Geum.ru

Совестью

Вид материалаКнига

Содержание


День вто­рой
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   44
ДЕНЬ ВТО­РОЙ


Отой­дя ото сна, Со­ко­лов тут же встре­тил­ся с не­обык­но­вен­но лег­ким чув­ст­вом. Бы­ло спо­кой­но и свет­ло на ду­ше, спо­кой­но и свет­ло да­ле­ко-да­ле­ко впе­ре­ди, без ка­ких-ли­бо ми­ра­жей воз­мож­ных не­при­ят­ных со­бы­тий. Он бла­жен­но воз­ле­жал на кро­ва­ти, за­ло­жив ру­ки за го­ло­ву, при­слу­ши­вал­ся к зву­кам, при­хо­див­шим к не­му из-за пе­ре­го­род­ки, от печки, где кол­до­вал над чем-то его друг, и ста­рал­ся раз­га­дать эти зву­ки...

... Так-так... Это кочер­га — раз, еще раз про­шла по по­ду печи и сдви­ну­ла чуть в сто­ро­ну го­ря­щие дро­ва... Это точно: та­кой глу­хо­ва­тый ут­роб­ный звук в чре­ве печи бы­ва­ет толь­ко от ме­тал­ла кочер­ги по обож­жен­ной гли­не... Так: кочер­га сде­ла­ла свое де­ло и те­перь по­став­ле­на в угол — это ручка кочер­ги уда­ри­ла о де­ре­во по­ла... А это уже тон­ко звяк­нул ух­ват. Сейчас Се­ре­га ух­ва­том по­ле­зет в печь — по­до­дви­нет по­бли­же к ог­ню чугу­нок... Точно! Уга­дал! — об­ра­до­вал­ся сво­ему от­кры­тию Со­ко­лов. — Точно!.. По по­ду печи, лег­ко за­де­вая сам под, вглубь очага про­сле­до­вал чугу­нок... На­до же! Мо­ло­дец Се­ре­га — и чугун­ки со­хра­нил! Вот пат­ри­арх древ­не­рус­ско­го очага!.. А это яс­но — это Се­ре­га за­дел ручкой ух­ва­та бе­ре­зо­вое по­ле­но у печи — звук почти как у кси­ло­фо­на. До чего же звон­ка бе­ре­за!..

— Се­ре­га! Ура! Все уга­дал!

Мо­ро­зов от­ве­тил не сра­зу, ви­ди­мо, что-то до­де­лал, по­ста­вил что-то на ме­сто и лишь по­том не очень яр­ко ото­звал­ся:

— Ка­ки­ми за­гад­ка­ми с ут­ра за­нял­ся?

— Ты зна­ешь,— Со­ко­лов спус­тил с по­сте­ли но­ги, но еще не то­ро­пил­ся окончатель­но пе­рей­ти в вер­ти­каль­ное по­ло­же­ние, не то­ро­пил­ся рас­стать­ся с ую­том те­п­лой по­сте­ли,— я ле­жал, уга­ды­вал все твои печные зву­ки и все уга­дал. И кочер­гу. И ух­ват. И дро­ва! И огонь в печи. Так все прочно, ока­зы­ва­ет­ся, в па­мя­ти. Так все пом­нит­ся — ведь это из­вечные зву­ки ран­не­го ут­ра в кре­сть­ян­ском до­ме... Про­сы­па­ет­ся хо­зяй­ка, гре­мит печная за­слон­ка, по­гро­мы­хи­вая, ук­ла­ды­ва­ют­ся кос­тер­ком в печи дро­ва, за­тем по­тре­ски­ва­ние пер­во­го ог­ня. И пер­вое те­п­ло в дом... По­том зву­ки ут­ра громче, в них вхо­дит стук две­ри — это хо­зяй­ка вы­шла во двор к ско­ти­не. Дом на это вре­мя буд­то сно­ва за­сы­па­ет и толь­ко ред­кий треск-по­треск по­лень­ев в печи — огонь. И сейчас на этот огонь вслед за хо­зяй­кой начнет про­бу­ж­дать­ся вся се­мья. Счас­т­ли­вая раз­ме­рен­ность жиз­ни! Счас­тье цель­ной жиз­ни — все как один ор­га­низм! Счас­тье почита­ния ог­ня на­ши­ми пред­ка­ми,— те­перь Со­ко­лов бо­си­ком, в тру­сах и май­ке, вы­со­ко вы­полз­шей на жи­во­те из тру­сов, сто­ял пе­ред Мо­ро­зо­вым и за­вер­шал кра­сочную кар­ти­ну про­бу­ж­де­ния де­ре­вен­ско­го до­ма с рус­ской печкой.

— Дет­ст­во, стал быть, вспом­ни­лось,— так­же, без боль­шо­го же­ла­ния раз­ви­вать пред­ло­жен­ную те­му, под­вел итог этой жи­во­пи­си сло­вом Мо­ро­зов.

Нет, увы, все это бы­ло у Со­ко­ло­ва не па­мя­тью дет­ст­ва, а бо­лее позд­ней па­мя­тью, по­сле но­вой встречи с де­рев­ней, ко­гда они с Се­ре­гой в да­ле­ком от се­го­дняш­них дней, не­уго­мон­ном сту­денчес­т­ве при­ня­лись ме­рить сель­ские до­ро­ги в по­ис­ках охот­ничье-ры­бо­лов­но­го Эль­до­ра­до. Вот от­ту­да-то при­шла и ос­та­лась на­все­гда с ним кар­ти­на сель­ско­го ут­ра у рус­ской печи. Ос­та­лось те­п­ло, доб­ро. А то­гда, в те пер­вые встречи, Со­ко­лов, раз­бу­жен­ный этой ран­ней суе­той-сту­кот­ней, обычно злил­ся на хо­зяй­ку. Им, Жор­ке и Се­ре­ге, то­гда не на­до бы­ло ни­ку­да осо­бен­но то­ро­пить­ся, мож­но бы­ло бы и еще по­спать, по­ле­жать, по­до­ж­дать, ко­гда в до­ме от печи ста­нет со­всем те­п­ло. Но по­ря­док есть по­ря­док, и они, по го­род­ской при­вычке не от­хо­дя­щие дру­гой раз ко сну чуть ли не до пер­вых пе­ту­хов, те­перь по­лу­сон­но уби­ра­ли свои по­сте­ли... Черт бы драл этот сверх­ран­ний по­ря­док!

Как по­ни­мал то­гда Со­ко­лов сель­скую мо­ло­дежь, ко­то­рая уже в то вре­мя ни­как не же­ла­ла ос­та­вать­ся в де­рев­не, а боль­ше по­смат­ри­ва­ла в сто­ро­ну го­ро­да с его цен­траль­ным ото­пле­ни­ем и го­то­вы­ми бе­лы­ми бул­ка­ми в ма­га­зи­нах. Нет те­бе ни ско­ти­ны, ни печи, ни дров. Нет этих ран­них вста­ва­ний в хо­лод­ном по зи­ме до­ме. Прав­да, Со­ко­лов по­смат­ри­вал то­гда на сель­ский быт с по­зи­ций сту­ден­та, чело­ве­ка в об­щем-то весь­ма воль­но­го, ко­то­ро­му не на­до бы­ло ка­ж­дый день к се­ми ут­ра тря­стись в ле­дя­ном трам­вае на за­вод... Но все рав­но печь, дро­ва — это обя­зы­ва­ет. Цен­траль­ное ото­пле­ние все-та­ки лучше, га­ран­ти­ру­ет боль­шую не­за­ви­си­мость от до­маш­не­го очага.

Но почему же те­перь он все боль­ше за­ви­до­вал Мо­ро­зо­ву. И, ес­ли со­всем чес­т­но, то в по­след­нее вре­мя не раз пы­тал­ся ут­вер­дить в се­бе мысль: бро­сить все, всю эту ком­му­наль­ную уст­ро­ен­ность с ее ил­лю­зор­ной не­за­ви­си­мо­стью личнос­ти и в де­рев­ню, к печи, к дро­вам... То­гда он дос­та­вал са­мую пер­вую се­ре­ги­ну кни­жечку и в ко­то­рый раз сла­до­ст­но впи­ты­вал в се­бя му­зы­ку и смысл рус­ской печи, ог­ня и са­мых раз­ных дров... Здо­ро­во, черт де­ри! Там жизнь! По­ду­мать толь­ко: у ка­ж­до­го по­ле­на свой ха­рак­тер, свои при­вычки, а тут тол­пы лю­ди­шек — и все на од­но ли­цо! Ма­не­ке­ны! Нет — в де­рев­ню! К рус­ской печи!

Но этот его ре­ши­тель­ный пыл был од­на­ж­ды ос­та­нов­лен от­кры­ти­ем — его друг, пи­са­тель — са­мый глав­ный спе­циа­лист по сель­ской те­ме, как-то по­да­рил Со­ко­ло­ву свою кни­гу о со­вре­мен­ной де­рев­не и взял с не­го сло­во, са­мое чес­т­ное, что сей по­да­рок он Со­ко­лов, все-та­ки оси­лит, прочтет. Вот тут-то, при­няв­шись вы­пол­нять дан­ное сло­во, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич Со­ко­лов, в сво­их ро­зо­вых пла­нах уже вос­се­даю­щий у рус­ской печи в ок­ру­же­нии са­мых лучших дров, и спо­ткнул­ся в сво­ей мечте о свя­том дет­ст­ве чело­вечес­т­ва — по сви­де­тель­ст­ву глав­но­го спе­циа­ли­ста по со­вре­мен­ной де­рев­не ока­за­лось, что рус­ских-то печей в рус­ских де­рев­нях и не ос­та­лось. А то, что еще где-то и ос­та­ет­ся, ско­ро­па­ли­тель­но ру­шит­ся са­ми­ми се­ля­на­ми, ко­то­рые, мол, во весь го­лос тре­бу­ют се­бе в квар­ти­ры газ, а то и элек­тричес­кие печи... Все, до­ро­гой Со­ко­лов! Деть­ся те­перь те­бе не­ку­да. Уж жи­ви, как жи­вешь. А жи­вешь ты, брат, со­всем не­ху­до. Квар­ти­ра лау­ре­ат­ская. Четы­ре ко­ле­са, сра­бо­тан­ные на горь­ков­ском ав­то­за­во­де, все­гда у подъ­ез­да, руль в ру­ках — полчаса и ты, бра­ток, на даче. Учас­ток с гек­тар. Ел­ки в не­бо, как в сказ­ке!

Прав­да, эти ел­ки с не­ко­то­рых пор ста­ли пу­гать. Их дачный ело­вый лес был те­мен и сыр и не­уют­но мшист. И дей­ст­ви­тель­но, по­хо­дил на ска­зочный лес, толь­ко на та­кой, в ко­то­ром по ло­ги­ке рус­ской на­род­ной сказ­ки, долж­на во­дить­ся са­мая нечис­тая си­ла. Чис­тые си­лы оби­та­ли в сказ­ках в ле­сах по­свет­лей — обычно им боль­ше нра­ви­лись бе­ре­зы, ду­бы, ли­пы. А тут хмарь ело­вой чащо­бы.

Мо­жет быть, сам бы он и не­ско­ро до­б­рал­ся бы до этой мыс­ли, но од­на­ж­ды к се­бе на дачу, в пи­са­тель­ский го­ро­док, при­вез он из­да­те­ля-фран­цу­за. Тот вла­дел рус­ским в со­вер­шен­ст­ве, знал хо­ро­шо рус­скую ли­те­ра­ту­ру, ис­то­рию и по­сле тра­ди­ци­он­но­го об­зо­ра ок­ре­ст­но­стей за сто­лом, под рюм­ку конь­я­ка, де­ли­кат­но за­ме­тил:

— А что, гос­по­дин Со­ко­лов, вы не про­ек­ти­руе­те те­перь в сво­ей стра­не та­ких пи­са­те­лей, как граф Лев Тол­стой?

Со­ко­лов, при­няв­ший уже ко­ньячную до­зу, дос­та­точную для де­мон­ст­ра­ции так на­зы­вае­мой соб­ст­вен­ной советской гор­до­сти, чуть свы­со­ка и весь­ма щед­ро от­вет­ст­во­вал:

— Мы не про­ек­ти­ру­ем и не пла­ни­ру­ем творчес­кий про­цесс! Увы, это обычное за­блу­ж­де­ние за­па­да! Ка­ж­дый из нас име­ет пра­во стать и Львом Тол­стым! И кто зна­ет, мо­жет быть, кто-то из жи­ву­щих и тво­ря­щих здесь,— тут Со­ко­лов ши­ро­ко по­вел ру­кой, опи­сы­вая жес­том раз­но­жан­ро­вое при­во­лье за­го­род­ных пи­са­тель­ских ре­зи­ден­ций, – уже под­нял­ся до фи­ло­соф­ских вы­сот на­ше­го ве­ли­ко­го муд­ре­ца!

— Но, гос­по­дин Со­ко­лов,— де­ли­кат­но про­дол­жал фран­цуз,— что­бы быть Львом Тол­стым ма­ло та­лан­та и же­ла­ния, обычно го­во­рят, что для это­го нуж­на еще Яс­ная По­ля­на. А здесь, в этой ва­шей ело­вой тай­ге, Яс­ной По­ля­ны я, увы, не при­ме­тил,— фран­цуз еще ми­лей улыб­нул­ся, Со­ко­лов ди­пло­ма­тично от­ве­тил со­бе­сед­ни­ку ве­се­лым хо­хо­том, и они под­ня­ли еще по рюм­ке.

Фран­цуз уе­хал во Фран­цию, уво­зя пе­ре­во­дить очеред­ную кни­гу Ге­ор­гия Со­ко­ло­ва, но хму­рые, тя­же­лые ели во­круг его дачи и Яс­ная По­ля­на Льва Тол­сто­го ос­та­лись с ним. И тут же сю­да яви­лась еще од­на, ста­рая па­мять, ко­то­рая то­гда почти уш­ла, ос­та­лась почти не­за­мечен­ной, но те­перь вот вер­ну­лась и вер­ну­лась очень ост­ро...

Это бы­ло, на­вер­ное, на дру­гой год по­сле то­го, как Со­ко­лов по­лучил дачу в пи­са­тель­ском по­сел­ке, по­лучил как но­во­ис­печен­ный лау­ре­ат — по­лучил до кон­ца сво­их пи­са­тель­ских дней. В это вре­мя из дав­ниш­ней во­ло­год­ской де­ре­вуш­ки, где они с Мо­ро­зо­вым про­во­ди­ли ко­гда-то свой пер­вый ин­же­нер­ный от­пуск, про­во­ди­ли не­удачно, осе­нью, в грязь и хо­лод, прие­хал в Мо­ск­ву их хо­зя­ин, то есть хо­зя­ин то­го до­ма, где они то­гда ос­та­нав­ли­ва­лись. Прие­хал, ра­зы­скал Мо­ро­зо­ва. Они по­го­ня­ли с Се­ре­гой чаи, за чая­ми уда­ри­лись в вос­по­ми­на­ния и так с эти­ми вос­по­ми­на­ния­ми и при­та­щи­лись к Со­ко­ло­ву на дачу.

Ко­нечно, па­мять о преж­них по­хо­дах пре­крас­на, но тот во­ло­год­ский му­жичок его сму­тил сво­ей об­на­жен­ной не­по­сред­ст­вен­но­стью. Во-пер­вых, по-ста­ро­му, буд­то и не про­шло столь­ко лет и ничто в ми­ре с тех пор не из­ме­ни­лось, он про­дол­жал на­зы­вать Мо­ро­зо­ва Се­ре­гой, а его, Со­ко­ло­ва, Жор­кой. А во-вто­рых, ничуть не сму­тясь об­ста­нов­кой, этот му­жичок при­нял­ся читать лек­цию его Ляль­ке: мол, что­бы дер­жа­ла му­жа в ру­ках, что­бы стро­жи­ла и стро­жи­ла, а то пут­не­го, мол, из не­го, Со­ко­ло­ва, ничего не бу­дет — про­дув­ной, мол, он у те­бя, ба­бонь­ка, па­рень. Хо­док-хо­док — ус­пе­вай за ним...

Ни­ка­ких ос­но­ва­ний на­ме­кать на что-то у то­го му­жичка как буд­то и не бы­ло. Ни­ка­ких тан­цев-клу­бов, а тем бо­лее по­ход­но-по­ле­вых ро­ма­нов у не­го при том му­жичке не про­ис­хо­ди­ло. Но, черт его де­ри, этот во­ло­год­ский ле­шак что-то уз­рел, как-то сра­зу раз­де­лил их с Сер­ге­ем, считая то­го му­жи­ком ба­со­ви­тым, при ха­рак­те­ре, на ко­то­ро­го мож­но и по­ло­жить­ся, а его, Со­ко­ло­ва, взял толь­ко в при­стяж­ные, да и то под хо­ро­ший кнут.

Да бог с ним, с этим въед­ли­вым му­жичком, с той дав­ниш­ней де­ре­вуш­кой, ко­то­рая пом­ни­лась ему те­перь толь­ко тем, что там не бы­ло бань и им при­шлось ос­ваи­вать нау­ку бан­но­го мы­тья в рус­ской печи. Но дру­гое, при­не­сен­ное не­зван­ным гос­тем, все-та­ки ос­та­лось и те­перь встре­ти­лось с фран­цу­зом... Тот му­жичок, обо­зрев по­хо­дя дачную ме­ст­ность, на­пол­нен­ную жи­вы­ми клас­си­ка­ми, то­гда в чис­ле все­го прочего бес­хит­ро­ст­но из­рек не то ут­вер­жде­ни­ем, не то во­про­сом: "Ле­си­ща-то стра­хо­вой — ле­шачьи, по­ди, мес­та..."

Вот она, нечис­тая си­ла, ко­гда поя­ви­лась, при­шла на рус­ском язы­ке в его удоб­ный, уст­ро­ен­ный пи­са­тель­ски-лау­ре­ат­ский мир-по­кой. Но по­тре­бо­ва­лось вре­мя пе­ре­вес­ти ее на фран­цуз­ский, а за­тем — сно­ва на рус­ский, что­бы эта мысль дос­тиг­ла це­ли... И что это я с ут­ра да в та­кой свет­лый день про ле­ших?.. В печи огонь, на сто­ле хлеб. А я про ле­ших...

— Се­ре­га! Да это же хлеб, жит­ни­ки!.. И все пом­нишь — и тес­то, и ос­таль­ное?— толь­ко те­перь в сто­ро­не от печи Со­ко­лов уз­нал тот са­мый стол, за ко­то­рым они си­де­ли вчера вечером у са­мо­ва­ра. Сейчас стол был пуст и чист, и толь­ко с краю на нем, до­жи­да­ясь, ко­гда про­то­пит­ся печь, под­хо­ди­ли три боль­ших круг­лых бу­ду­щих хле­ба. Толь­ко те­перь через по­ток те­п­ла от то­пя­щей­ся печи к Со­ко­ло­ву при­шел чуть ки­сло­ва­тый за­пах хлеб­но­го тес­та, при­шел так же ра­до­ст­но, спо­кой­но, как и ут­рен­ние зву­ки на кух­не, ко­то­рые он уга­ды­вал, ле­жа в по­сте­ли. И сно­ва, как па­мять про­бу­див­шей­ся из­бы, к не­му, кре­сть­ян­ско­му сы­ну, поя­вив­ше­му­ся на свет в сель­ском до­ме с обя­за­тель­ной по тем вре­ме­нам рус­ской печью, этот за­пах ки­сло­го тес­та при­шел не из дет­ст­ва, а из дру­гой, бо­лее позд­ней па­мя­ти, ко­гда он, уже пи­са­тель, уже при­знан­ный, при­ня­тый в пи­са­тель­ских кру­гах, осчас­т­лив­лен­ный, при­вечен­ный кое-ка­ки­ми сто­личны­ми жур­на­ла­ми, га­зе­та­ми, до­би­рал­ся по гиб­лым бо­ло­там в глухую лес­ную де­ре­вуш­ку, ку­да вдруг пе­ре­се­лил­ся из Мо­ск­вы его Се­ре­га Мо­ро­зов, ос­та­вив и сти­хи, и мо­с­ков­скую ли­те­ра­тур­ную жизнь, и свою ин­же­нер­ную долж­ность, ок­лад, ос­та­вив ре­ши­тель­но все и ока­зав­шись один на один с при­ро­дой или, как то­гда лю­би­ли го­во­рить, ли­цом к ли­цу...

Да, это бы­ло то­гда, ко­гда по­гиб­ла со­ба­ка, ко­гда они вер­ну­лись об­рат­но в пус­тую де­ре­вуш­ку с про­дук­та­ми, при­нес­ли мно­го му­ки и Се­ре­га при­нял­ся тво­рить тес­то...

Со­ко­лов пом­нил и сейчас не­ко­то­рые де­та­ли это­го свя­щен­но­дей­ст­вия... У Сер­гея то­гда бы­ла кваш­ня, ма­лень­кая ка­дочка с уш­ка­ми — ушат­ник. В этой кваш­не все­гда ос­та­ва­лась за­ква­ска — преж­нее тес­то из ка­дочки не уда­ля­лось до кон­ца, в ка­дочку сно­ва на­ли­ва­лось не­мно­го во­ды, что­бы ос­тат­ки тес­та мог­ли кис­нуть и даль­ше. Кис­ли они в кла­дов­ке, на хо­ло­де, не очень то­ро­п­ли­во. Но вот зав­тра печь хлеб, и с вечера кваш­ня за­но­сит­ся в дом, ту­да до­бав­ля­ют во­ды, не­мно­го му­ки — и все это, при­крыв свер­ху по­ло­тен­цем, во­дру­жа­ют на печь...

Как по­ни­мал Со­ко­лов, при со­дей­ст­вии те­п­ла в кваш­не начина­лось ак­тив­ное бро­же­ние. Оно шло всю ночь, из­ве­щая об этом из­бу лег­ки­ми струй­ка­ми чуть ки­сло­ва­то­го ду­ха. А ут­ром в кваш­не за­ме­ши­ва­ли му­ку, и сно­ва кваш­ня воз­вра­ща­лась на те­п­лую печь. И те­перь там уже под­хо­ди­ло тес­то, под­хо­ди­ло, как в сказ­ке, пых­тя и но­ро­вя сбе­жать — вы­лез­ти из кваш­ни... За­тем в та­кое, раз­гу­ляв­шее­ся тес­то еще до­бав­ля­ли му­ки, за­ме­ши­ва­ли на этот раз кру­то, так что­бы к де­ре­вян­ной ме­шал­ке со­всем не при­ста­ва­ло тес­то. На эту ра­бо­ту обычно вы­де­лял­ся он, Жор­ка. До это­го к кваш­не Мо­ро­зов не под­пус­кал его и близ­ко. И сно­ва кваш­ня с кру­то за­ме­шан­ным тес­том ока­зы­ва­лась на печи, и сно­ва в кваш­не пых­тел, не со­гла­шал­ся ос­та­вать­ся на мес­те, но­ро­вил сбе­жать из кваш­ни, а там и с са­мой печи бу­ду­щий хлеб (... А не от­сю­да ли и по­бег ко­лоб­ка в сказ­ке?— за­да­вал­ся то­гда во­про­сом Со­ко­лов,— из кваш­ни ко­лоб­ку не раз­ре­ши­ли сбе­жать, до­гля­де­ли, а из печки он и улиз­нул...)... Тут-то не­ук­ро­ти­мое тес­то и вы­ва­ли­ва­ли на стол, и из не­го Сер­гей при­ни­мал­ся ме­сить-фор­ми­ро­вать бу­ду­щие хле­ба-жит­ни­ки. А за­тем на ло­па­те эти сы­рые еще жит­ни­ки ухо­ди­ли в хо­ро­шо про­то­п­лен­ную печь и там пек­лись...

Все это они с Се­ре­гой то­гда очень точно за­пи­са­ли из рас­ска­за-ин­ст­рук­ции ста­руш­ки, на­став­ляв­шей их по час­ти кваш­ни, му­ки и тес­та. Все в точнос­ти они ис­пол­ни­ли у се­бя до­ма, воз­ле сво­ей печи, но хле­ба у них не по­лучилось... И печь то­пи­лась пра­виль­но, под хлеб — жар­ко, но не спе­ша, во­вре­мя бы­ли уда­ле­ны кочер­гой из печи уг­ли, что­бы очаг не по­те­рял со­б­ран­ный жар, и омочен­ное в чис­той во­де со­сно­вое по­ме­ло ак­ку­рат­но вы­ме­ло под, до­ве­дя гли­ня­ный под печи, как ут­вер­ждал то­гда Мо­ро­зов, до чис­то­ты и сте­риль­но­сти хи­рур­гичес­ко­го ка­би­не­та... Но у хле­ба толь­ко пек­лись и сра­зу же ста­но­ви­лись ка­мен­ным су­ха­рем кор­ки, а внут­ри, под кор­кой, вся­кий раз ос­та­вал­ся сырой ко­мок — не­вы­печен­ное тес­то...

Хлеб они на­ко­нец дос­та­ва­ли из печи. Кор­ки об­ла­мы­ва­ли, ук­ры­ва­ли по­ло­тен­цем, что­бы су­хие кор­ки хоть не­мно­го ото­шли, от­мяк­ли — и даль­ше вме­сто хле­ба они и кор­ми­лись эти­ми су­хи­ми ржа­ны­ми кор­ка­ми, а не­ис­печен­ную внут­рен­ность хле­бов, сы­рой мя­киш, сно­ва рас­тво­ря­ли в кваш­не и на­зав­тра сно­ва при­ни­ма­лись печь хлеб и сно­ва им дос­та­ва­лись толь­ко кор­ки, а под кор­ка­ми те же ком­ки сы­ро­го тес­та...

Со­ко­лов почти во всех де­та­лях вспом­нил сейчас эту хлеб­ную эпо­пею. Он явью ви­дел пе­ред со­бой ку­хон­ные пол­ки в их то­гдаш­нем лес­ном до­ми­ке, на ко­то­рых стоп­ка­ми ле­жа­ли кор­ки от не­удав­ших­ся хле­бов... И эту по­сто­ян­но кис­нув­шую кваш­ню с ее оп­ро­ти­вев­шим то­гда Со­ко­ло­ву за­па­хом... Он вспом­нил все это сейчас, уви­дев на сто­ле у Мо­ро­зо­ва бу­ду­щие круг­лые хле­ба, точно та­кие же, ка­кие ме­сил он то­гда, два­дцать лет то­му на­зад...

— Се­ре­га! А пом­нишь, как мы с то­бой хлеб то­гда пек­ли? А хлеб так и не по­лучил­ся... Что мы то­гда не учли?..

— Это я — ду­рак. Ста­руш­ка не ска­за­ла, а я не со­об­ра­зил, что хле­бу пе­ред печкой на­до на сто­ле по­ле­жать и сно­ва по­дой­ти — то­гда он в печи и под­ни­мет­ся, про­печет­ся... Из кваш­ни его на стол вы­ва­лишь, он ис­пу­га­ет­ся, со­жмет­ся, а мы его в печь с то­бой та­щим, так ис­пу­ган­ным, со­б­ран­ным в ко­мок и су­ем. А ему, так­же ис­пу­ган­но­му, печься ни­как не хочет­ся — го­рит свер­ху, а внут­ри сжав­ший­ся сы­рой ко­мок... Ему на сто­ле сно­ва по­жить на­до, ус­по­ко­ить­ся по­сле кваш­ни, по­ды­шать воль­но, сно­ва, не то­ро­пясь , по­дой­ти. И — "ни-ни" — не тронь его тут, не толк­ни. Хлеб, ока­зы­ва­ет­ся, брат Ге­ор­гий, и не­дот­ро­га к то­му же... Но вот те­перь на­ле­жал­ся, при­шел в се­бя — те­перь его мож­но ле­гонь­ко и на ло­па­ту по­про­сить и так же ле­гонь­ко, не трях­нув, от­пра­вить в печь. Вот он там та­кой и ра­зо­мле­ет, ра­зой­дет­ся, рас­па­рит­ся. А иначе мы его сы­рым ком­ком с го­ре­лой кор­кой об­рат­но и вы­нем... Во, брат, сколь­ко мы то­гда му­ки на кор­ки пе­ре­ве­ли! Ты ушел, а я эти­ми кор­ка­ми дол­го дер­жал­ся. Эти кор­ки мне и сейчас ви­дят­ся, тол­пой ок­ру­жа­ют, ко­гда хлеб тво­рю,— Сер­гей улыб­нул­ся пер­вый раз за это ут­ро.— Сейчас уг­ли за­гре­бу, хлеб вы­ло­жу и чаю с то­бой по­пьем. Пой­ди умой­ся по­ка. Умы­валь­ни­ка ле­том у ме­ня до­ма нет — мо­юсь в озе­ре...

Озе­ро бы­ло почти у са­мой две­ри. Со­ко­лов точно сосчитал ша­ги от две­ри до­ма до во­ды — по­лучилось де­вять с по­ло­ви­ной боль­ших ша­гов. Бо­сы­ми но­га­ми он сту­пил на мос­тки — по­сле ут­рен­ней зем­ли, на­ли­той еще ночным хо­ло­дом, мос­тки, со­б­ран­ные из об­стру­ган­ных ело­вых ство­ли­ков, бы­ли су­хи и те­п­лы от не­дав­но про­бу­див­ше­го­ся солн­ца. Он опус­тил­ся на те­п­лое де­ре­во, по­удоб­нее сел и но­га­ми кос­нул­ся во­ды. Во­да бы­ла уже хо­лод­ной... Ав­густ! Олень в это вре­мя уже в во­ду за­хо­дил и по­мочил­ся тут, так что ку­пать­ся уже нель­зя — вспом­нил он ста­рую сель­скую при­сказ­ку, не­ве­до­мо как и от­ку­да при­це­пив­шую­ся к не­му с са­мо­го дет­ст­ва...

В во­де, у мос­тков, кру­ти­лась раз­ная ры­бья ме­лочь. Вот бы­ст­ры­ми стре­лочка­ми взад и впе­ред дер­га­лись нерв­ные плот­вички, а вот и оку­нек-до­мо­сед в те­ни опо­ры мос­тков. Даль­ше, ку­да то и де­ло скры­ва­лись и от­ку­да так­же час­то по­яв­ля­лись плот­вички, под­ни­ма­лась под­вод­ной сте­ной тра­ва. Кув­шин­ки уже до­цве­та­ли, и их туск­ло-жел­тые ку­бы­шечки одут­ло­ва­то и по­тре­па­но торчали над по­блек­ши­ми ли­сть­я­ми-блюд­ца­ми, изъ­е­ден­ными ка­ки­ми-то жучка­ми. Осень! Осень со­всем близ­ко! Ско­ро при­дет ти­ши­на по­коя. Ти­ши­на раз­ду­мья. На даче при­дет­ся то­пить ка­мин, а там да­дут и го­рячую во­ду в ба­та­реи. И си­нички! Жел­тог­ру­дые си­нички за ок­ном на кор­муш­ке!.. Со­ко­лов лю­бил этих птичек, все вре­мя по­ку­пал для них у ста­ру­шек на стан­ции се­мечки. Си­нички бы­ли его свя­зью, на­де­ж­дой на воз­вра­ще­ние к на­стоя­щим ле­сам и во­дам. И он бе­рег, бе­рег рев­но­ст­но эту связь, вер­но, как бе­ре­гут по­след­нее чис­тое чув­ст­во.

... А почему он сейчас здесь, у озе­ра, с глу­би­на­ми и про­сто­ра­ми, у озе­ра ди­ко­го, обя­за­тель­но тай­но­го, вдруг про ка­мин и си­ничек?.. Ка­кая-то бо­лезнь все еще тя­нет­ся за ним... Ну-ка, мор­ду в во­ду! Во­ду на шею, на плечи! Рас­те­реть­ся — и марш к Се­ре­ге, к печи, к хле­бам, к жиз­ни!

Хлеб уже был в печи, и те­перь во всем до­ме вме­сто чуть ки­сло­ва­то­го за­па­ха сы­ро­го тес­та, вла­ст­во­вал дух ржа­но­го печения, дух жи­вых хле­бов, ко­то­рые вот-вот явят­ся из чре­ва это­го не­во­об­ра­зи­мо муд­ро­го соз­да­ния на­ших пред­ков — из рус­ской печи... Это обал­деть мож­но — огонь, ко­ст­ри­ще, по­жар в до­ме! Не ка­мин с хи­лы­ми чурочка­ми, а по­жа­ри­ще, уня­тое, обуз­дан­ное, ра­бо­таю­щее сейчас на нас с Се­ре­гой! Нет, на­до иметь осо­бый ха­рак­тер соз­да­те­лю рус­ской печи, что­бы ре­шить­ся по­се­лить у се­бя в до­ме та­кую сти­хию! А кра­со­ти­ща! А те­п­ла сколь­ко! А как все су­шит, па­рит, ва­рит! И без за­па­ха в дом — вы­тя­нет все в тру­бу! Ка­кая вен­ти­ля­ция! Печь то­пишь — дом про­вет­ришь весь до ще­лочек! Эх, лю­ди-лю­ди! Мельчае­те вы, ко­ли нынче по ха­рак­те­ру вам при­воз­ной газ, а то и пли­та на элек­тричес­т­ве! Ведь все рав­но и тут тру­бу в до­ме уст­рои­те, что­бы гарь-вонь от ка­ст­рюль и ско­во­род с га­зо­вой пли­ты на­ру­жу вы­хо­ди­ла. Иначе дом спа­ри­те! Про­во­няе­те все!— тут Со­ко­лов, про­из­но­ся про се­бя эту ти­ра­ду, ос­та­но­вил­ся на мыс­ли, что не про­шло и су­ток, его су­ток в этом до­ме, а он во­всю уже чешет Се­ре­ги­ны­ми сло­ва­ми.— Вот сво­лочь ка­кая,— по­ду­мал он гру­бо­ва­то-лас­ко­во,— всю­ду он. Это хо­ро­шо — очища­ет из­нут­ри, как рус­ская печь сель­ский дом...

Хлеб поя­вил­ся на сто­ле ру­мя­ным, жар­ким. Мо­ро­зов спичкой про­ткнул ко­рочку в од­ном жит­ни­ке, по­вер­тел там внут­ри эту спичку, вы­та­щил ее об­рат­но и по­ка­зал Со­ко­ло­ву:

— Пом­нишь, как мы с то­бой тот за­губ­лен­ный хлеб про­ве­ря­ли? Ви­дишь, спичка чис­та, тес­та на ней нет, не при­ли­п­ло — хлеб го­тов... А как мы с то­бой все жда­ли та­кую вот чис­тую спичку! Да так и не до­ж­да­лись. Вго­нишь спичку в сухую кор­ку, вы­та­щишь — а на ней сы­рое тес­то,— Мо­ро­зов на­крыл хле­ба по­ло­тен­цем, что­бы ото­шли, ста­ли по­мягче кор­кой, и при­нял­ся го­то­вить стол к чаю.— Да­вай, брат, пе­ре­ку­сим, а за­тем те­бе ви­зит к баб­ке Ва­си­ли­се и гос­тин­цы Мить­ке сне­сти...