Совестью

Вид материала

Книга

Подобный материал:

• Александр Твардовский – поэзия и личность, 79.29kb.
• Петр Петрович Вершигора. Люди с чистой совестью Изд.: М. "Современник", 1986 книга, 9734.25kb.
• Задачи отправлять В. Винокурову (Иваново) не позднее 09. 11 только по e-mail: vkv-53@yandex, 26.99kb.
• Отрощенко Валентина Михайловна ученица 11 «Б» класса Казаковцева Любовь Владимировна, 257.47kb.
• К. Лоренц Для чего нужна агрессия?, 315.8kb.
• Для чего нужна агрессия, 344.41kb.
• И с неспокойной совестью. Создавая лучший мир, невозможно не держать в голове, что, 29924.53kb.
• Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены, 348.85kb.
• Закон Украины, 2679.26kb.
• Вшестнадцать лет я, как и ты, учусь в школе, у меня есть хобби, я смотрю те же фильмы,, 34.7kb.

У Се­ре­ги сти­хи про­сто ро­ж­да­лись, по то­гдаш­ним пред­став­ле­ни­ям о по­эзии, ро­ж­да­лись яр­ко, чис­то — сти­хи у не­го бы­ли со­всем не­пло­хие, их чита­ли на ра­дио, но до жур­на­лов, аль­ма­на­хов о­ни не до­хо­ди­ли. Мо­ро­зов то­гда был весь в не­бе, в ра­бо­те, в бе­гах за кос­мичес­ки­ми ско­ро­стя­ми. А ли­те­ра­ту­ра и то­гда тре­бо­ва­ла вре­ме­ни для уст­рой­ст­ва дел. И Жор­ка, не от­ка­зы­вав­ший­ся ни­ко­гда от сво­его уме­ния не по­те­рять ко­пей­ку, знал это пре­крас­но. Ес­ли труд­но не по­те­рять, то еще труд­ней най­ти. И он ру­гал Мо­ро­зо­ва за то, что тот не со­сре­до­тачива­ет­ся на сти­хах, не же­ла­ет "вы­ха­жи­вать" по ре­дак­ци­ям пра­ва опуб­ли­ко­вать­ся, не же­ла­ет за­во­дить нуж­ные для пуб­ли­ка­ций зна­ком­ст­ва:

— Ка­кой по­эт мо­жет не со­сто­ять­ся, Се­ре­га! И толь­ко по­то­му, что ты не же­ла­ешь вхо­дить в ли­те­ра­ту­ру, как по­ло­же­но вхо­дить!

— А раз­ве для со­став­ле­ния по­эта, кро­ме сти­хов, нуж­ны еще и ре­ко­мен­да­тель­ные пись­ма, на­при­мер: "Ми­ло­сти­вый го­су­дарь! Ни­жай­ше про­шу Вас об­ра­тить свое вы­со­кое вни­ма­ние на по­да­те­ля пись­ма..."

— Не ду­ри! Упус­тишь вре­мя!

Но Мо­ро­зов не слу­шал­ся. Он читал сти­хи тем, кто его при­гла­шал. Да­рил сти­хи тем, ко­му это бы­ло при­ят­но, и сно­ва ку­да-то ле­тел в ка­кие-то да­ле­кие и сек­рет­ные ко­ман­ди­ров­ки. А Со­ко­лов со свои­ми рас­ска­за­ми про­дол­жал хо­дить по ре­дак­ци­ям, вы­слу­ши­вая ре­ши­тель­но все со­ве­ты, ста­ра­ясь по­тра­фить то­му или дру­го­му жур­на­лу. И у не­го по­лучалось. Чес­т­ное сло­во, по­лучалось, не спе­ци­аль­но, без уни­же­ния, но по­лучалось. Чему-то в се­бе он, ко­нечно, тут из­ме­нял, что­бы вой­ти в при­ня­тые по раз­ным при­сут­ст­вен­ным мес­там рам­ки. Се­ре­га, читая его под­прав­лен­ные в ре­дак­ци­ях рас­ска­зы, ру­гал­ся почем зря: мол, по­те­ря­ешь се­бя, со­плей ста­нешь, ко­то­рая тя­нет­ся за лю­бым вет­ром. Но Жор­ка уп­ря­мо оп­рав­ды­вал­ся: "Нет, Се­ре­га, это вре­мен­ные не­удачи. Бу­дут соб­ст­вен­ные бас­тио­ны, все вер­ну."— "Не вер­нешь — за­бу­дешь, что от­да­вал!"

Кто рас­су­дит их те­перь? Кто из них был прав? Ко­нечно, как Мо­ро­зов, ярче! За­мет­ней! Но у Мо­ро­зо­ва, как Жор­ка дол­го считал рань­ше, бы­ли ты­лы, бы­ли га­ло­ши на случай рас­пу­ти­цы. А у не­го, ны­неш­не­го Ге­ор­гия Со­ко­ло­ва, та­ко­вых, увы, не бы­ло — и не толь­ко за­пас­ных...

Ко­нечно, он был не прав, уп­ре­кая Мо­ро­зо­ва его ты­ла­ми. У Се­ре­ги на са­мом де­ле то­же не бы­ло ни­ка­ких ты­лов. Точнее, они у не­го бы­ли, но ес­ли у Со­ко­ло­ва ты­лов с мед­сан­ба­та­ми не бы­ло во­об­ще, то се­ре­ги­ны ты­лы са­ми тре­бо­ва­ли от не­го по­мо­щи...

У Мо­ро­зо­ва был боль­ной отец. Что-то случилось с ним по­сле кон­ту­зии. Об этом Сер­гей ни­ко­гда не го­во­рил, но жизнь его от­ца в по­сле­во­ен­ные го­ды бы­ла по­де­ле­на по­ров­ну ме­ж­ду до­мом и боль­ни­цей. И ко­гда отец был до­ма, дом Мо­ро­зо­ва пре­вра­щал­ся в боль­ни­цу. Пен­сии по ин­ва­лид­но­сти в то вре­мя, считай, почти не бы­ло. У Мо­ро­зо­вых то­гда ра­бо­та­ла од­на мать. Не имея дру­гой про­фес­сии, она ра­бо­та­ла шве­ей. В се­мье, кро­ме Се­ре­ги, бы­ло еще двое оголь­цов  Сер­гей был стар­шим. И весь дом был на нем... Толь­ко по­том, поз­же, Жор­ка стал по­ни­мать, что стои­ла его дру­гу по­зи­ция-не­за­ви­си­мость. И Мо­ро­зов не рис­ко­вал, нет — про­сто он сто­ял так и ни­как по-дру­го­му, ибо по-дру­го­му сто­ять не мог.

Ин­сти­тут и да­же сред­няя шко­ла для Сер­гея Мо­ро­зо­ва мог­ли и не со­сто­ять­ся. По­сле се­ми клас­сов ему пред­по­ла­га­лось ид­ти в спе­цучили­ще — бы­ли та­кие во­ен­ные сред­ние учили­ща для бу­ду­щих летчиков. Там оде­ва­ли, обу­ва­ли, кор­ми­ли и учили бес­плат­но. А для учебы в сред­ней шко­ле , в вось­мом клас­се на­до бы­ло в то вре­мя пла­тить день­ги. Да, да — 200 ста­рых руб­лей, два­дцать се­го­дняш­них, за год обучения в вось­мом клас­се. Так же за де­вя­тый, а там и за де­ся­тый. И вот эти-то два­дцать руб­лей за год обучения в вось­мом клас­се и мог­ли в чем-то из­ме­нить се­ре­ги­ну судь­бу.

Но Мо­ро­зов очень хо­тел учить­ся даль­ше в сво­ей шко­ле, и он все ле­то бат­рачил на бо­га­тых под­мос­ков­ных дачни­ков: ре­зал для них по лу­го­ви­нам дерн, об­кла­ды­вал этим дер­ном дачные до­рож­ки, рыл ка­на­вы для дачных ка­на­ли­за­ций и так почти ка­ж­дый день... Эту ис­то­рию Мо­ро­зов по­ве­дал сво­ему дру­гу уже мно­го поз­же. Ра­бочий день его то­гда в са­мом лучшем случае сто­ил де­сят­ку — ны­неш­ний рубль. Но ра­бо­ту на этот рубль в день еще на­до бы­ло най­ти, и он, как без­ра­бот­ный, хо­дил по дачам и пред­ла­гал свои ус­лу­ги. Так к осе­ни у не­го со­бра­лись день­ги и на учебу, и на учеб­ни­ки для вось­мо­го клас­са, и на но­вые брю­ки, и на но­вую зим­нюю шап­ку: "Вот те­бе, брат Ге­ор­гий, и все мои то­гдаш­ние прочные ты­лы. Дер­жал­ся, как мог. И все. Про­сто сда­ваться не умел с дет­ст­ва."

... Друг ты мой до­ро­гой, Мо­ро­зов! Ви­тязь ты мой ле­со-, се­ве­ро-, на­ро­до­ро­ж­ден­ный! Во­ин ты от­важ­ный! Сла­вить бы те­бя всем на­ро­дом хо­тя бы за твое вер­ное уме­нье не сда­вать­ся! Да у нас все, как и рань­ше, по­ди, на Ру­си бы­ло... Ну­жен князь Алек­сандр, по­зо­вут, Нев­ским по­име­ну­ют за спа­се­ние жи­во­та, а пре­по­дай этот князь ко­му нау­ку, как жить по уму, по серд­цу — и не ну­жен сра­зу та­кой учитель: "На­шел­ся нас учить! По­ди прочь!".. И уй­дет князь Алек­сандр ло­вить ры­бу на свое Пле­щее­во озе­ро... Хоть и да­ле­ко то кня­же­ское Пле­щее­во озе­ро от ны­неш­них вре­мен, но есть еще по Ру­си рыб­ные озе­ра со свои­ми слав­ны­ми князь­я­ми-ви­тя­зя­ми, — за­ключил Со­ко­лов. — А что я? А я все-та­ки, как и ны­не по-рус­ски го­во­рят, су­про­тив кня­зя Сер­гея дерь­мо в ме­да­лях... А ведь ра­ду­юсь, ко­гда от­мечают. Ей бо­гу, ра­ду­юсь. Но ра­ду­юсь все мень­ше. И не по­то­му, что при­вык... Дру­гое что-то... И Ни­ну­ха с де­до­вой мо­ги­лы из го­ло­вы не вы­хо­дит. И до­ми­ка у те­бя ни­ка­ко­го нет, где ро­дил­ся-вы­рос... У Се­ре­ги до­ми­ка та­ко­во­го то­же не име­лось, но на­шел. Хоть для сы­нов ро­ди­ну на­шел! Бла­го­при­об­ре­тен­ная, но креп­кая, на­все­гда! А это по­на­деж­ней, по­жа­луй, дру­го­го до­миш­ка, где пер­вый раз "уа" за­орал... Да, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, ши­кар­ное здесь оби­та­ли­ще для чис­тых чело­вечес­ких душ. И за­ра­бо­тал, за­слу­жил се­бе эту оби­тель Сер­гей Мо­ро­зов! Вот это-то и по­ве­со­мей всех ме­да­лей! Это своя Зем­ля!

Со­ко­лов, ви­ди­мо, почти исчер­пал от­пу­щен­ную ему на се­го­дня энер­гию мыс­ли. Дух по­ки­нул его, и он уже ни с кем не спо­рил, ни­ко­го не ко­рил, ничего не до­ка­зы­вал да­же са­мо­му се­бе. Он про­сто был здесь, на го­ре, под не­бом. Ле­жал на зем­ле сре­ди бе­лых позд­них ро­ма­шек и смот­рел вверх. Над ним не бы­ло ни птиц, ни об­ла­ков. И сно­ва почему-то в это не­под­виж­ное про­стран­ст­во яви­лись ему строчки из дав­них сти­хов Мо­ро­зо­ва, из тех са­мых, про Рос­сию, иду­щую на под­ви­ги без ка­лош... Это сти­хо­тво­ре­ние бы­ло про мо­с­ков­ских охот­ни­ков, да­ле­ких от труд­но­стей зем­ли и но­ся­щих­ся уго­ре­ло за дичью:


"По кус­точкам по­стре­ли­вая,

Про­ша­га­ем по­стре­ла­ми,

Крын­ки пен­ные оп­ро­ки­ды­вая

По де­рев­ням ка­ким-то..."


... Мо­ро­зов, дру­жи­ще! Про­сти ме­ня и не су­ди стро­го. Ты — щед­рый ге­ний, ты ро­ж­ден, что­бы всю жизнь все от­да­вать дру­гим да­же то­гда, ко­гда у те­бя вро­де бы и нечего от­да­вать... А я, увы, уст­ро­ен от­да­вать толь­ко то, что лиш­нее у са­мо­го... Так рас­по­ря­ди­лась жизнь. Пра­ва ли она? Нет? Кто ее зна­ет?

Да, они чуть по-раз­но­му уже то­гда смот­ре­ли на од­ни и те же пу­ти-до­ро­ги... Те пу­те­ше­ст­вия-охо­ты его, Со­ко­ло­ва, ув­ле­ка­ли, он ви­дел се­бя тут не­ким пер­во­от­кры­ва­те­лем не­из­ве­дан­но­го про­стран­ст­ва и этим еще раз ут­вер­ждал се­бя в жиз­ни... Мо­ро­зов же, чув­ст­во­ва­лось, стра­дал от все­го уви­ден­но­го то­гда в се­вер­ной рос­сий­ской глу­бин­ке, и ни­ка­кая охо­та не шла ему на ду­шу. Ка­за­лось, что он шел вме­сте с Со­ко­ло­вым, ув­лечен­ным охо­той, в те до­ро­ги толь­ко для то­го, что­бы ви­деть но­вые бе­ды, но­вое го­ре и сно­ва, и еще глуб­же, гор­ше стра­дать за лю­дей... Вот от­ку­да и пен­ные крин­ки и стрель­ба по кус­точкам мо­с­ков­ских пи­жо­нов в его сти­хах:


"А за ок­на­ми дождь

Рав­но­душ­но и мок­ро.

И скры­ва­ет­ся ложь

За ва­гон­ны­ми стек­ла­ми...

И за все не­от­кры­тое

Ни те­перь, ни то­гда,

Ос­та­ют­ся за­бы­ты­ми

На вет­ру про­во­да..."


Уж сколь­ко бы вот так вот Со­ко­лов сно­ва от­вле­кал­ся от ре­аль­но­сти и об­ра­щал­ся к не­бу-кос­мо­су, а по­том почти тут же воз­вра­щал­ся к ре­аль­ной па­мя­ти преж­ней труд­ной жиз­ни, ес­ли бы над ним, ле­жав­шим сре­ди по­след­них лет­них трав, вдруг не раз­да­лись дет­ские го­ло­са:

— Смот­ри... Ле­жит...

Со­ко­лов под­нял­ся и уви­дел стай­ку мальчишек. Бли­же всех к не­му сто­ял бе­ло­бры­сый, почти се­дой па­ре­нек лет две­на­дца­ти— три­на­дца­ти, оде­тый со­всем по-го­род­ско­му, и что сра­зу бро­си­лось Со­ко­ло­ву в гла­за, с бе­лой, под се­реб­ро, ме­тал­личес­кой це­почкой-брас­ле­том на ру­ке. За ним, ви­ди­мо, пред­во­ди­те­лем это­го от­ря­да, скры­ва­лись два мальчуга­на чуть по­мень­ше, но точно та­кие же "се­дые" и так же при­оде­тые со­всем не для лес­ной жиз­ни. Эти два мальчуга­на жа­лись друг к дру­гу, буд­то все вре­мя ве­ли ме­ж­ду со­бой ше­по­том ка­кую-то бе­се­ду...

В ру­ках у мальчишек бы­ли бе­ре­стя­ные ко­шел­ки, на­пол­нен­ные до кра­ев ис­си­ня-­чер­ной бо­ро­вой чер­ни­кой. Бе­ре­стя­ное зо­ло­то све­жих ко­ше­лок и гус­тая синь яго­ды, обя­за­тель­но те­п­лой от щед­ро­го солн­ца, что вла­ст­ву­ет в лет­них бо­рах, как-то очень бо­га­то до­пол­ня­ли друг дру­га и оп­ре­де­лен­но про­си­лись на холст к хо­ро­ше­му жи­во­пис­цу.

— Здрав­ст­вуй­те, гвар­дей­цы-ти­му­ров­цы, — един­ст­вен­но что при­шло Со­ко­ло­ву на ум в этой не­ожи­дан­ной для не­го си­туа­ции.

— Здрав­ст­вуй­те,— почти­тель­но, но сме­ло и с дос­то­ин­ст­вом от­ве­тил бе­ло­бры­сый пред­во­ди­тель чер­нично­го от­ря­да.

Со­ко­лов в сво­ей слиш­ком серь­ез­ной взрос­лой жиз­ни дав­но за­был, что та­кое де­ти, да и дочь в ее дет­ском воз­рас­те он боль­ше пом­нил толь­ко по кри­ку, ко­то­рый уп­ря­мо про­би­вал­ся к не­му на кух­ню, где он, за­кры­тый и за­на­ве­шен­ный, ка­за­лось, от все­го на све­те, пре­да­вал­ся му­кам творчес­т­ва, бе­зо­го­во­рочно ос­та­вив все пе­ле­ночно-вос­пи­та­тель­ные де­ла сво­ей же­не. Те­перь же де­ти са­ми оты­ска­ли его, и с ни­ми на­до бы­ло вес­ти ка­кой-то дет­ский раз­го­вор. И тут вы­ручила его чер­ни­ка, ко­то­рая уже ус­пе­ла на­пом­нить ему со­сно­вый бор, за­ли­тый, как ян­та­рем, лет­ним жар­ким солн­цем. Изучая мальчишек, он сра­зу от­ме­тил не­со­от­вет­ст­вие ме­ж­ду ро­дом за­ня­тия этих лес­ных ста­ра­те­лей и ви­дом юных сбор­щи­ков вкус­ной лес­ной яго­ды. И это не­со­от­вет­ст­вие бы­ло не толь­ко в го­род­ской фор­ме оде­ж­ды, глав­ное — у мальчишек, на­брав­ших по ко­шел­ке чер­ни­ки, бы­ли чис­тые ли­ца?! Как же так?! Сбор­щи­ки чер­ни­ки и чер­ничной по­ма­дой не ис­пачка­ны да­же гу­бы?!

— А что, ре­бя­та, вкус­ная в этом го­ду яго­да?— на­шел­ся для Со­ко­ло­ва спа­си­тель­ный во­прос.

— Обычная,— по­жав плечами, дос­той­но от­ве­тил пред­во­ди­тель и про­тя­нул Со­ко­ло­ву ко­шел­ку с чер­ни­кой. — Уго­щай­тесь.

Со­ко­лов взял не­сколь­ко ягод, ри­ту­аль­но по­дер­жал их во рту, за­тем, буд­то от­да­ляя счас­тье встречи с лес­ной явью, ле­гонь­ко раз­да­вил яго­ды язы­ком и бла­жен­но при­нял в се­бя нек­тар се­вер­ной тай­ги.

— Уго­щай­тесь еще. У нас мно­го,— на­стойчиво пред­ло­жил мальчиш­ка.

— А сам-то что не ешь? Бы­ли в ле­су, за чер­ни­кой, а гу­бы да­же не чер­ные?— за­вер­шил Со­ко­лов свой во­прос-по­иск.

— А мы со­би­рать хо­ди­ли,— от­ве­тил бе­ло­бры­сый мальчиш­ка.

Со­ко­лов пе­ре­вел для се­бя этот от­вет пра­виль­но: мол, мы хо­ди­ли в лес с од­ной це­лью — толь­ко со­би­рать яго­ды, а не есть.

— И для ко­го же вы со­би­ра­ли чер­ни­ку?

— Ба­буш­ка Ве­ра нам на зи­му ва­ре­нье ва­рит...

... Ах, вот оно что — "как звать те­бя?— Вла­сом.— А кой те­бе го­дик?— Шес­той ми­но­вал" — да, все в этой рус­ской де­рев­не по-преж­не­му от­вет­ст­вен­но-вер­но да­же для та­ких вот дачни­ков, даль­них по­том­ков кре­сть­ян, жи­ву­щих те­перь по го­ро­дам. Ес­ли уж со­би­рать — значит, со­би­рать, ра­бо­тать, а не ба­ло­вать, не на­би­вать тут же жи­вот. По­ра­зи­тель­но — как и пре­ж­де, во вре­ме­на кре­сть­ян­ско­го тру­да на зем­ле, и тут ра­бо­та и тра­пе­за тор­же­ст­вен­но раз­де­ле­ны! Дер­жит­ся кре­сть­ян­ская ге­не­ти­ка, дер­жит­ся!... А как дол­го дер­жит­ся пси­хо­ло­гия во­об­ще!... Дай бог вспом­нить... Ага, где-то слы­шал — три по­ко­ле­ния. Толь­ко по­том вро­де бы мас­со­вое раз­ру­ше­ние соз­дан­ной ра­нее жиз­ни — кол­лапс сле­ду­ет за треть­им по­ко­ле­ни­ем... Да, гос­по­ди, это же из речи Мо­ро­зо­ва про ал­ко­голь: "Третье по­ко­ле­ние пью­ще­го на­ро­да начина­ет вы­ро­ж­дать­ся!"... А это уже не у Мо­ро­зо­ва, а еще у ко­го-то, ка­жет­ся, у ми­ло­го Дмит­рия Ми­хай­ло­вича Ба­ла­шо­ва, пи­са­те­ля-ис­то­ри­ка, пат­рио­та-нов­го­род­ца: "Что­бы пол­но­стью вос­ста­но­вить кре­сть­ян­скую пси­хо­ло­гию, не­об­хо­ди­мо де­ду, от­цу и сы­ну жить кре­сть­ян­ской жиз­нью." Да, да, он так и ска­зал, ко­гда они бе­се­до­ва­ли о се­го­дняш­нем ув­лечении го­род­ских жи­те­лей зем­лей. Это бы­ло, пом­нит­ся, на рос­сий­ском пи­са­тель­ском съез­де... Да, да! Точно!..

Ас­со­циа­ции по­ве­ли бы­ло Со­ко­ло­ва в сто­ро­ну, но он во­вре­мя спо­хва­тил­ся и вер­нул­ся к мальчиш­кам, вспом­нив, что и сам мо­жет уго­стить ре­бят.

— Спа­си­бо! Спа­си­бо! Я еще чер­ни­ки по­ем. Ус­пею. А она да­ле­ко от­сю­да?

— Нет, близ­ко. Сра­зу за Гор­ню­хой.

— То­гда все со­всем про­сто. А те­перь при­ми­те гос­тин­цы от ме­ня,— он оты­скал в тра­ве свой пла­сти­ко­вый па­кет с гос­тин­ца­ми, на­брал от­ту­да в горсть кон­фет и про­тя­нул сво­ему юно­му со­бе­сед­ни­ку.— По­жа­луй­ста, уго­щай­тесь.

Па­ре­нек взял три кон­фе­ты: од­ну по­ло­жил в свою ко­шел­ку, а две ос­таль­ные пе­ре­дал сто­яв­шим сза­ди и все это вре­мя молчав­шим мальчуга­нам. Те так­же молча при­ня­ли уго­ще­ние и так же как их пред­во­ди­тель, по­ло­жи­ли свои кон­фе­ты в ко­шел­ки, свер­ху на яго­ды.

— Да вы что так ма­ло взя­ли?— Со­ко­лов зачерп­нул в меш­ке еще и еще кон­фет и ка­ж­до­му из сво­их но­вых зна­ко­мых на­сы­пал в ко­шел­ку на яго­ды по це­лой гор­сти сто­личных гос­тин­цев. — Ну, вот — те­перь по­ря­док.

Ре­бя­та молчали. И сно­ва пе­ред Со­ко­ло­вым вста­ла за­дача, как про­дол­жить раз­го­вор, и сно­ва он вы­ручил сам се­бя:

— Да, а ведь мы с ва­ми еще не зна­ко­мы, как сле­ду­ет... Ме­ня зо­вут дя­дей Жо­рой. Я прие­хал вчера вечером в гос­ти к Сер­гею Ми­хай­ло­вичу Мо­ро­зо­ву.

Па­ре­нек-пред­во­ди­тель, что вел с ним все пе­ре­го­во­ры— со­глас­но кив­нул се­дой го­ло­вой:

— Мы зна­ем.

— Так что я — дя­дя Жо­ра. Бу­дем зна­ко­мы. А те­бя, как ве­личать?— он про­тя­нул па­рень­ку пред­во­ди­те­лю ру­ку. Тот по­дал свою не­боль­шую, но креп­кую ла­дош­ку и от­ве­тил:

— Ме­ня — Саш­ка.

— А те­бя?— об­ра­тил­ся Со­ко­лов к сле­дую­ще­му сбор­щи­ку чер­ни­ки.

— А его — Вов­ка,— от­ве­тил за мальчуга­на Саш­ка.

— А он что же сам го­во­рить не уме­ет? Язык что ли про­гло­тил? А? — за­иг­ры­вая с молчав­шим мальчон­кой, ворчащим бас­ком за­го­во­рил Со­ко­лов.

— А он глу­хо­не­мой,— от­ве­тил еще раз Саш­ка.

— Как?— вздрог­нул Со­ко­лов не столь­ко от не­ожи­дан­ной встречи с глу­хо­не­мым ре­бен­ком, сколь­ко от сво­ей случив­шей­ся бес­такт­но­сти.

— Им при­вив­ки в шко­ле де­ла­ли, вот он и ог­лох, а по­том не стал и го­во­рить...

— Ка­кие при­вив­ки? Зачем? — уже не ду­мая, о чем и для чего за­да­ет он эти во­про­сы, рас­те­рян­но во­про­шал Со­ко­лов.

— Не знаю. Всем де­ла­ли, а у не­го вот вы­шло та­кое...

— Да, да... Пло­хо,— что-то бор­мо­тал Со­ко­лов.— Ну, это ничего бы­ва­ет ху­же, — он хо­тел вспом­нить при­хо­дя­щие обычно в та­ких случаях спа­си­тель­ные при­ме­ры, ко­гда вот так же, как сейчас, но в кон­це кон­цов, мол, все об­ра­зу­ет­ся, все бу­дет хо­ро­шо, но Саш­ка, мо­ло­дец, не дал ему уда­рить­ся в по­доб­ные при­ме­ры-нра­воучения и прак­тично за­вер­шил за­тро­ну­тую те­му:

— А дру­гой с ним — его брат, Коль­ка. Коль­ка на год мо­ло­же. Он ему все пе­ре­да­ет, что го­во­рим.

— Да, да... Хо­ро­шо..,— сно­ва за­меш­кал­ся бы­ло Со­ко­лов, но по­том вдруг слов­но очнул­ся по­сле на­пав­шей на не­го не­лов­ко­сти.— А вы ры­бу ло­ви­те?

— Ло­вим,— буд­то и не бы­ло до это­го ни­ка­ко­го труд­но­го объ­яс­не­ния, со­глас­но и, как уве­ро­вал­ся Со­ко­лов, жиз­не­ра­до­ст­но под­дер­жал но­вую те­му бе­ло­бры­сый Саш­ка.

— Ло­вим,— впер­вые ото­звал­ся и млад­ший брат глу­хо­не­мо­го Вов­ки. А сам глу­хо­не­мой ве­се­ло по­смот­рел на Со­ко­ло­ва и кив­нул го­ло­вой.

... Вот, черт де­ри, ка­кая ис­то­рия-то,— жи­ло внут­ри Со­ко­ло­ва, а вслух он при­нял­ся ши­ро­ко раз­ви­вать ры­бо­лов­ную те­му:

— То­гда вот что... Лес­ки, крючки есть у вас?

— Есть.

— Все рав­но при­хо­ди­те ко мне. Хоть се­го­дня. Я вот к ба­буш­ке Ва­си­ли­се зай­ду, и при­хо­ди­те. Я лес­ки при­вез, креп­кие. Крючки от­мен­ные, фир­мен­ные. Блес­ны вам по­ка­жу на щук, на оку­ней. До­го­во­ри­лись?

— До­го­во­ри­лись,— Со­ко­ло­ву по­ка­за­лось, что это со­глас­ное ре­бячье "до­го­во­ри­лись" про­звучало хо­ром, в три го­ло­са, и он не­мно­го ус­по­ко­ил­ся...

— До­го­во­ри­лись,— и ре­бя­та по­шли вниз с Гор­ню­хи в де­рев­ню, по­шли бы­ст­рее Со­ко­ло­ва, са­ми, без не­го, по­нес­ли сда­вать яго­ду­ чер­ни­ку сво­ей ба­буш­ке Ве­ре на ва­ре­нье — по­шли сда­вать ра­бо­ту. А Со­ко­лов, все еще на­хо­дясь в со­стоя­нии объ­яс­не­ния с эти­ми, не­ве­до­мо от­ку­да взяв­ши­ми­ся ре­бя­тиш­ка­ми, ос­та­вал­ся сто­ять на го­ре и смот­рел вслед уда­ляв­ше­му­ся чер­нично­му от­ря­ду...

... Как это — не­ве­до­мо от­ку­да взя­лись?.. С зем­ли они, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич — на той же зем­ле жи­вут-мо­гут, что и ты...

И сно­ва при­шел к не­му Мо­ро­зов из то­го вы­сту­п­ле­ния-про­по­ве­ди по по­во­ду трез­во­го об­раза жиз­ни:

"Мы мо­жем про­дол­жать пить, но да­вай­те по­ду­ма­ем как-ни­будь на трез­вую го­ло­ву о том, что уже через не­сколь­ко лет по на­шей с ва­ми ви­не, от на­ше­го с ва­ми вы­пи­то­го ви­на, пя­тая часть на­ших де­тей бу­дет яв­лять­ся в жизнь боль­ной, не­пол­но­цен­ной! Ал­ко­голь­ная де­би­ли­за­ция пью­ще­го об­ще­ст­ва — это не фан­та­зия ла­бо­ра­тор­но­го гу­ма­низ­ма! Это прав­да жиз­ни! Ре­аль­ность! И толь­ко мы са­ми мо­жем спа­сти на­ших бу­ду­щих де­тей от тех вечных бед, бед не­из­быв­ных, ко­то­рые их ждут. И мы обя­за­ны это сде­лать! Мы обя­за­ны ос­та­вить ал­ко­голь хо­тя бы во имя ис­ку­п­ле­ния сво­ей ви­ны пе­ред уже жи­ву­щи­ми боль­ны­ми деть­ми! И пусть это бу­дет на­шим нрав­ст­вен­ным ис­ку­п­ле­ни­ем ви­ны пе­ред са­мой жиз­нью!"

... Гос­по­ди бо­же мой! Стыд­но то как — не пом­нил ведь все­го это­го, ко­гда ехал. Слы­шать слы­шал, ми­мо ушей, вы­хо­дит, не про­пус­тил, а вот ми­мо все­го ос­таль­но­го про­ле­те­ло... Гос­по­ди бо­же мой! Глушь. Сте­риль­ный воз­дух. Де­рев­ня — пол­то­ра до­ма. И на эти пол­то­ра до­ма уже и хро­мой му­жик, и глу­хо­не­мой ре­бе­нок. Глу­хо­не­мой от ка­ких-то не­ле­пых школь­ных при­ви­вок. Да, ведь еще впе­ре­ди Мить­ка у баб­ки Ва­си­ли­сы — это то­же очеред­ное го­ре, мальчиш­ка, не знав­ший от­ца...

Со­ко­лов на­ко­нец встрях­нул­ся и, почув­ст­во­вав се­бя сно­ва твер­до стоя­щим на зем­ле, на­пря­мую за­ша­гал к до­му баб­ки Ва­си­ли­сы...

Баб­ка Ва­си­ли­са дав­но при­ме­ти­ла это­го са­мо­го му­жи­ка, мо­ро­зов­ско­го гос­тя, и кое­-что уже ус­пе­ла в нем на свой лад ус­мот­реть. Еще вчера вечером, ко­гда Мо­ро­зов с гос­тем спус­ка­лись с Гор­ню­хи и шли к сво­ему до­му, баб­ка Ва­си­ли­са сра­зу оп­ре­де­ли­ла:

— Смот­ри, гость-то мо­ро­зов­ский за­плыл в сво­их го­ро­дах, как бо­ров,— и тут же ре­ши­тель­но пред­рек­ла:— Ну, ничего-ничего. Те­бя тут Мо­ро­зов-то по­тря­сет по чащоб­ни­кам.

Се­го­дня ста­ру­ха взя­ла мо­ро­зов­ско­го гос­тя под на­блю­де­ние сра­зу же, как тот вы­плыл из до­ма и по­шел бы­ло в ее сто­ро­ну, но вдруг свер­нул и зачем-то по­лез на Гор­ню­ху. Лез на Гор­ню­ху он дол­го, тя­же­ло, и баб­ка Ва­си­ли­са под­твер­ди­ла тут же сво­ею вчераш­нюю до­гад­ку от­но­си­тель­но фи­зичес­ких воз­мож­но­стей при­ез­же­го:

— Не хо­док — не хо­док. Пол­зун! На ма­ши­нах бы та­ко­му — а боль­ше как за жиз­нью убе­жишь?..

На Гор­ню­хе баб­ка мо­ро­зов­ско­го гос­тя бы­ло по­те­ря­ла, но по­том уви­де­ла сно­ва и до­га­да­лась, что тот ва­лял­ся в тра­ве:

— По­ди вчера с при­ез­ду-то лиш­не­го при­нял. Нынче-то зем­ле дол­г и воз­во­рачива­ет. А то, мо­жет, и еще почему. Мо­ро­зов-то, тот до ви­на не охоч. Как мо­нах. Ху­же, по­ди — причас­тия и то­го не при­ни­ма­ет...

Ко­гда воз­ле мо­ро­зов­ско­го гос­тя поя­ви­лись ве­ри­ны ре­бя­та, ста­ру­ха точно оп­ре­де­ли­ла, что вслед за ни­ми с Гор­ню­хи спол­зет и этот бо­ров. Убе­див­шись в том, что про­гноз ее точен и что мо­ро­зов­ский гость идет сю­да, к ней, баб­ка Ва­си­ли­са ото­дви­ну­лась от ок­на и те­перь от­сю­да, от сто­ла, что­бы са­мой не по­ка­зы­вать­ся в ок­не чело­ве­ку, про­смат­ри­ва­ла не­зна­ко­мо­го го­род­ско­го му­жи­ка.

— Вон он, Шу­ра-то ен­тот ка­кой. Об­ни­маю, ца­лую. Мор­да­тый. Бле­стит весь. По­ди та­кой це­ло­валь­ник всех баб по го­ро­дам пе­ре­ца­ло­вал... А здесь не гожь!.. Не гожь — не гожь! — еще раз ре­ши­тель­но ут­вер­ди­ла баб­ка Ва­си­ли­са.— Жи­вот ве­лик для на­шей жиз­ни. Пол­зун! Мо­ро­зов, тот крепче, но­ро­ви­стей.

К Мо­ро­зо­ву баб­ка Ва­си­ли­са име­ла осо­бое чув­ст­во, ко­то­рое труд­но бы­ло с чем-то срав­нить. Ско­рей все­го это бы­ло по­сто­ян­ное ощу­ще­ние дру­го­го чело­ве­ка, ко­то­рый как-то, чем-то мог вме­шать­ся в твою жизнь и вме­шать­ся глу­бо­ко. В жи­вот­ном ми­ре что-то по­доб­ное име­ну­ет­ся чув­ст­вом кон­ку­рен­та: кон­ку­рент ря­дом, здесь. Так же и баб­ка Ва­си­ли­са очень точно зна­ла, чув­ст­во­ва­ла все вре­мя Мо­ро­зо­ва. Он осо­бен­но не ра­до­вал ее и осо­бен­но не огорчал, он жил сво­ей не­за­ви­си­мой жиз­нью, обычно не об­ра­ща­ясь к ней ни за чем, кро­ме те­ле­фо­на, но он был, при­сут­ст­во­вал все вре­мя для нее — и это она все вре­мя хо­ро­шо зна­ла. И это по­сто­ян­ное при­сут­ст­вие Мо­ро­зо­ва ста­ру­ха при­ни­ма­ла со­глас­но, мир­но. Толь­ко с од­ним она ни­как не мог­ла со­гла­сить­ся и не раз это не­со­гла­сие яв­ля­лось к ней серд­цем ро­ж­ден­ным во­про­сом, об­ра­щен­ным боль­ше к са­мо­му Мо­ро­зо­ву: "И что без ба­бы по ­столь­ку жи­вет — мо­нах что ль ка­кой?"

Вот в та­ком ду­шев­ном со­стоя­нии и с та­кой пси­хо­ло­гичес­кой под­го­тов­кой и встре­ти­ла баб­ка Ва­си­ли­са стук в дверь мо­ро­зов­ско­го гос­тя.

По­ви­дав на сво­ем ве­ку мно­го все­го, в том чис­ле и вся­ко­го раз­но­го озор­ст­ва, баб­ка Ва­си­ли­са тут же , как толь­ко мо­ро­зов­ский гость слад­ко вплыл в из­бу, сме­ни­ла дан­ное ему до это­го про­зви­ще, и те­перь вме­сто "мор­да­то­го" жи­вой клас­сик рус­ской со­вет­ской ли­те­ра­ту­ры Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич Со­ко­лов был для нее толь­ко "це­ло­валь­ни­ком".

— Ца­ло­валь­ник! Как есть ца­ло­валь­ник! Гос­по­ди, спа­си и обо­ро­ни,— по­мо­ли­лась про се­бя ста­ру­ха и в от­вет на "мож­но вой­ти? есть ли до­ма хо­зяе­ва? и здрав­ст­вуй­те, ми­лые лю­ди" мо­ро­зов­ско­го гос­тя дос­той­ным, це­ло­муд­рен­ным кив­ком-по­лу­по­кло­ном при­гла­си­ла во­шед­ше­го быть, как до­ма.

Ничего осо­бен­но­го в до­ме баб­ки Ва­си­ли­сы не бы­ло — бы­ло да­же гряз­но­ва­то, не так при­бра­но по срав­не­нию с по­ряд­ком в из­бе у Мо­ро­зо­ва. А ко­гда Со­ко­лов под­нял гла­за от лав­ки и сто­ла к крас­но­му уг­лу, к бож­ни­це и оди­но­кой ико­не там, где по­ла­га­лось быть не од­но­му свя­то­му ли­ку да еще при обя­за­тель­ной лам­пад­ке, баб­ка Ва­си­ли­са сде­ла­ла по­яс­не­ние:

— Ико­нок-то, мил чело­век, хо­ро­ших не­ту. Од­на ос­та­лась и та бу­маж­ная. Ос­таль­ные уне­се­ны...

— Кем же?— про­сто так ото­звал­ся Со­ко­лов.

— Кем? Му­зея­ми, по­ходчика­ми раз­ны­ми...

— Да, да,— со­гла­сил­ся Со­ко­лов, вспом­нив ту икон­ную ли­хо­рад­ку, за­хлес­нув­шую Се­вер лет два­дцать то­му на­зад, сви­де­те­ля­ми ко­то­рой они с Сер­ге­ем бы­ли.

Со­ко­лов то­гда не осо­бен­но осу­ж­дал со­би­ра­те­лей икон, пря­лок (мол, не уве­зешь, не спа­сешь — про­па­дет все), он воз­му­щал­ся лишь тем, что хо­зяе­вам цен­но­стей обычно ничего не пла­ти­ли! Гра­би­ли, вы­хо­дит!.. Мо­ро­зов же дер­жал­ся дру­гой точки зре­ния. Он не ус­та­вал от­кры­вать ме­ст­ным жи­те­лям цен­но­сти икон, склад­ней, ста­рин­но­го ши­тья, книг, пря­лок, до­ка­зы­вал край­нюю не­об­хо­ди­мость сво­его крае­ведчес­ко­го му­зея в ка­ж­дой де­рев­не. Ру­гал­ся с ме­ст­ным началь­ст­вом, ко­то­рое упор­но счита­ло все эти "ико­ны" лишь ору­ди­ем ре­ли­ги­оз­ной про­па­ган­ды и ра­до­ва­лось, ко­гда "по­ходчики" за ико­на­ми ру­ши­ли часо­вен­ки и церк­вуш­ки. Как бун­тарь Ав­ва­кум, Мо­ро­зов рас­сы­лал то­гда по га­зе­там свои ста­тьи-гра­мот­ки. На них обычно и не от­вечали, и толь­ко од­на­ж­ды, уже по­сле то­го как все бы­ло раз­граб­ле­но, уне­се­но, где-то что-то про­шло у Сер­гея в печати. Но это бы­ло уже мо­лит­вой по по­гре­бен­но­му...

— Да, да,— с чем-то со­гла­сил­ся Со­ко­лов, и это не пой­мешь к чему до­бав­лен­ное "да, да" то­же не ос­та­лось без вни­ма­ния баб­ки Ва­си­ли­сы: "нет, ба­тюш­ка, до дру­га-то те­бе до твое­го, до Мо­ро­зо­ва-то, да­лече. Не ле­тать те­бе, не ле­тать бо­ле-то с та­ким жи­во­том. Еку тя­жесть раз­ве ку­да под­ни­мешь... Пол­зун! Ца­ло­валь­ник! Ту­та к Ве­ре дев­ки-раз­ве­ден­ки прие­ха­ли гос­тить. Ту­да те­бе ток­мо — баб-де­вок по­те­шать..."

Со­ко­лов при всех сво­их пи­са­тель­ских спо­соб­но­стях ра­зом про­ни­кать в пси­хо­ло­гию жи­вых и при­ду­ман­ных ге­ро­ев да­же при са­мом боль­шом же­ла­нии не смог бы и близ­ко пред­ста­вить, ка­кую оцен­ку тут же вы­ста­ви­ла ему озор­ная ста­ру­ха. А вот то, что озо­ро­вать эта баб­ка Ва­си­ли­са ко­гда-то мог­ла, он ос­та­вил се­бе сра­зу, как толь­ко пой­мал вскользь ее и сейчас го­лу­бые, как не­бо, и, как не­бо в бе­зум­ный день мя­теж­но­го, не­вер­но­го вет­ра, по­сто­ян­но ме­няю­щие­ся гла­за... Да, брат, да, со­се­душ­ка Мо­ро­зо­ву хо­ро­ша бы­ла бы, так лет три­дцать ес­ли до­лой... Да и зачем все три­дцать? Та­кая Ва­си­ли­са Пре­крас­ная, ви­ди­мо, и не­дав­но под­хо­дя­ще хво­стом кру­ти­ла во все сто­ро­ны... Вот бы Мо­ро­зо­ву в ка­кую де­рев­ню то­гда зи­мо­вать по­пасть,— по­ра­до­вал­ся Со­ко­лов сво­ей озор­ной мыс­ли и да­же пред­ста­вил се­бе баб­ку Ва­си­ли­су в те го­ды, ко­гда Сер­гей жил в та­ких же мес­тах ле­со­ви­ком-от­шель­ни­ком.— Да, брат, да, кро­ме хро­мых, не­мых в этой мо­ро­зов­ской де­рев­не со­всем не­дав­но еще и чер­ти во­ди­лись. Нет, не чер­ти, а как их, ес­ли жен­ский род про­из­ве­сти от ле­ше­го?.. Ле­шачки?.. Пло­хо... Ведь­мы?.. Б-р-р-р. Не то! А ведь и нет, по­жа­луй, та­ко­го озор­но­го раз­бой­но-язычес­ко­го, но обя­за­тель­но при­ят­но­го име­ни для лес­ных жен­щин-оболь­сти­тель­ниц. Вот для та­ких оби­та­те­лей раз­ных вод есть — ру­са­лочки! Кра­со­та! Ру­са­лочка Ва­си­ли­са! А что — озе­ро ря­дом... Мог­ла быть и ру­са­лочка... Вый­дет Мо­ро­зов к се­бе на мос­тки, а из во­ды вдруг вот та­кая с го­лу­бы­ми без­дон­ны­ми очами... И у-ух, ту­да чело­век! Ко­нец ведь чело­ве­ку-то. А?

Чуть поз­же, ко­гда Со­ко­лов вер­нет­ся до­мой от баб­ки Ва­си­ли­сы и рас­ска­жет Мо­ро­зо­ву о сво­их пла­нах на Ва­си­ли­су Пре­крас­ную, жи­ву­щую в во­де, Мо­ро­зов по­яс­нит ему, что ни­ка­ких ру­са­лочек по этим се­вер­ным мес­там и в про­шед­шие вре­ме­на обычно ни­ко­гда не во­ди­лось, а бы­ли по се­вер­ным чудо-озе­рам де­ви­цы-во­дя­нички... Вот как — во­дя­нички! А кра­си­во! Див­но! Во­дя­нички! И как ему то­гда в гос­тях у баб­ки Ва­си­ли­сы не при­шло в го­ло­ву за­нять­ся сло­во­про­из­вод­ст­вом и по­смот­реть, что бу­дет с из­вест­ным ему хо­зяи­ном се­вер­ных озер, во­дя­ни­ком, в жен­ском ро­де... Во­дя­нички... Пре­крас­но!

Но во­дя­нички оты­ска­лись поз­же, по­том, а по­ка Со­ко­лов за­да­вал ка­кие-то, ни к чему не обя­зы­ваю­щие, во­про­сы, сам от­вечал на та­кие же об­щие, обычные для по­доб­но­го свет­ско­го раз­го­во­ра во­про­сы Ва­си­ли­сы Ни­ко­ла­ев­ны и не­за­мет­но для хо­зяй­ки до­ма гла­за­ми и на слух ис­кал мальчон­ку Мить­ку, что­бы вручить ему по­дар­ки и, рас­про­щав­шись по­ка со свои­ми но­вы­ми зна­ко­мы­ми, вер­нуть­ся до­мой, к Мо­ро­зо­ву — все-та­ки се­го­дня он уже при­нял на се­бя из­ряд­ный груз, как ска­жут в ны­неш­ний за­ум­ный век НТР, ост­рой со­ци­аль­ной ин­фор­ма­ции, ко­то­рую сначала сле­до­ва­ло бы пе­ре­ра­бо­тать-пе­ре­ва­рить, пре­ж­де чем на­пичкать се­бя но­вой.

Мальчон­ку Со­ко­лов по­ка ни­как не об­на­ру­жил и в кон­це кон­цов пря­мо по­ин­те­ре­со­вал­ся у баб­ки Ва­си­ли­сы, где ее внук.

— Мить­ка-то? Ту­та... Мить­ка! Выдь к лю­дям!— вы­да­ла ста­ру­ха ди­рек­тив­ное ука­за­ние го­ло­сом, не до­пус­каю­щим ни­ка­ких воз­ра­же­ний, и из-за пе­ре­го­род­ки, де­лив­шей из­бу на две час­ти: кух­ню-гос­ти­ную и спаль­ню,— тут же молча воз­ник мальчуган-до­шко­ль­ник, та­кой же чис­тень­кий, при­бран­ный, как и те мальчиш­ки­-чер­нични­ки на Гор­ню­хе.

— Ну, здо­ро­во, брат Ди­мит­рий..,— Со­ко­лов уже со­би­рал­ся вы­па­лить из се­бя: "как те­бя даль­ше по отчес­т­ву?"— но го­рячей вол­ной его во­вре­мя ши­ба­ну­ла па­мять о том, что Мить­ка не зна­ет сво­его от­ца...

— Дмит­рий, значит? Дмит­рий Дон­ской! Нет, лучше так: Дмит­рий За­онеж­ский!

— М-мить­ка я, — воз­ра­зил мальчиш­ка.

— А я дя­дя Жо­ра — бу­дем зна­ко­мы. Тот са­мый дя­дя Жо­ра, ко­то­ро­го в те­ле­грам­ме по ошиб­ке на­зва­ли Шу­рой. Пом­нишь?

— П-пом­ню.

— Ну, и хо­ро­шо. В гос­ти к нам при­хо­ди, не стес­няй­ся. Ры­бу ло­вишь?— кро­ме ры­бы бед­но­му Со­ко­ло­ву и нечего бы­ло ска­зать этим ре­бя­там и он, уже встре­тив од­на­ж­ды на свою "ры­бу" со­глас­ный от­вет, и тут об­ра­тил­ся за по­мо­щью к рыб­ной лов­ле.

— Л-лов­лю. С д-дядь С-се­жей. Е-еще с б-ба­буш­кой и с-с Б-бел­кой.

— А Бел­ка — это кто?

— С-со­ба­ка н-на­ша... Б-бел­ка! Б-бел­ка! — под­бе­жал мальчиш­ка к две­ри, и тут же в из­бу вле­те­ла об­рос­шая, вся в репь­ях и мох­на­той шер­сти, как не­стри­жен­ная ов­ца, ма­лень­кая со­бачон­ка, боль­ше по­хо­жая на ком­нат­ное су­ще­ст­во, чем на де­ре­вен­скую пси­ну.

Со­ко­лов по­звал со­ба­ку, и она ра­зом ки­ну­лась к не­му. Он лю­бил со­бак, и это лох­ма­тое су­ще­ст­во, ви­ди­мо, сра­зу почув­ст­во­ва­ло рас­по­ло­же­ние к се­бе чело­ве­ка. Бел­ке тут же дос­та­лась кон­фе­та, ко­то­рую она взя­ла де­ли­кат­но, чуть при­хва­тив зу­ба­ми, и так, ос­то­рож­но удер­жи­вая в зу­бах, снес­ла к печи и толь­ко там при­ня­лась ее есть, все вре­мя по­гля­ды­вая на свою хо­зяй­ку.

— Так что вот, брат Мить­ка, и со мной те­перь бу­дешь ры­бу ло­вить. Бу­дешь?

— Б-бу­ду.

— Крючки, лес­ки у те­бя есть?

— Е-есть. Х-хва­та­ет.

— При­хо­ди ко мне. Дам те­бе крючки, лес­ки лучшие — им­порт­ные.

— К-ка­кие л-лес­ки? Н-н-не­раз­ры­вай­ки?

— Что?.. Ах, да... Ко­нечно, не­раз­ры­вай­ки,— до­га­дал­ся Со­ко­лов, что речь идет об осо­бо прочных лес­ках, мечте этих юных ры­бо­ло­вов, жи­ву­щих ря­дом с озе­ра­ми, где до сих пор, на­вер­ное, оби­та­ют та­кие ры­би­ны, что кру­шат вся­кие ры­бац­кие сна­сти.

— Все, Мить­ка, бу­дет! И лес­ки-не­раз­ры­вай­ки! И щук-кро­ко­ди­лов на­ло­вим! Ло­вил та­ких?

— Н-нет. Т-толь­ко с-си­ня­вок.

— А это что за ры­ба?

— Щ-щу­ки т-та­кие, н-н-не­боль­шин­ские.

— В синь они от­да­ют — си­няв­ка­ми и кличут,— по­мог­ла вну­ку баб­ка Ва­си­ли­са.

— А ве­ли­ки ли эти си­няв­ки?

— Да как ве­ли­ки, — про­дол­жа­ла баб­ка,— бы­ва­ют и ве­ли­ки, бы­ва­ют — и все­го ничего.

... Яс­но. Это на­до все уточнить у Мо­ро­зо­ва, что та­кое щу­ки-си­няв­ки,— за­вер­шил про се­бя свою ры­бо­лов­ную те­му Со­ко­лов и вспо­м­­нил про гос­тин­цы, ко­то­рые все еще по­кои­лись в раз­но­цвет­ном пла­сти­ко­вом па­ке­те с ка­ким-то фир­мен­ным ри­сун­ком из ка­ких-то его за­гра­ниц. Там та­кие па­ке­ты почти у ка­ж­до­го ма­га­зинчика, со сво­ей рек­ла­мой. У Со­ко­ло­ва во­лей-не­во­лей их со­бра­лось до­ма со всех Ев­роп, и те­перь, ку­да ни сунь­ся, всю­ду эти фир­мен­ные упа­ков­ки... Черт де­ри, и сю­да по­пал ка­кой-то "Карл Джонс". Чушь со­бачья.. Мо­ро­зов вот ру­га­ет­ся на всю стра­ну, что у де­тей в сель­ской ме­ст­но­сти нет нуж­ных книг... "Книг у них нет на рус­ском язы­ке, а ты, пи­жон, прешь сю­да чужой язык да еще в ар­шин­ных бу­к­вах! Ты бы им еще “Плей­бой” или “Эро­ти­ку” при­вез!"— ох, и вре­зал бы ему сейчас Се­ре­га за это­го "Кар­ла Джон­са" на сто­ле у баб­ки Ва­си­ли­сы — это он, на­вер­ное, не за­ме­тил, ко­гда я со­би­рал­ся...

Со­ко­лов, буд­то его друг сто­ял тут, ря­дом, ос­то­рож­но по­тя­нул па­кет с гос­тин­ца­ми на се­бя, по­ло­жил на ко­ле­ни, спря­тав "Кар­ла Джон­са" у сво­его жи­во­та, и по­то­ро­пил­ся со­всем от­влечься от мо­ро­зов­ской ка­ры:

— Ну, а те­перь, друг Мить­ка, да­вай по­смот­рим, что у нас с то­бой при­па­се­но,— кив­нул Со­ко­лов мальчуга­ну, до сих пор так и сто­яв­ше­му там, в двер­ном про­еме пе­ре­го­род­ки, где впер­вые и явил­ся мо­с­ков­ско­му гос­тю... Мить­ка и тут не по­до­шел к сто­лу и да­же не качнул­ся в сто­ро­ну гос­тин­цев.

... Ну, по­го­ди, брат, я сейчас те­бя вы­ма­ню,— пред­по­ло­жил Со­ко­лов и из­влек из сво­его па­ке­та свер­ток-по­да­рок от шо­фе­ра:

— А это те­бе, друг Мить­ка, по­сы­ла­ет шо­фер, дя­дя Эдик. При­ни­май по­да­рок от дру­га-то­ва­ри­ща.

Мить­ка сно­ва да­же не ше­вель­нул­ся, и Со­ко­лов при­шлось по­ло­жить свер­точек-ку­лечек от шо­фе­ра Эди­ка на стол. Сю­да же, на стол,по­бли­же к Мить­ке, он вы­ло­жил и пачку печенья и часть сво­их кон­фет:

— А это те­бе, Мить­ка, по­да­рок из са­мой Мо­ск­вы. Был в Мо­ск­ве?

— Н-нет,— ото­звал­ся тут же мальчиш­ка из сво­его двер­но­го про­ема.

— То­гда по те­ле­ви­зо­ру Мо­ск­ву, значит, ви­дел.

— В-ви­дел,— со­гла­сил­ся Мить­ка.

Вот под­рас­тешь, при­ез­жай ко мне в гос­ти в Мо­ск­ву. Хо­ро­шо?

— Х-хо­ро­шо. М-ме­ня д-дядь С-се­жа в М-мо­ск­ву з-зи­мой в-возь­мет,— бес­хит­ро­ст­но раз­ру­шил бла­гие на­ме­ре­ния Со­ко­ло­ва мальчон­ка.

... Н-да, и тут этот Мо­ро­зов его об­ска­кал, опе­ре­дил...

— Они, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, Мить­ку к врачу от заи­ка­ния вез­ти хо­тят,— все по­ста­ви­ла на свои мес­та ста­ру­ха, но то­же, как и внук, не по­до­шла к сто­лу то­гда, ко­гда Со­ко­лов тор­же­ст­вен­но во­дру­зил на не­го гос­тин­цы и пер­со­наль­но для Ва­си­ли­сы Ни­ко­ла­ев­ны.

— Мить­ка!— зык­ну­ла баб­ка.— Ска­зать, что на­до чело­ве­ку?

— С-спа­си­бо, д-дядь Ж-жо­ра,— вы­па­лил охот­но мальчон­ка.

— Ты хо­тя бы вот это по­про­буй, а то, мо­жет быть, она те­бе и не по­нра­вит­ся,— Со­ко­лов про­тя­нул Мить­ке не­боль­шую шо­ко­лад­ку. Тот по­сле ка­ких-то ко­ле­ба­ний, бы­ло при­нял ее, но баб­ка Ва­си­ли­са еще громче зык­ну­ла на вну­ка:

— По­ложь! Су­пу еще не хле­бал!

И шо­ко­лад­ка тут же ока­за­лась опять на сто­ле...

Со­ко­лов чув­ст­во­вал се­бя не­лов­ко... про­сто­душ­ный ку­пец, за так раз­даю­щий свой то­вар, и хо­лод не­до­ве­рия ок­ру­жаю­щих: а вдруг это под­вох?.. Нет, здесь, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, все, ко­нечно, иначе — тут по­ря­док. А те ре­бя­та на Гор­ню­хе, что так и не попробовали при­ня­тых кон­фет?.. Сначала суп, а по­том мо­жет быть ба­лов­ст­во! Вот так вот, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич... Это же кре­сть­ян­ская ис­ти­на, ро­див­шая на­шу стра­ну: труд да здо­ро­вая пи­ща!.. А ба­лов­ст­во — это, брат, гос­по­дам — им не ра­бо­тать, в ба­лов­ст­ве и жи­вут!..

Почему-то тут же вспом­нил­ся рас­сказ муд­ре­ца-хле­бо­ро­ба Те­рен­тия Маль­це­ва о том, как отец бо­ял­ся от­да­вать его в учебу — бо­ял­ся, что, отой­дя от из­вечно­го кре­сть­ян­ско­го про­мыс­ла, сын за­бу­дет зем­лю, за­ба­ло­вав­шись нау­ка­ми... А даль­ше так же ост­ро, как боль-па­мять соб­ст­вен­но­го си­рот­ско­го дет­ст­ва, вста­ла пе­ред ним из­ба в во­ло­год­ской де­рев­не: стол, са­мо­вар, хо­зяй­ка у са­мо­ва­ра, де­тиш­ки во­круг сто­ла — мно­го де­ти­шек, мал ма­ла мень­ше... пе­ред ка­ж­дым по ста­ка­ну с чаем, по лом­ти­ку хле­ба и ни са­ха­ру, ни кон­фет воз­ле ста­ка­нов, хо­тя са­хар и до­ро­гие ка­кие-то кон­фе­ты, вы­ло­жен­ные мо­с­ков­ски­ми гос­тя­ми-охот­ни­ка­ми, щед­ро вы­си­лись по­сре­ди сто­ла...

Это бы­ло в пер­вый для них с Се­ре­гой ин­же­нер­ный от­пуск. В кон­це зи­мы они по­лучили ди­пло­мы, вес­ну и ле­то ра­бо­та­ли, а по осе­ни от­пра­ви­лись в пу­те­ше­ст­вие по се­вер­ным кра­ям. Это был их са­мый пер­вый Се­вер. Пе­ред от­пус­ком Со­ко­лов ку­пил се­бе пер­вое в жиз­ни ру­жье и те­перь сту­пал на свою пер­вую охот­ничью тро­пу при ору­жии и дос­пе­хах. Там-то они и на­шли сначала при­ют у му­жичка-ле­со­вичка, ко­то­рый по­том не­ждан­но-не­га­дан­но явил­ся в Мо­ск­ву и при­нял­ся ра­зы­ски­вать под ел­ка­ми пи­са­тель­ских дач сво­их ле­ших... От то­го му­жичка они дви­ну­ли даль­ше и как-то пе­ред ночью по­стучали в дверь боль­шо­го се­вер­но­го до­ма-кре­по­сти с прось­бой о ночле­ге. Здесь же, ря­дом с до­мом, был и ма­га­зинчик. Уви­дев их у две­рей ма­га­зинчика, тут же яви­лась без­ли­кая про­дав­щи­ца, в плат­ке, опу­щен­ном на са­мые гла­за, и молча впус­ти­ла их в свой сы­рой хо­лод, ви­ди­мо, не то­п­лен­но­го еще с про­шлой зи­мы ме­ст­но­го гас­тро­но­ма — уни­вер­ма­га. Пол­ки ма­га­зинчика ук­ра­ша­ли бу­тыл­ки и кон­серв­ные бан­ки, сре­ди ко­то­рых почему-то гла­вен­ст­во­ва­ли шпро­ты и кра­бы. Хо­зяе­ва­ми на кон­ди­тер­ских пол­ках бы­ли до­ро­гие сто­личные кон­фе­ты. Шпро­ты и кра­бы про­сто так, на ужин, бы­ли не по кар­ма­ну и им, ин­же­не­рам из Мо­ск­вы, а вот на до­ро­гие кон­фе­ты к чаю для хо­зяй­ки до­ма и ее де­ти­шек они ра­зо­ри­лись. И эти кон­фе­ты все бы­ли вы­ло­же­ны на стол воз­ле са­мо­ва­ра... Но к кон­фе­там ни­кто не при­тро­нул­ся. Жор­ка при­нял­ся бы­ло рас­кла­ды­вать кон­фе­ты пе­ред ка­ж­дым из де­ти­шек. Те толь­ко не­уют­но по­ежи­ва­лись, а хо­зяй­ка до­ма на­пря­мую по­яс­ни­ла си­туа­цию:

— Они не едят их — не зна­ют. Са­ха­ра-то раз в год да­ют по пол­ки­ло, да и то, ес­ли вы­бо­ры при­дут...

Тот год Со­ко­лов пом­нил точно — 1958... 1958 год — три­на­дцать лет по­сле вой­ны, и то пол­ки­ло са­ха­ра на год на всю се­мью, и то, ес­ли в тот год бу­дут на­значены ка­кие-ни­будь вы­бо­ры... То­гда толь­ко на вы­бо­ры го­ло­сую­щим вы­да­ва­ли эту нор­му са­ха­ра в тех во­ло­год­ских де­ре­вуш­ках, что еще без элек­тричес­ко­го све­та и ра­дио си­рот­ски жа­лись к ве­ли­ко­ус­тюж­ско­му трак­ту...

Со­ко­лов пом­нил, знал го­лод, знал мно­го рань­ше, в вой­ну и в пер­вые по­сле­во­ен­ные го­ды, ко­гда бы­ли кар­точки и по этим кар­точкам три­ста грам­мов хле­ба на день для не­го, Жор­ки Со­ко­ло­ва. И дру­гой раз и все!.. Он за­пом­нил точно, в мельчай­ших де­та­лях, на всю жизнь, как од­на­ж­ды мать при­нес­ла до­мой не­боль­шую ак­ку­рат­ную бу­ха­ночку чер­но­го хле­ба... Хлеб был стран­ный, об­сы­пан­ный ка­ки­ми-то тем­ны­ми длин­ны­ми зер­на­ми, и из­да­вал осо­бый, не хлеб­ный, слад­ко­ва­тый за­пах... Да, это был за­вар­ной,бо­ро­дин­ский хлеб, уви­ден­ный им впер­вые лет в де­сять-один­на­дцать. И хлеб этот ока­зал­ся у них до­ма сверх кар­точек...

За что, как по­лучила его мать эту бу­ха­ночку бо­ро­дин­ско­го хле­ба? Кто тот ска­зочник-вол­шеб­ник? Кто он, этот щед­рый ге­ний, ода­рив­ший их то­гда, в кар­точную по­ру, лиш­ним хле­бом?.. Мать от­ре­за­ла ку­сок от бу­хан­ки и от­ре­за­ла щед­ро, не так, как де­ли­ла днев­ные три­ста грам­мов: на зав­трак, на обед, на ужин... Вкус хле­ба за­во­ро­жил, и мать от­ре­за­ла ему еще, а по­том и еще лом­тик за­вар­но­го печения... И тут Жор­ку начало му­тить... От хле­ба... Нет, не от шпрот и кра­бов, не от пи­рож­ных и прочего об­жор­ст­ва!.. От хле­ба, черт де­ри!.. Его дет­ское нут­ро, жив­шее столь­ко лет впро­го­лодь, почти за­быв­шее вкус слад­ко­го, не при­ня­ло ни слад­ко­го за­вар­но­го печения, ни то­го ко­личес­т­ва пи­щи, ко­то­рое по­ла­га­лось ему обычно боль­ше, чем на один день. И не при­ня­ло так жес­то­ко, что Со­ко­лов ощу­щал и те­перь, сво­им дав­но рас­корм­лен­ным жи­во­том ту вы­вер­нув­шую его на­из­нан­ку рво­ту от бо­ро­дин­ско­го хле­ба... С тех пор за­вар­ной хлеб он не мог да­же ви­деть.

Да, все это бы­ло — из­го­ло­дав­ший­ся ор­га­низм почти отучил­ся при­ни­мать пи­щу. Но бы­ло это дав­но, в са­мом кон­це вой­ны. И у Со­ко­ло­ва, в той во­ло­год­ской де­ре­вуш­ке, при ви­де ре­бя­ти­шек, не знав­ших вкус кон­фе­ты, не ук­ла­ды­ва­лось в го­ло­ве, нет, что три­на­дцать лет по­сле вой­ны, ко­гда жизнь у не­го са­мо­го почти на­ла­ди­лась, по­шла по сво­им пря­мым рель­сам, вдруг где-то, и со­всем не­да­ле­ко, еще жи­вут-рас­тут де­ти, так­же, как он ко­гда-то, почти не знав­шие вкус слад­ко­го...

Пом­нит­ся, они вы­сы­па­ли то­гда на стол весь свой са­хар, что был взят из Мо­ск­вы, обе­ща­ли по­сы­лать са­хар все вре­мя и по­сы­ла­ли, пом­ни­ли о той се­мье, но то­гда, да­же то­гда, ко­гда на сто­ле ле­жа­ло мно­го са­ха­ра, мать — хо­зяй­ка до­ма вы­да­ла всем де­тиш­кам толь­ко по од­но­му ку­сочку, и те пи­ли толь­ко с од­ним ку­сочком са­ха­ра и вто­рой, а кто — и тре­тий ста­кан, пи­ли, по­са­сы­вая-по­ли­зы­вая этот ку­сочек, а за­тем еще и ос­та­вив этот ку­сочек-об­ли­зыш, от­дали его ма­те­ри уб­рать в шкаф до сле­дую­ще­го раза...

Ни­ще­та, го­лод — ко­нечно, они вер­ши­ли, вы­страи­ва­ли свой жес­то­кий по­ря­док, обес­печивав­ший вы­жи­ва­ние, как те­перь мод­но го­во­рят, в экс­тре­маль­ных ус­ло­ви­ях. Но!.. Вот здесь Со­ко­лов мог бить­ся о лю­бой за­клад, мог сме­ло от­дать го­ло­ву на от­сечение за ис­ти­ну, что кро­ме го­ло­да над его на­ро­дом вла­ст­во­вал и ус­та­нав­ли­вал свои по­ряд­ки За­кон Здо­ро­вой Жиз­ни! За­кон жиз­ни-тру­да, на­прочь от­вер­гав­ший лю­бое "ба­лов­ст­во" и так хра­нив­ший и фи­зичес­кое и нрав­ст­вен­ное дос­то­ин­ст­во чело­ве­ка!.. Хо­ро­шо, сейчас дру­гая жизнь — сейчас все­го в дос­тат­ке. Но и сейчас он счита­ет, что у них с ма­те­рью в до­ме, в той са­мой ком­на­те с италь­ян­ским ок­ном на за­ка­ты солн­ца, бы­ло боль­ше про­сто­ра и здо­ро­вья, чем в его се­го­дняш­них мно­го­ком­нат­ных ап­пар­та­мен­тах, где по­рой и не зна­ешь, есть ли еще кто в квар­ти­ре, кро­ме те­бя — до­ма ли дочь, же­на...

... Да, да, у них с ма­те­рью бы­ло в од­ной ком­на­те боль­ше про­сто­ра для жиз­ни! Не бы­ло той за­ва­лен­но­сти, за­ба­рах­лен­но­сти. "Это на­до! Без это­го ни­как нель­зя! Как же без это­го?" — раз­ве Ляль­ку тут пе­ре­убе­дишь? Она, как птичка-на­сед­ка, та­щит все в гнез­до. Но, мил чело­век,— при­шла мысль,— у птичек-то к гнез­ду та­щат все­го ка­кой-то ме­сяц в го­ду и не боль­ше! А тут круг­лый год вьют гнез­да... А жрат­ва? Черт бы ее под­рал! Ну, там стря­пать-го­то­вить — это он сам лю­би­тель. Это в празд­ни­ки: стол, дру­зья-то­ва­ри­щи, гос­ти, нуж­ные лю­ди... А в буд­ни?.. А в буд­ни Ляль­ка, явив­шись из сво­их ма­га­зи­нов, ка­ж­дый день во­дру­жа­ет на стол ог­ром­ную су­ми­щу и по­ет на всю квар­ти­ру: "Па­почки-дочки! Что я вам в клю­ве при­нес­ла-дос­та­ла!" И па­почки-дочки пол­зут на этот при­зыв, пол­зут сы­тые, на­ев­шие­ся все­го уже до это­го, но все рав­но пол­зут. И тут раз­во­рачива­ют­ся ку­лечки и па­ке­ти­ки. По­яв­ля­ет­ся и до­сочка под но­жик, что­бы не раз­ре­зать кле­ен­ку (за этим Ляль­ка сле­дит!), и начина­ет­ся же­ва­нье-оха­нье, ко­то­рое Ляль­ка име­ну­ет де­гу­ста­ци­ей...

— Ну, как ветчин­ка на этот раз? А?.. Я те­бе дав­но го­во­ри­ла: при­не­си из сво­ей пи­са­тель­ской лав­ки па­ру кра­си­вых кни­жечек и бу­дет те­бе твоя лю­би­мая ветчина по за­ка­зу...

— Ну, а как рыб­ка? А? — та­ра­то­ри­ла до­воль­ная птичка-на­сед­ка, раз­гру­жая свою сум­ку.— Толь­ко, чур, все не жрать! Мне ос­тавь­те. Я сейчас — толь­ко раз­де­нусь.

И жор-де­гу­ста­ция про­дол­жа­лась...

... От­ку­да это? Зачем? Из ка­кой жиз­ни при­шло все это в их дом? Где, ко­гда за­бы­лось ими вдруг пра­ви­ло тру­да и здо­ро­вой жиз­ни: "По­ложь кон­фе­ту! Су­пу еще не хле­бал!..." А ведь бы­ло сначала все, как у ма­те­ри. Бы­ло у них с Ляль­кой: та­ре­лочка с кол­ба­ской и та­ре­лочка с сы­ром, ну, мо­жет быть, еще ба­ночка шпрот или сар­дин на Но­вый год, на Пас­ху-Пер­во­май, на Но­ябрь­ские празд­ни­ки... И все! И хо­ро­шо бы­ло! Чес­т­ное сло­во, хо­ро­шо! И Ни­ну­ху учили по­ряд­ку — рук к сто­лу не про­тя­нет. Шо­ко­лад­ку да­дут, го­во­рит: "спа­си­бо",— и прячет... Точно-точно,— об­ра­до­вал­ся Со­ко­лов сво­ей па­мя­ти,— прячет! Прячет, как те мальчиш­ки на Гор­ню­хе! Прячет ум­ни­ца моя, дочуха! А я и за­был за сво­ей ру­га­нью это... Точно, прячет!— Со­ко­лов чув­ст­во­вал, что сле­за доб­рой ра­до­сти под­сту­пи­ла к не­му, но сдер­жал­ся и даль­ше к сле­зам не по­шел...— А те­перь за­жра­лись! Кол­ба­сы не на­до. Ветчин­ку, рыб­ку да­вай! Жрем, уже обо­жрав­шись, тут же у сум­ки из ма­га­зи­на, как у ко­ры­та! Га­дость ка­кая!..

Но почему же он, Жор­ка Со­ко­лов, пом­нив­ший у ма­те­ри од­ну един­ст­вен­ную та­ре­лочку с сы­ром-кол­ба­сой на Но­вый год-Пас­ху-Пер­во­май -Но­ябрь­ские празд­ни­ки, он, Жор­ка Со­ко­лов, не при­няв­ший по­сле по­лу­ни­ще­ты лиш­нюю пай­ку то­го бо­ро­дин­ско­го хле­ба, не про­тес­то­вал, не спо­рил про­тив то­го об­жор­ст­ва-де­гу­ста­ции, ко­то­рая ок­ку­пи­ро­ва­ла вдруг их дом? Почему так?.. А Ни­ну­ха спо­ри­ла! Точно-точно, спо­ри­ла. И на ма­те­рин­ское квох­та­нье: "па­почки-дочки, что я вам в клю­ве при­нес­ла-дос­та­ла", уп­ря­мо тре­бо­ва­ла: "Ма­мочка, а мо­жет, без дочек обой­де­тесь? Лучше так и да­же рит­мичней: па­почки-ма­мочки, что я вам-се­бе дос­та­ла..." ..Ум­ни­ца Ни­ну­ха! Взя­ла ге­ны! От­сто­ит все! Все от­сто­ит! Гос­по­ди бо­же мой, и Мо­ро­зо­ва-то она мне сно­ва на­шла. А ес­ли со­всем уж по­след­няя прав­да, то и сю­да-то она от­пра­ви­ла. По­до­шла, по­ло­жи­ла ру­ки на плечи и ти­хо все сра­зу оп­ре­де­ли­ла: "Па­почка, по­ез­жай к не­му. Брось все сра­зу и по­ез­жай. На­до!"

... Ни­ну­ха шо­ко­лад­ку бра­ла и пря­та­ла! Не ела! Не ки­да­лась к кон­фе­там! Как Мить­ка! Вот мо­лод­цы! Людь­ми бу­дут! Труд их най­дет! Здо­ро­вье бу­дет! А заи­ка­ет­ся по­ка — это ничего. Мо­ро­зов врача не оты­щет, я возь­мусь! Чес­т­ное сло­во!..

— Дер­жись, друг Мить­ка! Дер­жись! Будь мо­лод­цом! И ба­буш­ку слу­шай! Она все пра­виль­но го­во­рит,— за­вер­шал Со­ко­лов свой мно­го­труд­ный ви­зит — зна­ком­ст­во с баб­кой Ва­си­ли­сой и ее вну­ком. Уже от по­ро­га при­гла­сил в гос­ти и Ва­си­ли­су Ни­ко­ла­ев­ну, а по­том от­кла­нял­ся со­всем, ос­та­вив хо­зяй­ку до­ма раз­га­ды­вать еще од­ну его за­гад­ку:

— А чтой-то му­жик не в се­бе... Чтой-то ма­ет­ся... Мо­жет, от­ца­ло­вал­ся уже?.. А так справ­ный, по­ди. И ви­дать, с ду­шой. Мо­ро­зов, по­ди, с дру­гим-то и не вя­зал­ся бы. Вся­ких у не­го тут хо­до­ков бы­ва­ло, да боль­ше та­кие, что тут от не­го и вы­ле­та­ли. А ос­та­вал­ся что на­род — тот все при де­ле... По­ди, и этот не ху­же бу­дет. Дай бог те­бе доб­ро­го здо­ро­вья — мальчон­ку мое­го при­ве­тил,— пе­ре­кре­сти­ла ста­ру­ха дверь вслед за ушед­шим мо­ро­зов­ским гос­тем...

До­мой от баб­ки Ва­си­ли­сы Со­ко­лов шел лег­ко, буд­то ис­ку­пил ка­кую-то свою ви­ну или очис­тил­ся от гре­хов, ос­та­вив по­след­ние, как ве­рую­щие, в хра­ме. Ско­рей все­го эта лег­кая уве­рен­ность при­шла к не­му вме­сте с па­мя­тью о дочери, ко­то­рая во­вре­мя под­дер­жа­ла от­ца, и он почув­ст­во­вал се­бя не оди­но­ким в сво­ей жиз­ни... Пусть что-то не уда­лось, что-то вы­шло со­всем не так, но глав­ное, путь его был в ос­нов­ном прям и чес­тен. Да-да, он сам по­кри­вил где-то по сла­бо­сти, по мяг­ко­сти ха­рак­те­ра, но его глав­ное на­прав­ле­ние про­дол­жа­ет­ся — про­дол­жа­ет­ дочь, Ни­ну­ха, ум­ни­ца!..

Да, это бы­ла почти та же лег­кость, ко­то­рая по­се­ща­ла на­ших пред­ков, уве­рен­ных в бес­смер­тии ду­ши. Рань­ше он все вре­мя удив­лял­ся, как это так лег­ко шли слав­ные ру­сичи на под­ви­ги, шли, не ща­дя жиз­ни? Ему то­гда ум­но объ­яс­ня­ли, что по­доб­ная лег­кость во мно­гом оп­ре­де­ля­лась ве­ро­ва­ни­ем лю­дей в бес­смер­тие их ду­ши и в за­гроб­ный мир — мол, для них бы­ло смерт­но лишь брен­ное те­ло, а жизнь при­зна­ва­лась ими вечной. Он слу­шал, де­ли­кат­но со­гла­шал­ся, вро­де бы все это по­ни­мал, но не чув­ст­во­вал... А сейчас ка­кое-то по­хо­жее чув­ст­во при­шло к не­му са­мо­му. Да он смер­тен, но дух жив! И Ни­ну­ха, ум­ни­ца, дочка, — Со­ко­лов чуть сно­ва не про­сле­зил­ся, — вот она, брат­цы, мо­жет и есть цель жиз­ни? А?.. Све­тить ко­му-то и знать, что твой свет ос­та­нет­ся, бу­дет кем-то при­нят, по­нят?..

— Мо­ро­зов, бра­тец, а ты бо­ишь­ся смер­ти? — про­дол­жил вслух свои раз­мыш­ле­ния о це­ли жиз­ни Со­ко­лов, пред­став пе­ред дру­гом по­сле ви­зи­та к баб­ке Ва­си­ли­се.

Мо­ро­зов си­дел за сто­лом креп­кий, мо­ло­жа­вый, ук­ра­шен­ный ру­сой бо­ро­дой, лес­ной муд­рец-хо­зя­ин и кол­до­вал что-то над крючка­ми и лес­ка­ми. Он мог сейчас быть строг и прон­зи­те­лен взгля­дом сво­их не­бес­но-­чис­тых глаз, ес­ли бы на но­су у не­го не ви­се­ли смеш­ной до­бав­кой очки. И те­перь, под­няв гла­за над очка­ми, Мо­ро­зов по­верх очков про­ве­рял: жив ли, здо­ров ли его дру­жок по­сле пер­во­го вы­хо­да в лю­ди:

— А ты что о смер­ти вспом­нил? Баб­ка Ва­си­ли­са что ль рас­ска­за­ла, как уми­рать зи­мой со­бра­лась, да со­бачка отой­ти не да­ла?

— Ка­кая смерть? Ка­кая баб­ка Ва­си­ли­са по­ми­рать со­бра­лась? Она еще гла­за­ми свер­ка­ет, как мо­ло­ду­ха. Я да­же пред­ста­вил, как она ру­са­лочкой пе­ред то­бой явить­ся мог­ла эдак лет два­дцать то­му на­зад. Ну, и ста­ру­ха, я те­бе ска­жу! Озо­ро­ва­ла, на­вер­ное.

— Все у нее бы­ло, не про­стая ста­ру­ха. Пер­во-на­пер­во, она не здеш­няя — взя­та сю­да в дом, на хо­зяй­ст­во со сто­ро­ны. А даль­ше — взя­та не пер­вой же­ной и не к пер­во­му му­жу. Вот ее ста­ру­хи ме­ст­ные и ст­ро­жи­ли рань­ше, иначе как Ва­си­ной да Ва­си­хой и не на­зы­ва­ли. А имя-то у нее кра­си­вое — Ва-си-ли-са! Ред­кое имя! Ты го­во­ришь, ей лет два­дцать ски­нуть? Она брат ты мой, как-то го­да три еще то­му на­зад ме­ня на­пу­га­ла... Что-то де­лал на бе­ре­гу, мос­тки вро­де ла­дил. Вдруг лодчон­ка-ки­жа­ночка. В лод­ке с вес­лом на кор­ме жен­щи­на — и пря­мо ко мне. Гля­жу — не уз­наю, кто. Пла­ток на гла­за — это от ко­ма­ров так оде­ва­ют — од­ни гла­за от ли­ца и ос­та­лись. Да так смеш­ли­во эти гла­за на ме­ня ус­та­ви­лись, что я и то­пор в во­ду об­ро­нил. Да­же вы­ру­гал­ся... А это баб­ка Ва­си­ли­са за ма­ли­ной, ви­дишь ли, из­во­ли­ла в сво­ей лодчон­ке пу­те­ше­ст­во­вать и те­перь вот воз­вра­ща­лась...

— Я и го­во­рю, Се­ре­га, вер­ну­ла бы она те­бя к зем­ной жиз­ни, ес­ли бы бы­ла по­мо­ло­же.

— Лад­но, кончай свой ко­бе­ли­ный треп. Я те­бе о дру­гом... Так вот баб­ка Ва­си­ли­са все­гда бы­ла тут чужой, при­шлой — бы­ла толь­ко Ва­си­ной, Ва­си­шей да Ва­си­хой. И на­ше ме­ст­ное дам­ское об­ще­ст­во по­то­му дер­жа­ло ее от се­бя в сто­ро­не. Но вот случилось в кон­це кон­цов так, что все на­ши без­греш­ные ба­бы-ста­ру­хи кто по­уми­рал, а кто по­уез­жал в те­п­лые го­род­ские квар­ти­ры. Ле­том-то в де­рев­не об­ре­та­лись, а на зи­му — вон из де­рев­ни в го­род. Жи­вут там, а в де­рев­не за хо­зяи­на-ко­мен­дан­та од­на един­ст­вен­ная Ва­си­ша-Ва­си­ха. Вот ведь шут­ка ка­кая — по­след­ней ба­бой бы­ла, а ос­та­лась за глав­ную. И чешет­ся по зи­ме у на­ших го­род­ских ба­бок, ней­мет­ся им, точит же­ла­ние хоть вес­точку ка­кую по­лучить, как там их до­ма в де­рев­не? А в де­рев­не на бе­ду те­ле­фон, и по­став­лен он у Ва­си­ши-Ва­си­хи. Не вы­тер­пят на­ши баб­ки, за­ка­жут раз­го­вор из го­ро­да и на­ше­го ко­мен­дан­та чуть ли не на Вы: мол, ты, Ва­си­на Ни­ко­ла­ев­на, при­гля­ди за мо­ей из­буш­кой-то. Как там она? Не по­ру­шил ли кто?.. Дру­гая бы на баб­ки­ном мес­те и за­ар­тачилась, за­гор­ди­лась бы, по­сла­ла бы преж­них обидчиков по­даль­ше, а баб­ка Ва­си­ли­са — нет, док­ла­ды­ва­ет всем, ка­кая во­круг об­ста­нов­ка. Вот так вот, брат Ге­ор­гий, и бы­ва­ет — ми­рит жизнь всех лю­дей...

— А ты про ка­кую смерть до это­го за­го­во­рил? И про со­бачку еще?

— Про смерть-то? Про обычную, ко­то­рую в кон­це кон­цов ка­ж­дый встречать обя­зан. Лучше, ко­гда тор­же­ст­во это со­сто­ит­ся в кру­гу близ­ких и род­ных. То­гда най­дет­ся ко­му гла­за те­бе за­крыть, ру­ки на гру­ди сло­жить и, как по­ло­же­но у на­ше­го пра­во­слав­но­го лю­да, на тре­тьи су­тки пре­дать зем­ле, до­ж­дав­шись, ко­гда дух твой ус­пе­ет рас­про­щать­ся с от­жив­шим свое те­лом... Ну а ес­ли род­ных-близ­ких нет, то в боль­ни­цу там те­бя оп­ре­де­лят, в бо­га­дель­ню, по-ста­ро­му... Это, брат ты мой, так по го­ро­дам. А тут, на ок­раи­нах Рос­сии, на­ши ма­те­ри мрут те­перь в оди­ночес­т­ве, пе­ред смер­тью са­ми се­бя об­ря­жа­ют и са­ми се­бе ру­ки на гру­ди ру­ки скла­ды­ва­ют. Жаль, что сто­ляр­ничать не уме­ют, да ста­ри­ки их, сто­ля­ры, рань­ше ста­рух по­уми­ра­ли, а то бы и гро­бик ка­кой, до­мо­ви­ну-то, са­ми се­бе за­ра­нее уго­то­ви­ли, что­бы сын­ков-дочек не ут­ру­ж­дать со­всем. Прав­да, и са­мую по­след­нюю нау­ку тут ма­те­ри на­ши еще не ос­вои­ли — са­ми се­бя в мо­ги­лу ук­ла­ды­вать не научились, и то, по­жа­луй, боль­ше от­то­го толь­ко, что мрут они чаще по зи­ме, ко­гда зем­ля мерз­лая — сил уже нет та­кую зем­лю са­мим дол­бить... Так вот, брат, ны­не у на­ших ста­рух но­вая смерть в мо­ду во­шла — смерть-са­мооб­слу­жи­ва­ние!

— Про что это ты все?

— А про то, брат, что Ва­си­ли­су твою Пре­крас­ную, ру­са­лочку-во­дя­ничку, та­кая смерть-тор­же­ст­во уже по­се­ща­ла в эту зи­му, да от­срочку да­ла...

— Бо­ле­ла что ли чем?

— Зачем бо­ле­ла — воз­раст. От­хо­дить по воз­рас­ту ста­ла да вот удер­жа­лась, не ото­шла... В но­неш­нюю зи­му, мо­жет, и отой­дет... А те­перь при­кинь тем ме­стом, где раз­ме­ща­ют­ся у нас гло­баль­ные тео­рии и прочие масштабные дела: отходить русский человек начинает с холодами— жизнь в это вре­мя вся от­хо­дит, за­сы­па­ет, ка­кая на вре­мя, до вес­ны, а ка­кая на­сов­сем. А по хо­ло­дам, брат ты мой, здесь, в де­рев­не, пус­то — дачни­ки все по го­ро­дам. Хоть вол­ки вро­де и не во­ют, но и дру­го­го жи­во­го го­ло­са ни­ка­ко­го нет. Снег до­ро­ги за­кро­ет — чис­тить для од­ной ста­ру­хи до­ро­гу в четы­ре ки­ло­мет­ра это для на­ше­го ме­ха­ни­зи­ро­ван­но­го ве­ка очень слож­но — ему ре­ки пе­ре­вер­нуть про­ще или го­ры ка­кие сне­сти до ос­но­ва­ния... Те­ле­фон, гля­дишь, по­рвет вет­ром, сучья­ми в ле­су. И все! Бра­тец! Все! За­бо­ле­ет чело­век — ни врача, ни со­ве­та, ни чело­вечес­ко­го сочув­ст­вия не при­дет. Вот и ста­ла ба­буш­ка Ва­си­ли­са от­хо­дить в пол­ном оди­ночес­т­ве... Об­ря­жай се­бя во все но­вое, что к гро­бу при­па­се­но, ло­жись в по­стель, за­кры­вай гла­за, ру­ки на грудь са­ма ук­ла­ды­вай, что­бы по­том лю­ди не мучались, за­коченев­шие ру­ки не гну­ли — не ло­ма­ли... Мо­лись-вспо­ми­най хочешь бо­га, хочешь дочерей с сы­новь­я­ми и от­хо­ди, ос­ты­вай по хо­ло­дам вме­сте с не­то­п­лен­ной боль­ше из­бой... И это все, бра­тец ты мой, бы­ло бы при­пе­ваючи, фольк­лор­но, как те­перь мод­но ос­тат­ки преж­ней кре­сть­ян­ской жиз­ни ве­личать, ес­ли бы у этих рус­ских ста­рух не ос­та­вал­ся внут­ри до по­след­не­го вздо­ха еще долг пе­ред жиз­нью, ка­кая с их­ней жиз­нью хоть как-то по­вя­за­на... Ты Лихую Шал­гу пом­нишь?

— Как же. Ко­нечно, — Со­ко­лов тут же вспом­нил лес­ную се­вер­ную де­ре­вуш­ку, то­же почти два­дца­ти­лет­ней дав­но­сти, и ста­ру­ху, за­уп­ря­мив­шую­ся, не по­ехав­шую вме­сте со все­ми из де­рев­ни в по­се­лок. Она ску­пи­ла в отъ­ез­жав­шем ма­га­зи­не все нуж­ное ей и ос­та­лась жить од­на с ко­за­ми.

Со­ко­лов пом­нил этих вез­де­су­щих коз... То­гда, ко­гда они с Мо­ро­зо­вым оты­ска­ли эту де­ре­вуш­ку со ста­ру­хой-от­шель­ни­цей, ко­зы по­ра­зи­ли его, по­жа­луй, боль­ше ста­ру­хи. Они, как их ди­кие пред­ки по гор­ным кручам, лов­ко ска­ка­ли по кры­шам до­мов и по вечерам пу­га­ли Жор­ку, вы­су­нув не­ожи­дан­но ро­га­тые и бо­ро­да­тые мор­ды из пус­тых окон­ных про­емов. Он еще на­пи­сал то­гда рас­сказ об этих ко­зах и уп­ря­мой ста­ру­хе. Рас­сказ так и на­зы­вал­ся — "Ли­хая Шал­га". Этой "Ли­хой Шал­гой" в рас­ска­зе бы­ла и опус­тев­шая лес­ная де­рев­ня, и са­ма ста­ру­ха вме­сте со свои­ми ди­ки­ми ко­за­ми.

То­гда он не очень по­ни­мал лю­дей, не при­ни­мав­ших пе­ре­се­ле­ния с зем­ли от­цов и име­но­вав­ший та­ко­вой уход от мо­гил пред­ков по­зо­ром. То­гда еще не при­хо­ди­ла к не­му мысль о том, что и это упор­ное не­со­гла­сие с пе­ре­се­ле­ни­ем из род­ной де­рев­ни, и то упор­ное со­про­тив­ле­ние лю­бо­му вра­гу, сту­пив­ше­му на на­шу зем­лю, ко­то­рое вся­кий раз спа­са­ло и на­род и стра­ну, шли от од­но­го кор­ня, что и там, и тут на на­шей зем­ле уп­ря­мо, не­сдви­жи­мо сто­ял чело­век-пат­ри­от, для ко­то­ро­го кров­ная связь с род­ной зем­лей, эта его пу­по­ви­на-жизнь ни­ко­гда не пе­ре­ре­за­лась... То­гда Со­ко­лов еще не чув­ст­во­вал глу­би­ны со­бы­тий, не до­хо­дил до все­го это­го — то­гда, в Ли­хой Шал­ге, ста­ру­ха со свои­ми чер­то­вы­ми ко­за­ми бы­ла для не­го лишь про­яв­ле­ни­ем-об­ра­зом не­ко­ей ли­хо­сти-уда­ли-бес­стра­шия-уп­рям­ст­ва, свой­ст­вен­ных яко­бы, се­вер­ной лес­ной жиз­ни. Но да­же и эту ли­хость не ме­нее ли­хие мо­с­ков­ские ре­дак­то­ры ли­хо об­ре­за­ли, об­кор­на­ли, а за­тем, сме­нив на­зва­ние рас­ска­за, ос­та­ви­ли толь­ко бе­сов­ские коз­ли­ные мор­ды с кручены­ми ро­га­ми и с длин­ню­щи­ми бо­ро­да­ми в репь­ях... Этот рас­сказ Со­ко­лов не лю­бил вспо­ми­нать, но Лихую Шал­гу он пом­нил и те­перь она вер­ну­лась к не­му тре­вож­ным во­про­сом:

— А что там сейчас? Как? Ты был там?

— А ничего... Де­рев­ню кто-то спа­лил. Ви­дать, раз­вел в до­ме кос­тер на по­лу — по­греть­ся. По­грел­ся и по­шел. Де­рев­ни нет. А ста­ру­ху еще рань­ше схо­ро­ни­ли...

— И то­же, как Ва­си­ли­са Ни­ко­ла­ев­на, уми­ра­ла в оди­ночес­т­ве?

— Зачем в оди­ночес­т­ве — вме­сте с ко­зой... Ко­за у нее ос­та­ва­лась. Од­на, по­след­няя. Ку­да ос­таль­ных де­ла, не знаю. Но эта бы­ла. И се­на ей на зи­му баб­ка на­ко­си­ла и ве­ни­ков ей на­вя­за­ла. Но вот по зи­ме по­ня­ла, что близ­ко рас­ста­ва­ние с зем­лей. Все у нее бы­ло: и бе­лье не­на­де­ван­ное в по­след­ний путь и со­гла­сие про­стить­ся с жиз­нью — по­жила де — хва­тит... А вот, ку­да ко­зу?.. Ум­ри, ос­тавь в хле­ву — по­дох­нет без еды и пи­тья. Глав­ное, без пи­тья — се­но, ве­ни­ков на­бить в хлев на­дол­го мож­но. А там все рав­но трак­то­ри­сты за се­ном прие­дут — в де­рев­не се­но ка­ж­дое ле­то сов­хоз ко­сил, а вы­во­зи­ли его по зи­ме. Баб­ка на то и рассчиты­ва­ла: мол, пом­ру, ко­за до лю­дей в хле­ве про­дер­жит­ся. На­тас­ка­ла ту­да се­на, ве­ни­ков — аж, до вес­ны. И на­би­ла в уг­лу суг­роб сне­га — все ко­за лиз­нет чего, ка­кая во­да от сне­га дос­та­нет­ся, ни­как не сги­нет. А от­крыть хлев бы­ло опас­но — вол­ки кру­гом. Вот баб­ка на­ша с то­бой и об­ря­ди­ла честь по чес­ти ско­ти­ну, при­пер­ла дверь в хлев жер­дью от зве­ря, а на сто­ле в из­бе ос­та­ви­ла за­пи­сочку: в хле­ву, мол, ко­за — при­веть­те сиротину... Ну, а даль­ше все по но­вой нау­ке — по са­мо­об­слу­жи­ва­нию: бе­лье но­вое на се­бя, ру­ки на гру­ди сце­пить паль­ца­ми, чтоб не рас­па­лись по­том, и за­кры­вай гла­за... И ото­шла ста­руш­ка. По-бо­же­ски ото­шла... Го­во­ри­ли, как лег­ла лад­но, так и ос­та­лась ле­жать — не стро­ну­лась с мес­та, не по­ве­ло ни­ку­да ни­ка­кой бо­лью. Лег­ко, ви­дать, ото­шла. В из­бе мо­роз — печь то­пить не­ко­му — те­лу ничего, ле­жит, ждет жи­вых лю­дей... И про­ле­жа­ла не­дол­го. Лис­ток ка­лен­дар­ный, как со­бра­лась по­ми­рать, на стол ря­дом с за­пи­сочкой по­ло­жи­ла. Вско­ре трак­то­ри­сты и яви­лись. Стук в дверь — дверь не за­ло­же­на. Во­шли: в до­ме — лед­ник. Глянь: баб­ка в по­сте­ли мерт­вая. К сто­лу — там ука­за­ние про ко­зу . Му­жи­ки все с серд­цем — сра­зу в хлев. Жердь до­лой, дверь в сто­ро­ну. И вот тут-то, го­во­рят, и от­сту­пи­лись в стра­хе... За две­рью — ко­за на ко­ле­нях, ро­га­ми в дверь и то­же, как баб­ка, ото­шла — за­кочене­ла... И се­но це­ло, и ве­ни­ки не по­щи­па­ны нис­коль­ко, и снег в уг­лу не тро­нут. И сле­дов нет, что­бы в дверь би­лась. А так вот, вста­ла на ко­ле­ни и вслед за баб­кой и ото­шла... Ото­шла вся жизнь сра­зу... Точно, брат Ге­ор­гий — са­мо­об­слу­жи­ва­ние... Вот, Жор­ка,— Мо­ро­зов впер­вые за эту встречу на­звал Со­ко­ло­ва так же про­сто, как на­зы­вал всю преж­нюю жизнь, Жор­кой.— Вот, Жор­ка, сю­жет для тво­их ки­нош­ни­ков! А? Ко­за на ко­ле­нях! И баб­ка са­ма се­бе гла­за за­кры­ла и ру­ки на гру­ди паль­ца­ми свя­за­ла, что­бы не ра­зо­шлись по­том! Ев­ро­пу бы по­тряс­ли — вы те­перь, по­ди, на это толь­ко и ста­рае­тесь! Что там преж­ние стран­ни­ки-скрыт­ни­ки — то бы­ло дав­но, нынче быль­ем по­рос­ло. Да к то­му же все му­жи­ки на та­ком про­мыс­ле ста­ра­лись. А это сейчас! Се­го­дня! И ба­бы на сме­ну му­жи­кам — му­жи­ков-то пу­тем са­ми по­хо­ро­ни­ли... Да еще к та­ко­му филь­му на­ту­ру с Пя­ло­зе­ра, ку­да те­бя зав­тра све­ду — там то­же один дом по­лу­жи­вой, а все ос­таль­ное руи­ны! И часо­вен­ка с кре­стом по­сре­ди ру­ин!.. Ну, как — возь­мешь для сце­на­рия?.. Дер­жи! Плачь-славь род­ную зем­лю! Чес­т­но го­во­рю: славь! Это где те­перь по тво­им Ев­ро­пам да Аме­ри­кам та­кое най­дет­ся, что­бы род­ная зем­ля, горь­кая, бро­шен­ная, не ро­жав­шая уже ничего с чет­верть ве­ка , бы­ла вы­ше все­го, над всем од­на бы­ла! И го­лод, и смерть, и все за нее до сих пор со­глас­но при­ни­ма­ют! За­пом­ни: со­глас­но! И не толь­ко лю­ди! Ко­зы, ско­ти­на люд­ская вме­сте с людь­ми тут же до по­след­не­го сто­ит и есть-пить от­ка­зы­ва­ет­ся!.. Вот, брат ты мой, чем на­ша с то­бой зем­ля лю­бо­му ва­ря­гу страш­на — си­лой страш­на, ка­кую ка­ж­дой жи­вой тва­ри, ро­ж­ден­ной от этой зем­ли, да­ет. И не сло­мить эту си­лу ни­ка­ким при­сту­пом, по­ка зем­лю са­мою не из­ве­дешь, не ис­ко­ре­жишь! Ду­май те­перь: а с ка­кой ста­ти при­ня­лись мы вдруг свою зем­лю-жизнь ло­мать? Ко­му род­ни­ко­вая чис­то­та во­ды на­шей по­ме­ша­ла? Ко­му по­пе­рек ле­са на­ши под­ня­лись? Ко­му хол­мы да лу­го­ви­ны рус­ские спать по ночам не да­ют? У ко­го, у ка­ко­го вра­га на­ше­го си­дит вся эта зем­ля-при­ро­да гни­лым чире­ем?.. Ну, как, возь­мешь сю­жет?.. Дер­жи! А то, смот­ри, ук­ра­дут ведь бра­тья-бел­лет­ри­сты — у них, по­ди, дав­но с сю­же­та­ми го­ло­дов­ка.

— Лад­но, не ду­ри,— это все, что мог про­из­не­сти Со­ко­лов, по­тря­сен­ный рас­ска­зом, по­тря­сен­ный так ост­ро со­шед­шей­ся вдруг ста­рой и но­вой па­мя­тью, этой страш­ной смер­тью-са­мо­об­слу­жи­ва­ни­ем. Он си­дел, за­бив­шись в угол и ви­дел — ви­дел! — пе­ред со­бой на сто­ле за­пи­сочку-за­бо­ту ста­ру­хи, со­брав­шей­ся на тот свет, о сво­ей ко­зе: "...при­веть­те си­ро­ти­ну..."

— Ну, а те­перь да­вай об­рат­но, к баб­ке Ва­си­ли­се — еще один го­то­вый сю­жет для бу­ду­ще­го лау­реа­та... Что? Те­бе ор­де­нов-ме­да­лей хва­тит, го­во­ришь?.. От­дай, по­да­ри сю­жет дру­го­му, кто в очере­ди до­жи­да­ет­ся — спа­си­бо ска­жут,— Мо­ро­зов от­ло­жил в сто­ро­ну очки, ото­дви­нул свои крючки-лес­ки, под­нял­ся из-за сто­ла и сра­зу воз­нес­ся кня­зем-вои­ном. Он сто­ял по­сре­ди из­бы, го­ло­вой под те­со­вый по­то­лок, сто­ял над сто­лом, над из­бой, над Со­ко­ло­вым:

— Сю­жет почти ана­ло­гичный... Баб­ка Ва­си­ли­са зи­мой про­шлой за­не­ду­жи­ла, все к ухо­ду при­го­то­ви­ла да вспом­ни­ла со­бачку Бел­ку... Ви­дел, не­бось?.. Со­бачка ма­хонь­кая, ком­нат­ная, в из­бе вы­рос­ла. Лас­ко­вая та­кая. Ум­ри баб­ка, ку­да со­бачон­ка? На ули­це жи­ла бы, мо­жет, к лю­дям и сбе­жа­ла, а так из из­бы ку­да?.. Ну, мож­но ей, как ко­зе ве­ни­ков, хле­ба, су­ха­рей ос­та­вить. Но ждать-то лю­дей со­бачке все рав­но дол­го, до ле­та, до дачни­ков — за се­ном сю­да к нам не ез­дят, за­бы­ли-бро­си­ли все на­ши се­на... И то­гда баб­ка Ва­си­ли­са, со­брав­шая­ся от­хо­дить в дру­гой мир, ста­ла приучать ком­нат­ную со­бачон­ку к ули­це, к мо­ро­зу, к сне­гам. И приучила почти — ви­дел, у со­бачки шерсть, как у ба­ра­на, на­рос­ла... По­том баб­ка рас­ска­зы­ва­ла: "Еще бы не­мно­го и за­кры­ла спо­кой­но гла­за — Бел­ка-то у ме­ня те­перь так под крыль­цом и жи­ла. Да тут мо­ро­зы. Со­бачка-то в дом и за­про­си­лась. Плачет так жа­ло­ст­ли­во, как ди­тя. Мить­ку вспом­ни­ла, да и сво­их всех ре­бя­ти­шек за­ко­пан­ных — и впус­ти­ла со­бачку... Ну, а тут уж ни­как по­ми­рать не вы­хо­дит. Сно­ва печь то­пить, а там и сва­рить что для со­бачки-то — не вы­шло, не да­ла жи­во­ти­на по­ме­реть..." Это ведь серь­ез­но, Жор­ка! Серь­ез­но! Про­сто так: со­бачка от смер­ти спас­ла — вро­де фольк­лор... А серь­ез­но! Вот те­бе и Ва­си­ли­са — ру­са­лочка-во­дя­ничка. А Бел­ка — со­бачка мо­ло­дец, спас­ла ста­ру­ху. А так те­бе с баб­кой Ва­си­ли­сой те­перь бы и не зна­ко­мить­ся...

О том, что чело­век, про­жив­ший здо­ро­вую жизнь, мо­жет пе­ред смер­тью еще под­нять­ся, со­вер­шить что-то и да­же очень боль­шое, Со­ко­лов, ко­нечно, знал, слы­шал, читал... Что-то по­доб­ное бы­ло и у его со­брать­ев по пе­ру, но ему са­мо­му на­пи­сать об этом так и не по­лучилось. Но хо­тел, мучал­ся. Вот так же, как сейчас, оша­ра­шен­но слу­шал Мо­ро­зо­ва, при­нес­ше­го ему весть о силь­ной смер­ти чело­ве­ка, ко­то­ро­го Со­ко­лов ви­дел жи­вым...

Это бы­ло в тот год, ко­гда Мо­ро­зов впер­вые ос­тал­ся зи­мо­вать в ле­су, и ко­гда Со­ко­лов без­ус­пеш­но ста­рал­ся вер­нуть сво­его дру­га сти­хам и Мо­ск­ве... В де­рев­не, ку­да в кон­це кон­цов от­пра­ви­лись они за про­дук­та­ми, в до­ме, где ночева­ли, на печи пре­бы­вал по­жи­лой чело­век. От­ту­да он не­гром­ко по­здо­ро­вал­ся с гос­тя­ми и так и не спус­тил­ся вниз ни к ужи­ну, ни к зав­тра­ку... То­гда в от­вет на жор­ки­ны "что" да "почему" Се­ре­га ко­ро­тень­ко по­яс­нил, что чело­век на печи — ста­рый лес­ник, охот­ник, ко­то­рый почув­ст­во­вал с осе­ни, что от­был по­ло­жен­ное ему на зем­ле, и те­перь ждет при­хо­да смер­ти... Как за­пом­ни­лось, чело­век, ждав­ший смер­ти, был очень худ и слаб, и Жор­ка то­гда еще очень уди­вил­ся, как, в чем дер­жит­ся у не­го ду­ша?

Они с Мо­ро­зо­вым уш­ли к се­бе в де­ре­вуш­ку. Ста­рый чело­век, ждав­ший смерть, ос­тал­ся в сво­ем до­ме со свои­ми мыс­ля­ми. Со­ко­лов в кон­це кон­цов уе­хал в Мо­ск­ву, а к Но­во­му го­ду от Мо­ро­зо­ва по­лучил пись­мо, в ко­то­ром ску­по бы­ло ска­за­но и о том, соз­на­тель­но уми­рав­шем ста­ри­ке: " А лес­ник, что ждал на печи смерть, по­мер. Но не в сво­ем до­ме, а в до­ро­ге. Де­та­ли при встрече. Да­рю сю­жет. Пи­ши рас­сказ..."

Со­ко­лов ждал то­гда про­дол­же­ние этой ис­то­рии и ус­лы­шал ее от Мо­ро­зо­ва толь­ко к вес­не, ко­гда тот на ко­рот­кое вре­мя (за крючка­ми и лес­ка­ми — как лю­бил объ­яс­нять та­кие ви­зи­ты в сто­ли­цу Сер­гей) явил­ся в Мо­ск­ву:

... Ста­рик уми­рал, но случилась бе­да: в го­ро­де был аре­сто­ван и пре­дан су­ду его сын, млад­ший и един­ст­вен­ный сын, на­де­ж­да, кор­ми­луш­ка — ос­таль­ные в се­мье дев­ки... Ста­рик по­лучил из­вес­тие о случив­шем­ся уже по­сле су­да. Все еще ос­тав­шее­ся в нем жи­вое взбун­то­ва­лось: "Не мо­жет быть! Не ви­но­ват Вась­ка!.." Он не умел, ви­ди­мо, по учено­му раз­ви­вать свою мысль сло­ва­ми: мол, почему имен­но сын не мог быть ви­но­ва­тым — мол не так вос­пи­тан и т.д. Он, отец, про­сто не мог при­нять на се­бя тя­же­лую ви­ну сы­на, при­нять ду­шой, со­ве­стью, в ко­то­рых, су­дя по все­му, не бы­ло осо­бых изъ­я­нов и ко­то­рые в по­доб­ном качес­т­ве, ви­ди­мо, пе­ре­шли и к сы­ну-на­след­ни­ку... И ста­рик спус­тил с печи но­ги, и со­брал­ся в до­ро­гу... Са­мая ближ­няя до­ро­га в го­род ве­ла через зим­ний лес. Сначала нуж­но бы­ло до­б­рать­ся до той де­ре­вуш­ки, где в оди­ночес­т­ве зи­мо­вал Мо­ро­зов, до­б­рать­ся через за­гус­тев­шие сне­га. Этот путь отец, под­няв­ший­ся со смерт­но­го од­ра спа­сать сы­на, за­вер­шил и к вечеру уви­дел бе­лые шап­ки до­мов мо­ро­зов­ской де­ре­вуш­ки. Но са­мо­го Мо­ро­зо­ва в де­рев­не не бы­ло, и ста­рик по­стес­нял­ся за­ночевать в до­ме у Сер­гея, а под­то­пил печь-ка­мен­ку в ста­рой ба­не и так, у чуть те­п­лых кам­ней, не грея чая, про­вел ночь... К кон­цу сле­дую­ще­го дня он ми­но­вал и ушед­шие не­за­мерз­ши­ми под снег те са­мые бо­ло­та, с ко­то­ры­ми по осе­ни, еще до сне­гов, из по­след­них сил бил­ся Жор­ка, до­би­рав­ший­ся в лес к сво­ему дру­гу. Ну, а даль­ше ста­ри­ка жда­ли ав­то­бус, а там и го­род, где ста­рик, уго­во­рив­ший свою смерть чуть обо­ж­дать, ве­рил най­ти прав­ду и вы­ручить сы­на...

Мо­ро­зов не знал точно, что бы­ло у ста­ри­ка в го­ро­де, ему ста­ло из­вест­но толь­ко то, что сви­деть­ся с сы­ном от­цу не да­ли, а пе­ре­да­ли от Вась­ки лишь вась­ки­ны ва­лен­ки, под­ши­тые его, от­цов­ски­ми, ру­ка­ми. С эти­ми ва­лен­ка­ми ста­рик и вер­нул­ся на ав­то­бу­се об­рат­но ту­да, от­ку­да ему вновь пред­стоя­ли два лес­ных пе­ре­хо­да по зим­не­му без­до­ро­жью... Но до­ро­га эта уже не до­ж­да­лась ста­ро­го охот­ни­ка. В ночь пе­ред лес­ной до­ро­гой ста­рик сра­зу за­не­мог и к ут­ру ти­хо ото­шел, не раз­бу­див хо­зя­ев до­ма — хо­ро­шо хоть от­хо­дил он в до­ме близ­ких ему лю­дей...

Гроб с по­кой­ни­ком по­гру­зи­ли на са­ни и ок­руж­ным, даль­ним пу­тем, в об­ход ле­са, по­тя­ну­ли за ло­ша­дью к род­ной де­ре­вуш­ке. Вме­сте с гро­бом вез­ли и ва­лен­ки, что ос­та­лись от сы­на Ва­си­лия.

Да, Со­ко­лов знал та­кую спо­соб­ность лю­дей, жив­ших здо­ро­вой жиз­нью, мо­би­ли­зо­вать свои по­след­ние си­лы и со­вер­шать тут, ка­за­лось бы, не­воз­мож­ное. Но все это со­вер­ша­лось при сви­де­те­лях, при лю­дях, со­вер­ша­лось без осо­бой за­бо­ты о том, кто те­бя об­ря­дит по­том, кто бу­дет хо­ро­нить, кто по­ве­зет те­бя ок­руж­ным пу­тем об­рат­но в род­ную де­рев­ню...А тут са­мо­об­слу­жи­ва­ние. Гос­по­ди бо­же мой, — по­вто­рял он без кон­ца по­сто­ян­ную при­го­вор­ку ма­те­ри.

— Гос­по­ди бо­же мой! Да что же это! Как? Стыд­но-то как! А де­ти где же? — по­след­нее он про­из­нес, ви­ди­мо, вслух, так как Мо­ро­зов тут же от­ве­тил ему:

— Де­ти где? В го­ро­дах! Ма­те­ри их ту­да дру­гой раз на­силь­но гна­ли, что­бы вот так вот, как они, с бо­лью к за­бы­той людь­ми и бо­гом зем­ле не при­вы­ка­ли. А де­ти-то причем? Де­ти те­перь этих ста­рух все­ми ка­лачами от­сю­да вы­ма­ни­ва­ют — мол, как же они од­ни, без лю­дей.

— А те что же?

— Чудак-­чело­век! Где ты был эти два­дцать лет? Два­дцать лет идет этот жес­то­кий спор за жизнь, идет вот так вот, как в Ли­хой Шал­ге, до по­след­не­го, а ты: де­ти где же?.. Де­ти этих ста­ри­ков-ста­рух про­сят, мо­лят, а са­ми вот где, — Мо­ро­зов глу­бо­ко по­стучал паль­ца­ми се­бе в грудь на­про­тив серд­ца, — вот где зна­ют, что не жить их­ним ста­ри­кам-ста­ру­хам без сво­ей зем­ли-до­ма. Не жить! По­ни­ма­ешь?.. Сколь­ко на мо­ей па­мя­ти этих ста­ри­ков-ста­рух, осо­бен­но ста­ри­ков — ста­ру­хи жи­вучей ока­за­лись, мучают­ся, тер­пят, но жи­вут — пе­ре­мер­ло в пер­вую же зи­му по­сле вы­се­ле­ния. Они, брат, эти ста­ри­ки-ста­ру­хи на­мерт­во с зем­лей по­вя­за­ны. На­мерт­во! Они для нас ее и бе­рег­ли всю жизнь. А мы — фук! — и до­лой жизнь-зем­лю... Здесь не­дав­но од­ну ста­ру­ху в Яро­слав­ской об­лас­ти почти при мне бу­хан­кой хле­ба из из­бы вы­ма­ни­ли. Од­на баб­ка, как у нас, в де­ре­вуш­ке на зи­му ос­та­ва­лась. Мо­ро­ка, мол с ней — му­ку, хлеб во­зить на­до. Вот ей, сво­лочи эда­кие, не­де­ли две хле­ба на­рочно и не во­зи­ли. За­тем при­вез­ли и го­во­рят: на, мол, возь­ми — нам, мол, в дом за­хо­дить не­ко­гда, то­ро­пим­ся очень. А баб­ка до это­го дверь на за­лож­ке дер­жа­ла, что­бы сил­ком в бо­га­дель­ню из род­но­го до­ма не от­вез­ли. Как в сказ­ке про ли­су и пе­туш­ка, пом­нишь? Ну, баб­ка по хле­бу ис­то­ско­ва­лась — чело­век-то все-та­ки рус­ский, хлеб­ный — тут и за­бы­лась и на крыль­цо за хлеб­цем-то вы­шла, лю­дей по­жа­ле­ла, по­ве­ри­ла, что не­ко­гда им. А лю­диш­ки-то ее цап-ца­рап — и в бо­га­дель­ню. По­ря­док — еще один не­пер­спек­тив­ный на­се­лен­ный пункт ли­к­ви­ди­ро­ван, ставь га­лочку в свои пла­ны-отчеты... Я тем па­ра­зи­там, что ли­сой при­ки­ну­лись, и го­во­рю пря­мо: "Что же вы, мер­зав­цы, та­кое тво­ри­те? Ведь та­ко­го на­ша зем­ля с та­тар­ских вре­мен не пом­нит. Бит­ву Ку­ли­ко­ву здесь не­дав­но празд­но­ва­ли. Слы­ха­ли, по­ди?" — "Слы­ха­ли," — от­вечают..." Так вот эта бит­ва по той ока­зии и случилась, что­бы та­ких вот идо­лов-па­ра­зи­тов с зем­ли на­шей со­гнать... Вы хоть ду­мае­те, что у де­ти­шек в го­ло­вах ос­та­нет­ся по­сле та­кой сказ­ки про ба­буш­ку и бу­хан­ку хле­ба, что вы тут сло­жи­ли? А ведь в этой де­ре­вуш­ке по ле­ту ре­бя­ти­шек пол­ным-пол­но. Спро­сят ведь про ста­руш­ку-то. И дой­дет до них прав­да. А ведь де­тиш­ки — это зав­траш­ние сол­да­ты...”

— И что те мер­зав­цы от­ве­ти­ли?

— Ничего! Сме­ют­ся сво­лочи, хо­хочут. "С де­тиш­ка­ми, — го­во­рят, — обой­дет­ся. Не та­кое, — го­во­рят, — по те­ле­ви­зо­ру им по­ка­зы­ва­ют..."

Бу­хан­ка хле­ба, изу­вер­ст­во по­дон­ков, сма­нив­ших ста­ру­ху са­мым свя­тым, что есть у рус­ско­го чело­ве­ка — хле­бом... Ста­руш­ка на крыль­це, от­крыв­шая на­ко­нец дверь, ее сми­ре­ние уже в ма­ши­не по до­ро­ге не­из­вест­но ку­да, толь­ко мо­лит­ва про се­бя: "Гос­по­ди бо­же мой" — все это бы­ло, жи­ло сейчас во­круг, ря­дом с Со­ко­ло­вым, не да­ва­ло опом­нить­ся, под­нять­ся, ко­ри­ло, тер­за­ло мо­ро­зов­ским уп­ре­ком — "где ты был эти два­дцать лет?"... А Мо­ро­зов все сто­ял над ним судь­ей-про­ку­ро­ром, кня­зем-вои­те­лем, не­сги­бае­мым за­ступ­ни­ком-ата­кой-бо­ем за род­ную зем­лю:

— Итак, с баб­кой Ва­си­ли­сой и ее со­бачкой Бел­кой все те­бе яс­но? С Ли­хой Шал­гой то­же вро­де ра­зо­бра­лись... Я вот хочу те­бя в де­ре­вуш­ку Ду­ми­но сво­дить. По­ка­жу там до­мик, где баб­ка в эту зи­му за­мерз­ла.

— Как за­мерз­ла?

— Так и за­мерз­ла, как во­да на мо­ро­зе! По­тер­пи, уви­дишь этот до­мик. В этой де­ре­вуш­ке еще му­жичок жи­вет. Ну, он к ба­буш­ке ка­ж­дый день стук-по­стук в дверь: жи­ва ли мать? А тут му­жичон­ко наш ку­да-то по­дал­ся на вре­мя. Вер­нул­ся, стук-по­стук к ба­буш­ке в дверь, а за две­рью ти­ши­на. Да и са­ма дверь из­нут­ри на за­лож­ке. Гля­нул на ок­на, а они по­до льдом все до­вер­ху — вы­хо­дит, в из­бе дав­но не­то­п­ле­но. За­лож­ку двер­ную сло­мал — а баб­ка, что ко­за та в Ли­хой Шал­ге, на ко­ле­нях у печи и ру­ки в хо­лод­ную печь про­тя­ну­ты... За­не­мог­ла, по­ди, про­ле­жа­ла доль­ше обычно­го на печи, дом и ос­тыл. Спус­ти­лась, ви­дать, как-то вниз — хоть лучину на ше­ст­ке за­па­лить, да и не хва­ти­ло боль­ше сил... Так вот льдыш­кой на ко­ле­нях, с ру­ка­ми в печь и ос­та­лась... Прав­да, тут, брат, без са­мо­об­слу­жи­ва­ния, увы, обош­лось... Еще хочешь? Или по­го­дим?.. Ты, Жор­ка, вот что. Сю­да ехал, ма­ши­ну в рай­ко­ме се­бе оты­скал. Об­рат­но по­едешь, зай­ди по­бла­го­да­ри, но и по­тре­буй, что­бы до­ро­гу к баб­ке Ва­си­ли­се чис­ти­ли всю зи­му. Де­нег у них нет — я им за со­ляр­ку, за трак­тор и трак­то­ри­ста сам впе­ред за­плачу. Яс­но?

— А ты что же сам по­ря­док не на­ве­дешь? — на­ко­нец по­дал го­лос Со­ко­лов.

— Ты от­ку­да, с ка­кой лу­ны на эту зем­лю сва­лил­ся? Не ге­не­рал я, ува­жае­мый Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, а ря­до­вой. Мои при­ка­зы даль­ше этой из­бы не идут. А про­сить-умо­лять нынче тех, ко­то­рые дав­но за­бы­ли, как о лю­дях ду­мать, это, брат, все рав­но, что на­шей со­бачке Бел­ке по ночам на звез­ды ла­ять — ох­рип­нешь и толь­ко. А ты на­пу­гать мо­жешь. Ме­да­ли-то, ор­де­на при те­бе? Нет? Ну, то­гда кни­жечки, ти­ту­лы на стол: "Так и так, мол, брат­цы — что­бы до­ро­га бы­ла всю зи­му! Бу­ду, мол, баб­ке Ва­си­ли­се ка­ж­дую не­де­лю из са­мой "Прав­ды" зво­нить!".. Вот так вот, а по-дру­го­му по­ка ни­как... Я уж тут сра­мил всех, рас­ска­зы­вал, как на­ши ста­ру­хи в де­рев­ню по вес­не по­па­да­ют. Как сквор­цы к скво­речни­кам, толь­ко у сквор­цов кры­лья, а на­ши баб­ки дав­но обез­но­жи­ли от тя­же­лых ра­бот. Бре­дут-бре­дут по сне­гам по по­яс кто с ко­шел­кой, кто ко­тен­ка с со­бой та­щит — все жи­вая ду­ша, бре­дут-бре­дут, да и ся­дут пря­мо в снег. По­си­дят, вер­нут ка­кие си­лы и опять снег ме­сить. А ведь это то­же ма­те­ри на­ши!.. Тут ка­кую-то пес­ню чуть ли не ка­ж­дый день по ра­дио во­пят: мол, ма­ма-ма­ма, не хва­тит жиз­ни вы­ска­зать те­бе всю лю­бовь... А здесь, брат ты мой, жиз­ни и не тре­бу­ет­ся — часу хва­тит трак­то­ром снег при­мять на до­ро­ге. На один час ра­бо­ты, Жор­ка — и все­го-то!.. Нет, мы лучше вме­сто это­го часа бу­дем це­лый день пес­ни про ма­те­рей петь — опять же за пес­ни день­ги боль­шие пла­тят...

— Ну, и как этот рас­сказ у те­бя при­ня­ли? — ос­то­рож­но по­ин­те­ре­со­вал­ся Со­ко­лов.

— По­смея­лись — смеш­но, ви­дишь ли, как ста­ру­ха с ко­те­ночком в сне­гу от­ды­ха­ет... Что ты, брат ты мой, от них хочешь — у них вме­сто лю­дей дав­но од­на ци­фирь в го­ло­вах за­ло­же­на. Это те­перь вот ста­ли о чело­вечес­ком фак­то­ре упо­ми­нать. Да ведь еще на­до, по­ди, и как сле­ду­ет рас­тол­ко­вать, что это за чело­вечес­кий та­кой фак­тор, в чем его кон­крет­но из­ме­рять? В ки­ло­грам­мах? В руб­лях? Вот я и до­но­шу здесь ре­гу­ляр­но, что чело­вечес­кий фак­тор — это баб­ка Ва­си­ли­са, баб­ка Ли­за, баб­ка Ка­тя, баб­ка Ве­ра, вас ду­ра­ков на свет бо­жий на­ро­див­шие! И до­но­сить это я бу­ду до тех пор, по­ка эта нау­ка до всех не дой­дет!..

Раз­го­вор вро­де бы не­мно­го ус­по­ко­ил­ся, и Со­ко­лов от­ва­жил­ся на бо­лее серь­ез­ный во­прос:

— Сер­гей, а не ка­жет­ся ли те­бе, что ты все свои си­лы, энер­гию сфо­ку­си­ро­вал в ка­кой-то край­ней, по­гра­ничной точке жиз­ни, где-то в сто­ро­не от глав­ной до­ро­ги? Ну, да­вай чес­т­но: мно­го ли сейчас та­ких де­ре­ву­шек, ста­рух? Ведь стра­на жи­вет еще и дру­гой боль­шой жиз­нью?

— Ми­лый, ученый ты наш Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич Со­ко­лов, стра­на, она, как чело­век, еди­ный ор­га­низм. И ор­га­низм, ес­ли он пла­ни­ру­ет для се­бя ус­пеш­ную жизнь, дол­жен быть здо­ров весь: и го­ло­ва, и жи­вот, и ру­ки, и но­ги, и па­лец по­след­ний на ка­ж­дой ру­ке-но­ге. А то ведь при­жмет вдруг мо­золь, и здо­ро­вая го­ло­ва-жи­вот с та­кой мо­зо­лью вста­нут на мес­те. И ста­ру­хи эти, и де­ре­вуш­ки их­ние — это то­же жизнь, тот же ор­га­низм. Вот ко­гда здесь все бу­дет лад­но, то­гда я чес­т­но всем ска­жу: "Здо­ро­вы мы! Все здо­ро­вы!".. А по­ка из­ви­ни... По­ка, мил чело­век, мы здесь с баб­кой Ва­си­ли­сой, с баб­кой Ли­зой, с баб­кой Ка­тей... со­обча, как они го­во­рят, час­тень­ко счас­тья до­жи­да­ем­ся. И не для се­бя од­них. Нам от­сю­да по­рой кой­-что вид­нее, чем из сто­лиц — там мель­те­ше­нья мно­го, суть те­ря­ет­ся, а здесь все, как на ду­ху. Сам уви­дишь, ес­ли по­ста­ра­ешь­ся... Так что мы тут, брат Ге­ор­гий, дей­ст­ви­тель­но в по­гра­ничной точке жиз­ни на­хо­дим­ся — гра­ни­ца ме­ж­ду бы­ти­ем и не­бы­ти­ем про­хо­дит. А мы — по­гра­ничный пост, за­ста­ва, по-ста­рин­но­му... Вот те­бе, мил чело­век, и весь фольк­лор. А по­ка баб­ка Ва­си­ли­са, да баб­ка Ли­за с баб­кой Ка­тей нас толь­ко по фольк­лор­ной час­ти и ин­те­ре­су­ют...

Мо­ро­зов вер­нул­ся к се­бе за стол, одел на нос очки, сде­лав­шие сра­зу его до­б­рым ле­со­ви­ком-ска­зочни­ком, и при­нял­ся что-то вы­гля­ды­вать в сво­их крючках и лес­ках, по­том сно­ва под­нял на Со­ко­ло­ва гла­за над очка­ми и уже со­всем мяг­ко по­ин­те­ре­со­вал­ся:

— Ну, что — еще про смер­ти на по­гра­ничных по­стах по­го­во­рим? Или про фольк­лор?.. А то мо­гу рас­ска­зать, как дед Марк свою смерть пла­ни­ро­вал...

Это страш­но? — чес­т­но по­ин­те­ре­со­вал­ся Со­ко­лов.

— Сред­не, — так же чес­т­но от­ве­тил Мо­ро­зов.

— То­гда да­вай до сле­дую­ще­го раза, а то я се­го­дня спать не бу­ду.

— Как хочешь. Хо­зя­ин — ба­рин, — Мо­ро­зов, на­ко­нец, ра­зы­скал сре­ди крючков-ле­сок что-то нуж­ное ему сейчас, что-то не­слож­ное со­вер­шил с этим най­ден­ным и сно­ва по­смот­рел на сво­его дру­га-то­ва­ри­ща по­верх очков:

— Лад­но, де­да Мар­ка ос­та­вим до Чебу­со­зе­ра. Зав­тра дви­нем на Пя­ло­зе­ро, — и опять опус­тил гла­за через очки к сво­им крючкам-лескам.