14 меѓународен славистички конгрес охрид, 10-16 септември 2008 зборник од резимеа
| Вид материала | Литература |
- 14 меѓународен славистички конгрес охрид, 10-16 септември 2008 зборник од резимеа, 2789.93kb.
- Резолюція другого Всеукраїнського конгресу з медичного права, біоетики І соціальної, 92.29kb.
- М. Братислава, Словаччина) Вища школа готельного менеджменту (м. Белград, Сербія) Університет, 223.08kb.
- І конгрес соціологічної асоціації україни "соціологія в ситуації соціальних невизначеностей", 1353.75kb.
- Конгрес Сполучених Штатів Америки (сша) прийняти закон, 1273.44kb.
- Молодіжний Націоналістичний Конгрес Гендерна агенція консультації та інформації, 842.66kb.
- Міністерство освіти І науки україни, 62.5kb.
- 29 лютого 2012 року, 8.79kb.
- Правила приема в башкирский государственный, 469.07kb.
- 2 (26) 2008 Київ 2008, 813.52kb.
Die Rezeption sorbischer Romane von 1945 bis zur Gegenwart
Nach dem Zweiten Weltkrieg protegierte die Kulturpolitik im Osten Deutschlands ein einseitiges Verhältnis zwischen Schriftstellern und Lesern: Es ging vorrangig um Erziehung und Belehrung der Adressaten im Sinne der „neuen“ Ideologie, die Literatur wurde politischen Zielen untergeordnet. Einen neuen Akzent setzte in den 60er-Jahren die Literaturwissenschaft mit einem Paradigmenwechsel: von der historisch-genetischen Entstehungsgeschichte zur historisch-funktionalen Wirkungsgeschichte literarischer Werke. Die Rezeptionsforschung, die damals in beiden deutschen Staaten parallel intensiviert wurde, bedeutete eine „Wiederentdeckung des Lesers“. Sie zielte auf eine „Kultur des Lesens“, die – namentlich in der DDR – das erlaubte Spektrum literarischer Funktionen nachhaltig veränderte und erweiterte. Damit verlor zugleich das Widerspiegelungsdogma des „sozialistischen Realismus“ seine Evidenz.
Die „Kleinliteratur“ der Lausitzer Sorben war den kulturpolitischen Vorgaben in der Regel gefolgt. Einer Erweiterung von Stoffen, Themen und Möglichkeiten nach dem Sorbengesetz von 1948 stand bis zum Ende der Ulbricht-Ära ein normatives Wirkungsverständnis bei Literaturwissenschaft und Kritik gegenüber. Die vorgesehene Untersuchung möchte anhand exemplarischer Romane sorbischer Autoren zeigen, wie sich die dominanten Rezeptionsweisen in den einzelnen Jahrzehnten (bis etwa 2000) wandelten. Als Indiz dafür dient die – sorbische bzw. deutsche – Literaturkritik, die das historische Bewusstsein der Leser indirekt abbildet. Aus soziologischer Sicht ist gleichzeitig eine sukzessive Abnahme des potenziellen sorbischsprachigen Publikums zu konstatieren.
Der einzige Verlag der ethnischen Minderheit, der Domowina-Verlag Bautzen (gegründet 1958), war und ist auf institutionelle Förderung angewiesen, wenn er seinen universellen Kultur- und Bildungsauftrag erfüllen soll. Dies gehört zur „materiellen Seite der Literaturgeschichte“, die angesichts der nationalen Verpflichtung sorbischer Kultur lange Zeit unterschätzt worden ist.
Franz Schön
Der Beginn der sorbischen Romantik. Neue Sicht auf Quellen und Inspirationen
Handrij Zejler (1804-1872) legte bereits als Student in Leipzig in den 1820er Jahren ein reifes dichterisches Werk vor, das zum literaturgeschichtlichem Meilenstein wurde und den Autor zum Begründer der sorbischen Nationalliteratur machte.
- Zeugnisse sorbischer Dichtung vor Zejler sind Kirchen- und später profane Gelegenheitslieder. Seit Jurij Mjeń bestimmt klassizistisches Kunstverständnis die sorbische Lyrik. Daran hält auch Rudolf Mjeń fest der – mit einigen anonym verbreiteten Proben im Volksliedton – als Zejlers Vorgänger gilt.
- Der Frage, was den „romantischen Umbruch“ in der sorbischen Literatur herbeiführte, sind vor allem Josef Páta und Ota Wićaz eingehender nachgegangen. Unbestritten bleibt die Auffassung über den Einfluss des tschechischen Präromantismus auf die sorbische Literatur. Bestätigt werden kann auch Wićaz’ These von „Leipzig als den Ursprungsort der sorbischen Romantik“.
- Eine genauere Lesart der frühen Texte Zejlers zeigt einen anderen Weg Zejlers bei der Entdeckung und Aneignung romantischer Techniken und beim Loslösen von klassischen Mustern.
- Die dichterischen Anfänge Zejlers als Gymnasiasten weisen auf Beispiele der Gelegenheitspoesie. Als Student in Leipzig lernt er zunächst die Dichtung Jurij und Rudolf Mjeńs in Hexametern kennen und versucht diesen ebenbürtige eigene Gedichte in antiken Metren hinzuzufügen.
- Als ungenau erweist sich die Behauptung der Zeitgenossen, Zejler habe sich auf Empfehlung seines Förderers Handrij Lubjenski schon als Gymnasiast volkskundlichen Feldforschungen gewidmet. Zejlers Begegnung und bewusste Auseinandersetzung mit sorbischer Volksdichtung beginnt mit dem Studium eines alten Manuskripts niedersorbischer Volkslieder, das Lubjenski aus dem Nachlass des Grafen von Bünau erworben hatte.
- Ins Reich der Legende gehört die Vermutung, Zejler habe den Polen Andrzej Kucharski bei seiner Forschungsreise durch die Niederlausitz begleitet. Auch Kucharski schöpfte seine Volksliederkenntnis weitgehend aus Bünaus Manuskript.
- Zejler eignet sich die niedersorbischen Texte, in denen er vergeblich nach alten Volksepen sucht, zunächst in Form von Nachdichtungen im Obersorbischen an. Inspiriert durch Kontakte zu F. L. Čelakovský und dessen Aufwertung der Volkslieder, geht er dann dazu über, aus diesen Vorlagen neue, eigenständige Gedichte zu schaffen.
- In dieser Phase seiner spielerischen Nachbearbeitung vorhandener Quellen gelingen Zejler jene Werke, die in den „goldenen Fundus“ sorbischer Literatur eingingen – das später zur nationalen Hymne der Sorben erhobene Lied „Rjana Łužica“, das Liebeslied „Lubka lilija“ und weitere, bald als anonyme Volkslieder verbreitete Texte.
Ulrike Jekutsch
Das Lob Pavel Petrovičs. Panegyrische Poesie im letzten Jahrzehnt des 18. Jahrhunderts
Panegyrische Gelegenheitspoesie wird im letzten Jahrzehnt des 18. Jahrhunderts zunehmend problematisch, da einerseits ihre Formen und Verfahren inzwischen stark konventionalisiert sind und andererseits die politisch-panegyrische Inanspruchnahme der Dichtkunst nicht mehr kompatibel mit der sich abzeichnenden Neufassung der Dichtungsauffassung hin zu einer Autonomieästhetik erscheint. Dennoch wurde sie geschrieben und in literarischen Zeitschriften wie Einzeldrucken publiziert. Die Gelegenheitsdichtung auf Pavel Petrovič, die sowohl von anerkannten ‚alten’ Dichtern wie Deržavin als auch jungen Autoren wie Nikolaj Karamzin und Vasilij Žukovskij verfaßt und überreicht wurde, spiegelt diese Prozesse wieder, sie ist aber – wohl aufgrund der Marginalisierung Pavels durch seine Mutter, Katharina II., und seinen Sohn Aleksandr I. – bisher kaum untersucht worden. Der Vortrag, der in russischer Sprache gehalten wird, wird die zwei Aspekte der Poetologie der Gelegenheitsdichtung dieser Zeit und ihre kulturellen Kontexte untersuchen. Dabei wird die Frage im Mittelpunkt stehen, welches Bild von Pavel Petrovič die Poesie zu seinen Lebzeiten entwirft.
ЕСТОНИЈА
Наталья Алексеевна Нечунаева
Минея: история текста и списков XI-XIV вв.
Минея является одним из самых важных памятников в истории славянских литературных языков. Древнейшие списки Минеи датируются XI в.: Новгородские служебные минеи 1095–1097 гг. (СК 3 №7–9), Путятина Минея (СК №21), Минея Дубровского (СК №22), Минея на март (отрывок) (СК №20). Несмотря на сохранность именно русских списков памятника, Минея была, без сомнения, представлена на всем славянском ареале после начала богослужения на родном языке. До наших дней дошли южнославянские списки, старшие из которых относятся к XIII в. Среди них аналог Путятиной Минеи – Листок Гильфердинга, рукопись Q.п.I. 25 из собрания РНБ (СК №156), совпадающая по расположению текста и лингвистическим чтениям со знаменитой рукописью. Этот же список является первым фрагментом книги, условно названной нами «Минея праздничная май-июнь конца XII – начала XIII вв». Второй фрагмент – Листки Амфилохия, рукопись Q.п.I.28 (СК №157). Путятина Минея вместе с Листком Гильфердинга и Листком Амфилохия входит в корпус гимнографических списков «первичной формации», состоящий из четырех древнерусских, четырех южнославянских и одного греческого списка. Списки корпуса отличаются от списков, соответствующих студийскому уставу, составом, структурой и чтениями текста.
Вопрос о месте и времени перевода Минеи на славянский является нерешенным. В житиях Кирилла и Мефодия нет прямого указания на перевод ими гимнографических книг. Под избранными службами церковными, о которых упоминается в Пространном житии Мефодия, написанном, вероятно, Климентом Охридским, традиционно понимают отдельные тексты из праздничной Минеи. Перевод же служебных Миней относят к деятельности Охридской школы. Какой вариант текста был переведен – соответствующий студийскому уставу или отраженный в списках «первичной формации, – пока неизвестно. Однако ясно, что списки этого корпуса текстов представляют какой-то древний этап в становлении Минеи как типа памятника.
ИЗРАЕЛ
Валентина Брио
Urbs at orbis Чеслава Милоша
Рассматривается тема и образ города юности польского поэта Чеслава Милоша – Вильно (Wilno) – в контексте его поэтической и географической картины мира. Вильно – город нескольких культур и народов, - для Милоша не только личное пространство, но и место драматических исторических событий, важных для судеб Европы. Философское осмысление и поэтическое переживание настоящего для Милоша неразрывно с возвращением в прошлое – в определенное время и место, с осознанием своей обязанности как поэта и как свидетеля. Этим в значительной степени определилась поэтическая задача Милоша, который считал необходимым сохранить память о прошлом: он видел этот город одновременно существующим в разных временах. В творчестве поэта сложился прием апокатастазиса, «обратного движения», с помощью которого он стремился воссоздать события и образы прошлого максимально достоверно и с возможно большей точностью его подробностей.
Михаил Вайскопф
Влюбленный демиург: морфология эротической грезы в литературе русского романтизма.
Общеромантическая сакрализация художника, представление о нем как о «втором Боге», увязывается в докладе с эротическими фантазиями героев, далеких от искусства. Прослеживается родство этих грез о грядущем возлюбленном или возлюбленной с творческим актом, а вместе с тем их типологическая близость к религиозному визионерству, католическому либо исихастскому. Эротическая греза принимает черты магического «собирания» образа из основных стихий мира и в ряде случаев напрямую перекликается с 1 и 2 главами Книги Бытия; с другой стороны, в тех текстах, где подчеркивается именно магическая составная этих фантазий, они открыто ориентированы на алхимическую традицию — на процедуру создания гомункула.
Тема исследуется на широком материале, включающем как тексты классиков русской литературы (Пушкин, Гоголь), так и образчики популярной романтической продукции 1830-х гг. (В. Одоевский, К.Павлова, В.Бенедиктов, Е.Ростопчина и др.).
Alexander Kulik
Slavonic Pseudepigrapha in the Intercultural Transmission
The literary tradition of the Slavia Orthodoxa preserved a corpus of valuable monuments of ancient Jewish thought. These documents go back to early Jewish pseudepigrapha and aggadic literature and contain important evidence on the Jewish culture of the Hellenistic and Roman period and the development of Merkabah and Hekhalot mysticism. They also had an impact on the original literary production of the Slavs, as well as on their thought and beliefs, from the very early period of the formation of Slavic cultures.
Even the most basic level of textual understanding of Slavonic Pseudepigrapha (= SP)—the more so with the understanding of transformations of meaning, structure, and functional modes of SP during their transmission—cannot be assured without observing these texts in the process of intercultural transmission while applying the tools of Slavic philological and cultural research, as well as the up-to-date knowledge on early Judaism and Christianity, and on Hellenistic and Byzantine literary traditions. The presentation will concentrate on the current state of study of SP, its tasks, and research methodology which will enable (a) to improve our understanding of SP at the different stages of their transmission; (b) to define modes of transformation and patterns of inter- (Jewish-Hellenistic-Byzantine-Slavonic) and intracultural (inner-Slavonic) transmission of SP; and thereby (c) to contribute to the elaboration of an integrative interdisciplinary approach to these texts of unique destiny.
Maria Langleben
Явное и неявное в диалоге (на материале драматических произведений А.С. Пушкина)
Диалог в драматических произведениях Пушкина отличается лаконичностью и незаметной глубиной, характерной для его художественной и документальной прозы. Отрывки из "Бориса Годунова" и "Маленьких трагедий" были проанализированы с помощью методики, позволяющей различить явные и неявные сообщения в диалогическом тексте.
В любом хорошо построенном литературном диалоге, наряду с эксплицитными высказываниями, в которых открыто выражены намерения собеседников, часто можно обнаружить подтекст. Помимо скрытых мыслей собеседников, в подтексте могут оказаться сообщения, посланные автором читателю, через голову участников диалога. Явное и неявное в диалоге можно распознать по типу тематических повторов. Тема определяется как множество повторов (семантических, синтаксических, структурных), буквальных или синонимических. Тематические повторы различаются по типу контакта между собеседниками, причем контакт может отсутствовать (Langleben 1998). Классификация диалогических тем позволяет распределить их по степени эксплицитности и найти подтекстовые идеи, выраженные неявным образом (Langleben 2007).
Langleben, M. 1998. Thematic development in literary dialogue. Dialoganalyse VI: Proceedings of the 6th Conference, Prague 1996, Teil 2 (Beitrage zur Dialogforschung, Band 17), pp. 345-354. Tübingen: Max Niemeyer Verlag
Langleben, M. 2007. On the explicitness of themes in dialogue. Theoretical Approaches to Dialogue. Selected papers from the IADA Chicago 2004 Conference. ed. by L. Berlin. Tübingen: Max Niemeyer Verlag, pp. 107-122
Татьяна Ланда
“… парадокс невидимого мира свободного духа.”
(К вопросу о драматургии В.Набокова )
После завершения работы над романом “Дар” (начало 1938 года), в творческой жизни В.Набокова наступает нет не кризисный период, не период упадка, а период обозначенный самим писателем как : “…и для ума внимательного нет границ там, где поставил точку я.” - В. Набоков продолжает себя в драматургии.
Рассматриваемые нами пьесы В. Набокова : “Событие” и “Изобретение Вальса” объединяет : время создания – 1938 год; это последние работы в жанре драматургии, созданные на русском языке в “не русский” период творчества писателя; в обоих пьесах драматург разрабатывает главные, на его взгляд, темы в искусстве – тему Жизни и Смерти. И “последнее” объединяющее начало – творчество В.Набокова – драматурга, данного периода, наименее изучено.
Разъединяющего, на наш взгляд, в этих работах значительно больше, что
говорит лишь в пользу их создателя.
Во-первых – жанр – “Изобретение Вальса” – пьеса политический памфлет,
“Событие” – “…преизрядная пьеса” так определяет жанр сам драматург.
Автор – демург, создавая пьесы полные полицитативности ориентировал их не в действительность, а в культуру принадлежащую миру идеального эстетического бытия, сотворенного самим автором.
Драматургический мир В. Набокова – это мир намеков и ассоциативного вымысла, в котором переплетается реальное и фантастическое; это мир сна и зеркального отражения действительности. Сделав ощущения читателя своим главным инструментом он (В.Набоков) заставляет вслушиваться, вчувствоваться, вживаться в текст, практически, на физическом уровне.
Что бы узнать как выглядит герой (у В.Набокова нет ни традиционного перечня героев, ни авторских характеристик) нужно дочитать пьесу до конца, т.к. автором “запрограммировано” соучастие читателя – зрителя. И как вознаграждение за пройденный путь – приближение, проникновение в один из таинственнейших миров, над разгадкой которого будет трудится еще не одно поколение читателей и критиков.
Wolf Moskovich
Slavic-Jewish Interaction in the Shaping of Family Names in the East Slavic Region
Jewish-Slavic Interaction in the Shaping of Surnames of Jews and Gentiles in East Slavic areas developed on a mass scale in the 19-th and 20-th centuries.It resulted in similar patterns of surnames among Jews and Eastern Slavs.Most of Jewish surnames in these areas either coincide with Slavic ones or are created on the basis of Slavic language elements (lexemes or affixes).A considerable part of them are derived of Slavic place names.Jewish given names of Slavic origin serve as a basis of some Jewish surnames (c.f.feminine names Dobre, Cherne/ Charne, Slave, Slade, Hlavne, Dushe, Bodane, Hvolje some of which are used among Jews from 13-th c.on).
A part of Jewish surnames are homonymic with Slavic ones but have different origins (c.f. Jewish Levin – from Levi (Levite) and Russian Levin – from a masculine given name Leva (Lev) or Jewish Bunin – from a feminine name Bunye and Russian Bunin (from a common noun meaning “an arrogant person”).While the Slavic influence on the shaping of Jewish surnames is extensive there are fewer examples of adoption of Jewish names by Eastern Slavs(c.f.Ukrainian surnames Kumhir, Marhules, Shajhets’, Shlomenko, Moshko,Shmil’, Bukher ,Belorussian Kumaher, Nisht, Shlekh, Shejna, Borakhov, Khvrushenko, Halakh).
Moshe Taube
On The Third Capture of Jerusalem by Titus and Josippon
The account of the destruction of the Second Temple in the year 70 AD by Titus has always been of great interest to Jews and Christians alike. All extant narratives go back to the writings of Flavius Josephus, a Jew who betrayed his people and went over to the Romans. The biased approach of the author of the Jewish War is multiplied manifold when it reaches its Russian form in the Capture of Jerusalem incorporated into the 2nd Redaction of The Hellenic and Roman Chronicler (EL-2). For the Capture of Jerusalem is not a direct descendant of the Jewish War. It is based on the work of another deserter, the 2nd c. Hegesippus, a Jew converted to Christianity, of whose account some Latin portions survive. In the 10th c. an anonymous South-Italian Jew adapted Hegesippus into Hebrew, expurgating it of its Christian elements, entitling it Josippon. The Capture of Jerusalem, however, derives only indirectly from Josippon. It is based on a Hebrew reworking of its final part, distinct from Josippon, and attested in a single 15th c. ms. The Russian translation thereof, like all translations from Hebrew in Russia, is the work of a Jew. It appears not only in EL-2, but also in the Tichonravov Chronograph, preserved in a single 16th c. ms. Tvorogov’s edition of EL-2 (1999-2001) does not use Tich. on account of its idiosyncrasy and its corruptions, nor was the Hebrew consulted. This led to many errors and wrong decisions. Comparing EL-2 with the Hebrew and with Tich. can lead to a better reconstruction of the text and to a better understanding of its tendencies.
Віктор Радуцький
Симон Тодорський – перекладач Біблії і гебраїст
С. Тодорський (1700-1754) - перший український вчений-семітолог - відіграв визначну роль у перекладі так званої Єлизаветинської Біблії (1751).
1. Перекладацьку діяльність С. Тодорський почав у Галле (Німеччина), де перебував в 1729-1735 роках; Там він переклав низку творів німецьких пієтистів, зокрема «Чотири книги про правдиве християнство» Йогана Арндта.
2. У Києво-Могилянській академії С.Тодорський першим прочитав систематичний курс єврейської мови, продовжив і завершив підготовку до видання українського корпусу Біблії, працю над якою він розпочав ще в Галле, маючи виправити суттєві похибки Острозької Біблії (1581), упорядники якої, як писав митрополит І.Огієнко, видатний мовознавець і історик, «гебрейському тексту... не надавали найбільшого значення і цей свій недолік переказали дальшим поколінням»
3. Хоча С.Тодорський і зробив певні кроки уперед, але до кінця не зміг подолати традицію, про яку згадує І. Огієнко. До того ж цариця Єлизавета видала наказ слідувати саме цій традиції спирання на грецький текст Семидесяти. Все ж численні місця у перекладі і сам С.Тодорський, і його учні Іаков Блоницький, Варлаам Лящевський та Гедеон Сломинський, які й довели до друку Єлизаветинську Біблію, - звірили з гебрейським оригіналом, іноді звертаючись і до текстів латиною.
4. Переклад Біблії на мову, яка буде зрозуміла кожному християнину, С.Тодорський вважав справою свого життя. Перекладами, зробленими у Галле, він почав втілювати свої задуми, але в той час, коли готувалась Єлизаветинська Біблія, С.Тодорський, вже член Святійшого Синоду, змушений був прийняти участь у забороні власних перекладів. Проте, його внесок у постання, поновлення церковної мови суттєвий і вагомий.
Елена Д. Толстая
Алексей Толстой и Владимир Шульгин
Фигуры советского «первого ряда» — Алексей Толстой, Федин, Форш, Шагинян — все еще погребены под фальсифицированными собраниями сочинений и грудами псевдоисследований. Все еще не возвращена читателю литература 1917-1921 гг., продолжают царить старые заблуждения, например, что революция означала расцвет авангардных исканий, затем наступил перерыв лет на пять, и родилась советская литература, имея своим высшим достижением прозу южно-русской школы. Знакомство с материалами, однако, показывает, что перерыва не было — авангард, реанимированный революцией, оставался на виду из-за поддержки властей, остальная же русская литература была сокрыта от нас. А она честно противостояла одичанию и насилию и существовала в оппозиционных газетах, пока они не были уничтожены, затем вытеснена была в южные, западные и восточные очаги сопротивления, в лимитрофы и балканские страны, собралась на краткий миг в 1922 г. в Берлине для взлета, отголосками которого питалась советская литература. Это видно на примере творчества Алексея Толстого в 1917-1921 гг., совершенно неизвестного: мы нашли очерк о Керенском, статьи из московской оппозиционной прессы, первый набросок романа о революции, затерянный в южной газете, четырнадцать одесских статей и рассказ, никогда не переиздававшиеся, парижская антибольшевистская брошюра, так что оказывается, что Алексей Толстой – неизвестный писатель. Мы выявили сходство тогдашних позиций Толстого и других авторов оппозиционных газет, в особенности В.В.Шульгина, публикации которого в газете «Великая Россия» (весна 1918, Москва), текстуально отражены в романе Толстого «Хождение по мукам».
Владимир Паперный
Лев Толстой и русская народная религиозность
Религиозные взгляды Толстого на протяжении его жизни существенно менялись, но его религиозность обладала некоторым типологически постоянным характером. Воспринимая религиозные институты, ритуал и символику и мифологию как не имеющие отношения к существу религии, Толстой стремился опереться как на основу религиозной рефлексии и практики на маргинальные и чужие для религиозной культуры русских социальных верхов проявления религиозности – на рационалистическую философию, народную религиозность и восточные религиии.
Поздний Толстой проповедовал, что религия не нуждается ни в каких иных внешних проявлениях, кроме аскетического образа жизни. Именно на фоне этого представления он принял религиозность русских крестьянских «сект» как положительную альтернативу православию. Стремясь к диалогу с «сектантской» средой и к влиянию на нее, Толстой вместе с тем настойчиво уклонялся от роли народного религиозного лидера, в которой он, однако, воспринимался многими своими последователями из народной среды.
В прозе Толстого отношение к народной религиозности сложно менялось. В «Войне и мире» автор отстраненно-сочувственно описал попытку богучаровских мужиков совершить религиозное бегство в утопический мир блаженной жизни. Начиная с «Анны Карениной», Толстой в прозу Толстого вошла тема спасительного воздействия носителя народной религиозности на духовно запутавшегося героя из «образованного» общества. У позднего Толстого повторяются восходящие к народному религиозному нарративу мотивы встречи с Божественным (образ бродячего пророка в «Воскресении», мотив получения божественного откровения человеком, погруженным в бытовое течение жизни в «Хозяине и работнике», «Отце Сергии» и др.). В религиозном послании, которое оставил поздний Толстой, безличное Божество его религиозной философии парадоксально дополняется созданным его искусством образом живого Бога, обращающийся к наивному, сбросившему одежды культуры человеку на наивном языке народной религиозности.
ИТАЛИЈА
Stefano Aloe
Das Motiv der ewigen Verdammung in den Werken altrussischer Inspiration in der russischen Romantik
Der geeignetste Schauplatz, um das Thema des Fluchs und dessen Folgen (Verdammung, Schuld, Reue, Tod, Bekehrung, usw.) darzulegen war bis zu Beginn des XIX. Jahrhunderts traditionellerweise die Tragödie klassischer Ausrichtung. Aus ihr schöpft der Neoklassizismus den Stoff, um über das Schicksal und das Menschenschicksal zu reflektieren. Das enorme Interesse der Romantik für jene Thematiken führte unweigerlich zur Abspaltung von obigen Vorbildern, um neuen alternativen Modellen Vorrang zu geben. Neue Quellen finden sich vorwiegend in der Folklore, in der Volksepik, in den Legenden (vor allem christologischen Inhalts, wie die Legende des Ewigen Juden) und in der mittelalterlichen Geschichte. Letztere wurde von der Romantik auch für die Erforschung des Nationalgeistes herangezogen.
Die russische Romantik richtet des öfteren ihr Augenmerk auf jahnliche Inspirationsquellen: Das alte Rus’ liefert sowohl in seiner historischen als auch in seiner in verschiedenem Ausmasse legendjaren Dimension noch mehr als die Mjarchen eine reiche Auswahl von Sujets. Im Besonderen eignen sich hierfür altrussische Chroniken mit ihren erzjahlerischen und legendjaren Elementen sowie das Leben der Heiligen. Folglich tendiert das Thema der Schuld zum Thema der Sünde im rein christlichen Sinne zu werden wie auch zur Reflexion über die Theodizee.
Für eine vergleichende Untersuchung werden hier Werke von Gogol’ ( Strashnaja mest’), Dostoevskij (Chozjajka), Ryleev (Svjatopolk) und Kjuchel’beker (Svjatopolk okajannyj, Kudejar) herangezogen. Eine historisch-legendjare Gestalt, die sich als Muster für die altrussische Variante der Schuld und der ewigen Verdammung anbietet, ist der Brudermörder Prinz Svjatopolk, der „russische Kain“.
Lijliana Banijanin
Od realizma do postmodernizma: jedan primer iz srpske književnosti
Cilj referata je da se prikaže Švabica, poslednja i nedovršena pripovetka srpskog realiste Laze Lazarevića (1851-1891) i roman Ikona savremene srpske književnice Ljubice Arsić (1955).
U Švabici se oko teme o nemogućoj i neizvodljivoj ljubavi između Nemice Ane Gutjar i pripovedačevog Ja, studenta medicine iz Srbije, Miše Maričića, prepliću razne kniževne struje, što otvara i različite pristupe njenom čitanju i tumačenju. Epistolarna forma i “uokviravanje” priče omogućavaju autoru pisma vrlo lično i intimno, tipično romantičarsko ispovedanje. Minuciozne deskripcije likova, situacija i unutrašnjih prostora ali i gradskog ambijenta (Berlin i okolina) sasvim su realistične, dok produbljena analiza pripovednog Ja i njegovo dekompoziciono raslojavanje nagoveštavaju modernizam i novi način oblikovanja likova.
Roman Ikona (Beograd, Narodna knjiga/Alfa, 2002) Ljubice Arsić pripada savremenoj književnosti postmodernog perioda i ženskom pismu. Dakle, drugačiji je pristup istoj temi (neostvarljiva ljubav, slika o sebi i drugom pre svega), pomerena je i tačka gledišta (autobiografsko/biografsko), ali je roman zadržao sve odlike tradicionalnog realističnog pripovedanja.
Giovanna Brogi
Baroque homiletic literature in comparative perspective in Ukraine and Russia
Homiletic literature is one of the most typical and productive genres of Baroque literature in Ukraine and Russia, as well as in the Polish-Lithuanian Commonwealth and in the whole of Europe. Although this is well known, the investigation and publication of Baroque homiletic texts is far from complete, even for the most famous preachers. Preliminary work that I have attempted on the sermons of Stefan Javors’kyj/Javorskij has convinced me that it is impossible to analyze one single author scientifically and objectively without taking into consideration the works of the other preachers of the same time and area, such as A. Radivylovs’kyj, Łazarz Baranowicz/Lazar’ Baranovyč, Simeon Polockij, Dimitrij Tuptalo, Metropolitan of Rostov, and others. Moreover, there were high ranking figures whose work as preachers is little known or effectively unknown, as is the case of Varlaam Jasyns’kyj, and even Petro Mohyla. Though the rhetorical rules, the situation of communication and the function (or Sitz im Leben) of sermons are often very similar, a comparative approach demonstrates that there are enormous differences between different authors, areas and periods. In my paper I will focus on some methodological issues and basic questions, such as: the relationship between these authors and their models; the dominant models; the ways in which the authors’ application of common rhetorical rules and their religious backgrounds differed; the way the specifics of the sermons written in Ukraine differ from those written in Russia; the differences between sermons written in the various periods of baroque homiletics, from the early 1600s to the 1720s; the relationship between choice of language and the result each author achieves in his sermons; effective differentiation and the specifics thereof.
Research into Slavic studies over the last 20 years has led to many important results in the field of Baroque literature in the Eastern Slavic lands. However, I am convinced that no real progress can be made in the coming 20 years unless a great number of new texts are made available to scholars from different countries. Thousands of pages of important writers remain unpublished or are only accessible in rare old volumes, available in a handful of libraries. The first duty of scholarship now is to read and publish new texts: only later will heuristic and interpretative progress be possible.
Marcello Garzaniti
Ohrid, Split i pitanje slavenskog jeyika u liturgiji iymeđu X i XI stoljeća
Tijekom X stoljeća na Balkanu je po prvi put uspostavljena granica između Slavena rimskog obreda i Slavena istočnog obreda. U Bugarskom Kanatu, koji tradicionalno zovemo „Prvo Bugarsko Carstvo“, stvorena je, prema modelu bizantinske tradicije, slavenska crkvena struktura koja je koristila starocrkvenoslavenski jezik (poznat također kao starobugarski) kao crkveni i kulturni jezik. Čini se da se ovaj proces razvijao između 917. i 918. godine, kada je bugarski car Simeon, težeći k ostvarivanju državne autonomije, proglasio tadašnjeg nadbiskupa iz Preslava (nove prijestolnice Kanata) patrijarhom Autokefalne bugarske crkve. Svojom ekspanzijom Prvo Bugarsko Carstvo ne samo da je dovelo u krizu hegemoniju Bizanta na makedonskom području, već je proširilo svoj utjecaj do Dalmacije, gdje su stanovnici, po gotovo u gradovima, bili Latini i netom preobraćeni Slaveni, sukobljavajući se tako s Kraljevinom Hrvatskom. Na tom području, pogotovo na području Ninske dioceze koja je bila pod direktnim protektoratom Rima i istovremeno pod stalnim utjecajem svećenstva Metodijevskog opredjeljenja, slavenski jezik sve je više ulazio u upotrebu pri liturgijskim obredima.
Bugarska crkva je do tada već bila postala pokretački centar liturgije na slavenskom jeziku, te je sve jače bila vezana za Bizant. Svojim je širenjem dolazila u sukob s hijerarhijom koju je na tom području uspostavio Rim te je sve više utjecala na slavenske narode i to upravo korištenjem slavenskog jezika. Kao što se već dogodilo u prošlosti, germansko se svećenstvo sada borilo protiv Metodijevskih utjecaja na „svojem teritoriju“, dok je u širenju bizantinsko-slavenskog kršćanstva rimsko svećenstvo u Dalmaciji vidjelo prijetnju svom autoritetu .
925. godine pod protektoratom rimskog papinstva okupio se u Splitu sinod na kojem je utemeljena i istoimena nadbiskupija koja je obuhvaćala Dalmaciju, Istru i Kotor te koja je u roku od tri godine prouzročila nestanak Ninske nadbiskupije, koja je najvjerojatnije bila previše podložna bizantsko-slavenskim utjecajima. Sinod u Splitu je potvrdio i učvrstio proces latinizacije Dioceze, pokušavajući što više ograničiti upotrebu slavenskog jezika te učvrstiti korištenje latinskog u liturgijskim obredima. Nadležnost Bugarske crkve, koja je usvojila slavenski jezik prema bizantskom obredu, već je tad bila proširena na području Raške (Novog Pazara), koja je kasnije postala centar srednjovjekovne Srbije. Njeno širenje predstavljalo je prijetnju širenju kršćanstva rimskog obreda na dalmatinskom području, koje je unatoč svemu sačuvalo sjećanje na Metodijevsku tradiciju korištenja slavenskog jezika u liturgijskim obredima: slavenski je jezik preživio u tradiciji glagoljaške liturgije rimskog obreda. Počela se tako nazirati granica, označena u prvom redu kolanjem liturgijskih knjiga na latinici i ćirilici, koje su na posljetku istisnule u potpunosti glagoljicu, zamišljenu kao abecedu svih slavena.
Giuseppe Dell’Agata
Италианската славистична периодика от създаването й до Втората световна война
L’auteur cherche à connaître les circostances de la naissance, du développement et de la fermeture des revues italiennes « Russia », « L’Europa Orientale », la « Rivista di Letterature slave » ainsi que de la « Rivista italo-bulgara », publiée à Sofia dans les annèes 30 mais dirigée par Enrico Damiani depuis Rome. Il y étudie les raisons politiques et culturelles, l’alternance des rédacteurs et des directeurs, des collaborateurs italiens et étrangers, les thèmes prédominants et, de manière générale, les orientations idéologiques et culturelles que l’on retrouve dans ces revues. « L’Europa orientale » (1921-1943) traverse toute la période comprise entre la fin de la Première Guerre Mondiale et la catastrophe de la chute du Fascisme.
Giorgio Ziffer
On the Text and the Tradition of the Eulogy of Cyril
The Eulogy of Cyril (Pochvala Kirillu) traditionally attributed to Clement of Ochrid, has, like the majority of the most ancient works of Church Slavonic literature, been published several times before now, but never in a critical edition. Although this work is perhaps less relevant as a historical source than the two Moravian-Pannonian Vitae or the tract On the Letters by Chrabr the Monk, it too undoubtedly deserves a thorough philological analysis.
Since A. Giambelluca Kossova has undermined the theory that considered the Sevast’janov copy to represent a supposed first authorial redaction, and has at the same time argued for the perfectly homogenous character of the tradition, there are all the necessary premises for carrying out a dispassionate study of the entire manuscript documentation. The first question to be addressed regards the stemmatic position held by the Sevast’janov copy within the whole tradition of the text, that is whether beyond its highly idiosyncratic physiognomy it is possible to define its genealogical relationship to the rest of the tradition. And what relationship exists between the two major groups, Serbian and Novgorodian? And what is the text-critical value of the copy published by Sreznevskij?
Finally, considering the philological questions raised by the Eulogy of Constantine against the backdrop of Cyrillomethodian literature as a whole, the article aims to highlight the similarities and differences in the history of the tradition of this text with respect to other Cyrillomethodian works, beginning with the Panegyric of Constantine and Methodius.
Nataliya Kardanova
Pushkin and Ariosto: The Renaissance heroic poem in Russian (The translation of an extract of Orlando furioso)
The literary translations by Pushkin, Batjushkov (and others) of an extract of Orlando Furioso by Ariosto have already been analysed by Italian and Russian literature critics (articles by A. Biolato Mioni, R. Gorochova). The intertextual relationships between Orlando Furioso and Ruslan and Ljudmila have also been analysed. The aim of this speech is an attempt to study the poetic phraseology of Pushkin and Ariosto with particular regard to the language of courtly love. In my opinion, a contrastive approach of this kind could prove useful, considering the relevance of Pushkin’s interpretation of an Italian text belonging to a genre and lyrical traditon which was new in Russian poetic culture.
Barbara Lomagistro
Postanak i rayvoj ćirilskog minuskulnog pisma
Predmet je ovog priloga razmatranje historijskog i paleografskog razvoja majuskulne ćirilice, počevši od početka XIV stoljeća, a ispitivanje načina po kome je na nju utjecalo dokumentarno, cancelarijsko i obično (svakidnevno) pismo. U prilogu tome se prethodno opisuju ove oznake a daje se shematsku podjelu raznih vrsta pisama odgovarajućim navedenim oznacima. Polazeći od toga se vidi kako je utjecaj ovih pisama uzrokovao progresivan prijelom bilinearnog sistema pisanja majuskulnog (ustavnog) pisma dok se stabla ili drugi bitni dijelovi slova produžavaju ispod osnovne crte ili u gornji prostor. Ova vrsta pisma, koju možemo nazvati "praminuskula", najprije se javlja u zapisima i uopće u svakidnevnu nivou pisanja pa teško prodire u knjižnu upotrebu. Razlog toga je u samom pojmu knjižnog pisma slavenskih pisara i čitatelja: knjižno ćirilsko pismo je nastalo s prilikom prijevoda Svetog pisma pa moralo biti svečno, kaligrafsko i, u suštini, majuskulno, isto tako kako je bila biblejska ili liturgijska majuskula u Bizantu.
Zbog toga, pokušajući da upotrebljavaju minuskulno pismo i za knjige, slavenski pisari se staraju da ovo još grubo pismo preoblikuju u više kaligrafski izgled. S druge strane, težnja k grafijsku arhaizmu ne može dugo izdržati jer je, u nezaustavljivom razvojnom procesu ustavnog majuskulnog pisma preko XIV i XVI st., nekoliko slova promijenilo ocrtavanje. Svjedočanstva su ovog složenog razvoja oskudna ali, počevši od kraja XVI st., u rezultatu opširnije rasprostranjenosti pisane prosvjete koja uzrokuje i istakne brzopisne težnje u pisarskoj djelatnosti, možemo konstatirati da se pravi tip minuskulnog pisma udomaći i u knjižnoj upotrebi. U prilogu se također ispituje razne načine i odnosnu kronologiju ovog procesa po cjeloj ćirilskoj sredini, bilo slavenskoj bilo rumunjskoj.
Nicoletta Marcialis
О “компилятивности” церковнославянской письменной традиции (проблема чужого текста)
Ответ Ивана Грозного Яну Рокыте, равно как и все творчество царя, давно обратил на себя внимание своей языковой яркостью, традиционно связанной с незаурядностью личности царя. Анализ произведения показывает, однако, что стилистическое варьирование (вплоть до самых грубых нападков) обусловленно языком используемых источников, которыми царь умело оперирует, пересказывая их от себя (за исключением отрывков из Евангелия или Апостолов и богослужебных песнопений, которые воспроизводятся дословно). Интересно при этом, что в Ответе, как и во всей доктринально-полемической московской литературе XVI века (прежде всего в анти-иконоборческой: Иосиф Волоцкий, Максим Грек, Арсений, Зиновий Отенский и т.д.), при полном совпадении аргументации, никогда не приводятся отрывки из чужих текстов (исключение составляет текст Максима Грека, якобы воспроизводящий главу Просветителя, но авторство Максима отнюдь не доказано). И так, компилятивность, характерная для церковнославянской письменной традиции, является чуждой полемическому жанру. Использование чужого текста по-разному регламентируется на разных участках литературного пространства, и обращение с чужим текстом может, наряду с языковым регистром, выступать как один из параметров, по которым определяется литературный “жанр”.
Adalgisa Mingati
The society tale in the early work of V. F. Odoevskij (the 1820’s): typological characteristics and topical themes
The topic of the present paper is a relatively neglected area of Odoevskij’s narrative work: the society tale (svetskaja povest’). As is well-known, in the 1830’s the society tale represented a real workshop in which writers experimented with topical themes and narrative techniques that would undergo further development during the great era of realism. In particular, the svetskaja povest’ as its roots in the literature of the 1820’s, when the need for greater realism in the construction of characters and plots began to come to the fore in Russian prose. This was often in sharp contrast to the traditional fiction of the time, mostly characterized by sentimental, romantic literary clichés.
In his seminal monograph devoted to the life and work of Odoevskij, P. Sakulin already pointed out how the tales written by the Russian author during the period of his artistic maturity, his “Petersburg period” (including the famous Princess Mimi, 1834, and Princess Zizi, 1839), drew heavily on the early fictional experiences of his “Moscow period”, which witnessed the foundation of the Society of Ljubomudry (‘Wisdom lovers’) and the publication of the “Mnemosina” almanac (1824-25). The literary début of Odoevskij (“the Griboedov of fiction”, as Sakulin called him) was indeed characterised by an intense and varied literary activity, the fruits of which are mostly unknown to the modern reader, given that, after their first publication in the major journals of the time, these works have never been published again, either during the author’s lifetime or posthumously.
Even if not always perfect from an artistic point of view, Odoevskij’s early works are of considerable historical and literary interest, because they reflect the intense philosophical and cultural debate of the time. In these tales, which are to be regarded as prototypes of Odoevskij's later narrative works, the author chose as the target of his criticism the corrupt behaviour of the Russian high society of the time and the ignorance of its members, against which he set a young character, a typical romantic hero, endowed with integrity, intelligence and sensitivity, but doomed to be crushed by the evil of that environment.
In this study a narratological approach has been adopted, aimed at identifying the main compositional mechanisms of these original narratives and the literary models they draw on. This research also highlights the ideological-cultural roots of Odoevskij’s society tale, which, on the one hand, relates back to the satirical tradition of late-classicistic Russian comedy, and on the other hand, is a direct manifestation of the humanistic-Renaissance ideals that moulded young Odoevskij.
Giovanna Moracci
К вопросу о месте истории в науках о литературе
В мировом литературоведении компаратистика давно принята, как особо плодотворный подход к пониманию литературного материала. Её методика позволяет бросить свет на малоизученные или не вполне ясно выделенные периоды, произведения, выявить забытых авторов. Она с неизбежностью ставит под вопрос традиционные истории литературы.
Итальянские слависты давно обратили внимание на этот вопрос. В частности, на конгрессе славистов 1999 г. итальянские специалисты по славянским литературам посвятили свои работы проблеме периодизации.
Кроме пересмотра периодизации, компаратистика использует изучение литературных жанров для сбора новых данных о литературной эволюции. На этом фоне мой доклад принимает во внимание проблему соотношения понятий "история" и "литература". В России эти категории были связаны, начиная с появления "новых" литературных жанров. Тогда "история" являлась или 1) сюжетом литературных произведений (трагедий, драм, поэм), или 2) организующим принципом первых нарративов национальных событий. В качестве средства решения поставленных проблем предлагаются материалы современной дискуссии о природе историографии.
Larisa Poutsileva
Белорусская поэзия между Польским Королевством и Российской Империей: поиски национальной идентнчности
Для белорусов, в течение долгого времени разделённых границами разных государств, проблема национального языка, с которой тесно связана и проблема национальной идентичности, в течение столетий оставалась одной из наиболее важных.
Основы поэтического мироощущения белорусов формировались в течение длительного исторического периода, связанного с существованием таких государств как Великое Княжество Литовское, Речь Посполитая и Российская империя. Благодаря вековому «сосуществованию» с разными народами в белорусской поэзии тесно переплелись культурные традиции славянского православного Востока и славянского католического Запада, что обусловило в белорусской поэзии терпимость религиозную и лингвистическую. Полилингвизм (белорусский, польский, русский, литовский языки) стал одной из характерных черт творчества белорусских поэтов современной эпохи, таких как Ян Чачот, Ян Барщевский, Янка Купала, Максим Богданович.
В условиях иностранного господства с почти полностью полонизированной аристократией и новой русифицированной буржуазией хранителем поэтических традиций остался белорусский крестьянин. В связи с этим в период становления современного белорусского литературного языка на рубеже ХIХ и ХХ веков в поэзии литературного возрождения, группировавшегося вокруг «Нашае Нiвы» и Беларускага Выдавецкага Таварыства, преобладают мотивы и образы народной поэзии, отсутствуют элементы поэтического авангарда. Более того, в условиях наличия двух классов чуждых собственной культуре и языку движение культурного возрождения, в которое белорусская поэзия внесла богатый вклад, приобретает характер не только националистический, но и социал-демократический. Поиски национальной идентичности белорусского народа неразрывно связаны со стремлением к политическому самоопределению и социальной справедливости.
Giorgetta Revelli
Apocalypse and Anti-utopia in Russian Symbolism: Valerij Brjusov
Gloomy pessimism and a sense of passive resignation in the face of imminent epoch-making upheavals which presage the end of the world are the themes which most clearly characterise Russian symbolist compositions. Brjusov expresses these dark forebodings with particular vigour in his poetry through images and symbols that recall descriptions in St. John’s Revelation (or Apocalypse), and in many fantastic-utopian tales where the poet expresses his critical observations about a society which in future will inevitably be dominated by science and technology. In these tales the author presages man’s inability to have control over such new instruments and imagines a rebellion by machines. Some aspects of these tales would later be found in the work of Zamjatin, Pil’njak and other Russian authors.