я бросился с

места, зажав кулаки, на совсем неповинного "Т"229 (а не на Яблоновского) с

ором над более чем семьюста головами:

- "Извинитесь, подлец, а не то оскорблю я вас действием!"

Тут же крепкие руки Н. А. Бердяева с силой схватили меня со спины; в

грудь ударил с любвеобилием пылким М. О. Гершензон:

- "Что вы делаете!"

В зале - ор, взлет стульев, истерики, визг, голоса - от дирекции:

- "Занавес, занавес!"

Вонь Яблоновского и провокация были настолько явны, что в дирекции

после они обсуждалися, а не безумный поступок мой; желтая пресса - и та - ни

"гу-гу": о скандале; директор "Кружка", Иванцов, на другой день сказал,

пожимая мне руку:

- "Охота ходить в это гиблое место!"

Бывало, как вспыхнет скандал, - уж за спинами, как в назиданье

поставленная иссушенная мумия, выставит бороду Л. М. Лопатин - профессорский

"кит" и спирит, между лекциями заседающий... в "Ребусе"; [Спиритический

журнальчик, издававшийся Чистяковым 230] он приходил насладиться скандалом,

но издали: место его - перед водочной стойкой, где он возникал ежедневно: в

двенадцать часов по ночам; он вставал в половине двенадцатого; и являлся за

ужином к... "утреннему чаепитию", бодро осматриваясь золотыми очками, тычком

бороды и кровавою нижней губой, на вершок отстоящей от верхней, мотаяся

дрябло ручонками, брошенными за две фалды и в полуаршине от них, помогая

себе, точно веслами, ими, - к стойке он плыл.

Здесь же я восстановил свое давнее, детское, но озорное знакомство с П.

Д. Боборыкиным.

В детстве стоит предо мной Боборыкин - вертлявым, высоким, худым, с

совершенно багровою лысой головкой из дерга движений руки, суетливо

приставившей к пресу-рово блиставшим очкам миниатюрный лорнетик, чтоб,

бросив его, ухватиться порывисто за предметы столовые - пепельницы,

разрезалки, салфеточки, ими метаться; ходил в светло-желтом; доказывая,

багровел и привскакивал и становился в картинную позу, слегка прислонясь к

буфету; бывал у нас с Софьею Александровной, тонной, худою, болезненной,

милой супругою; и нам доказывал, как мы отстали от Запада: как независима

женщина там.

Я, ребенок, ему показал из "Будильника" - шарж на него; был наказан за

то; не видел его после этого двадцать три года; и снова в "Кружке" увидал.

Это было уже в 1908 году.

Он ходил точно плод, наливавшийся славою жизни, притекшей в истекшем

столетии, - не кипятился, не обижал; стал седым и дородным, пленяя

достоинством медленных жестов своих, в длиннополом, почти до земли сюртуке,

семенил очень быстро, малюсенькими беговыми шажочками, скрытыми полами, так

что казалось: несется, но медленно (перемещением ног), во всем черном,

откинувши лысину, вымытую ослепительно, сереброусый, вдавив подбородок в

крахмал; он с улыбкой мастито проявленного снисхождения к нам, символистам,

вращая поставленной под головой окрахмаленной кистью руки, наливался

спокойнейшим весом; и не без лукавости, с пыхом подчеркивал, что в свое

время он первый же выдвинул кое-какие из наших тенденций.

Теперь, повстречавшись со мной, с добродушной игривостью, кистью

вращая, припомнил:

- "А помните карикатуру "Будильника"... Помните, как с Николаем

Васильевичем мы воевали? Покойник - философ был; и прекрасный оратор; его

Тургенев отметил!"

Налившися весом, он нес среброусую голову к Брюсо-ву, чрез сюртуки.

Одно время встречал его всюду: в "Кружке", в изощренных салонах, в

"Эстетике", у теософов, у Астрова; его вводили, сажали; его угощали

нетрудной словесной конфетою; он - оставался доволен, подремывая и

подхрапы-вая под рулады поэтов в "Свободной эстетике".

Стал - безобидный старик; был не глуп; и старался пред новыми в грязь

не ударить; и с Брюсовым, ставшим директором231 и представлявшим, что кухня

"Кружка" занимает его, сей сереброусый старик, расплываясь довольной улыбкой

развалины, впавшей в младенчество, - с пыхом и смаком и чмоком губы

рассуждал: о севрюге, селянках, патэ-де-фуа-гра232.

Старик пригласил меня в гости; супруга писателя, тон-но-любезная, в

стильном чепце, - не казалась старушкой; П. Д. накормил меня вкусным

завтраком с тонкими винами, интервьюируя о символизме, монизме, о

богоискатель-ствах, все приставая:

- "Сведите меня к Морозовой, Маргарите Кирилловне: я сочиняю роман;

тема - богоискательство; у Маргариты Кирилловны - типы: Бердяев, Булгаков,

Рачинский и прочие, нужные мне".

- "Ни за что! - испугалась Морозова, когда я ей об этом сказал, - знаю

про Боборыкина: не оберешься потом хлопотни: лишь пусти..."

Старичок, подливая вина, называл меня мило "коллегою"; а на вопросы его

было очень легко отвечать: надо было молчать; предложивши вопрос, он,

помахивая белоснежной салфеткою, сам отвечал за меня, - отвечал так, как он

полагал, что ему отвечать должен "Белый"; и я - не перечил: я знал, что

роман Боборыкина - ни для кого: для него; он себя тешил им; он был так

безобиден, так Добр, так широк в меру семидесятипятилетнего возраста, что я,

Брюсов, Бальмонт относились к нему осторожно и бережно.

Кстати сказать: у него же был в прошлом и ряд заслуг. Были трогательны:

его бодрость и живость; сей "дедушка" был назидательною демонстрацией

злобным отцам: как, со сцены сходя, относиться к тому, что щекочет ушное

отверстие абракадаброю.

И он особенно был умилителен через пять лет, когда я повстречался с ним

в годы войны в итальянской Швейцарии: в тихом Лугано; с "коллегой" моим

провели две недели, встречаясь за завтраками, на прогулках вдоль озера:233

он, восьмидесятилетний, на солнышке в ватном пальто, семенил в

одиночестве, - чистый, надутый, исполненный тихим довольством; надвинув на

лоб котелок, руку с тростью закинувши за спину, другой вращая перед

подбородком, - он плыл над лазурными струями, вслух бормоча сам с собою.

Я, встретившись с ним, прошел мимо: наверное, он разговаривал с прошлым

своим.

Скоро он просто тронул меня, когда я, возвратившись в окрестности

Базеля, вдруг получил от него умилительное извещение: он, прочитав фельетон

мой, придя в восхищенье от стиля, сердечнейше просит прислать мой роман

"Петербург"; это было последнею встречей; я скоро уехал в Россию; он - умер:

довольно пожил!

Был забавный старик, незаслуженно оплеванный редакторшей писем А. Блока

к родным; Блок, капризный, способный в иные минуты ругаться бессмысленно,

матери пишет про... "эту плешивую сволочь"; и, кажется, - ясно: коли не

указано кто, - "уж молчи", не сажай в лужу Блока, отколовшего бессмысленно

грубость; нет, - с глупым хихиком редакторское примечанье указывает, топя

Блока, топя себя вдвое, что эта "плешивая сволочь" - беззлобный старик

Боборыкин, никого не задевавший больно234.

Иванов, я, Брюсов, Волошин, Бальмонт относилися к Боборыкину бережно;

третьестепенный писатель - одно, никому из нас не вредивший уже беспомощный

старик - другое: в чем дело? Почему - "плешивая сволочь"?

Плевок Блока без повода, а ненужное разъяснение Бекетовой, что

"плешивая сволочь" - беззлобный старик Боборыкин, это... это... это... не

знаю уж, в каком стиле!

В "Кружок" затащили меня весной 903; в партикулярное платье (с чужого

плеча) облеченный, явился я на реферат К. Бальмонта;235 и в платье с чужого

плеча на потеху В. А. Гиляровского - выступил: с прениями; Гиляровский

писал, что "тогда - появилось "оно" и что "уши - врозь, дугою - ноги; и как

будто стоя спит"; да - не я же, а платье с чужого плеча!

Все же аплодисменты снискал;236 что говорил, даже не помню; но помню

отчетливый шепот: у себя за спиною:

- "Бальмонтовец!"

- "Нет, - по Мережковскому".

Гордо сошел: не свистели; не знали еще, что сей юноша в платье с чужого

плеча - Андрей Белый; мать, очень приятно взволнованная моим первым успехом,

рассказывала с ярким юмором:

- "Рукой махал: на кого-то кидался; кого-то ругал!"

- "Да кого же, - голубчик?" - отец: с громким юмором.

- "Кончил, и - аплодисменты..."

БАЛЬМОНТ

В марте - апреле 1903 года я знакомлюсь с Бальмонтом, которого томиками

"Тишина" и "В безбрежности" я увлекался еще гимназистом237, в период, когда

говорили мне: Гейне, Жуковский, Верлен, Метерлинк и художник Берн-Джонс:

перепевные строчки Бальмонта будили "Эолову арфу" Жуковского;238 и -

символизм в них прокладывал путь; они - синтез романтики с новыми веяниями;

среди нас был Бальмонт - академик, с которым счи-талися старцы; он им

отвечал пессимизмом, в котором тонул прошлый век: что-то от Шопенгауэра, от

Левитана; еще не расслышался весь эклектизм его ритмов: Верлен плюс

Жуковский, деленные на два, иль - лебеди, чайки, туман, красный месяц и дева

какая-нибудь.

Меня удручили уже "Горящие здания"; портился ритм: скрежетала строка;

неподмазанное колесо; скрежетал "тигр"; и это досадовало: кто-то с севера,

попав в Испанию, в плащ завернувшись, напяливши шляпу с полями, выходит...

из бара: скрежещет зубами, что он подерется с быком; зовут спать, - лезет в

бой! Подражание Брюсову, собственный голос сорвавшее!

"Будем как Солнце"239 - нас книга дразнила; в ней - блеск овладенья

приемами, краски, эффекты; и - ритм; все же "испанец", срывающий платья,

казался подделкой под собственный замысел: под золотистый тон солнца.

Бальмонт, поэт с песенкой, в "Будем как Солнце" надел хвост павлина;

иль: он - Мендельсон, конкурирующий с... Леонкавалло: романтик, ныряющий в

стиль "декаданс", чтобы стать средь новейших. Плакат же - "Я в этот мир

пришел, чтоб видеть Солнце..." 24№, "Я вижу Толедо, я вижу Мадрид... О,

белая Леда, твой блеск и победа..."241. Мадрид и Толедо - Бедекер;242 а

белая Леда при чем? Для Толедо? Для - тлд-лрд-бл-пбд? Но у Пушкина, у

Боратынского, у Блока - утончена аллитерация; здесь она - перстни на

пальцах.

Чудесные строчки есть в "Только любовь"; 243 но все лучшее, как попурри

из... Бальмонта; а далее - серия книг, утопляющих жемчуг искусства в воде.

Даже гении-импровизаторы мне неприятны: низать на какое угодно задание

какими хотите размерами - то же, что силу бицепсов испробовать над...

мандолиною; слушал Зубакина, импровизатора: жарит-то как! Ни единого слова

живого: пошлятина дохлая!

К. Д. Бальмонт - гений импровизации; ловишь чудесные строчки; но лучше

быть третьеразрядным талантом, чем гением этого рода. А в дни моей встречи с

Бальмонтом он переходил Рубикон, отделяющий импровизатора в нем от поэта;

конечно, в своем новом даре рекорды он бил; и мы - рты разевали: гром поз,

скрежет шпор, залом шляпы с пером... дамским, страусовым; он свой дар

посыпал эрудицией; мог с Веселовскими, со Стороженками преуспевать в

исчислении, что, у кого, как и сколько раз сказано: "Шелли сказал о цветке -

то и то-то... Берне сказал..." Стороженко склонял свою лысую голову перед

владеньем источниками.

До знакомства я выслушал рой анекдотов, восторженно переданных:

Бальмонт - "гений"-де; "скорпионы" считали его своим "батькой", отметив

заслуги; но знали, что "батькинская" булава есть декорум уже, потому что

действительный "батька" есть Брюсов; Бальмонт, как прощальное солнце, сиял с

горизонта; центр культа его - утонченно-никчемные барыньки, бледные девы;

стыдясь социального происхождения (из кулаков), прикрывались Бальмонтом, как

веером: папеньки не торговали-де ситцами, коли - в "испанском" мы кружеве;

К. Д. Бальмонт выступал, весь обвешанный дамами, точно бухарец, надевший

двенадцать халатов: халат на халат.

Бедный, бедный, - упился утопией, вшептанной дамами; и - утопал: в

"гениальности", в подлинном виде являя куренка, зажаренного буржуазией; были

комичны трагедии винно-зубовного скрипа.

Наслушался я.

- "Из Парижа приедет Бальмонт..." - "Мы с Бальмонтом..." - "Бальмонт

говорит!.."

Бальмонт-личность во мне возбуждал любопытство.

Мне трудно делиться своим впечатленьем от встречи с Бальмонтом; она -

эпизод, не волнующий, не зацепившийся, не изменивший меня, не вошедший почти

в биографию: просто рои эпизодов, которые перечислять бы не стоило; К. Д.

Бальмонт - вне комической, трагикомической ноты и не описуем.

Меж мной и Бальмонтом бывал разговор поневоле; он был обусловлен лишь

встречами в общей среде и в редакциях, где мы работали; был он с натугой; я

силился чтить и визит наносить, терпеливо выслушивая поэтические

перечисления - что, у кого, где, как сказано: про перламут-рину, про

лепесток, про улитку; Н. И. Стороженке весьма назидательно выслушать о

Руставели и Шелли; я был - не словесник: весьма назидательный смысл

разговоров с Бальмонтом утрачивался; оставалась натуга - в прекрасных

намерениях: мне - не задеть чем-нибудь; а ему - быть внимательным,

благожелательным к младшему брату, что он выполнял с дружелюбием искренним;

я - с трудолюбием искренним чтил; а вне "чтений" - две жизни, две

разнопоставленные эрудиции, разнопоставлен-ные интеллекты глядели, минуя

друг друга.

И стало быть: яркое все в этих встречах - сплошной эпизод, каламбур.

Я увидел Бальмонта у Брюсова: из-за голов с любопытством уставился

очень невзрачного вида, с худым бледно-серым лицом, с рыже-красной бородкой,

с такими же подстриженными волосами мужчина, - весь в сером; в петлице -

цветок; сухопарый; походка с прихромом; прижатый, с ноздрями раздутыми,

маленький носик: с краснеющим кончиком; в светлых ресницах - прищуренные,

каре-красные глазки; безбровый, большой очень лоб; и пенснэ золотое;

движения стянуты в позу: надуто-нестрашным надменством; весь вытянут: в

ветер, на цыпочках, с вынюхом (насморк схватил); смотрит - кончиком красной

бородки, не глазками он, - на живот, не в глаза.

Так поглядывал, чванно процеживая сквозь соломинку то, что ему подавали

другие; и в нос цедил фразы иль, точно плевок, их выбрасывал, квакая как-то,

с прихрапом обиженным: взглядывал, точно хватаясь за шпагу, не веря в слова

гениальные, собственные, собираяся их доказать поединком: на жизнь и на

смерть.

Что-то детское, доброе - в очень растерянном виде: и - что-то

раздавленное.

Помесь рыжего Тора244, покинувшего парикмахера Пашкова, где стригся он,

чтобы стать Мефистофелем, пахнущим фиксатуаром245, - с гидальго, свои

промотавшим поместья, даже хромающим интеллигентом, цедящим с ковыром зубов

стародавний романс: "За цветок... - не помню - отдал я все три реала, чтоб

красавица меня за цветок поцеловала".

Лоб - умный.

Не помню высказываний гениального "батьки": говорил он, как будто

поплевывал: поэтичными семечками; и читал как плевками; был странный напев,

но как смазанный, - грустно-надменный, скучающе-дерзкий, порой озаряемый

пламенем: страстных восторгов!

Подстриженный у парикмахера Пашкова, гений был грустен, вполне не

Blog

Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах