Geum.ru

Совестью

Вид материалаКнига

Содержание


День седь­мой
Подобный материал:
1   ...   27   28   29   30   31   32   33   34   ...   44
ДЕНЬ СЕДЬ­МОЙ


По­сре­ди ночи Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич про­снул­ся в хо­лод­ном по­ту и со стра­хом про­вел ла­до­нью се­бе по гу­бам... Ла­донь бы­ла су­ха. Он еще раз про­вел ла­до­нью по гу­бам и сно­ва убе­дил­ся, что на гу­бах нет кро­ви. За­тем ос­то­рож­но, что­бы не под­твер­дить худ­ше­го, об­ли­зал язы­ком гу­бы, но и тут ни­ка­кой кро­ви не об­на­ру­жил.

Явив­ший­ся к не­му ночной страх все ни­как не про­хо­дил, хо­тя он и уго­ва­ри­вал се­бя, что это сон, сон..., что это во сне бы­ли во­круг врачи в бе­лых ха­ла­тах, у ко­то­рых и под­слу­шал он о кро­ви: мол, ес­ли начнет каш­лять кро­вью, то все, то­гда ко­нец — то­гда чахот­ка, ско­ро­течная чахот­ка и смерть. Это там, во сне, бо­ял­ся он вдруг каш­ля­нуть и по­сле каш­ля об­на­ру­жить у се­бя на гу­бах кровь. Ему, мальчиш­ке, очень хо­те­лось жить. А врачи стоя­ли во­круг и буд­то жда­ли вот это­го его по­след­не­го каш­ля с кро­вью. И он бо­ял­ся ше­вель­нуть­ся, глот­нуть воз­ду­ха, но все-та­ки за­каш­лял­ся и по­сле это­го и ощу­тил у се­бя во рту не­при­вычный слад­ко­ва­то-со­ле­ный вкус. А там, про­ве­дя по гу­бам ла­до­нью, уви­дел у се­бя на ла­до­ни гус­той ма­зок кро­ви... Это бы­ла смерть, как го­во­ри­ли врачи...

Во сне его смерть бы­ла жи­вой, на­стоя­щей, с ко­сой, но не в бе­лом са­ва­не, а в чем-то дру­гом, и без глаз, без рук, но бы­ла и жда­ла его, Коль­ку За­ва­руе­ва...

... Это сон, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, сон... Ус­по­кой­ся ра­ди бо­га. Да и был ты там, в этом сне, не са­мим со­бой, не Жор­кой Со­ко­ло­вым, нет, а Коль­кой За­ва­руе­вым, ко­то­рый жил у них в до­ме в со­сед­нем подъ­ез­де...

Отец Коль­ки был шо­фе­ром и во­зил на лег­ко­вой ма­ши­не "эм­ке" ка­кое-то боль­шое началь­ст­во. И они, мальчиш­ки, за­ви­до­ва­ли это­му Коль­ке За­ва­руе­ву.

Коль­ка учил­ся с ним в од­ном клас­се и был ти­хим, при­леж­ным и очень чес­т­ным. Он ни­ко­гда не про­да­вал дру­зей, но ни­ко­гда и не на­вя­зы­вал свою друж­бу. Они си­де­ли с Коль­кой за од­ной пар­той, и вот как раз во вре­мя уро­ка Коль­ка За­ва­ру­ев и начал каш­лять... Каш­лял он дол­го, тя­же­ло, буд­то ни­как не мог от­каш­лять из се­бя что-то ме­шав­шее ему, си­дев­шее где-то глу­бо­ко-глу­бо­ко у не­го внут­ри. Но по­том от­каш­лял­ся и за­молк. К Коль­ке по­до­шла ми­лая Ма­рия Ива­нов­на, та са­мая Ма­рия Ива­нов­на, ко­то­рая вы­де­ля­ла Юрочку Со­ко­ло­ва за его чис­тень­кий во­рот­ничок, и вы­тер­ла Коль­ке За­ва­руе­ву гу­бы сво­им на­крах­ма­лен­ным плат­ком. И Жор­ка Со­ко­лов за­пом­нил на всю жизнь этот бе­ло­снеж­ный пла­ток и яр­кий след кро­ви, ос­тав­шей­ся на плат­ке... Эта кровь толь­ко что бы­ла у Коль­ки За­ва­руе­ва на гу­бах... По­том ми­лая Ма­рия Ива­нов­на да­ла Коль­ке по­пить во­ды, и он со­всем ус­по­ко­ил­ся и ти­хо до­си­дел до кон­ца уро­ка.

А по­том Коль­ка с ни­ми боль­ше не учил­ся. Го­во­ри­ли, что его от­пра­ви­ли в лес­ной ту­бер­ку­лез­ный са­на­то­рий и что там вро­де бы бы­ло ему хо­ро­шо. Но слы­шал то­гда Жор­ка Со­ко­лов от взрос­лых лю­дей и дру­гое, буд­то за Коль­кой За­ва­руе­вым, за этим смерт­ни­ком по пя­там хо­дит са­ма смерть, по­то­му что у Коль­ки За­ва­руе­ва ту­бер­ку­лез­-чахот­ка... Вы­жи­вет ли? Да как вы­жить те­перь вот при та­кой пи­ще, ко­гда по кар­точкам, считай, боль­ше ничего, кро­ме трех­сот грам­мов хле­ба, и не вы­да­ют... Ес­ли толь­ко там, в са­на­то­рии...

И сейчас, ночью, по­сле страш­но­го сна, ко­гда смерть­-чахот­ка при­шла за Со­ко­ло­вым-За­ва­руе­вым, за мальчиш­кой-школь­ни­ком, и ко­гда се­го­дняш­ний Со­ко­лов все-та­ки убе­дил се­бя, что все страш­ное бы­ло толь­ко во сне, он, на­ко­нец, вспом­нил, что Коль­ка вы­жил, вы­здо­ро­вел, но ос­тал­ся та­ким же ху­дым, про­зрачным, как го­во­ри­ла жор­ки­на мать о та­ких вот ху­дых ре­бя­тиш­ках...

Да-да, он встре­тил по­том Коль­ку, уже взрос­ло­го чело­ве­ка... Коль­ка доучил­ся в шко­ле, окончил тех­ни­кум и ра­бо­тал на ка­кой-то за­кры­той фир­ме. У не­го бы­ла се­мья, бы­ли де­ти... Да-да, Со­ко­лов вспом­нил сейчас эту встречу, случай­ную встречу на ули­це Мо­ск­вы. Они уз­на­ли друг дру­га, об­ра­до­ва­лись. Со­ко­лов, уви­дев Коль­ку За­ва­руе­ва, ос­та­но­вил­ся, буд­то ос­тол­бе­нел... На­до же — Коль­ка! От­ку­да? С то­го све­та?... А Коль­ка сто­ял пе­ред ним из­ви­ни­тель­но, слов­но ви­но­ва­тый в том, что внес в ду­шу встре­тив­ше­го­ся ему чело­ве­ка ка­кую-то сму­ту... Да-да, эта па­мять вер­ну­лась сейчас к Со­ко­ло­ву по­сле страш­но­го сна-смер­ти...

...Гос­по­ди Бо­же мой! И на­до же та­ко­му при­снить­ся, что не ты сам в этом сне, а на мес­те дру­го­го... Ну, сла­ва бо­гу, хоть все хо­ро­шо обош­лось...

...А почему кровь во сне бы­ла слад­ко-со­ле­ной на вкус?... Со­ко­лов начал бы­ло вспо­ми­нать, ко­гда и где дос­та­ва­лось ему про­бо­вать на вкус кровь, свою соб­ст­вен­ную, из ра­ны, но так и не вспом­нил... И сно­ва он по­гру­зил­ся в тя­же­лую тьму ночно­го сна...

И сно­ва во сне на­стойчиво яви­лось к не­му его дет­ст­во, дав­но ос­тав­лен­ное им, ка­за­лось, без вся­кой па­мя­ти то­му мо­с­ков­ско­му дво­ру, где они с ма­те­рью жи­ли в под­ва­ле с кро­хот­ным окон­цем на шар­кав­шие ми­мо чужие га­ло­ши. И сно­ва это дет­ст­во, как толь­ко что с Коль­кой За­ва­руе­вым, яви­лось к не­му под чужим име­нем...

Те­перь он ви­дел свое ок­но... Нет, не то окон­це из под­ва­ла к клочку ску­по­го све­та — он ви­дел их­нее ок­но в боль­шой ком­на­те, ко­то­рую они по­лучили уже по­том, по­сле вой­ны. Он ви­дел это ок­но ос­ве­щен­ное сол­нечным за­ка­том, ви­дел от­кры­тую фор­точку, и из этой фор­точки вы­гля­ды­ва­ла почему-то не его мать, а Бер­та Бо­ри­сов­на Бер­ман и на весь двор гром­ко кричала: "То­ма! Аля! Обе­дать!" И она кричала это ему. И он, почему-то уже не Жор­ка Со­ко­лов, а Том­ка Бер­ман, шел к се­бе до­мой, в свою свет­лую ком­на­ту, с боль­шим ок­ном на за­хо­дя­щее солн­це... Но почему-то ок­но их­ней ком­на­ты на этот раз бы­ло за­ве­ше­но тя­же­лой што­рой, как во вре­мя вой­ны, буд­то для све­то­мас­ки­ров­ки, и через эту све­то­мас­ки­ров­ку в ком­на­ту про­би­вал­ся толь­ко узень­кий лучик дро­жав­ше­го све­та. И Со­ко­лов чув­ст­во­вал се­бя сейчас, как там, в под­ва­ле, ку­да свет дру­гой раз и не по­па­дал со­всем... И в ка­ж­дом уг­лу это­го тре­вож­но­го по­лу­мра­ка жи­ла сейчас ка­кая-то страш­ная бе­да-бе­зыс­ход­ность, и кто-то го­ло­сом этой бе­ды стро­го объ­яс­нял ему, что в шко­лу он боль­ше не пой­дет, что порт­фель и учеб­ни­ки на­до от­дать Се­ре­же Мо­ро­зо­ву, что­бы тот от­нес их в шко­лу и пе­ре­дал ко­му-ни­будь дру­го­му, и что все ос­таль­ное, что есть у не­го, боль­ше ему ни­ко­гда не при­го­дит­ся и что об этом то­же на­до по­бес­по­ко­ить­ся и то­же ку­да-то все это уст­ро­ить, что­бы ничего не ос­та­ва­лось здесь ва­лять­ся по­сле то­го, как его, Том­ки Бер­ман, здесь боль­ше не бу­дет...

... Ку­да его от­сю­да? Зачем? ... Ведь они еще толь­ко-толь­ко пе­ре­еха­ли в эту свет­лую, про­сто­рную ком­на­ту... Нет, он не хо­тел от­да­вать свой порт­фель, свои кни­ги, тет­ра­ди, не хо­тел от­да­вать ничего, что бы­ло у не­го сво­его, и не по­то­му, что был жад­ным, нет — он не хо­тел от­да­вать все­го это­го, как не хо­тят рас­ста­вать­ся с жиз­нью... И вот тут-то и до­хо­ди­ло до не­го, что у не­го от­би­ра­ют не порт­фель, не тет­ра­ди и не эту ком­на­ту — что у не­го от­би­ра­ют жизнь... Он кричал, бил­ся, но его креп­ко дер­жа­ли чьи-то ле­дя­ные ру­ки... Нет! Нет! Нет!... Он не хо­тел уми­рать. Он хо­тел жить!.. Но кто-то ле­дя­ным го­ло­сом с без­ду­ши­ем мет­ро­но­ма по­вто­рял ему раз за ра­зом:

— То­ма Бер­ман, ты все рав­но ум­решь... у те­бя не­из­лечимая бо­лезнь... у те­бя рак кро­ви... ты все рав­но ум­решь..._

— Нет! Нет! Нет! — орал Жор­ка Со­ко­лов во сне.

... Гос­по­ди! И за что се­го­дня та­кие стра­хи?.. На­вер­ное, не толь­ко во сне орал — на­вер­ное, и вслух то­же орал... Со­ко­лов при­слу­шал­ся, не раз­бу­дил ли он сво­им воз­мож­ным кри­ком Мо­ро­зо­ва... Но в до­ме бы­ла ти­ши­на глу­хой осен­ней ночи. И эта не­мая ти­ши­на слов­но жда­ла его, что­бы опять по­гру­зить в сон, за­ста­вить за­быть­ся, а там опять под­верг­нуть его очеред­но­му страш­но­му ис­пы­та­нию.

Со­ко­лов бо­ял­ся за­снуть и ста­рал­ся все даль­ше и даль­ше вспо­ми­нать толь­ко что явив­шую­ся ему во сне То­му Бер­ман, умер­шую еще в дет­ст­ве от бе­ло­кро­вия... И ему вспом­ни­лось почему-то ее крас­ное, в го­ро­шек, ли­ня­лое пла­тье, ко­то­рое она но­си­ла, ка­за­лось, все вре­мя... Вспом­ни­лись ее чер­ные, вью­щие­ся во­ло­сы, под­ни­мав­шие­ся по обе сто­ро­ны ли­ца вол­на­ми кру­тых за­вит­ков. Он вспом­нил ее боль­шой рот и тол­стые гу­бы, а сле­дом, по этим гу­бам и по это­му боль­шо­му рту, вспом­нил и Бер­ту Бо­ри­сов­ну Бер­ман, мать То­мы, ту са­мую Бер­ту Бо­ри­сов­ну, муж ко­то­рой, дя­дя На­тан, де­ли­кат­но так, ин­тел­ли­гент­но, отчиты­вал их за то, что они бе­га­ли по зе­ле­но­му га­зо­ну и мя­ли там тра­ву... Со­ко­лов вспом­нил со­ло­мен­ную шля­пу дя­ди На­та­на и его не гну­щую­ся по­сле вой­ны но­гу. Вспом­нил и боль­шие-боль­шие и очень гру­ст­ные гла­за са­мой Бер­ты Бо­ри­сов­ны...

Даль­ше ничего вспом­нить ему здесь не уда­лось. Он сно­ва почув­ст­во­вал ночную ус­та­лость и сно­ва стал кло­нить­ся ко сну...

По­том его оты­ска­ло ду­ло тя­же­ло­го пис­то­ле­та. Это ду­ло, как ре­зи­но­вый хо­бот, тя­ну­лось и тя­ну­лось за ним, но­ро­вя впить­ся ему в ли­цо. А он, мальчиш­ка-крош­ка, еще не по­ни­мая до кон­ца, что про­ис­хо­дит, ста­рал­ся ук­рыть­ся от это­го ду­ла-змеи за свою мать.

Мать стоя­ла ря­дом, не дви­га­лась и ни­как не спа­са­ла сы­на, а толь­ко спо­кой­но го­во­ри­ла:

— Еще ра­но, еще ра­но, еще не все дочита­ли — дочита­ют до кон­ца, то­гда уж и по­ра.

На­про­тив ма­те­ри сто­ял ка­кой-то чело­век и на вы­тя­ну­тых ру­ках дер­жал впе­ре­ди се­бя боль­шу­щий лист бу­ма­ги и по это­му лис­ту что-то читал и читал... Чело­век за­кончил читать, под­нял на лоб очки, и те­перь мать так­же спо­кой­но объ­яс­ни­ла ему:

— Ну, те­перь все...

И ду­ло-змея сно­ва по­тя­ну­лось к не­му. И он уже по­ни­мал, что его сейчас убь­ют, что сейчас гря­нет вы­стрел и его боль­ше ни­ко­гда не бу­дет на све­те. Он по­ни­мал, что не бу­дет и его ма­те­ри... Но и тут вы­ручала его свя­тая мать-за­ступ­ни­ца:

— Ничего-ничего, ско­рей бы — так легче...

И сно­ва Со­ко­лов очнул­ся ото сна в хо­лод­ном по­ту, и сно­ва дол­го объ­яс­нял сам се­бе, что это при­сни­лась ему пе­ре­сыль­ная тюрь­ма в не­боль­шом се­вер­ном го­род­ке, ко­то­рую ви­де­ли они с Мо­ро­зо­вым то­гда, в свой пер­вый охот­ничий по­ход по се­вер­ным ле­сам...

Там, в этой тюрь­ме, ко­гда-то сор­ти­ро­ва­ли при­быв­ших из раз­ных мест: од­них от­прав­ля­ли даль­ше, в ла­ге­ря, дру­гих, ко­му по­ла­га­лась выс­шая ме­ра на­ка­за­ния, рас­стре­ли­ва­ли здесь,в этой тюрь­ме... Там же, на Се­ве­ре, в глу­хой во­ло­год­ской де­ре­вуш­ке, где под­рас­тав­шие де­тиш­ки не зна­ли вку­са шо­ко­лад­ных кон­фет, и дос­тал­ся им страш­ный рас­сказ об этой пе­ре­сыль­ной тюрь­ме... Рас­ска­зы­ва­ла та са­мая про­дав­щи­ца, у ко­то­рой по не­опыт­но­сти и на­ку­пи­ли они шо­ко­лад­ных кон­фет для ме­ст­ных ре­бя­ти­шек...

Эта са­мая про­дав­щи­ца Шу­ра в вой­ну и сколь­ко-то по­сле вой­ны бы­ла мо­би­ли­зо­ва­на на ра­бо­ту в тюрь­му. Там и бы­ла она до тех пор, по­ка не сда­ли со­всем нер­вы, не вы­дер­жа­ли все­го ви­ден­но­го и слы­шан­но­го. Она ис­пол­ня­ла при тюрь­ме ка­кую-то счето­вод­ную роль, не то учетчика, не то еще ко­го-то, и обя­за­на бы­ла при­сут­ст­во­вать вни­зу, в под­ва­ле тюрь­мы, ко­гда там рас­стре­ли­ва­ли лю­дей. От этой несчас­т­ной жен­щи­ны Со­ко­лов и ус­лы­шал о том, как про­хо­ди­ли эти са­мые рас­тре­лы.

... В под­ва­ле бы­ло три чело­ве­ка: при­во­див­ший при­го­вор в ис­пол­не­ние — стре­лок, стре­ляв­ший из пис­то­ле­та в го­ло­ву, пред­ста­ви­тель тю­рем­ной ад­ми­ни­ст­ра­ции, зачиты­вав­ший по­ста­нов­ле­ние о выс­шей ме­ре на­ка­за­ния, и она, Шу­ра, еще со­всем девчуш­ка, оты­ски­вав­шая в спи­сках при­го­во­рен­ных нуж­ную фа­ми­лию и ста­вив­шая га­лочку на­про­тив той фа­ми­лии, ко­то­рая боль­ше уже не чис­ли­лась за дан­ной тюрь­мой.

Шу­ра рас­ска­зы­ва­ла, что осу­ж­ден­ных на смерть вы­во­ди­ли сю­да раз­де­ты­ми до на­га, вы­во­дил кон­вой... Да, еще, кро­ме тех тро­их, при рас­стре­ле при­сут­ст­во­вал и кон­вой — ох­ра­на на вся­кий случай. Осу­ж­ден­ным на смерть зачиты­ва­ли сло­ва при­го­во­ра и ос­тав­ля­ли три ми­ну­ты на раз­мыш­ле­ние... Пом­нит­ся, Со­ко­ло­ва, по­ра­зи­ли эти три ми­ну­ты... Зачем? Для чего они? Для жа­лоб? Для обид? Для вы­ска­зы­ва­ния, уг­роз или по­след­не­го же­ла­ния?.. Он сам не рас­спра­ши­вал ни о чем эту Шу­ру, по­ве­ст­во­вав­шую о страш­ном. Да ее и нель­зя бы­ло рас­спра­ши­вать, с ней нель­зя бы­ло за­го­ва­ри­вать на эту те­му во­об­ще — она мог­ла толь­ко са­ма вдруг что-то вспом­нить, по­то­му что это бы­ла ее боль-бо­лезнь, и бо­лезнь не по­ла­га­лось бе­ре­дить по­сто­рон­не­му чело­ве­ку.

Ус­лы­шал Со­ко­лов от Шу­ры и о том, как в са­мом кон­це вой­ны рас­стре­ли­ва­ли в этой тюрь­ме жен­щин, при­го­во­рен­ных к выс­шей ме­ре на­ка­за­ния за связь с нем­ца­ми... Бы­ли сре­ди них, по ут­вер­жде­нию рас­сказчицы-очеви­ди­цы и та­кие, ко­то­рые но­си­ли в се­бе плод, зачатый от вра­га, но все-та­ки плод, чело­ве­ка, еще не ро­див­ше­го­ся, но уже чело­ве­ка... Та­ких то­же рас­стре­ли­ва­ли в об­щем по­ряд­ке.

Эти рас­стре­лы, по рас­ска­зу Шу­ры, бы­ли са­мы­ми страш­ны­ми — ведь рас­стре­ли­ва­ли жен­щин... Бы­ли кри­ки, бы­ли ис­те­ри­ки, бы­ло все... Вот по­сле та­ких рас­стре­лов она и за­бо­ле­ла.

Со­ко­ло­ву то­гда очень хо­те­лось хоть кра­еш­ком гла­за гля­нуть на то по­ме­ще­ние, где про­ис­хо­ди­ло все это, не ук­ла­ды­вав­шее­ся в нор­маль­ное соз­на­ние, где вы­стре­лом из пис­то­ле­та, точным, уве­рен­ным, об­ры­ва­лась толь­ко что жив­шая, и пусть да­же пре­ступ­ная по нор­мам то­го вре­ме­ни, жизнь... Но по­смот­реть тюрь­му из­нут­ри не по­лучилось.

Эта пе­ре­сыль­ная тюрь­ма и рас­стре­лы жен­щин за со­жи­тель­ст­во с нем­ца­ми дол­го не да­ва­ли ему по­коя, мучали, про­си­лись на бу­ма­гу. Пом­нит­ся, он пы­тал­ся что-то на­бро­сать в сти­хах — сти­хи-то он то­же по­пи­сы­вал, прав­да, ни­ко­му не по­ка­зы­вал, как Мо­ро­зов, но по­пи­сы­вал. И бы­ли то­гда на­пи­са­ны у не­го строчки, ко­то­рые и сейчас пом­ни­лись ему:


При­го­во­ра сло­ва су­ро­вые,

Три ми­ну­ты на раз­мыш­ле­ние...

И ва­ли­лись они бес­тол­ко­вые

В кри­ках, сто­нах, сле­зах, про­ще­нии...

Я не знаю, ку­да по­том их —

Не­дос­лу­шан­ным был рас­сказ.

Мне пле­ва­ли в гла­за по­том­ки

За убий­ст­во смот­рев­ших глаз...


Боль­ше­го Со­ко­лов те­перь не пом­нил, да и сейчас, по­сле это­го страш­но­го сна, где он вме­сте с ма­те­рью ока­зал­ся в той са­мой тюрь­ме, в том са­мом под­ва­ле, пе­ред тем са­мым при­го­во­ром су­да к выс­шей ме­ре на­ка­за­ния, ему бы­ло все еще не до вос­по­ми­на­ний сво­их преж­них по­этичес­ких уп­раж­не­ний.

И там, в под­ва­ле, на рас­стре­ле, он был ря­дом со сво­ей ма­те­рью опять не Жор­кой Со­ко­ло­вым, нет, а Вов­кой-нем­цем. И се­бя там со сто­ро­ны он ви­дел почему-то ма­лень­ким, го­ло­ва­стень­ким, ра­хи­тичным Вов­кой... Это он, Вов­ка пря­тал­ся за мать, пря­тал­ся, ста­ра­ясь за­крыть­ся ма­те­рью от ду­ла-змеи, не­су­ще­го смерть...

Вов­ка то­же жил у них в до­ме. Мать его то­же бы­ла убор­щи­цей, как и мать Жор­ки Со­ко­ло­ва, и то­же бы­ла ти­хая и до­б­рая. И зва­ли ее те­тя Па­ня. И фа­ми­лия у нее бы­ла — Кры­ло­ва. И Со­ко­лов вспом­нил сейчас эту те­тю Па­ню Кры­ло­ву, вспом­нил ее де­ти­шек, вспом­нил ее стар­шую дочку — толь­ко ни­как не мог вспом­нить, как ее зва­ли. Вспом­нил и са­мо­го млад­шень­ко­го — Са­шень­ку, бо­лез­нен­но­го, си­нюш­но­го... И ко­нечно, еще Вов­ка, Вов­ка — не­мец...

Кто уж и зачем пус­тил этот слух-раз­го­вор по до­му?.. Прав­да, ни­кто вро­де бы его и не под­дер­жи­вал, не по­нес ши­ро­ко даль­ше, но вот Со­ко­лов от­ку­да-то все-та­ки знал, мо­жет, и от сво­ей ма­те­ри, что этот Вов­ка ро­дил­ся во вре­мя вой­ны, ко­гда муж те­ти Па­ни Кры­ло­вой был на фрон­те, и ро­дил­ся он там, на ок­ку­пи­ро­ван­ной тер­ри­то­рии, и что от­цом его был ка­кой-то не­мец... "Мо­жет, и хо­ро­ший чело­век-то, — го­во­ри­ла его мать, — нем­цы-то они, по­жа­луй, то же раз­ные, как и мы рус­ские. Есть ка­кие и зве­ри, а есть, по­ди, у ко­то­рых и ду­ша долж­на быть. Ведь же­нят­ся, де­тей-то ведь то­же ро­жа­ют. А ес­ли ро­жа­ют, то, по­ди, кто из них и лю­бит свое ди­тя. А что она Па­ня — жен­щи­на, жить как-то с деть­ми и там на­до бы­ло"... Мать ни­ко­гда не осу­ж­да­ла по­ступ­ки чужих лю­дей — она все­гда ис­ка­ла им оп­рав­да­ние, и да­же са­мые, ка­за­лось бы, тяж­кие по­ступ­ки чело­ве­ка по­сле та­ко­го вот ка­са­ния их его ма­те­рью, ка­са­ния сло­вом, об­ре­та­ли для Жор­ки про­сти­тель­ные то­на и ви­на чело­ве­ка почему-то по­ти­хонь­ку и за­бы­ва­лась...

Сейчас, во сне Вов­ка-не­мец вспом­нил­ся ост­ро, боль­но... Ведь его то­же мог­ли рас­стре­лять еще не ро­ж­ден­но­го, там, в пе­ре­сыль­ной тюрь­ме, в не­боль­шом се­вер­ном го­род­ке, ко­то­рый встре­тил­ся ко­гда-то Со­ко­ло­ву и Мо­ро­зо­ву на их­нем пер­вом се­вер­ном пу­ти-пу­те­ше­ст­вии... Мог­ли рас­стре­лять, мог­ли убить... И на­до же, как со­шлось! Вот эта па­мять го­род­ка, вот этот рас­сказ про­дав­щи­цы Шу­ры и вот этот Вов­ка-не­мец. И на мес­те Вов­ки-нем­ца он, Со­ко­лов, и его оты­ски­ва­ло ду­ло пис­то­ле­та.

...Нет, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, что-то стряс­лось с то­бой, что-то про­изош­ло. То ли что-то ло­ма­ет­ся на­все­гда, то ли ис­прав­ля­ет­ся к лучше­му, ес­ли при­ви­дил­ся те­бе се­го­дня, и пусть да­же во сне, твой мо­с­ков­ский двор, двор твое­го дет­ст­ва... "Вы­здо­рав­ли­ва­ет — вы­здо­рав­ли­ва­ет чело­век, — ска­зал бы обя­за­тель­но Сер­гей Мо­ро­зов сейчас по это­му по­во­ду. — Вы­здо­рав­ли­ва­ет, ес­ли дет­ст­во к не­му па­мя­тью на по­мощь при­хо­дит..." Но па­мять-то эта ока­за­лась тя­же­лой для Со­ко­ло­ва. Его сейчас ле­гонь­ко по­тря­сы­ва­ло нерв­ной дро­жью и он, как на спа­се­ние, по­гля­ды­вал на ок­но, за ко­то­рым начинал про­би­вать­ся рас­свет...

...Ско­рей бы свет, ско­рей бы ут­ро, ско­рей бы уш­ла эта ночь. Ведь сно­ва опус­тишь­ся в сон и сно­ва явят­ся к те­бе ка­кие-ни­будь но­вые стра­хи...

До ут­ра, до рас­све­та Со­ко­лов все-та­ки не под­дал­ся сну, а вот так до­ле­жал в по­сте­ли, гля­дя на ок­но, а с рас­све­том встал и, при­хва­тив удочку, вы­брал­ся из до­ма.

Он шел к ре­ке. К той са­мой ре­ке, ко­то­рую пе­ре­хо­ди­ли они по мос­тку, ко­гда на­прав­ля­лись в Мерт­вую де­рев­ню с не­за­бы­той людь­ми часо­вен­кой и с чудес­ным, еще жи­вым озе­ром. Он шел ми­мо клад­би­ща, где ря­дом, плечом к плечу це­лой ар­ми­ей ле­жа­ла в зем­ле се­мья рус­ских лю­дей Ге­ра­си­мо­вых. У ре­ки, воз­ле мос­та, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич вспом­нил, что кро­ме удочки не взял с со­бой боль­ше ничего — у не­го не бы­ло с со­бой да­же чер­вей. Ка­ко­го-то за­мо­рен­но­го чер­вя он, на­ко­нец, ра­зы­скал под упав­шим де­ре­вом, но ло­вить ры­бу по­сле этой тя­же­лой ночи так и не смог. В кон­це кон­цов он со­брал свою снасть и, не зная, ку­да даль­ше деть се­бя, по­брел об­рат­но к до­му. И вот так, почти не от­мечая ничего во­круг, как-то ока­зал­ся на клад­би­ще воз­ле тех са­мых Ге­ра­си­мо­вых, без­вре­мен­но ушед­ших в свою род­ную зем­лю...

Он сто­ял воз­ле не­дав­но по­кра­шен­ной ог­рад­ки и то ли про се­бя, то ли вслух по­вто­рял име­на, оз­начен­ные над мо­гиль­ны­ми хол­ми­ка­ми... Ге­ра­си­мов Ми­ха­ил Пет­ро­вич... Ге­ра­си­мов Вик­тор Ми­хай­ло­вич... Ге­ра­си­мов Петр Ми­хай­ло­вич...

Он не ус­пел еще по­кло­нить­ся всем, по­ко­ив­шим­ся за этой мо­гиль­ной ог­ра­дой, как почув­ст­во­вал, что здесь, на клад­би­ще, он не один... Он опас­ли­во под­нял го­ло­ву и тут же на миг встре­тил гла­за чело­ве­ка...

Чело­век по­доб­рал что-то с зем­ли воз­ле мо­гиль­ной ог­рад­ки, с про­ти­во­по­лож­ной от Со­ко­ло­ва сто­ро­ны, су­нул это по­доб­ран­ное в нечто схо­жее с рва­ным рюк­за­ком и ко­ро­бом-ко­ше­лем од­но­вре­мен­но, вы­пря­мил­ся, встре­тил­ся на миг гла­за­ми с Со­ко­ло­вым и, как ди­кий лес­ной зверь, боя­щий­ся взгля­да чело­ве­ка, тут же от­вел в сто­ро­ну гла­за и, не про­из­не­ся ни зву­ка, скрыл­ся в мо­ло­дой со­сно­вой по­рос­ли.

По­след­нее, что от­ме­тил для се­бя Со­ко­лов, это боль­шу­щий нож в ру­ке у стран­но­го не­зна­ком­ца... По­сле се­го­дняш­них снов и прочей на­пас­ти, ко­то­рая ка­рау­ли­ла его все по­след­нее вре­мя и уже ус­пе­ла по­тре­пать его нер­вы, Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича за­тряс­ло тут ле­дя­ной дро­жью. Он дол­го не мог ос­та­но­вить эту дрожь, а ко­гда ос­та­но­вил, не­мно­го ус­по­ко­ил­ся, то по­пы­тал­ся оце­нить об­ста­нов­ку... От­ку­да здесь ран­ним ут­ром, по­сре­ди ту­ма­на, на клад­би­ще чело­век да еще в точно та­кой же спе­цов­ке, ка­кую вы­да­ют толь­ко зэ­кам по ла­ге­рям?.. Тем­ные шта­ны, тем­ная курт­ка, а на го­ло­ве, и то­же не по ме­ст­ным при­вычкам, ка­кая-то шапчон­ка: не то за­сти­ран­ный бе­рет, не то по­же­ван­ная тю­бе­тей­ка... Мо­жет, ка­кой бег­лый? Да и гла­за, взгляд боль­ной, ис­пу­гав­ший­ся встречи с ним, с Со­ко­ло­вым, с чело­ве­ком, эдесь, на клад­би­ще... А при чем тут ко­роб-ко­шель? И нож в ру­ке?

Но­вая страш­ная до­гад­ка по­се­ти­ла Со­ко­ло­ва: здесь, на клад­би­ще, сре­ди бе­лых мхов клад­би­щен­ско­го бо­ра, вро­де бы и ви­дел он гри­бы... Да-да, вро­де бы бы­ли здесь гри­бы-бо­ро­ви­ки в тот раз, ко­гда они за­хо­ди­ли сю­да с Мо­ро­зо­вым, да вро­де бы и те­перь, по пу­ти встречал он тем­но-ко­ричне­вые шля­пы бе­лых гри­бов... Но ду­мать о гри­бе, как о гри­бе на клад­би­ще Со­ко­лов не мог по сво­ей пра­во­слав­ной пси­хо­ло­гии. Все, что бы­ло на клад­би­ще, ни­как не мог­ло быть ма­те­риа­ли­зо­ва­но для лю­дей, ос­та­вав­ших­ся жить — все при­над­ле­жа­ло здесь это­му, дру­го­му, ушед­ше­му от них ми­ру, все это бы­ло толь­ко для них, для упо­ко­ив­ших­ся в зем­ле. С клад­би­ща ни­ко­гда ничего не при­но­си­ли до­мой, ничего не бра­ли от­сю­да на па­мять. Сю­да мож­но бы­ло толь­ко при­но­сить и ос­тав­лять тут на­все­гда...