Geum.ru

Совестью

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   25   26   27   28   29   30   31   32   ...   44

Мо­ро­зо­ву не на­до бы­ло ис­кать от­ве­та на эти страш­ные во­про­сы. Он, не за­гля­ды­вая впе­ред, знал этот жут­кий путь от чис­то­ты к мер­зо­сти пья­ной жиз­ни – он все­гда пом­нил зна­ко­мую ему по та­ко­му же вот чис­то­му началу судь­бу та­кой же вот свет­лой и чес­т­ной в сво­ей юной жиз­ни девчуш­ки, ко­то­рая и по сей день, по­ди, еще жи­вет-мы­ка­ет­ся со­всем не­да­ле­ко от этих мест...

...Бы­ло это в 196­5­году. Он то­гда ос­та­вил ра­бо­ту ин­же­не­ра и по­се­лил­ся в ле­су – стал пи­сать, за­нял­ся лес­ны­ми про­мыс­ла­ми. Он жил в ле­су, при­хо­дил к лю­дям толь­ко за про­дук­та­ми, за почтой, а еще за­гля­ды­вал в биб­лио­те­ку, где и ра­бо­та­ла чудес­ная девчуш­ка не­опи­суе­мой кра­со­ты. Мо­ро­зов был мно­го стар­ше ее, а по­то­му ни о ка­ких чув­ст­вах, кро­ме чув­ст­ва бла­го­дар­но­сти за встречу с кра­со­той, для не­го не мог­ло быть и речи. Да они бы­ли почти и не зна­ко­мы. Про­сто он пом­нил эту зем­ную кра­со­ту в сво­ей из­буш­ке ры­ба­ка и охот­ни­ка-про­мы­сло­ви­ка, пом­нил, и от этой па­мя­ти ему бы­ло вро­де бы свет­лей...

Но как-то к Мо­ро­зо­ву в из­буш­ку при­шел его друг-ры­бак и, пе­речис­ляя все де­ре­вен­ские со­бы­тия, упо­мя­нул и имя кра­са­ви­цы-биб­лио­те­кар­ши: "мол, Лен­ка-то, что в биб­лио­те­ке, вы­шла за­муж..." ­– "За ко­го?" — не­ожи­дан­но вы­рва­лось у Мо­ро­зо­ва. – "За та­ко­го-то", – от­ве­тил гость, и Мо­ро­зо­ву ста­ло страш­но... Му­жа биб­лио­те­кар­ши он – знал знал толь­ко с худ­шей сто­ро­ны. Точно так зна­ли его и дру­гие. Уго­лов­ник, пья­ни­ца, из­мы­вав­ший­ся над род­ной ма­те­рью. И вдруг... "Как же так?" – сно­ва в рас­те­рян­но­сти явил­ся у Мо­ро­зо­ва во­прос... "А вот так, – был от­вет. – Ху­же бы­ва­ет, не под та­кую еще страсть кра­со­та па­да­ет... А ты зна­ешь, как Ва­си­ли­су Пре­крас­ную за Ка­щея Бес­смерт­но­го вы­да­ва­ли?.."

Тут-то и ус­лы­шал Мо­ро­зов ко­рот­кую лес­ную сказ­ку-нра­воучение, ка­кие жи­ли толь­ко в на­шем се­вер­ном ле­су...

...А бы­ло так... К от­цу Ва­си­ли­сы явил­ся Ка­щей Бес­смерт­ный со сва­та­ми. При­шли с ви­ном и к сто­лу. От сто­ла вы­го­нять не по­ло­же­но. Рас­се­лись по лав­кам, отец и кричит: "Ва­си­на (это у нас так Ва­си­ли­су по­про­сту зо­вут), да­вай са­мо­вар!" Ва­си­ли­са вы­шла к гос­тям, под­ня­ла гла­за, уви­де­ла Ка­щея и об­мер­ла со стра­ху. Убе­жа­ла к се­бе за пе­ре­го­род­ку, а гос­ти знай се­бе под­ни­ма­ют ста­ка­ны. Вре­мя ка­кое-то про­шло, отец сно­ва кличет: "Ва­си­ли­са, по­дай то-то и то-то!" От­ца не ос­лу­ша­ешь­ся, при­шлось вый­ти к сто­лу, по­дать, что про­си­ли. Вы­шла и дру­гой раз, а там и гла­за чуть под­ня­ла на страсть-Ка­щея. А там еще и еще вы­хо­ди­ла к сто­лу за ра­бо­той ка­кой. Три дня сва­ты да Ка­щей в до­ме пьян­ст­во­ва­ли, за три дня Ва­си­ли­са к стра­сти и при­вык­ла, при­смот­ре­лась. Так де­ло под ви­ни­ще-то и стол­ко­ва­ли. Так Ва­си­ли­су Пре­крас­ную за Ка­щея-страсть и от­пра­ви­ли ма­ять­ся... А ты го­во­ришь, что нель­зя так, биб­лио­те­кар­шу жа­ле­ешь. К лю­бой стра­сти приучить мож­но, ес­ли еще ви­ном под­мачивать...

Сколь­ко-то лет спус­тя по­бы­вал Мо­ро­зов в тех мес­тах, где ко­гда-то лю­бо­вал­ся кра­са­ви­цей-девчуш­кой, ра­бо­тав­шей в сель­ской биб­лио­те­ке... По­бы­вал, ос­то­рож­но спра­вил­ся, как, мол, та са­мая биб­лио­те­кар­ша жи­вет? И ус­лы­шал в от­вет то, что и ожи­дал... Му­жик ее, мол, из тю­рем не вы­ле­за­ет, пьет по-чер­но­му, ко­гда до­мой яв­ля­ет­ся. И са­ма она пьет, в биб­лио­те­ке дав­но не ра­бо­та­ет, чис­лит­ся те­перь скот­ни­цей ­– на­воз за те­ля­та­ми вы­гре­ба­ет... А де­ти?.. А что де­ти при та­ких от­цах да ма­те­рях? Пус­то все – ту­да же по­ка­тят­ся... Это был от­вет про­стой жен­щи­ны-кре­сть­ян­ки, хо­ро­шо знав­шей по преж­ней креп­кой кре­сть­ян­ской па­мя­ти, ка­кое зло, ка­кая на­пасть идет от празд­ной, страш­ной, пья­ной жиз­ни...

Так не­у­же­ли и этих девчушек, ка­кие сейчас све­том-ост­ров­ком сжа­лись сре­ди пья­ной де­рев­ни, то­же ждут страш­ные, пья­ные це­пи Ка­щея?.. Нет, нель­зя! Нет, нель­зя! – тре­во­гой бил­ся в Мо­ро­зо­ве про­тест про­тив рас­плыв­ше­го­ся по­всю­ду пья­но­го мо­ря. – Нель­зя! Не­у­же­ли не лю­ди мы? Не­у­же­ли не в си­лах по­рвать пья­ные ка­щее­вы це­пи, стя­нув­шие на­шу жизнь?

Есть у нас си­лы! На­шлись они у тех, кто по при­зы­ву ака­де­ми­ка-пат­рио­та Фе­до­ра Гри­горь­е­вича Уг­ло­ва при­нял для се­бя су­хой за­кон. Поя­ви­лись пер­вые трез­вые ост­ров­ки. А там все ши­ре и ши­ре по­шла под­ни­мать­ся из пья­но­го мо­ря род­ная, креп­кая, вер­ная зем­ля! Про­шло чуть боль­ше го­да, и в этом са­мом се­ле, где трез­вым ост­ров­ком, ка­за­лось, уже об­речен­ным на ги­бель, жа­лись сре­ди мо­ря пья­ни девчуш­ки-стар­ше­класс­ни­цы, сель­ский сход при­нял пер­вое свое трез­вое ре­ше­ние: ог­ра­ничить про­да­жу ви­на, вы­да­вать толь­ко по две бу­тыл­ки на чело­ве­ка в ме­сяц и от­ка­зать пол­но­стью в ви­не тем, ко­го сход посчитал пья­ни­ца­ми...

Это бы­ло начало! Начало боль­шо­го де­ла! Це­пи Ка­щея по­рва­лись, но еще пу­та­ют­ся под но­га­ми, и судь­ба чис­тых, свет­лых девчушек, бу­ду­щих ма­те­рей, увы, еще не про­яс­ни­лась до кон­ца...

...Но рвут­ся, все рав­но рвут­ся ка­щее­вы це­пи, труд­но, тя­же­ло, но рвут­ся... А вот она и по­лен­ни­ца дров, сло­жен­ная в этом го­ду почти по­гиб­шим чело­ве­ком... Кра­со­та-то ка­кая – поленце к брев­ныш­ку, да так ров­но, так плот­но, что и во­ро­бью-то ту­да ни­как не за­брать­ся! Нет, так дро­ва на зи­му лю­ди без ду­ши, без ра­до­сти не кла­дут, не го­то­вят... Бы­ва­ет и трез­вый ка­кой человек так по­лен­ни­цу сло­жит, что швыр­ни в нее шап­ку и шап­ка за­стря­нет ме­ж­ду по­лень­я­ми – лень бы­ло, же­ла­ния не бы­ло уло­жить дро­ви­ну к дро­ви­не как сле­ду­ет... А тут, смот­ри, кре­пость-из­го­родь! Да все бе­рез­ка к бе­рез­ке! Кра­со­та! И дух ка­кой от этих дров – все ос­таль­ные сель­ские аро­ма­ты пе­ре­би­ва­ет... А ведь по вес­не еще не бы­ло это­го чело­ве­ка – тень от не­го бы­ла, ша­та­лась-бро­ди­ла толь­ко по­лу­жи­вая тень, а все ос­таль­ное из чело­ве­ка вы­мы­ло, вы­по­лос­ка­ло, ка­за­лось, ли­хое винчиш­ко... Еще про­шлой зи­мой жил этот дом без за­го­тов­лен­ной впрок дро­ви­ны. А те­перь, Гос­по­ди, кра­си­во-то как! Свет­ло! Ожил чело­век, вы­плыл – не все свое чело­вечес­кое в винчиш­ке-то уто­пил! Не все! Нет!

Мо­ро­зов сто­ял и лю­бо­вал­ся этой чудо-по­лен­ни­цей, соз­дан­ной трез­вой ду­шой, явив­шей­ся почти из не­бы­тия, и тут от­ку­да-то свер­ху до­нес­ся до не­го ред­кий, но уве­рен­ный ра­бочий стук: кто-то за­ко­лачивал в де­ре­вян­ную кры­шу гвоз­ди... Он по­вер­нул­ся на стук и обом­лел... На том са­мом до­ме, ста­ром, двух­этаж­ном, со­всем за­пу­щен­ном, дав­но по­те­ряв­шем свою преж­нюю креп­кую кры­шу, где оби­та­ли бра­тья Ка­ра­си и где год то­му на­зад от­дал бо­гу ду­шу его друг Ва­си­лий Кли­мов, си­дел один из Ка­ра­сей и при­ши­вал к ос­тат­кам кры­ши лист ру­бе­рои­да.

К кры­ше бы­ла при­став­ле­на ле­ст­ни­ца, не очень лад­ная, сра­бо­тан­ная, ви­ди­мо, на­спех, но при­го­тов­лен­ная, по­жа­луй, те­ми же са­мы­ми Ка­ра­ся­ми для сво­ей ра­бо­ты... Вни­зу, у ле­ст­ни­цы, сто­ял вто­рой Ка­рась и дер­жал длин­ную гор­бы­ли­ну, го­то­вый по­дать ее на­верх сво­ему бра­ту-то­ва­ри­щу.

Да, все это бы­ло дей­ст­ви­тель­но так: Ка­ра­си, дав­но кончен­ные, ни­ко­гда не про­сы­хав­шие Ка­ра­си, за­быв­шие по пьян­ке же­нить­ся, за­быв­шие, ко­гда и от ко­го ро­ди­лись, те са­мые Ка­ра­си, ко­то­рые еще толь­ко вчера скры­ва­лись от про­мозг­лых се­вер­ных до­ж­дей под по­тол­ком-по­лом вто­ро­го эта­жа двух­этаж­но­го по­лу­спрев­ше­го до­ма, за­бив­шись в по­след­ний угол, ку­да по­ка не ли­ло свер­ху ручья­ми, сейчас на трез­вой вол­не, качнув­шей весь на­род, за­кры­ва­ли ру­бе­рои­дом кры­шу сво­его до­ма.

Это бы­ло не­ве­ро­ят­но, не­воз­мож­но, но это бы­ло, и Мо­ро­зов ви­дел сейчас все это сам свои­ми соб­ст­вен­ны­ми гла­за­ми, ви­дел, но все еще ни­как не ве­рил уви­ден­но­му до кон­ца...

...Вот так и вос­ста­ем, брат­цы, почти из ничего, из про­пас­ти вос­ста­ем! А! Вос­ста­нем! Под­ни­мем­ся и бу­дем жить! Чес­т­ное сло­во, бу­дем жить!.. И пер­вый раз за весь се­го­дняш­ний день он улыб­нул­ся. На­вер­ное, улыб­нул­ся он все-та­ки про се­бя, но в от­вет на его улыб­ку вдруг яс­но и чис­то за­све­ти­ло ему с не­бес солн­це...

Ско­рей все­го, солн­це бы­ло и до это­го. Ут­рен­ний ту­ман ус­пел к это­му вре­ме­ни уже ра­зой­тись, и солн­це, ко­нечно, уже по­ка­зы­ва­лось, но до этой сво­ей улыб­ки Мо­ро­зов не ви­дел его. Он не был го­тов при­нять это солн­це, но сейчас в от­вет на его ра­дость солн­це при­вет­ли­во от­ве­ти­ло ему...

...Нет, не мо­жет быть... Не мо­жет быть... – все еще вол­но­ва­лось в нем со­мне­ние... – Не мо­жет быть... Но бы­ло! Про­ис­хо­ди­ло сейчас все пе­ред ним...

...Эх, Ва­ся-Ва­ся, чуточку ты не­до­тя­нул, со­всем чуточку... – сно­ва вспом­нил Мо­ро­зов сво­его по­гиб­ше­го от ви­на дру­га... Он еще не­мно­го по­сто­ял, по­лю­бо­вал­ся ра­бо­тав­ши­ми Ка­ра­ся­ми, ра­бо­тав­ши­ми без над­ры­ва, спо­кой­но, слов­но они ни­ко­гда и не пи­ли, слов­но всю жизнь толь­ко и за­ни­ма­лись тем, что ра­бо­та­ли, кры­ли кры­ши. И уми­ро­тво­рен­ный по­шел даль­ше...

Даль­ше все у не­го скла­ды­ва­лось хо­ро­шо, удачно: до­ма ока­зал­ся ме­ст­ный охот­ничий началь­ник-егерь, и со­всем ско­ро Мо­ро­зов уже воз­вра­щал­ся об­рат­но, к Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу, не­ся для не­го пу­тев­ку-раз­ре­ше­ние на охо­ту. Но он воз­вра­щал­ся к Со­ко­ло­ву не толь­ко с охот­ничьей пу­тев­кой, но и с рас­ска­зом-счас­ть­ем о на­ро­див­ших­ся за­но­во Ка­ра­сях, он хо­тел рас­ска­зать Со­ко­ло­ву и ту са­мую сказ­ку о Ва­си­ли­се Пре­крас­ной и Ка­щее Бес­смерт­ном – ведь Со­ко­лов то­же ви­дел кра­са­ви­цу-биб­лио­те­кар­шу, ко­гда при­ез­жал к не­му, к Мо­ро­зо­ву, в лес, что­бы увез­ти об­рат­но, в Мо­ск­ву, к ре­дак­ци­ям, к ли­те­ра­ту­ре... Он пом­нил, он дол­жен был пом­нить ее... Но Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу, ей-бо­гу, бы­ло сейчас ни до ка­ких рас­ска­зов... Боль­ные де­тиш­ки по-преж­не­му дер­жа­ли его в сво­ей без­молв­ной оса­де и, толь­ко за­ме­тив под­хо­див­ше­го Мо­ро­зо­ва, чуть за­ше­ве­ли­лись. А тот при­сел пе­ред ре­бя­тиш­ка­ми на кор­точки и за­го­во­рил, как с дав­ни­ми зна­ко­мы­ми:

– Ну, что, мо­лод­цы, зав­тра в шко­лу не­бось по­еде­те? Смот­ри­те, ве­ди­те се­бя там хо­ро­шо. А сле­дую­щей вес­ной при­ез­жай­те — ждать вас бу­ду. Лад­но?

И тут Со­ко­лов за­ме­тил, чес­т­ное сло­во, за­ме­тил, что гла­за у боль­ных де­ти­шек буд­то чуть ожи­ли, буд­то чуть ос­ве­ти­лись ка­ким-то све­том, слов­но бо­лезнь-тя­жесть хоть на вре­мя да от­сту­пи­ла чуть-чуть от них... Тут же к ним под­скочил тот са­мый мальчон­ка на ве­ло­си­пе­де, кру­тив­ший пе­да­ли взрос­лой ма­ши­ны, про­су­нув но­гу под ве­ло­си­пед­ную ра­му, и, ус­лы­шав раз­го­вор Мо­ро­зо­ва с ре­бя­та­ми, ут­вер­дил:

– Зав­тра в ин­тер­нат по­ве­зут, на ут­рен­нем ав­то­бу­се.

– Знаю-знаю, ­– ус­по­ко­ил мальчиш­ку с ве­ло­си­пе­дом Мо­ро­зов. – А ты сам-то в шко­лу со­би­ра­ешь­ся или как?

– Со­би­ра­юсь. Дак ус­пею – це­лых четы­ре дня еще.

– Ну, да­вай за­би­рай сво­их дру­зей да све­ди-ка их до­мой, а то нам об­рат­но по­па­дать на­до – смот­ри, ка­кую до­ро­гу еще ид­ти...

– Ну, что, пой­дем, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, – Мо­ро­зов под­хва­тил рюк­зак Со­ко­ло­ва с хле­бом и прочими по­куп­ка­ми, как-то осо­бо доб­ро по­про­щал­ся с ре­бя­тиш­ка­ми и су­нул им под ко­нец весь ку­лек с кон­фе­та­ми-ба­тончика­ми, ко­то­ры­ми Со­ко­ло­ву так и не уда­лось ни­ко­го уго­стить. И де­тиш­ки кон­фе­ты-ба­тончики от Мо­ро­зо­ва при­ня­ли, ве­ло­си­пе­дист за всех тро­их вы­ра­зил бла­го­дар­ность, и Со­ко­лов с Мо­ро­зо­вым по­шли об­рат­но, до­мой. Но пре­ж­де чем рас­стать­ся с се­лом-по­сел­ком, Мо­ро­зов по­ма­нил Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича паль­цем и, под­миг­нув озор­но, опо­вес­тил:

– Пой­дем-ка, друг до­ро­гой, за­гля­нем в гос­ти к од­ной ми­лой да­ме – чай­ку по­пьем на дорож­ку...

И они по­до­шли к не­боль­шо­му, со­всем не се­вер­но­му ни по раз­ме­рам, ни по вы­дел­ке, до­му, под­ня­лись по сту­пень­кам на за­стек­лен­ное крыль­цо, пре­ду­пре­ди­тель­но по­стучали и, не до­жи­да­ясь от­ве­та, от­кры­ли дверь, ве­ду­щую в дом. Сле­дом за Мо­ро­зо­вым дверь ми­но­вал и Со­ко­лов и тут же ока­зал­ся в ак­ку­рат­ной ку­хонь­ке ря­дом с рус­ской печью и боль­шим сто­лом воз­ле са­мо­го ок­на, на ко­то­ром вос­се­дал пу­за­тый, бле­стя­щий но­вым ни­ке­лем са­мо­вар...

По са­мо­ва­ру от то­пив­шей­ся печи бе­га­ли ве­се­лые жи­вые огонь­ки. Со­ко­лов за­смот­рел­ся на эти огонь­ки-зайчики и не сра­зу за­ме­тил хо­зяй­ку до­ма. А она, ни­зень­кая, ху­день­кая, со­всем ста­рень­кая, но с ве­се­лы­ми мо­ло­ды­ми гла­за­ми, стоя­ла в две­рях ком­на­ты и све­ти­ла им тем бла­го­дат­ным, ус­по­каи­ваю­щим, ми­ря­щим все све­том, ка­ким све­тит обычно мать сво­ему сы­ну, вер­нув­ше­му­ся до­мой по­сле труд­ной до­ро­ги.

Ка­кие имен­но гла­за бы­ли у этой ми­лой по­жи­лой жен­щи­ны: ка­рие или го­лу­бые? Ка­ко­го цве­та во­ло­сы, ка­кое ли­цо: круг­лое или про­дол­го­ва­тое?.. Это­го Со­ко­лов не за­пом­нил, как не пом­нил он и де­та­ли ли­ца сво­ей род­ной ма­те­ри... По­сле всех се­го­дняш­них пе­ре­жи­ва­ний Мо­ро­зо­ва, дос­тав­ших­ся и ему, по­сле тех соб­ст­вен­ных от­кры­тий, явив­ших­ся к не­му бо­лью-тре­во­гой, по­сле боль­ных, об­речен­ных де­ти­шек, над ко­то­ры­ми пи­ром во вре­мя чумы виз­жал что-то зве­ри­ное гром­ко­го­во­ри­тель, здесь, в доб­ром и ти­хом до­ме Ан­то­ни­ны Се­ме­нов­ны, с ним ос­та­лись толь­ко свет и те­п­ло, ко­то­рые ис­хо­ди­ли от все­го, что ок­ру­жа­ло эту по­жи­лую жен­щи­ну.

По­том, по до­ро­ге к лод­ке, Мо­ро­зов ко­рот­ко по­ве­да­ет ему ис­то­рию этой жен­щи­ны-ста­руш­ки, и Со­ко­лов удив­лен­но ус­лы­шит, что эта ма­лень­кая, сла­бень­кая вро­де бы со­всем, жен­щи­на ко­гда-то бы­ла в бе­ло­рус­ских пар­ти­за­нах, и что на па­мять об этой пар­ти­зан­ской жиз­ни, где по­те­ря­ла она сво­его му­жа, со­хра­ни­лись у Ан­то­ни­ны Се­ме­нов­ны вы­со­кие бое­вые на­гра­ды. Ус­лы­шит Со­ко­лов, как по­том, уже по­сле вой­ны, эта, чуть жи­вая на вид жен­щи­на при­мет­ся оби­вать по­ро­ги мно­гих боль­ших до­мов, что­бы до­ка­зать, что муж ее ни­ко­гда не был пре­да­те­лем, вра­гом, а был ос­тав­лен рай­ко­мом на под­поль­ной ра­бо­те и что его смерть по ви­не пу­та­ни­цы-не­раз­бе­ри­хи во­ен­но­го вре­ме­ни во­все не бы­ла воз­мез­ди­ем за ка­кое-то пре­да­тель­ст­во... И все это она до­ка­за­ла – нет, не для се­бя, не для пен­сии рас­пу­ты­ва­ла она по ни­точке ту­гой клу­бок жиз­ни, за­ме­шан­ной на кро­ви, а для де­тей, что­бы зна­ли они, кто на са­мом де­ле был их отец, а не сто­ро­ни­лись, как чумы, его име­ни... И до­ка­за­ла, на­шла лю­дей, ка­кие бы­ли свя­за­ны с му­жем об­щим под­поль­ным де­лом. И по­хо­ро­ни­ла его, за­ры­то­го пре­ж­де в бе­зы­мян­ную мо­ги­лу, вме­сте с дру­ги­ми пар­ти­за­на­ми-ге­роя­ми. А по­сле уе­ха­ла вот сю­да, в лес, сначала в ле­со­руб­ный по­се­лок, а по­том уж в сов­хоз. И здесь од­на, без му­жа-му­жи­ка, под­ня­ла на но­ги и по­ста­ви­ла на взрос­лую до­ро­гу сво­их тро­их де­ти­шек-си­рот...

Все это Со­ко­лов ус­лы­шит чуть поз­же, при­мет, как факт, но что-то все рав­но не даст ему сра­зу со­еди­нить, све­сти вме­сте эту во­ен­ную ис­то­рию бес­страш­ной жен­щи­ны-ге­рои­ни и ту са­мую, ми­лую, свет­лую, тихую ста­руш­ку Ан­то­ни­ну Се­ме­нов­ну, ко­то­рая толь­ко что со­гре­ла его ду­шу.

Здесь, у печи, за ку­хон­ным сто­лом, от­ка­зав­шись на­от­рез прой­ти в до­рож­ных оде­ж­дах в ком­на­ту, они дол­го пи­ли чай из са­мо­ва­ра и о чем-то го­во­ри­ли... Пом­нит­ся, Ан­то­ни­на Се­ме­нов­на жа­ло­ва­лась Мо­ро­зо­ву на сво­их мо­ло­дых – так на­зы­ва­ла она сы­на и его же­ну, жи­ву­щих вме­сте с ней, ро­вес­ни­ков Мо­ро­зо­ва и Со­ко­ло­ва – жа­ло­ва­лась, что не же­ла­ют боль­ше дер­жать ко­ро­ву, овец: мол, труд­но дос­та­ет­ся те­перь се­но, а ей вот ни­как не­вмо­го­ту со­гла­сить­ся с тем, что­бы в до­ме по­ре­ши­ли всю ско­ти­ну:

– Как же без жи­во­ти­ны-то жи­во­му до­му?

Вме­сте с Мо­ро­зо­вым хо­зяй­ка до­ма ра­до­ва­лась се­го­дняш­ней жиз­ни, ко­гда силь­но по­ду­ня­ли ви­но, но ду­ма­ла и даль­ше, хо­те­ла, что­бы тем же ста­ру­хам вме­сто та­ло­нов на вод­ку вы­да­ва­ли, на­при­мер, по пачке чая. И не о чае ду­ма­ла она тут, нет, а о том, что ее мо­ло­дым то­гда мень­ше дос­та­нет­ся зло­го зе­лья – ведь пья­ные та­ло­ны, ко­то­рые по­лучает и Ан­то­ни­на Се­ме­нов­на, тут же пе­ре­хо­дят к ее сы­ну...

– А все-та­ки хо­ро­шо, хо­ро­шо, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, ста­ло. Ти­хо те­перь. Ведь, считай­те, за этот год, с вес­ны ни од­но­го мо­то­цик­ли­ста еще не раз­би­лось. А то ведь по про­шлым-то го­дам этих хо­ло­стяг с мо­то­цик­ла­ми дру­гой раз и хо­ро­нить не ус­пе­ва­ли... Прав­да, дру­гая те­перь бе­да – ни­ко­го ни на ка­кую хал­ту­ру без ви­на не по­зо­вешь... От­ра­бо­та­ют те­перь му­жи­ки свое на ра­бо­те, по­сле при­дут до­мой, по­мо­ют­ся, ся­дут у те­ле­ви­зо­ра, смот­рят, и ни-ни – ни­ка­кой те­бе хал­ту­ры по­сле ра­бо­ты. Мо­жет, обой­дет­ся – обой­дет­ся, ко­нечно, и сно­ва что ра­бо­тать ста­нут...

– Обой­дет­ся, Ан­то­ни­на Се­ме­нов­на, обой­дет­ся. Это по­началу так. А по­том все рав­но ра­бочий чело­век ра­бо­ту свою вспом­нит – не смо­жет он без ра­бо­ты при трез­вой жиз­ни.

– Дай бы бог – дай бы бог, что­бы так все со­хра­ни­лось...

Ко­гда они со­би­ра­лись ухо­дить, Ан­то­ни­на Се­ме­нов­на за­суе­ти­лась и при­ня­лась ода­ри­вать их в до­ро­гу бан­ка­ми с мо­ло­ком, со сме­та­ной, с тво­ро­гом, пред­ло­жи­ла сво­его до­маш­не­го мас­ла, но Мо­ро­зов от мас­ла, сме­та­ны и мо­ло­ка от­ка­зал­ся, но од­ну бан­ку с тво­ро­гом все-та­ки взял и, ко­гда они со­бра­лись уже со­всем по­про­щать­ся, хо­зяй­ка до­ма ти­хо по­бла­го­да­ри­ла гос­тей:

– Спа­си­бо вам, ми­лые лю­ди, за бе­се­ду спа­си­бо. Спа­си­бо, что по­го­во­ри­ли...

Это "спа­си­бо за бе­се­ду" то­же ос­та­лось с Со­ко­ло­вым дол­гой па­мя­тью...

...Хо­ро­шо-то как. Чело­век те­бя бла­го­да­рит за то, что ты с ним по­го­во­рил, доб­ро по­об­щал­ся... "Спа­си­бо за бе­се­ду, спа­си­бо, что по­го­во­ри­ли..." А мо­жет быть, это "спа­си­бо, что по­го­во­ри­ли", эта вы­со­кая це­на от­кро­вен­но­му сло­ву толь­ко от бо­ли-не­вы­ска­зан­но­сти? Жи­вет од­на-един­ст­вен­ная в ми­ре, про­ти­во­по­лож­ном ей. Ее мир – мир тру­да, мир ко­ро­вы, овец, жи­вой жи­во­ти­ны в жи­вом до­ме. А все ос­таль­ное, не­ра­бо­таю­щее, не ста­раю­щее­ся, толь­ко по­треб­ляю­щее, бе­ру­щее, да еще за­пи­ваю­щее свою без­дель­ную жизнь ви­ном, для нее, вечной тру­же­ни­цы, ни­как не по­нят­но... А тут вот лю­ди, по­няв­шие ее ду­шу... "Спа­си­бо за бе­се­ду, спа­си­бо, что по­го­во­ри­ли"...

Так с этим "спа­си­бо за бе­се­ду" они и со­бра­лись бы­ло со­всем рас­стать­ся с се­лом, и по­следний сель­ский дом, за ко­то­рым сра­зу начинал­ся пыль­ный боль­шак, был со­всем ря­дом от них, как вдруг из-за это­го по­след­не­го до­ма на до­ро­гу вы­скочил си­вый пес с под­жа­тым хво­стом, а сле­дом за ним, по­мо­гая се­бе ко­ря­вой пал­кой-дубь­ем, вы­брал­ся из при­до­рож­ной ка­на­вы кри­во­бо­кий ста­ри­каш­ка...

Не за­ме­тив сра­зу лю­дей, ста­ри­каш­ка вски­нул над го­ло­вой свое ду­бье-ору­жие и креп­ки­ми сло­ва­ми при­гро­зил и без то­го пе­ре­пу­ган­но­му псу:

– Так вас рас­так... Я вас... так-рас­так...

Мо­ро­зов, до­ж­дав­шись, ко­гда мно­го­крат­ное "так-рас­так" чуть при­утих­нет, ок­лик­нул ста­ри­ка-вои­на:

– Здо­ров ли, дед­ка Ми­ша? С кем нынче-то вою­ешь?

Ста­рик ос­та­но­вил­ся, по­вер­нул­ся к ним и, уз­нав Мо­ро­зо­ва, дос­той­но, уже без так-рас­так от­вет­ст­во­вал-ра­пор­то­вал:

– Да, вишь, Ми­ха­лыч, на­род нынче со­всем рас­пус­тил­ся – ни о чем не ду­ма­ет, а вме­сте с на­ро­дом и ко­бе­лье раз­гу­ля­лось. Это, ска­жи, ко­гда рань­ше та­кое бы­ло, что­бы со­бачьи свадь­бы по­сре­ди де­рев­ни иг­ра­ли? Ты та­кое в па­мя­ти дер­жишь? Нет, по­ди? И я од­но пом­ню: при­ста­нет ко­бе­лью же­ни­хать­ся, так они вон ку­да, – дед­ка ука­зал сво­им дубь­ем-ору­жи­ем на даль­ний ле­сок, – вон ку­да уби­ра­лись, там и те­ши­лись всю по­ру, по­ка у су­ки охо­та не от­хо­ди­ла. И не бы­ло ни­ко­гда, что­бы в де­рев­не. И ко­бе­лье-то рань­ше, по­ди, по­ни­ма­ло, что без­обра­зить при лю­дях не по­ла­га­лось... А те­перь что? Как свадь­ба со­бачья, так и но­ро­вят пас­ку­ды чуть ли не про­тив сель­со­ве­та, да еще под са­мый крас­ный флаг, что на сель­со­ве­те вы­ве­шен. Лад­но ко­бе­лье – те со­ба­ки, без боль­ших моз­гов. А лю­ди-то, на­род-то что те­перь смот­рит? Или не по­ни­ма­ет ни­кто, что без­обра­зить при­люд­но не по­ло­же­но, что ма­лым де­тиш­кам та­кое раз­влечение не го­дит­ся? Вот те­перь, Ми­ха­лыч, ни­кто шиб­ко и не тру­дит­ся – все так и гля­дят, на свадь­бу ка­кую за­ле­теть. И па­ца­ны, что под­рас­та­ют, ту­да же, гля­дя на со­бак да на ро­ди­те­лей сво­их... А бы­ло как!.. Мальчон­ка толь­ко-толь­ко в муж­скую си­лу вхо­дит, толь­ко ему де­ва­ха ка­кая гру­дя­ми свои­ми по­качает, тут ум­ный отец уже и гля­дит: "Все! На­ста­ло! За­ко­бе­лит­ся, гля­ди, мо­ло­дец от без­де­лья. За плуг его, бо­га­ты­ря, что­бы ду­шу в чис­то­те со­хра­нить". И па­шет-па­шет мо­ло­дец, а на­па­шет­ся плу­гом, ему, гля­дишь, и ни­ка­кие гру­дя не ин­те­рес­ны. Так что отец ум­ный сы­ну глав­ную си­лу и бе­рег. Се­мя муж­ское то­же бе­рег­ли, не толь­ко от же­реб­ца пле­мен­но­го се­мя це­ни­лось...

– А зна­ешь, Ми­ха­лыч, как рань­ше ко­бы­лу с же­реб­цом при час­т­ном хо­зяй­ст­ве сво­ди­ли? Не зна­ешь... А я вот за­стал – пом­ню... У ме­ня вот ко­бы­ла – крыть ее со­би­ра­юсь, что­бы же­ре­бе­ночек вы­шел. Ну, и за­го­дя стучусь к те­бе, к хо­зяи­ну, у ко­то­ро­го же­ре­бец по­лучше и ко­то­рый хо­зя­ин сам почес­т­ней: мол, так и так, мил чело­век, да­вай-ка све­дем на­ших жи­во­тин друг с дру­гом. И о це­не до­го­во­рим­ся, и о том, что­бы пе­ред мо­ей ко­бы­лой ты же­реб­ца по­бе­рег, по дру­гим ка­ким свадь­бам не ис­тас­кал – что­бы силь­ный же­ре­бе­нок-то от мо­ей ко­бы­лы по­шел... Вот как!.. А те­лу­шек как бе­рег­ли: до сро­ка – до вре­ме­ни к бы­ку не под­пус­ка­ли, что­бы ок­ре­п­ли, ус­тоя­лись как сле­ду­ет на зем­ле, а там уж и к бы­ку: крой те­луш­ку мою, мил друг, на доб­рое де­ло...