Совестью
Вид материала | Книга |
СодержаниеДень третий |
- Александр Твардовский – поэзия и личность, 79.29kb.
- Петр Петрович Вершигора. Люди с чистой совестью Изд.: М. "Современник", 1986 книга, 9734.25kb.
- Задачи отправлять В. Винокурову (Иваново) не позднее 09. 11 только по e-mail: vkv-53@yandex, 26.99kb.
- Отрощенко Валентина Михайловна ученица 11 «Б» класса Казаковцева Любовь Владимировна, 257.47kb.
- К. Лоренц Для чего нужна агрессия?, 315.8kb.
- Для чего нужна агрессия, 344.41kb.
- И с неспокойной совестью. Создавая лучший мир, невозможно не держать в голове, что, 29924.53kb.
- Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены, 348.85kb.
- Закон Украины, 2679.26kb.
- Вшестнадцать лет я, как и ты, учусь в школе, у меня есть хобби, я смотрю те же фильмы,, 34.7kb.
На следующий день ихний поход на Пялозеро не состоялся. За окнами, пожалуй, еще с ночи повис густой нудный дождь и, казалось, в ближайшее время не собирался никуда уходить. Морозов отвел занавеску с утреннего окна и выругал дождь, а главное, себя самого за то, что вчера за разговорами позабыл посматривать на небо. Соколов тут же поддержал морозовское самообличение — не все же ему одному ходить здесь в дураках:
— Как же ты, знаменитый ветродуй, дождик-то не угадал на утро? А помнится, раньше вы, Сергей Михайлович, были гораздо точнее в своих прогнозах погоды... Ах, да, тогда окна вашей лесной обители провожали на покой дневное светило — вот вам закатные облачка сами погоду и предсказывали: мол, малиновые облачка — не будет завтра дождя, а желтые — жди непогоду. Видите, товарищ ветродуй, я и то вашу прежнюю науку не забыл. А вы, дорогой мой, обмишурились. Нет, вам надо свой домишко куда-нибудь на бугорок поднимать, чтобы снова закаты видеть...
— Да не в этом дело,— горько принял для себя Морозов даже эту шутку друга.
— А в чем же, разрешите поинтересоваться?.. Нет, товарищ Морозов, ветродуя из вас все-таки не вышло, давайте переквалифицироваться в историки,— Соколов вытащил из своего бездонного чемодана огромный цветной блокнот, раскрыл его и вооружился чем-то пишущим...
— А, вправду, Серега, поведай-ка мне коротенько историю с географией своей грустной деревушки — придется тебе гимны петь, а точных сведений о местах твоего обитания у меня и нету-ти. Наверное, биографа, достойного столь светлой личности, еще не отыскалось? Только учти: я первый сюда записываюсь. Не все тебе одному литературные подарки делать: "Возьми сюжет! Дарю сценарий!".. Мы тоже не лыком шиты — кое на что способны.
Честно говоря, Соколов был даже доволен, что поход на обещанное Морозовым чудо-озеро сегодня не состоялся... Во-первых, он еще не отошел от дороги и не готов был тут же отправиться в дальнее путешествие. А во-вторых, вчерашние эмоции сделали свое дело, и ночью он полуспал-полубредил в трудном сне всей доставшейся ему вчера явью. Посреди ночи он очнулся, долго лежал с открытыми глазами, принимая в себя бездонную тьму, которая опускалась на него оттуда, где должен был хранить его от всяких бурь и непогод крепкий потолок, а за ним и крутая высокая крыша старинной крестьянской избы. Но Соколову казалось, что ни крыши, ни потолка над ним не было — была лишь бездна ночи, опустившейся на него из мрака-космоса... Надо было все-таки встать, выпить что-то из лекарств, но вставать, будить Сергея и тем еще больше баламутить себя не хотелось. Так, не очень весело беседуя сам с собой обо всем услышанном, пришедшем к нему вчера днем, он и пролежал без сна до тех пор, пока за окном, над занавеской, не появилась узенькая, серенькая полоска грядущего рассвета... А может быть, встать совсем? Встать и поработать?— подумал он, как всегда в таких случаях... Иногда подобный творческий эксперимент ему удавался. Если не спится, пусть себе и не спится,— с этим он тихо пробирался из спальной к себе в кабинет, засвечивал мягкую матовую лампу и писал — иногда и неплохо. Но очень недолго. Не отдохнувшая как следует голова быстро уставала, и он снова, боясь разбудить жену, осторожно пробирался к своей кровати и блаженно, в предчувствии возвращающегося покойного сна, мягко вытягивался под одеялом. Тут он спал уже без сновидений и дольше обычного.
Конечно, можно было бы тихо встать и здесь и хотя бы просто посидеть за столом, подумать. Но опять же Сергей проснется — он, наверное, все так же чуток, как лесной зверь...
А Морозов действительно слышал, как ворочался — маялся бессонницей в постели его друг, но голоса не подал, и Соколов в конце концов заснул.
Обычно после такой непутевой ночи у Соколова не шло на ум никакое серьезное дело, так что он был благодарен дождю и теперь, удобно устроившись за столом, приготовился составлять конспект-схему местной истории-географии. Он нанес на блокнотный лист контуры бугра-полуострова, отрезавшего собой от озера здоровенный залив-загубину, и на южной стороне этого бугра, у самой воды, аккуратным рисуночком-игрушкой пометил морозовский дом. Чуть выше, подальше от воды, был нарисован и дом бабки Василисы. А дальше?..
— Ну, давайте, товарищ Морозов, выкладывайте грустную историю своего возлюбленного населенного пункта: что здесь осталось? кто еще держится?..
— Милый ты мой, несостоявшийся социолог,— начал Морозов чуть смешливо, но поучительно, грозя и тут при необходимости тут же перейти к монологу-проповеди,— история этого населенного пункта, наоборот, всегда была весьма веселой, ибо вот на такой невеликий бугорок-горушку не сошлись бы в противном случае такой тесной толпой -праздником шесть десятков домов...
— Сколько-сколько?— переспросил Соколов, подумав, что ослышался.
— Шесть десятков домов, крепких, северных, недавно строенных, здоровых, начинали двадцатый век вот на этом самом месте, где сейчас, как сиротские стога на осеннем лугу, торчат наши обветшалые строения числом около десятка... Да, мой друг, да! Я не фантазирую и не собираюсь пугать тебя выдуманными историями. Десять вместо шестидесяти... Где остальные?.. В большинстве своем сгорели в печах тех жилищ, что еще оставались и пока дымили своими трубами. Зачем в лес за дровами ехать, когда пили-коли дома-дрова. Да еще какие дрова! Сосна боровая, смолье, не дрова — порох!.. Ты по своим столицам-европам еще не слыхал нигде, чтобы здоровыми домами печи топили, чтобы дома, пригодные для жилья, в печах жгли? Нет?.. И я, брат, раньше не слыхал и не думал, что такое возможно. А узнал, увидел — испугался. Страшно стало, как при всеобщем море! Что же это такое?— думаю.— Жилища, крепкие, сложенные на век (вот мой дом, например, в конце прошлого века поставлен и еще, бог знает, сколько простоит, если уход будет), и вдруг жгут! Жгут не иноземцы, не варяги какие, не вербованные из других мест, не в войне горят дома, а сами люди, здешний народ, на глазах которых эти дома росли-вставали. А ведь видели эти, нынешние истопники, как возили из боров этот страховой, рудовой лес, как волочили лошади и люди этот лес бревно за бревном, чтобы родился дом... Представь себе, сколько сил, жизней в этих домах, сгоревших в печи, успевших достичь лишь неполной зрелости... Как солдаты из этих же деревень, что остались навсегда на войне... Страшно мне стало тогда, Жорка! Страшно даже не оттого, что нет уже самих домов, а по той причине, что такой вот нынешний истопник по неволе (он ведь и пользу вроде бы приносит: дома жгет, лес бережет — лесу-то теперь, смотри, сколько вокруг наросло) жег-выжигал из себя и свое сознание, по которому прежде требовалось беречь-хранить всякий свой и чужой людской труд. И Василиса твоя Прекрасная тоже истопник великий. Как-то принялась мне вслух считать , сколько она домов нонче пожгла: мол, свой старый под конец только спалила, а так тот брала за тридцатку, тот за четвертной и так далее и тому подобное... И возненавидел я ее тогда, честное слово, возненавидел. Умом жалел, добро ей всякое делал, а к душе не подпускал. А потом и она мне призналась, какой страх к ней явился, когда я в деревне жить стал.
— А ей-то от чего страшно сделалось?— пожелал уточнить Соколов.
— Ей-то? А от того, что я в своей печи ни одного полена из жилища не спалил. Видела ведь все, следила. Сначала думала, что я ей конкурентом стану — начну наперед ее какие дома пилить-кулачить. Этот страх к ней перво-наперво и пришел. А потом смотрит: мужик из лесу сушье таскает, пилит, колет что-то лесное (это в самый первый год было), а рядом скотный двор да конюшня-развалюха — тащи ядреные дрова. Все и тащат, а этот нет... Вот тут моя старуха уже серьезно задумалась: "А что бы это такое значило — живет мужик, не как она?.." А я, Жорка, не могу палки из людского жилища огню снести. Не могу, хоть режь! Даже когда рухнет, упадет что само, и то думаю сначала, как бы это людьми сотворенное, снова в дело пустить, оживить в новом строении?.. Ну, а главный страх к моей бабке явился тогда, когда увидела она у меня в руках плотницкий топор, когда изгородь я подправил и остатки своего двора к дому подтянул, чтобы не рухнули. Тут-то две явные силы у нас в деревне и сошлись: бабка Василиса — истопник, уничтожитель (последние годы решила жить вот и жила сама под гнилой крышей — не крыша, а решето), и я, ваш покорный слуга, с топором-строителем в руках. Я строить — бабка жечь! Вот, брат, какая история-то с географией у нас тут, в стороне от главных магистралей жизни, и приключилась. Вот какие силы на земле водятся! Две силы, две позиции!.. Я сам для себя всего этого и не определял, а бабка все чуяла, болела сердцем, мучилась душой — совесть ее прежняя червячком точить начала... Гляжу, мужичков откуда-то раздобыла — крышу ей сначала в доме подправили, чем ничем, а покрыли. Следом сарай-дровяник, что пьяно на боку лежал, снова на ноги поставили, в потом вдруг, господи боже мой, и баньку ее старую всю раскатали и по-новому ладят: живи, бабуся, еще сто лет!.. А дальше слышу, как-то моя Василиса Прекрасная кому-то лихо так толкует: "Морозов-то строится — поди, жить думает. И мне, мол, еще пожить охота..." Вот так вот и поднялась чуток наша деревушка — кой-что не сожгли, сохранили под конец. Не скрываю — горжусь: слышал и верю, что с меня все началось. А за нами с бабкой все заборы-огороды подправили, крыши старые покрыли — благо рубероид в магазин завезли. Вот и живем!
— И все-таки, Серега, не укладывается в моей голове: неужели на этом пупке-бугорке стояло когда-то шестьдесят вот таких же здоровенных, как у тебя домов? Да где они все размещались? Теснились как?
— Теснились другой раз — это точно: окна в окна, двор к двору. Земля-то лесная дорогая, руками сделана — благоприобретенная людьми земля... Прежде земли-то здесь вообще не было — до людей лес здесь один стоял. Лес жечь и пни корчевать приходилось, чтобы под пашню полянку какую отвоевать. И не было тогда, дорогой Георгий Валентинович, ни механизмов для этой цели, ни министерства мелиорации. Руками да лошадкой обходились. А теперь при великой механизации и электровооруженности леспромхоз сосновые пни на делянках оставляет. А раньше пень любой доставали. Да еще из него смолы-живицы нагонят сколько! Во как пращур наш с тобой умел стараться! Понимал все, что нужно, без всяких ЭВМ — руками щупал, сердцем чуял, что где не так!.. Но лес свести, товарищ Соколов, это еще малая часть дела. Почва лесная сама, считай, хлеба родить на станет — подзол под лесом один, а от него, что от пустого песка, никакого хлеба не будет. Ну, первый год после пала-пожара на золе репу и нарастят. И все! А дальше замыкай божий круг: корова — навоз — рожь с ячменем с поля и опять солома от хлебов корове под ноги, чтобы затем вместе с навозом вернуться на пашню. Вот так вот, миллиметр за миллиметром, и растили, стелили этим навозом с соломой, плодородный слой тогдашней пашни — таскали без конца этот навоз на поля. И цену тогда этому навозу знали: какой хуже, какой лучше. И никто, кто жить хотел на этой земле, навоз от скотины мертвой горой не сваливал тогда из хлева к воде, мол, пусть с водой утечет. Берегли, считали все, что теперь дерьмом зовется! Вот откуда, брат Георгий, земля здесь шибко дорогой была. Это тебе не чернозем-даровье. Вот и жалели землю, жались домами друг к другу, чтобы отбитую у лесов землю не занимать... А камни вспомни! Помнишь камни по лесам, что мы с тобой когда-то встречали?.. Идешь — вдруг камни лежат горкой, ровным бугорком, спрятались среди березок. Головы еще с тобой тогда себе ломали: " Что за камни такие? Кем собраны повсюду? Не языческие ли молельни?.." Языческие! Молельни! Самые что ни на есть верные молитвы земле-матери!.. А помнишь, как узнали правду об этих каменных бугорках-кучах и, по привычке все считать, стали и эти камни, собранные людьми с полей, подсчитывать? И страх нас с тобой от совершенного когда-то людьми труда взял — циклопической работой все это оказалось, представить себе не могли, чтобы люди руками землю свою от всей этой массы камней очистили... А ведь совершили они, сделали! Руками, вот такими же вот руками! Только головы к тем рукам другие были тогда приделаны... А что березы вокруг камней по бывшим полянам поднялись — это срам, срам великий и нам с тобой, хоть в городах родились и выросли. Всем срам — ветви мы одного дерева, от одного корня! И вот от этих камней корни наши тоже пошли!.. Вот тебе и еще одна причина шестидесяти домов на пятачке земли...
— Конечно, наши предки гидрогеологию не изучали, и тайны разных подземных событий были им не очень доступны. О земле знали главное, что родит она и всегда отжившее свой век примет обратно. И все — в подземелье, в геологию дальше не лезли особо. А геология-то нашу деревушку и подвела... Ты баню в воде за домом моим видел?
— Видел! Чудо какое-то — баня в воде! Удобно как: раз и из жара в озеро! Просто чудо!
— Сам ты, Жорка, чудо. Чудилом был чудилом и остался. А банька эта не так давно на сухом берегу стояла да сползла вот в воду. Ползет наш бугорок-деревушка сверху вниз под тяжестью сложившейся тут жизни. И мой дом скоро в воде будет, если ничего не делать — ему до воды всего шагов десять и осталось... Здесь бабка Катя как-то до меня прежнюю географию доносила — старуха умная, не полоханная, как Василиса, в девках все к книгам больше, а не озоровала — вот теперь точную память и хранит обо всем. Верю ей! Тут как-то бабка Катя показывает мне вон на тот кол — видишь, из воды за моими мостками торчит?— и утверждает, что еще и на ее памяти и там был сухой берег. А где мои мостки теперь, там садик ягодный рос — сморода красная и черная. Вот как!.. Информирует меня старуха, а сама жалуется, что теперь, мол, и лодку-то путем не пристанешь: берег-то крут больно стал — со всех сторон оборван... Слушаю я эту жалобу, но не спорю, что обрывали-то берег не только дома да волны, но и лодки ихние. Представь себе: в день один раз лодку затащишь на берег и то к осени след к берегу пробьешь, по которому и дождь и весной талая вода быстро канаву вымоют. Так что, брат Георгий, может быть, еще и при нашей жизни и слизнут волны совсем этот бугорок с остатками деревушки...
— Жалко,— отозвался Соколов, что-то без конца марая в своем блокноте.
— Конечно, жалко. Поэтому и беспокоюсь. И делаю главный вывод! Записывай-записывай, биограф, вещать буду,— объявил Морозов почти с улыбкой. — Итак, предки наши, как бы мы того не желали в стремлении видеть века прошедшие розово-безгрешными, были людьми не очень образованными по части экологии, какая явилась к нам нынче и требует ответа, а потому, утверждаю, что и не было никогда того экологического рая, о котором мечтают сейчас. Сам-то рай-видимость, может быть, и существовал, но уже с зачатками сегодняшнего изуверства над природой. Пример один уже есть: сами свой остров лодками обрывали. А размоет волна отмелые места, лопату в руки и землю в воду — новую пристань в берегу тут же отроют. Сам свидетель — утверждаю. Так что экологическая грамота только сейчас к нам и стала приходить! Не было золотого века — было счастливое бездумие. Просто нас, народу, поменьше было. Вот и можно было пока далеко вперед не думать... Еще примеры хочешь?
— Давай.
— Я тут как-то подсчетами занялся: сколько в лесу росла жердь, которая у меня в изгородь положена?.. Подсчитал и ужаснулся: сорок два года!
— Сколько-сколько? — недоверчиво переспросил Соколов.
— Сорок два года, брат Георгий.
— Не может быть! Врешь!
— Вот те крест, а вот тебе срез-пенек с той жерди. Держи, — Морозов, действительно, достал со шкафа обрезок соснового стволика размером с граненый стакан. А следом протянул Соколову и увеличительное стекло. — Держи и считай.
Соколов принял пенек и лупу, но и без лупы на гладком срезе были видны плотно прижатые друг к другу годичные кольца недавно еще стоявшей на корню долговязой сосенки... Ну, если и не все сорок два, — прикидывал про себя Соколов, — то уж лет тридцать наберется...
— Нет, ты подсчитай, как я считал. Или поверь.
— Хорошо. Верю, Серега, убедил, — согласился Соколов с казавшимся только что явным несоответствием столь изящного деревца столь внушительному возрасту.
— Итак, сорок лет росла моя жердь. А сколько лет она в заборе у меня простоит?.. Лет десять, очень много — пятнадцать. Вот и подсчитай, успевают ли для моего забора в лесу новые жерди расти?.. Изведу я их все, и очень быстро, если еще и не один за это дело возьмусь, Вот тебе и гармония человека с природой в древние времена. Отступал от нас лес, давно отступал и не только потому, что его дельцы-хищники на деньги переводили! Ты такое дерево, можжевельник, знаешь? Так вот у карелов есть пословица: "Осиновая жердь да можжевеловый кол — и изгородь век стоит". Так вот походи и поищи по нашим лесам такой можжевельник, что на кол в изгородь годится. Не найдешь — нет его, вырубили давно и начисто, руководствуясь приведенной пословицей. А теперь по изгородям походи: найдешь ли где тут можжевеловый кол? Тоже нет! А отгадка у этой загадки проста. Да, кол можжевеловый стоит в изгороди долго, но еще дольше ему расти надо, чтобы в изгороди сгодиться. Вот тебе и вся разгадка, почему от можжевельников по всей округе одни старинные пеньки да сбоку от пеньков кое-какие веточки торчат. Исчез он, хотя и возобновляемый, как теперь говорится, природный ресурс — медленно возобновлялся, а люди жить торопились., Вот так же и моя сосновая жердь в сорок два года от роду. Так что не было уж слишком большого мира с природой в те времена человеческие, которые мы золотыми считаем — все наши сегодняшние битвы за сохранение жизни на земле там уже заложены были. Ты, Жор, за границей дело с "зелеными" когда-нибудь имел?
— Нет, а что?
— А жаль! А то бы тебе там можжевеловый кол да пенек от моей жерди очень пригодились. Не хуже стал человек, в чем-то умней, лучше. Только больше его развелось и ест он по-прежнему с большим аппетитом. Да еще нынешняя мамаевщина голову высоко держит — это по аналогии с ханом Мамаем, что сидел в коврах весь, в парче и каменьях, и еще чтобы девок ему из разных стран — и каждая в своей золотой клетке. Так вот эта мамаевщина наш нынешний век и окружила со всех сторон своим удушливым вещизмом. Не остановимся, не укротим свою натуру, свое прожорливое нутро, погибнем. Погибнем все, исчезнем, как тот можжевельник!.. Кстати, и жердей-то осиновых в округе почти нет. Вот так вот!.. Ладно, прости. Ушел я в философски-хозяйственную область нашей жизни. Давай опять про историю с географией...
— Итак, шестьдесят домов на нашем бугорке тебя уже не пугают. А дом-сироту на той стороне залива, на поляночке-пятачке видел?.. Да-да, в той стороне. Это обитель бабки Лизы, которая кота своего взад и вперед из деревни в город таскает. Громкая старуха. Голос подаст — на все озеро. Дедка Марк, о чьей запланированной смерти я грозился тебе как-нибудь рассказать, доводился ей законным мужем. Так вот там, где теперь обитель, да и то в летнее время, одной бабки Лизы, стояло при складывании в колхоз, согласно проведенной тогда переписи, тринадцать здоровых домов с дворами, хлевами и прочими хозяйствами. Двенадцатый дом я еще сам разбирать помогал — надо было этот страх с пустыми глазницами как-то убрать, ну, все вместе и взялись. Все честь по чести!.. Так вот разбираю я крышу — смотрю с обратной стороны крышная доска грубо тесана (не пилили раньше доски, а тесали — нужная пила не в каждой деревне тогда была) и просмолена хорошо. И доска еще крепкая — звенит. Бабка Катя тут была, спрашиваю ее — удивляюсь; "Надо же доска тесана и смолена. Сколько же она в крыше пролежала?" Тут бабка Катя и рассказывает историю, как дом этот построили сразу после японской войны — дедка ее строил на свои инвалидные деньги, полученные от царя за оставленную на японской войне ногу. Нога-то оценена была большими деньгами да еще в золоте, и путный мужик эти деньги за ногу сохранил, привез домой, не пропил ни копейки в дороге. Так вот тогда и крышу доской покрыли, которая меня удивила. Можешь полюбоваться — эти доски теперь у меня в крыше на бане — до сих пор живы! А сам дом погиб лишь оттого, что остался без присмотра. Дом, он, как живое существо, ухода и внимания требует — жить в нем надо, а так, без людей быстро кончится... Веришь — не веришь, а вот, когда печь в моем доме клали, ни одна старуха не помнит, все твердят: "До моей памяти..." Ходили за печью, топили, и я хожу. А не топи, брось — и расплывется, из кирпича-сырца, считай, прямо из глины и сделана. Вот и надо, чтобы печь жила-грелась и для своего здоровья. Так и с домом любым... Так вот я про те тринадцать домов — видишь, как любая наша история в бок уводит. Трудная наука, где он у нее прямой путь?.. Так вот по той самой предколхозной описи за теми тринадцатью домами, что убежали за озеро от нашей тесноты, в Заозерье — так и деревушку-то та называлась — числилось перед складыванием в колхоз тридцать шесть лошадей...