Совестью
Вид материала | Книга |
- Александр Твардовский – поэзия и личность, 79.29kb.
- Петр Петрович Вершигора. Люди с чистой совестью Изд.: М. "Современник", 1986 книга, 9734.25kb.
- Задачи отправлять В. Винокурову (Иваново) не позднее 09. 11 только по e-mail: vkv-53@yandex, 26.99kb.
- Отрощенко Валентина Михайловна ученица 11 «Б» класса Казаковцева Любовь Владимировна, 257.47kb.
- К. Лоренц Для чего нужна агрессия?, 315.8kb.
- Для чего нужна агрессия, 344.41kb.
- И с неспокойной совестью. Создавая лучший мир, невозможно не держать в голове, что, 29924.53kb.
- Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены, 348.85kb.
- Закон Украины, 2679.26kb.
- Вшестнадцать лет я, как и ты, учусь в школе, у меня есть хобби, я смотрю те же фильмы,, 34.7kb.
... Господи боже мой! Да ведь это и есть вершина той самой, томительной жажды, той самой тоски по природе-жизни, какая и дает о себе знать как раз в самое зимнее, еле живое время!.. Умница Сабанеев! Спасибо вам, Леонид Павлович, и за книги ваши! И, конечно, за "январь — время выписывать снасти из-за границы!" Выписывать рыболовные снасти из-за границы Соколов, увы, не мог- эта возможность была где-то там, при каком-то царе Горохе. Но если бы хоть что-то зависело от него, от Соколова, во внешней торговле, то он первым же своим декретом вернул российским рыболовам право выписывать из-за границы рыболовные снасти. Страну бы это не разорило, а вот польза бы была огромная! Ну, скажите, откуда у него, у сироты, выросшего в сырости и темноте подвального закутка с видом на чужие галоши из форточки его жилища, вот эта страсть-молитва к хорошей, и прежде всего к изящной, рыболовной снасти, к снасти-искусству? Кто научил? Кто показал? Мать-труженица, мать-аккуратистка своим старанием, своим мастерством штопать и штуковать то, что, казалось бы, уже нельзя было даже залатать через край?.. Очень может быть. И Соколов отдавал тут дань своей старательной генетике. Но кто показал примеры, кто подтолкнул, кто преподал образцы, куда и как отдать это наследственное старание?.. Если попадется вам когда-нибудь в руки хоть ненадолго вот такое "Руководство к ужению рыбы...", составленное И.Комаровым и изданное в Москве в 1913 году неким Перешивкиным, то вы все сразу поймете. Какие тут крючки! Поплавки! Удилища! Какие тут рисунки! Само изящество!.. Ну, скажите, может ли что другое родиться мечтой в мальчишеской головенке, принявшей уже себе первой детской памятью вот эти совершенные рисунки совершенных вещей? Как горько, как виновато перед теми же детишками вдруг становилось Соколову, когда листал он наши сегодняшние книжки о рыбной ловле. Какой ужас был изображен там другой раз вместо крючков и поплавков, а то и вместо самих рыб! Ей Богу, какая-то ненавидящая все живое чертовщина водила рукой художников, забивала головы издателям, когда те решались принести свое ущербное творчество людям. Знают ли вообще такие художники и издатели, что такое жизнь? Что такое красота живой жизни? Нет, Соколов уже не спрашивал дальше: знают ли они, что такое ужение рыбы?.. Ужение рыбы — старание, искусство, встреча с эталонами красоты! А не добыча — лишь добыть и сожрать...Добыть и сожрать можно и с помощью толовой шашки или, как теперь модно в век принудительной химизации, с помощью какой-нибудь химической отравы. Можно еще и так поступить: взбаламуть воду в прудишке, доведи ее до состояния каши-грязи, а там черпай дырявым ведром задыхающуюся рыбешку, что в удушье поднялась на самый верх, к глотку воздуха... А ведь это тоже добыча со жратвой. А?.. Вот почему он, Соколов, став вдруг самым главным по части внешней торговли, прежде всего пригласил бы в страну какую-нибудь рыболовную фирму, ну, например, фирму "АБУ" из Швеции. И пусть себе продают самую дорогую снасть, самую прекрасную. И не только в столице. Чтобы образцы были — образцы для подражания. А еще лучше вернуться к сабанеевскому наставлению: “Январь — выписка из-за границы рыболовных принадлежностей". И чтобы в каждом почтовом отделении, как каталог отечественного посылторга, лежал каталог прославленных рыболовных фирм Запада. Пусть детишки листают, пусть знают красоту, пусть учатся, с чем идти к воде, к жизни... Братцы милые, да нельзя же всю жизнь с кухонными ножами и мешками из-под картошки носиться по лесам за теми же грибами! А рыба? Крючки из окуней тянем напролом вместе с кишками. Ужас! ... Виноват! Виноват я, Георгий Валентинович Соколов, виноват и не кривлю душой: тащу с собой из разных заграниц не только лески-блесны, поводки-грузила, но и все и всякие проспекты с рыболовной снастью. Много уже натаскал. И греют они мне душу по глухим зимним вечерам, как сама рыболовная снасть. Тут Соколова будто что-то кольнуло — он вспомнил вдруг недавние разговоры с Сергеем о воспитании детишек, вспомнил рядом с фирменными каталогами-рекламой разной рыболовной снасти... ... Надо бы не забыть, надо сказать Сереге — у него ведь разных ребятишек-воспитанников много — может, ему, его воспитанникам и отдать эти каталоги? А? Пусть листают, любуются. Пусть красоту запоминают. Соколов наконец отвлекся от своих мыслей, поднял глаза от дороги и спокойно увидел впереди себя Морозова... ... А ведь так у них все время, во всех походах: Морозов впереди, как разведка боем, а он, Соколов, всегда почему-то сзади. И не хотелось, честное слово, ему никогда особенно не хотелось залезать вперед Сергея. И не обидно было, что не он, Соколов, а его друг-коренник, Морозов, обычно первым поднимался после привала-отдыха и подавал призывный сигнал: "В дорогу, господа-товарищи, в дорогу!" И не обидно было, может быть, еще и потому, что Сергей как-то умел чувствовать ту грань, за которой и начинались обиды-переживания других... — Отстаешь, отстаешь, брат Георгий, — обычно только так поддерживал Морозов своего друга в самых трудных дорогах. — Отстают главные ударные силы! Не годится, братец. Подтянись. Покажи мощь российской пехоты! И такие, главные ударные силы согласно принимали для себя на разных лесных тропах вечное морозовское поводырство. Вот и теперь Сергей вел его к какому-то лесному озеру, где были и щуки, и окуни, и даже две годные лодочки. И здесь, выбирая единолично маршрут их первого нынешнего путешествия, Сергей, видимо, точно чувствовал и сейчас прежнюю Жоркину натуру — вести его, Жорку, за собой можно, а вот в его собственную рыбную ловлю-таинство вмешиваться никак нельзя, тут Соколова надо оставить одного — один на один с водой...Вот почему Сергей и вел своего гостя именно туда, где были две лодчонки, где можно было каждому по-своему, на своей собственной посудинке отправиться к своим собственным тайнам... Сегодня они поднялись рано. Вся снасть, все пожитки, были собраны с вечера, и наутро оставалось только попить чайку на дорогу да облечься во все походное, тоже приготовленное с вечера. Когда они пили чай, озеро за окном еще было укутано, как дымовой завесой, густым утренним предосенним туманом. Но пока они собирались, а потом, не торопясь, брели от деревушки к лесу, туман ожил, зашевелился и широкими, длинными полосами-ручьями направился к берегу. У берега, только-только перевалив через стену – частокол тростника и куги, эти ручьи-полосы сразу таяли, оседая на прибрежные кусты и траву крупной ледяной росой. Такая же густая, жгуче-холодная роса лежала и на зарослях малины, в которые и юркнула без следа их дорожка. Морозов, не раздумывая, сразу вошел в эти седые от утренней росы кусты, а Соколов чуть приотстал... И не оттого, что встретился с неожиданностью. Утренняя роса всегда была для него святостью, и омовение такой росой он обычно принимал для себя как крещение в купели — крещение землей, природой. Сколько раз вот так входил он в росные травы, входил обычно босиком, оставляя в машине городскую обувь. Рыболовные сапоги, приготовленные для рыбалки, были у него пока в руках, и он, закатав до колен брюки, с блаженством встречал обжигающую росу... Может быть, эта роса и босые ноги, давно отвыкшие от живой земли, от ссадин и цыпок, тоже возвращали ему, хоть и коротко, его далекое детство, в которое с годами ему все чаще и чаще нестерпимо хотелось вернуться. А может, его омовение-крещение росой теперь, с возрастом, приобретало и еще какое-то, уже ритуальное, значение — крещение перед входом в храм природы. Соколов немного постоял перед зарослями малины, одетыми в утреннюю росу, а потом сразу решился, как решаются другой раз войти в холодную воду, и сразу почувствовал на лице и руках ледяные уколы. А там и обожгли его холодом мгновенно промокшие на коленях брюки. ... Ну и кусты, ну и роса у Морозова, — с улыбкой подумал Соколов, — как все у него тут, через край. Но тут же забыв и промокшие на коленях брюки, и жгущую поначалу росу, бодро полез вслед за своим другом через непролазные заросли. Дорожка так же неожиданно, как только что нырнула с чистого места в густой малинник, вдруг вынырнула из него и оказалась на просторе, среди молодых сосенок... Под сосенками стоял Морозов и весело посматривал на своего вымокшего друга. — Ну как, свет Георгий Валентинович, окрестились? — Окрестился, батюшка, окрестился с твоей помощью. Ты бы еще через какое-нибудь болото сначала провел, чтобы сразу грязь по пояс. А? Они весело рассмеялись. А Соколов тут же отметил про себя:... Надо же, Серега и крещение его помнит. Вот умница! И как у него на все это памяти хватает? После утренней росы идти стало легче и веселей, будто действительно состоялось наконец его нынешнее крещение природой-лесом, да и всеми этими благословенными местами. Принимает лес! Принимает, как прежде! Живой, значит, еще я! Живой! Не сгнил совсем! — звучало в Соколове победой-радостью. — А не дурны были наши предки, понимали что-то, когда почитали чуть ли не выше всего ключевую водицу... А те старики-лесовики, каких встречали когда-то они с Серегой по Вологодским и Архангельским лесам — ведь там были такие старики, какие в лесу только росой и умывались. Да-да! Озеро рядом, речушка — ан нет, встанут утром, соберут ладонями росу с цветущих трав и на лицо... А может, и с молитвой какой... Нет, было что-то чрезвычайно мудрое в той прежней жизни, которую теперь напрочь забыли. Как-то, добравшись до разных историй, крестьянский сын Георгий Соколов вдруг узнал в себе живой интерес к двум российским царям. Симпатичен ему был почему-то царь Александр Николаевич Романов, тот самый, которого воспитывал умница-поэт В.А.Жуковский, тот самый царь, который рос вместе, а дальше, видимо, и состоял в какой-то дружбе с другим удивительным русским поэтом Алексеем Константиновичем Толстым. Может быть, какие-то симпатии-интерес к этому просвещенному царю и начались у Соколова-писателя прежде всего с имен Жуковского и Толстого... Кто знает... Но чем дальше заглядывал он в тот сложнейший период русской жизни, во времена царствования Александра II, тем больше возникало у него желание понять эту часть родной истории, войти в мир самого самодержца. И кто знает, может быть, из этих планов Соколова-прозаика что-то получилось бы — может быть, тогда своими средствами поведал бы он сегодняшнему русскому читателю о том отрезке российской истории, когда пал наконец изводящий народ алкоголем шинкарский откуп — ведь первым делом царь Александр Николаевич и отменил откупную систему, по которой шинкари имели право почти беспрепятственно продавать разного зелья, сколько заблагорассудится... А там бы обязательно заглянул Соколов-беллетрист и в суть земщины — российского самоуправления, введенного опять же при Александре II, желавшем, говорят, дать России чуть ли не парламентское управление...А как обойти реформу, названную Великой, отменившую прежнюю крепостную систему владения живыми людьми? А отмена рекрутчины и введение всеобщей воинской повинности?.. Кто знает, к каким бы открытиям и откровениям привели бы Соколова его новые искания, искания писателя-историка, только от царя Александра Николаевича он в конце концов мирно отошел — все-таки царь был убиенным, и в "Истории" Покровского, хотя и принадлежала эта "история" к самым левым нашим революционным годам, это цареубийство обозначалось вполне определенно: “Травля коронованного зверя". Нет, с Александром Николаевичем надо быть поосторожней. А вот Алексей Михайлович Романов, отец будущего Петра Великого, никаких особых протестов ни с чьей стороны в то время как будто и не вызывал... Интересный был царь, очень интересный, сам из пушек стрелял и искусством стрельбы сей поражал даже европейских гостей. Да и пушек, свидетельствовали те же иностранные гости, у московского царя Алексея было зело богато — так что допетровские российские стрельцы, каких казнили затем в Москве при сыне Алексея Михайловича, сильны были, судя по всему, не только на словах, но и в весьма современной по тем временам артиллерии. А потом царь Алексей был русским царем еще и по крови... Забыли мы этого царя, забыли. А жаль! А ведь думал он о судьбе государства, пожалуй, не меньше своего энергичного сына, но думал чуть по-другому. Немцев, Европу ценил — ведь и сын-то его, Петр Алексеевич, с немцами не в Европе прежде познался, а в самой Москве. Давно были на Руси всякие немцы, но были только на службе, а никак не господами над русской землей — были как мастера своего дела, много успевшие в разных точных науках и ремеслах. Вот так и видел царь Алексей Михайлович Романов свое государство: что есть лучшее из наук и ремесел в Европе, возьмем в Россию, но не без оглядки, а с умом возьмем, и ум свой, живой, никакой Европе не отдадим. И ведь школы при Алексее Михайловиче открывали как: с учителями киевскими и греческими — это по части духовных знаний, по части философии, а уж только потом, с таким устройством души, к обучению ремесел и наук точных у немцев, у Европы. И прав был, поди, этот благословенный царь! По такой же науке-дороге и Михайло Ломоносов к свету своего ума шел: сначала была у него Славяно-греко-латинская академия с русско-духовным объятием всего мира, а там уж и к немцам за их рецептами... И кто знает, был бы Михайло Васильевич Ломоносов тем гением-провидцем, каким стал, если бы не принял в себя российскую философию жизни. А ведь от этой философии и гениальное предвидение... Помнится, тогда Соколов читал все подряд, что доставалось ему о временах Алексея Михайловича, сравнивал эти времена с деяниями Петра Великого. А сколько бесед-раздумий провел один на один с именем Ломоносова... А тяжесть бироновщины? А подвиг Елизаветы Петровны, дочери Петра, избавившей Россию, хоть на время, от чужого засилия?.. И готов, честное слово, готов был писатель Георгий Соколов повернуть свою писательскую путь-дорогу в сторону родной истории... Но опять что-то удержало его, не пустило и туда, где волей-неволей появилась у него критика, хоть и малая, но все-таки критика Петровской эпохи... Да и к счастью... Вскоре кто-то с большой трибуны громко упрекнул советских литераторов в попытке поднять на щит "обанкротившееся славянофильство", да еще с отрицанием исторической роли Петра Великого. Было так — увы, не осмелился, не смог переступить через "нельзя" Георгий Валентинович Соколов, не смог по-морозовски встать и вслух сказать : “Это мое мнение!".. Что делать — каждому свое... Нет, Соколов не оправдывал себя, никак не оправдывал, а тем более теперь, здесь, после всего больного, пережитого в последнее время. Не мог он оправдывать себя сейчас и рядом с Морозовым, с его несгибаемой жизнью — хоть режь, а не сойду с места, не отступлю, если чувствую за собой правду! Вот так и потерял Соколов своего Алексея Михайловича Романова с его первой сельскохозяйственной фермой на Руси — сам царь был хозяином фермы... Потерял... Но почему-то сейчас, здесь, на краю только что омывшего его ледяной росой чащобного малинника, перед этими вот молоденькими сосенками, на золотых ветвях которых так ласково играет сейчас утреннее солнце, ему вдруг снова вспомнился его царь Алексей Михайлович со своей мудрой стратегией: взять у Европы все самое лучшее из ее точных наук и ремесел, но не допустить Европу к русской душе... Ей Богу, если решиться на исторической роман, есть с кого писать царя Алексея Романова — конечно, с Сергея Морозова! Вот так же, поди, крепко, прямо и твердо, как сейчас его Сергей, стоял на своей земле, и тоже с посохом-указкой, кому и как куда идти, царь Алексей Михайлович... И почему-то у этого своего царя за спиной видел сейчас Соколов точно такой же, как у Морозова, заплечник-кошель, а в руках — точно такой же, как у Сергея, спиннинг... Спиннинг у Сергея был простенький, магазинный, общедоступный — с удобной пробковой ручкой и с кончиком из стекловолокна... Отечественная промышленность, пожалуй, еще и не бралась за другие, современные и давно уже знакомые Европе материалы для спиннинговых удилищ и продолжала штамповать и штамповать эти стекловолокнистые, грубые и тяжелые, с точки зрения мастера-эстета Соколова, спиннинги-коротышки. По этому поводу еще вчера, во время сборов, Соколов что-то сказал Сергею, но тот не обиделся, не признал за собой отсутствие вкуса, а коротко пояснил оппоненту, что удилище это вполне пригодно для тех его мест, где в воде полно травы и коряг — здесь, мол, не форелевые реки, без травинки, без зацепа, где и идет потому снасть полегче и поизящней. Но если сам по себе спиннинг-хлыстик крайне не понравился Соколову-ценителю, то пропускные кольца на удилище, по которым и пропущена леска, насторожили, и со следующими своими возможными замечаниями по части снасти Морозова Георгий Валентинович решил быть поаккуратней. Дело в том, что пропускные кольца на этом спиннинге были самодельными: магазинные были сняты, а вместо них установлены другие, побольше диаметром, и установлены так, как полагается по самой современной рыболовной науке, чтобы леска вытягивалась с катушки блесной без лишнего сопротивления. Кольца были изготовлены очень чисто, под стать любым фирменным, и так же чисто и прочно посажены на удилище. ...Ну, и Серега, — руку Морозова, точную руку мастера, Соколов тут, конечно, узнал сразу, — молчун-молчун, а и к современной спиннинговой снасти давно, видимо, приобщился. Вот тебе и лес, и глухомань, и допотопная русская печь с кочергой и ухватами. Да и катушка у него на спиннинге не отечественная, а легкая, быстрая, хотя и не очень дорогая... Такие катушки, рыболовный ширпотреб, помнилось Соколову, выпускали этой снастью, пожалуй, весь мир... Так-так... Ну, а как, братец, у вас с блеснами? В подарок Морозову Соколов вез несколько вращающихся блесен, лучших блесен, какие смогли выпустить к этому времени самые дотошные Европы. Это были вращающиеся лепестки французской фирмы — знаменитые "мепсы". Он купил их только этой весной в Хельсинки, в чудесном рыболовном магазине на улице Унионинкату, неподалеку от Морского рынка и президентского дворца. Этот городской рынок столицы Финляндии, устроенный на самом берегу моря, рядом с резиденцией президента страны, и этот роскошный рыболовный магазин на Унионинкату Соколов очень любил. И какими бы короткими и загруженными ни были его встречи с Хельсинки, все равно он находил время, чтобы хоть разок заглянуть и к Морскому рынку, и, конечно, в знакомый рыболовный магазин... Боже мой! Чего только не было там! Какие только фирменные снасти не встречали его здесь!.. Здесь, среди строя спиннингов, нахлыстов, поплавочных удилищ, окруженный стендами со всевозможными блеснами и всевозможными лесками, он так же тепло вспомнил свое детство и ту старую рыболовную книгу, которая учила его изящной снасти и уважению к воде и рыбе... Отсюда, из этого магазина, и вез Соколов в подарок Морозову лучшие французские "мепсы". Морозов подарок принял с радостью — тут же убрал преподнесенные ему роскошные блесны. Соколов уже почувствовал в себе торжество: вот, мол, и достали мы вас, Сергей Михайлович, нашим высоким искусством... Но какую-то минуту спустя, заглянув к столику у окна, возле которого у Морозова и хранились его удочки и спиннинг, Георгий Валентинович увидел точно такой же вращающийся лепесток "мепс", какой только что приподнес в подарок — этот желтый "мепсик" был прикреплен к фирменной спиннинговой леске с помощью такого же фирменного эластичного металлического поводка... |