Geum.ru

Совестью

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   29   30   31   32   33   34   35   36   ...   44

Та­кие са­ни Ва­лечка-Ва­лен­тин не смог бы со­об­ра­зить — у не­го вы­шел бы толь­ко при­ми­тив, по­до­бие са­ней, со­хра­нив­шее от са­мой бы­ст­рой, ве­се­лой по­воз­ки толь­ко ее прин­цип... Не сло­жил бы этот Ва­лечка ни­ко­гда и та­кую печь, ка­кая бы­ла сло­же­на в до­ме у Мо­ро­зо­ва, хо­тя печь в сво­ем жи­ли­ще Ва­лечка скла­ды­вал сам: раз­би­рал в бро­шен­ной из­бе ста­рую печь, раз­би­рал ряд за ря­дом, за­ри­со­вы­вал эти ря­ды на бу­ма­ге, а по­том, точно по­вто­ряя ри­су­нок, воз­вра­щал кир­пич за кир­пичом на ме­сто уже в сво­ем до­ме. И то в чем-то ошиб­ся, что-то не рассчитал — за­хо­те­лось ему сде­лать очаг то ли по­уже, то ли по­вы­ше и по­са­дил он, не ве­дая ничего об этом, как го­во­рит­ся, мед­ве­дя в печь... А "мед­ведь в печи" де­ло гиб­лое.

Ко­гда в печи "си­дит мед­ведь", то огонь, раз­ве­ден­ный в очаге, не дос­ти­га­ет зад­ней стен­ки, к ко­то­рой и при­жал­ся упо­мя­ну­тый "зверь". При этом сза­ди в очаге ко­пит­ся дым, ко­пит­ся и ни­ку­да не ухо­дит, и нет по­ло­жен­ной тя­ги и дро­ва в та­кой печи раз­го­ра­ют­ся очень мед­лен­но. И "мед­ведь" дол­го си­дит в очаге, си­дит до тех пор, по­ка вся печь как сле­ду­ет не на­гре­ет­ся — и толь­ко то­гда этот "мед­ведь" – дым, со­брав­ший­ся клу­бом у зад­ней стен­ки очага, вый­дет в тру­бу и печь бо­лее-ме­нее ра­зой­дет­ся... По­са­дить "мед­ве­дя" в печь — по­зор для печни­ка... И та­ко­го "мед­ве­дя" Ва­лечка-Ва­лен­тин в свою печь по­са­дил, хо­тя у сво­их сто­личных охаю­щих дам-по­клон­ниц и значит­ся вы­даю­щим­ся печных дел мас­те­ром.

Умуд­рил­ся наш печник вса­дить в свою печь и квар­це­вые го­лы­ши. Слы­шал где-то, что со­гре­тый в печи ка­мень доль­ше, чем про­стой кир­пич, хра­нит те­п­ло, а там и при­та­щил из ле­са квар­це­вые ва­лу­ны — яд­ра от Царь-пуш­ки и вма­зал их гли­ной в печь, не со­об­ра­зив, что гли­на дер­жит со­бой толь­ко кир­пич, сде­лан­ный из той же гли­ны и уж ни­как не схва­тит­ся с квар­цем. И гли­на в кон­це кон­цов с кам­ней осы­па­лась, и квар­це­вые ва­лу­ны вы­лез­ли из печи и чуть бы­ло не по­па­да­ли. И при­шло­сь их как-то под­дер­жи­вать, под­кре­п­лять, то есть сно­ва го­ро­дить но­вую охае­му.

Ес­ли бы се­го­дня ря­дом с на­ми жи­ли преж­ние на­ши печни­ки, преж­ние плот­ни­ки, сто­ля­ры, то все это оха­ем­ное мас­тер­ст­во мо­ск­вича-все­знай­ки по­блек­ло бы да­же в гла­зах мо­с­ков­ских эк­заль­ти­ро­ван­ных дам, спря­та­лось бы и ни­ко­гда не по­ка­зы­ва­лось бы на гла­за лю­дям. Но мас­те­ров у нас се­го­дня нет. Они на по­гос­те, упо­кои­лись ти­хим сном, а вме­сто них и тво­рит свои охае­мы чело­век, не спо­соб­ный ува­жать тру­до­вую на­род­ную ис­то­рию. Тво­рит толь­ко один, и толь­ко его об­раз­цы се­го­дня пе­ред гла­зам, и мо­жет, по­это­му-то и вос­тор­га­ют­ся всем этим мо­с­ков­ские да­мочки, ибо не ви­дят и не ви­де­ли ни­ко­гда боль­ше ничего дру­го­го.

Вот так, брат­цы, и соз­да­ет­ся эр­зац-оха­ем­ст­во преж­ней жиз­ни. Соз­да­ет­ся при­ми­тив — по­до­бие. И этот при­ми­тив, имен­но при­ми­тив, вдруг начина­ют на­зы­вать ис­тин­но на­род­ным про­из­ве­де­ни­ем. А уж ес­ли на­ро­дом соз­да­вал­ся при­ми­тив, то, значит, и сам на­род был ис­ключитель­но при­ми­тив­ным... Вот та­ким об­ра­зом и ос­корб­ля­ют, уни­жа­ют до при­ми­ти­ва всю на­шу рус­скую на­род­ную жизнь.. Уж о ка­кой здесь на­род­ной ли­нии жиз­ни, о ка­ком вос­ста­нов­ле­нии об­рат­ной свя­зи с зем­лей-­на­ро­дом мо­жет ид­ти речь?!

И что еще очень ин­те­рес­но: во­круг этих при­ми­тив­ных оха­ем охаю­щие сто­личные де­ви­цы и да­мы тут же рас­кручива­ли це­лое ис­кус­ст­во­ведчес­кое на­прав­ле­ние, ко­то­ро­му он бы, Мо­ро­зов, мог дать и на­зва­ние — "аля-при­ми­тив". И на ду­ри, на оха­ем­ст­ве, на из­де­ва­тель­ст­ве над жиз­нью уже пло­дят­ся ис­кус­ст­во­ве­ды. Ужас ка­кой-то! И день­ги за­ра­ба­ты­ва­ют — и вот уже це­лая бан­да по­шла жить из од­но­го скво­речни­ка над сор­ти­ром... Прав­да, скво­речник над сор­ти­ром поя­вил­ся чуть по­поз­же...

Сначала Мо­ро­зов воз­му­щал­ся всем от­кры­тым для се­бя, но воз­му­щать­ся ка­ж­дый день не хва­та­ло сил, а по­то­му эти воз­му­ще­ния в нем улег­лись и он встал на свой преж­ний, вер­ный путь: ко­гда не бы­ло сил по­бе­дить по­доб­ную ар­гес­сию сло­ва­ми, на­до бы­ло са­мо­му соз­да­вать свое, про­ти­во­по­лож­ное аг­рес­сии, да­вать при­ме­ры иной, дру­гой, силь­ной жиз­ни... И кто зна­ет, мо­жет быть, по­то­му, что Мо­ро­зов сру­бил се­бе оси­но­вую ба­ню, сру­бил так, что ме­ст­ные строи­те­ли при­хо­ди­ли и хва­ли­ли мас­те­ра, Ва­лечка-Ва­лен­тин по­ка не брал­ся боль­ше за свой то­пор и ничего оха­ем­но­го в де­рев­не даль­ше не соз­да­вал.

... Вот так вот, брат­цы! Вот так вот — ра­бо­тать на­до, ра­бо­тать!

Вот так, все даль­ше и даль­ше и рас­хо­ди­лись они друг от дру­га... Мо­ро­зов не знал, вол­но­ва­ло ли Ва­лечку-Ва­лен­ти­на его при­сут­ст­вие, его ра­бо­та, его мас­тер­ст­во-ста­ра­ние, но его, Мо­ро­зо­ва, Ва­лечка-Ва­лен­тин вол­но­вал почти все вре­мя: он все вре­мя был у не­го пе­ред гла­за­ми и не вра­гом, нет, а бе­дой, го­рем, ко­то­рое то же вот дос­та­лось на­шей ны­неш­ней зем­ле...

Мо­ро­зов был уве­рен, что эта бе­да-боль жи­ла и в са­мом Ва­лечке-Ва­лен­ти­не, жи­ла его не­ве­ро­ят­ной раз­дво­ен­но­стью, не­со­вмес­ти­мо­стью двух со­вер­шен­но раз­ных по­ло­вин его соб­ст­вен­ной жиз­ни.

Су­дя по все­му Ва­лечка-Ва­лен­тин как-то ве­рил в пра­во­слав­но­го Бо­га. От­сю­да и яв­ля­лась по­рой к не­му жерт­вен­ность... Он мог вдруг от­дать все, что бы­ло у не­го, дру­гим лю­дям, мог ус­ту­пить свой дом почти не­из­вест­ным ему дачни­кам или ме­ст­ным хи­ми­кам-смо­ло­ку­рам, мог, как ка­за­лось Мо­ро­зо­ву, об­хо­дить­ся по­рой ми­ни­му­мом то­го, чем об­хо­ди­лись лю­ди. Он мог при­дти на по­мощь к на­шим ста­руш­кам, дачни­кам, сло­вом вел се­бя не­ред­ко так, как ве­дут се­бя глу­бо­ко­ ве­рую­щие, пра­во­слав­ные лю­ди, жерт­вую­щие со­бой ра­ди ближ­не­го.

По­рой Мо­ро­зо­ву ка­за­лось, что в сво­ей личной жиз­ни Ва­лечка-Ва­лен­тин дос­тиг выс­шей це­ли, почти по­до­шел к жиз­ни ду­ха. И этим Мо­ро­зов ста­рал­ся оп­рав­дать все дур­ное, что ис­хо­ди­ло от это­го чело­ве­ка... Но вся­кая жизнь ду­ха, увы, от­сту­па­ла в сто­ро­ну, ко­гда пе­ред Ва­лечкой по­яв­ля­лись ка­кие-то, зо­ву­щие его ма­те­ри­аль­ные це­ли. И тут он без вся­ких пе­ре­жи­ва­ний и со­мне­ний мог со­вер­шить да­же то, что на язы­ке Мо­ро­зо­ва на­зы­ва­лось во­ров­ст­вом...

Как-то Мо­ро­зов встре­тил Ва­лечку-Ва­лен­ти­на воз­ле преж­не­го скот­но­го дво­ра. У это­го скот­но­го дво­ра еще бы­ли сте­ны, со­хра­ни­лась часть кры­ши, был еще по­то­лок. Бы­ли на мес­те еще да­же ко­ся­ки от две­рей. Но ме­ст­ное на­се­ле­ние по­ти­хонь­ку-по­ти­хонь­ку рас­тас­ки­ва­ло из преж­не­го хо­зяй­ст­вен­но­го строе­ния все не­об­хо­ди­мое ему... Кто-то, жи­вя по­сре­ди ле­са, умуд­рял­ся за це­лое ле­то ни ра­зу не схо­дить в лес за дро­ва­ми, а тя­нул вся­кую дро­ви­ну для печи от­сю­да, из сов­хоз­ной по­строй­ки. Кто-то от­би­вал се­бе для ка­ких-то нужд стро­пи­ли­ну, кто-то во­лок до­мой пла­ху из по­ла.

Мо­ро­зов шел то­гда ми­мо скот­но­го дво­ра и уви­дел си­дев­ше­го на брев­не Ва­лечку-Ва­лен­ти­на, по­ин­те­ре­со­вал­ся, что он здесь де­ла­ет и ус­лы­шал от­вет:

— Од­ним ин­те­рес­ным де­лом за­ни­ма­юсь. На­шел здесь мо­ло­ток и дал срок в три дня. Ес­ли через три дня ни­кто его не возь­мет, то мо­ло­ток бу­дет мо­им.

... Ка­кой мо­ло­ток? От­ку­да?.. Ви­ди­мо, кто-то здесь что-то от­би­вал этим мо­лот­ком, за­тем по­шел до­мой и ос­та­вил ин­ст­ру­мент на мес­те, что­бы по­том вер­нуть­ся и про­дол­жить ра­бо­ту. Но почему-то не вер­нул­ся, не вспом­нил о сво­ем мо­лот­ке... А ес­ли бы вспом­нил и вер­нул­ся, то мо­лот­ка на преж­нем мес­те уже не бы­ло бы — Ва­лечка-Ва­лен­тин не про­сто сто­ро­жил этот мо­ло­ток, дав преж­не­му хо­зяи­ну срок в три дня, а, за­ви­дев нуж­ную вещь, пе­ре­пря­тал ее на дру­гое ме­сто и те­перь га­дал: най­дут ее или не най­дут...

... Про­сти­те... Но ка­кая-то грязь кос­ну­лась тут Мо­ро­зо­ва. И эта грязь ис­хо­ди­ла от чело­ве­ка, ко­то­рый мог вос­тор­гать­ся ут­рен­ней сен­тябрь­ской ро­сой на пау­ти­не, рас­ки­нув­шей­ся по за­лив­но­му лу­гу, ко­то­рый мог вос­тор­гать­ся крас­ка­ми за­ка­та... Не мо­жет быть, не мо­жет быть, — по­вто­рял про се­бя Мо­ро­зов... А тут еще мальчиш­ки-сы­но­вья рас­ска­за­ли, как Ва­лечка-Ва­лен­тин под­хва­тил ста­рое ко­ры­то, ле­жав­шее воз­ле до­ма баб­ки Ва­си­ли­сы, и ута­щил его ку­да-то к се­бе. Баб­ка Ва­си­ли­са об­на­ру­жи­ла про­па­жу, оты­ска­ла, ко­нечно, и жу­ли­ка, при­шла к не­му за ко­ры­том, но Ва­лечка-Ва­лен­тин ко­ры­то не от­дал, зая­вив, что оно ему очень нуж­но...

... Ме­лочи это! Ко­нечно, ме­лочи!.. Но все, что ос­та­ва­лось у Мо­ро­зо­ва в его до­ме, в толь­ко что ку­п­лен­ном до­ме, ос­та­ва­лось от преж­них хо­зя­ев и до­жи­да­лось но­во­го, ко­то­рый по­ехал в Мо­ск­ву за семь­ей, Ва­лечка-Ва­лен­тин, как-то по­пав в чужой дом, пе­ре­смот­рел, пе­ре­про­бо­вал и, что нуж­но бы­ло ему, при­брал се­бе... И его сы­но­вья-мальчиш­ки, знав­шие, ви­дев­шие боль­ше по­доб­ных по­хо­ж­де­ний Ва­лечки-Ва­лен­ти­на, оп­ре­де­ли­ли та­кие его по­ступ­ки по-сво­ему.

И так Ва­лечку-Ва­лен­ти­на по де­рев­не зва­ли не слиш­ком ува­жи­тель­но, без вся­ко­го отчес­т­ва, то Ва­лечкой, то Ва­лен­ти­ном, а тут еще, ви­ди­мо, от мальчишек, сы­но­вей Мо­ро­зо­ва, по­шло, ут­вер­ди­лось но­вое ме­ст­ное имя мо­с­ков­ско­го ху­дож­ни­ка — Лю­лек... Почему Лю­лек? А бог его зна­ет... Мо­ро­зов до­пы­ты­вал­ся и до­пы­ты­вал­ся у сво­их сы­но­вей, но так ничего осо­бен­но­го сначала и не уз­нал. Лишь поз­же млад­ший сын от­кро­вен­но при­знал­ся ему, что чем-то этот дя­дя Ва­ля по­хо­дит на раз­бой­ни­ка Люль­ка из "Брил­ли­ан­то­вой ру­ки", ко­то­ро­го очень хо­ро­шо сыг­рал ар­тист Па­па­нов... Этим Люль­ком мальчиш­ки, свет­лые ду­ши, и оп­ре­де­ли­ли все сра­зу и вы­не­сли Ва­лечке-Ва­лен­ти­ну об­ви­ни­тель­ный при­го­вор.

Вы­не­сти свой при­го­вор Ва­лечке-Люль­ку Мо­ро­зов по­ка не мог. Да и имел ли он на это пра­во? Да и не ве­рил Мо­ро­зов, что все, про­ис­хо­див­шее с Люль­ком, не ос­тав­ля­ет в нем са­мом ни­ка­ко­го бо­лез­нен­но­го, те­ре­бя­ще­го ду­шу сле­да... А мо­жет быть, этот Лю­лек жил по сво­ей фи­ло­со­фии, ко­то­рая обе­ща­ла сво­бо­ду ду­ха толь­ко то­гда, ко­гда чело­век пе­ре­ста­вал об­ра­щать вни­ма­ние на по­хот­ность сво­его фи­зичес­ко­го су­ще­ст­во­ва­ния... Нет, брат­цы, это со­всем не пра­во­сла­вие! Пра­во­сла­вие — это то­гда, ко­гда чело­век учил­ся от­ка­зы­вать­ся от жиз­ни-­ма­те­ри ра­ди жиз­ни-ду­ха. А у Люль­ка что-то дру­гое, из­вра­щен­ное, а мо­жет, и иу­даи­зи­ро­ван­ное, ко­гда чело­век, по­свя­щая се­бя мыс­лям о бо­ге, в то же вре­мя по­зво­ля­ет сво­ему те­лу тво­рить все, чего толь­ко оно ни по­жа­ле­ет, и толь­ко так дос­ти­га­ет выс­шей це­ли бы­тия...

И Ва­лечка тво­рил, тво­рил та­кое, чего не мог­ла при­нять да­же баб­ка Ва­си­ли­са, на­смот­рев­шая­ся за свою жизнь, ох, как мно­го по­хо­жих по по­доб­но­му тво­ре­нию кар­ти­нок...

У Ва­лечки-Ва­лен­ти­на бы­ла же­на, пыш­ног­ру­дая, ры­же­во­ло­сая де­ви­ца, ро­дом вро­де бы из то­го са­мо­го се­ла, где ко­гда-то ее суп­руг не­дол­го под­вя­зал­ся на пе­да­го­гичес­кой ни­ве. Вро­де бы там, в этой шко­ле, и со­сто­ял­ся у не­го ро­ман с его ны­неш­ней же­ной, но ро­ма­ну это­му не су­ж­де­но бы­ло то­гда про­дол­жить­ся, ибо его бу­ду­щей же­не не бы­ло в то вре­мя и ше­ст­на­дца­ти лет... Вро­де бы то­гда-то и поя­ви­лась на свет у них дочь. Вро­де бы с этой крош­кой-дочерью на ру­ках кре­сть­ян­ская девчуш­ка, мать-оди­ночка, и ра­зы­ски­ва­ла то­гда сво­его бу­ду­ще­го му­жа, прие­ха­ла в Мо­ск­ву и слез­но про­си­ла как-то уст­ро­ить ее жизнь, ибо жить в де­рев­не, без му­жа, с ре­бен­ком на ру­ках, ей ни­как нель­зя.

Обо всем этом сейчас, у них в де­рев­не ме­ж­ду баб­ка­ми и дачни­ка­ми го­во­ри­ли от­кры­то, но Мо­ро­зов обычно не слу­шал этих раз­го­во­ров, считая их обычной де­ре­вен­ской сплет­ней. Но факт ос­та­вал­ся фак­том: суп­ру­га Ва­лечки-Ва­лен­ти­на бы­ла ох, как на­мно­го мо­ло­же сво­его му­жа и, ви­ди­мо, очень вы­со­ко це­ни­ла свое ны­неш­нее по­ло­же­ние за­кон­ной же­ны мо­с­ков­ско­го ху­дож­ни­ка, а по­то­му и не пе­речила вро­де бы ни­ко­гда сво­ему му­жу да­же в том случае, ко­гда к не­му из Мо­ск­вы дру­гой раз чуть ли не эше­ло­на­ми съез­жа­лись раз­ные люль­ков­ст­вов­шие да­мы-де­ви­цы, вос­хи­щав­шие­ся вслух при­ми­ти­вом, ко­то­рый и соз­да­вал то­по­ром вы­даю­щий­ся зна­ток на­род­ной жиз­ни. И эти да­мы-де­ви­цы, как по­ни­мал Мо­ро­зов, при­ез­жа­ли сю­да не про­сто для вос­тор­гов. Раз­вяз­ные, уди­ви­тель­но на­глые во всех сво­их свер­ше­ни­ях, к то­му же пре­дель­но "ум­ные" и не по­зво­ляв­шие по от­но­ше­нию к се­бе ни­ка­ких за­мечаний, они име­ли в Ва­лечке-Ва­лен­ти­не и еще ка­кие-то ин­те­ре­сы, о ко­то­рых ни­ко­гда не го­во­ри­ли вслух.

При­ез­жа­ли ли они сю­да вос­хи­щать­ся кар­ти­на­ми ху­дож­ни­ка, это­го точно ни­кто не мог ска­зать, ибо ни­кто из ме­ст­ных жи­те­лей не ви­дел у Ва­лечки-Ва­лен­ти­на ни­ка­ких его ху­до­же­ст­вен­ных ра­бот. Что де­лал он? Что пи­сал крас­ка­ми? Что ри­со­вал ка­ран­да­шом, ту­шью? Был ли гра­фи­ком? Ре­зал ли по де­ре­ву?.. Мо­ро­зов до сих пор не мог оп­ре­де­лен­но от­ве­тить ни на один из этих во­про­сов... Но при­быв­шие из Мо­ск­вы да­мы-де­ви­цы с вос­тор­гом объ­яв­ля­ли вслух, что Ва­лечка-Ва­лен­тин ге­ний.

Ка­ж­дый та­кой мо­с­ков­ский на­езд в на­шу де­рев­ню де­рев­ня встречала кри­тичес­ки и, ко­нечно, жа­ле­ла Зин­ку, же­ну ви­нов­ни­ка тор­же­ст­ва. Жа­ле­ла, сочув­ст­во­ва­ла, а баб­ка Ва­си­ли­са объ­яс­ня­лась тут еще про­ще, со­ве­туя при­тих­шей Зин­ке:

— Да возь­ми ты пал­ку да эн­той пал­кой эн­тих шлюх да по эн­то­му мес­ту.. и т.д. и т.п.

Но что-то не по­зво­ля­ло Зи­наи­де взять пал­ку и эн­тих шлюх этой пал­кой и так да­лее и то­му по­доб­ное. И эти шлю­хи, по баб­ки­но­му оп­ре­де­ле­нию, бы­ли тут дол­гое вре­мя по­сто­ян­но из го­да в год и имен­но из-за это­го дом Ва­лечки-Ва­лен­ти­на и по­лучил стран­ное на пер­вый взгляд про­зви­ще — Кош­кин дом, ибо ни у ко­го из нор­маль­ных лю­дей ни­как не ук­ла­ды­ва­лось в го­ло­ве, как это в од­ном до­ме при од­ном му­жи­ке мо­гут жить сра­зу не­сколь­ко баб...

Уж чем брал, чем при­вле­кал, зачем ну­жен был этим да­мам-де­ви­цам ху­дож­ник, торчав­ший боль­шую часть го­да здесь, в де­рев­не, и не соз­да­вав­ший, ви­ди­мо, ничего, кро­ме сво­их ничего не сто­ив­ших оха­ем, Мо­ро­зов мог толь­ко до­га­ды­вать­ся. Нет, он до­га­ды­вал­ся тут, ко­нечно, не о плот­ском ин­те­ре­се, ви­ди­мо, без­муж­них де­виц — он до­га­ды­вал­ся о дру­гом, и эти его до­гад­ки вско­ре, увы, под­твер­ди­лись...

У Ва­лечки-Ва­лен­ти­на бы­ла од­на очень от­личная чер­та ха­рак­те­ра: он был уп­ря­мо прям в лю­бой сво­ей це­ли, ко­то­рая пла­ме­нем раз­го­ра­лась в нем. И дру­гой раз Мо­ро­зо­ву ка­за­лось, что дос­та­точно бы­ло Ва­лечку-Ва­лен­ти­на на­кру­тить, за­вес­ти, а там по­ста­вить на рель­сы и от­пус­тить, как за­вод­ной па­ро­во­зик, и он по­не­сет­ся по этим рель­сам и бу­дет не­стись до тех пор, по­ка не кончит­ся весь за­вод.

Как-то в Мо­ск­ве Мо­ро­зов встре­тил имя Ва­лечки-Ва­лен­ти­на со­всем в иной, да­ле­ко не де­ре­вен­ской си­туа­ции. Ему объ­яс­ни­ли, что его со­сед по де­рев­не ко все­му прочему еще и ак­тив­ный бо­рец за гра­ж­дан­ские пра­ва и пре­ж­де все­го за пра­ва со­вет­ских ев­ре­ев. Мол, имен­но от его име­ни очень час­то ис­хо­дят раз­личные пись­ма в за­щи­ту тех или иных ев­ре­ев, ко­то­рых почему-ли­бо не вы­пус­ка­ют за гра­ни­цу.

Мо­ро­зов при­нял это из­вес­тие, как шут­ку или как ошиб­ку, но уже на сле­дую­ще­ее ле­то ему при­шлось убе­дить­ся, что в шут­ке этой бы­ла значитель­ная до­ля ис­ти­ны. На сле­дую­щее ле­то к ним в де­рев­ню прие­ха­ла очеред­ная люль­ков­ст­вую­щая мо­с­ков­ская да­мочка, ис­тор­гав­шая охи и ахи в ад­рес Валичкиных при­ми­ти­вов, и как-то, очень ми­ло, рас­по­ло­жен­но по­до­шла к Мо­ро­зо­ву. Они кой о чем по­го­во­ри­ли, и Мо­ро­зо­ву чуть ли не сра­зу при­шлось от­вечать на во­прос: "Как он от­но­сит­ся к эмиг­ра­ции ев­ре­ев из Со­вет­ско­го Сою­за?".

Мо­ро­зов и тут чет­ко оп­ре­де­лил свою по­зи­цию, ска­зав, что он бы вы­пус­кал из стра­ны всех, кто хочет уе­хать, но толь­ко при од­ном ус­ло­вии, что­бы они тут же не про­си­лись об­рат­но до­мой. И, ко­нечно, он все-та­ки был бы на сто­ро­не го­су­дар­ст­ва, ко­то­рое не толь­ко име­ет пра­во, но и обя­за­но за­щи­щать свои, го­су­дар­ст­вен­ные ин­те­ре­сы, включая и го­су­дар­ст­вен­ные тай­ны, а по­то­му очень вни­ма­тель­но и рас­смат­ри­вал бы кан­ди­да­ту­ры тех, кто со­би­ра­ет­ся по­ки­нуть стра­ну. Ведь не сек­рет, что мно­гие ев­реи ра­бо­та­ли в за­кры­тых фир­мах — там хо­ро­шо пла­ти­ли, там бы­ла бо­лее обес­печен­ная жизнь, там легче бы­ло дру­гой раз по­лучить и ученую сте­пень, и то­гда ев­реи бы­ли там. И, на­вер­ное, не очень по­ря­дочно, ес­ли по­сле это­го вслух за­яв­лять, что, мол, там ни­ка­ких сек­ре­тов и не бы­ло...

Раз­го­вор Мо­ро­зо­ва с мо­с­ков­ской да­мой за­кончил­ся весь­ма ин­тел­ли­гент­но, а еще через день он сно­ва уви­дел эту са­мую да­му. Она спус­ка­лась вниз, к озе­ру вме­сте с дочкой Ва­лечки-Ва­лен­ти­на, и на дочке Ва­лечки-Ва­лен­ти­на бы­ла оде­та сим­па­тичная бе­лень­кая маечка, а на этой маечке чер­ным по бе­ло­му был от­штам­по­ван чей-то порт­рет.

Мо­ро­зов ос­та­но­вил­ся пе­ред девчуш­кой и, при­сев на кор­точки, бес­хит­ро­ст­но спро­сил:

— Олечка, ми­лая, кто это у те­бя здесь, на маечке?

И ус­лы­шал в от­вет заучен­ное, как на уро­ке:

— А это дя­дя Ди­ма, ко­то­ро­го по­са­ди­ли в тюрь­му за то, что он хо­тел уе­хать на Ро­ди­ну.

... Ка­кой дя­дя Ди­ма?! Ка­кая Ро­ди­на?! Ка­кая тюрь­ма?!.. Мо­ро­зов, на­вер­ное, про­из­нес все это вслух, по­то­му что тут же ус­лы­шал от сво­ей но­вой зна­ко­мой разъ­яс­ни­тель­ный от­вет...

Она на­зва­ла фа­ми­лию ев­рея, ко­то­рая бы­ла сейчас на ус­тах у всех за­ру­беж­ных ра­дио­пе­ре­дач, иду­щих на СССР. Этот по­тен­ци­аль­ный эмиг­рант по­дал за­яв­ле­ние на вы­езд из стра­ны, но ему вы­езд не раз­ре­ши­ли по той причине, что он имел от­но­ше­ние к сек­рет­ным ра­бо­там. А по­том этот са­мый чело­век со­брал ино­стран­ных жур­на­ли­стов и объ­яс­нил им, опе­ри­руя те­ми дан­ны­ми, ко­то­рые не имел пра­ва раз­гла­шать, что ни­ка­ких сек­ре­тов, соб­ст­вен­но го­во­ря, он и не знал, ибо все, что он знал, дав­ным-дав­но зна­ли в тех же США. Так что же тут скры­вать? Вот, мол, ка­кие сек­ре­ты у Со­вет­ско­го Сою­за.

Мо­ро­зов сто­ял, как уда­рен­ный чем-то по го­ло­ве... Олечка... Де­вочка... Ру­со­во­ло­сая, свет­лень­кая, ро­ж­ден­ная здесь, на этой зем­ле, ро­ж­ден­ная от ма­те­ри, вчераш­ней де­ре­вен­ской девчон­ки... Де­вочка, у ко­то­рой баб­ка и дед до сих пор жи­вут в рус­ской де­рев­не, в рус­ском до­ме, у рус­ской печи... И эта маечка, этот чело­век, ко­то­рый не сдер­жал до­го­вор с го­су­дар­ст­вом, чело­век, да­вав­ший ко­гда-то свое обя­за­тель­ст­во о не­раз­гла­ше­нии го­су­дар­ст­вен­ной тай­ны и те­перь от­бы­вав­ший за­слу­жен­ное на­ка­за­ние — ведь сек­ре­том яв­ля­ет­ся и то, что у нас се­го­дня чего-то по­ка и нет...

Мо­с­ков­ская гос­тья, по­няв, что порт­рет на дет­ской маечке сму­тил Мо­ро­зо­ва, очень де­ли­кат­но пе­ре­ве­ла раз­го­вор на дру­гую те­му, а по­том так же, не то­ро­пясь, на­пра­ви­лась даль­ше сво­ей до­ро­гой к озе­ру.

Но Мо­ро­зо­ву что-то за­па­ло в ду­шу, что-то ос­та­лось, и те­перь не про­сто дет­ской маечкой с муж­ским порт­ре­том, а име­нем пре­ступ­ни­ка... Он до­ж­дал­ся Мо­ск­вы и в Мо­ск­ве по­зво­нил по те­ле­фо­ну сво­им друзь­ям, с ко­то­ры­ми рань­ше ра­бо­тал на за­кры­том пред­при­ятии. Его не ос­тав­ля­ли со­мне­ния по­сле той маечки, оде­той на дочку Ва­лечки-Ва­лен­ти­на, и он ус­лы­шал в от­вет, что да, дей­ст­ви­тель­но, чело­век, порт­рет ко­то­ро­го был на дет­ской маечке, и есть тот са­мый Дим­ка, ко­то­рый ко­гда-то ра­бо­тал вме­сте с ни­ми.

Дим­ка при­шел к ним на фир­му от­ку­да-то со сто­ро­ны, со­всем не из авиа­ци­он­ных и ра­кет­ных кру­гов. Он был вро­де бы спе­циа­ли­стом по счет­но-вычис­ли­тель­ной тех­ни­ке, хо­тя и чис­лил­ся по сво­ему ди­пло­му все­го ра­дио­ин­же­не­ром. В то вре­мя фир­ма как раз и при­об­ре­ла пер­вую элек­трон­но-вычис­ли­тель­ную ма­ши­ну и к этой ма­ши­не тре­бо­ва­лись опе­ра­то­ры, на­ладчики. И та­кие лю­ди бы­ст­ро по­дыс­ка­лись, и во­круг вычис­ли­тель­ной ма­ши­ны тут же поя­вил­ся це­лый научный от­дел, а в от­де­ле и ла­бо­ра­то­рии, причем ла­бо­ра­то­рии, ко­то­рые ста­ли за­ни­мать­ся не про­сто ра­бо­той-об­слу­жи­ва­ни­ем вычис­ли­тель­ной ма­ши­ны, а при­ни­ма­лись вы­ис­ки­вать со­пут­ст­вую­щие вычис­ли­тель­ной тех­ни­ке про­бле­мы и прочие око­ло­ра­бочие, про­блем­ные де­ла. Вот как раз началь­ни­ком та­кой очень про­блем­ной, око­ло­ра­бочей ла­бо­ра­то­рии на их­ней ис­тин­но ра­бочей, а не научно-ис­сле­до­ва­тель­ской фир­ме и был тот са­мый Дим­ка.

Мо­ро­зов не пом­нил, что­бы этот Дим­ка чересчур пе­ре­гру­жал­ся, что­бы ра­бо­тал по вечерам, в ночные сме­ны, что­бы про­па­дал в ко­ман­ди­ров­ках на се­рий­ных за­во­дах, торчал на ис­пы­та­тель­ных по­ли­го­нах, пе­ре­жи­вал за пус­ки или нес ка­кую-то от­вет­ст­вен­ность пе­ред Го­су­дар­ст­вен­ны­ми ко­мис­сия­ми... Нет, Дим­ка был в сво­ей око­ло­ра­бочей, про­блем­ной ла­бо­ра­то­рии ка­ким-то моз­гом, но тот мозг, ко­то­рый не по­ло­же­но бы­ло осо­бен­но бес­по­ко­ить, как ка­за­лось Мо­ро­зо­ву, ра­бо­тал толь­ко сам на се­бя.

Вре­мя от вре­ме­ни у Дим­ки вы­хо­ди­ли то­нень­кие кни­жечки в се­рии "для ра­дио­лю­би­те­лей". Он пи­сал там что-то об из­ме­ри­тель­ных при­бо­рах, о вычис­ли­тель­ной тех­ни­ке. Они в то вре­мя не очень что­бы раз­би­ра­лись в элек­трон­ных ма­ши­нах, а по­то­му и не ка­ж­дый из них, ра­бочих ин­же­не­ров, за­ду­мы­вал­ся о том, что все эти кни­жечки-лик­без мож­но бы­ло соз­да­вать, про­сто пе­ре­пи­сы­вая их с ино­стран­ной пе­ре­ве­ден­ной ли­те­ра­ту­ры.

Сло­вом, Дим­ка жил у них на фир­ме бо­лее-ме­нее без­бед­но, по­лучил у них научную сте­пень. Но в то же вре­мя ни­ко­гда не от­личал­ся ни­ка­ким вре­дом, он был об­щи­тель­ным, ве­се­лым ма­лым, знал кучу са­мых раз­ных анек­до­тов, учас­т­во­вал в ху­до­же­ст­вен­ной са­мо­дея­тель­но­сти, а ес­ли на­до бы­ло раз­до­быть для ком­со­мо­ла зал для со­б­ра­ния или ка­фе для от­ды­ха, то шли толь­ко к не­му, к Дим­ке — у не­го вез­де и всю­ду бы­ли свя­зи. Вот так вот, не бу­дучи ни ко­рен­ни­ком, ни при­стяж­ным, не осо­бен­но на­тя­ги­вая гу­жи об­ще­ст­вен­ной по­воз­ки, а об­хо­дясь сво­им соб­ст­вен­ным стой­лом, и жил этот чело­век при важ­ней­шей обо­рон­ной ра­бо­те. А по­том вдруг ушел с за­кры­той фир­мы — ушел ку­да-то в пе­да­го­гичес­кий про­цесс, где мож­но бы­ло иметь чуть ли не два ме­ся­ца от­пус­ка в го­ду. И уже от­ту­да, из учеб­но­го ву­за, по­дал за­яв­ле­ние на вы­езд... Ко­нечно, это его личное, час­т­ное пра­во ис­кать до­ро­гу на свою ис­то­ричес­кую ро­ди­ну и это пра­во сле­ду­ет ува­жать. И та­кое стрем­ле­ние ев­ре­ев к сво­ей род­ной зем­ле, в Из­ра­иль — Па­ле­сти­ну, Мо­ро­зов по­ни­мал, знал об этом еще по рас­ска­зам от­ца, у ко­то­ро­го еще в два­дца­тые го­ды был друг Кась­ка Ли­сов­ский. Отец Мо­ро­зо­ва и этот Кась­ка Ли­сов­ский вме­сте учились в тех­ни­ку­ме, а там и в ин­сти­ту­те на энер­ге­ти­ков. И Кась­ка ни­ко­гда не скры­вал свою глав­ную цель в жиз­ни: выучить­ся и уе­хать в Па­ле­сти­ну, на ро­ди­ну пред­ков, что­бы стро­ить там свое ев­рей­ское го­су­дар­ст­во. И это дви­же­ние сво­его то­ва­ри­ща отец Мо­ро­зо­ва ува­жал.

Но ведь все, брат­цы, долж­но быть чес­т­но, по-­чело­вечес­ки, и ес­ли вдруг нет, не по­лучает­ся тут же уе­хать, то значит, нет — значит, то­гда на­до обо­ж­дать и без кри­ка, без ис­те­ри­ки...

Пом­нит­ся, в ин­сти­ту­те пер­вые зна­ния о ки­бер­не­ти­ке они по­лучали из кни­ги из­вест­но­го ки­тай­ско­го учено­го, имя ко­то­ро­го Мо­ро­зов сейчас, увы, под­за­был. И там, в пре­ди­сло­вии к этой кни­ге го­во­ри­лось, что ав­тор ее на­стоя­щий ученый — пат­ри­от сво­ей Ро­ди­ны. Он был из­вест­ным ки­бер­не­ти­ком в США, но ко­гда бы­ла соз­да­на Ки­тай­ская На­род­ная Рес­пуб­ли­ка, по­дал за­яв­ле­ние на вы­езд из Со­еди­нен­ных Шта­тов, но раз­ре­ше­ния не по­лучил, так как был свя­зан с сек­рет­ной ра­бо­той. Раз­ре­ше­ние ему бы­ло обе­ща­но толь­ко через пять лет и то при ус­ло­вии, что все эти пять лет он не бу­дет за­ни­мать­ся преж­ней ра­бо­той. И ки­тай­ский ученый-пат­ри­от не за­ни­мал­ся пять лет сво­ей ра­бо­той, ждал и все-та­ки уе­хал в Ки­тай... А по­том по кни­ге это­го учено­го-пат­рио­та они, сту­ден­ты Мо­с­ков­ско­го авиа­ци­он­но­го ин­сти­ту­та и зна­ко­ми­лись впер­вые с ос­но­ва­ми ин­фор­ма­ти­ки.

Почему же все это мож­но там, в Аме­ри­ке? Почему ки­тай­ский ученый не ос­па­ри­вал вслух за­ко­ны той стра­ны, в ко­то­рой жил и ко­то­рую со­би­рал­ся по­ки­нуть? Почему не бы­ло то­гда ни­ка­кой ис­те­ри­ки? Ни­ка­ко­го все­мир­но­го дви­же­ния в за­щи­ту и т.д. и т.п.? И почему сейчас у нас все это по­став­ле­но с ног на го­ло­ву и ок­ра­ше­но той же ме­ж­ду­на­род­ной об­ще­ст­вен­но­стью яв­ны­ми то­на­ми ис­те­рии?

Ну, а как же даль­ше с Дим­кой?.. А даль­ше все бы­ло уже из­вест­но из тех же за­пад­ных ра­дио-пе­ре­дач, ве­ду­щих­ся на Со­вет­ский Со­юз... Дим­ку, ко­нечно, не вы­пус­ти­ли, и он со­брал на сво­ей квар­ти­ре ино­стран­ных жур­на­ли­стов и зая­вил обо всем, что он де­лал на за­кры­том пред­при­ятии, что там вы­ну­ж­ден был знать, и пред­ста­вил воз­мож­ность ино­стран­ным гра­ж­да­нам са­мим су­дить о том, ка­ко­го качес­т­ва сек­ре­ты ох­ра­ня­ет этот Со­вет­ский Со­юз... За это чело­ве­ка, раз­гла­сив­ше­го го­су­дар­ст­вен­ные тай­ны, су­ди­ли, оп­ре­де­ли­ли срок, а те­перь вот "вся Аме­ри­ка и весь Зем­ной шар во­об­ще", включая, ви­ди­мо,их­нюю де­ре­вуш­ку, ожи­вав­шую чуть толь­ко по лет­не­му вре­ме­ни, тре­бу­ют ос­во­бо­ж­де­ния не­вин­но осу­ж­ден­но­го чес­т­но­го чело­ве­ка...

Вот и вся ис­то­рия с дет­ской маечкой, оде­той на дочку Ва­лечки-Ва­лен­ти­на при­ез­жей сто­личной да­мой...

Ко­нечно, эти да­мы прие­зжа­ли сю­да, что­бы на­качивать на­ше­го ху­дож­ни­ка. Уж как, ка­ким пу­тем: лас­ка­ми или тас­ка­ми, — вну­ша­ли они сво­ему по­до­печно­му ту или иную по­ли­тичес­кую идею, но толь­ко в кон­це кон­цов Ва­лечка-Ва­лен­тин обя­за­тель­но за­во­дил­ся и всю зи­му по­сле это­го строчил и строчил пись­ма, ад­ре­со­ван­ные чуть ли не са­мо­му Ге­не­раль­но­му Сек­ре­та­рю Ор­га­ни­за­ции Объ­е­ди­нен­ных На­ций. Он был па­ро­во­зом, ло­ко­мо­ти­вом, мо­тор от ко­то­ро­го на­хо­дил­ся в ру­ках нечес­т­ных лю­дей. И это Мо­ро­зов оп­ре­де­лен­но по­ни­мал, а по­то­му и из­ви­нял во мно­гом сво­его со­се­да по де­ре­вен­ской жиз­ни.

По­сле на­ез­да мо­с­ков­ских дам Мо­ро­зов обычно ста­рал­ся не встречать­ся с Ва­лечкой-Ва­лен­ти­ном, ибо лю­бой раз­го­вор, ка­кой бы те­мы то­гда они не ка­са­лись, обя­за­тель­но сво­дил­ся к уничто­жаю­щей кри­ти­ке всей со­вет­ской сис­те­мы-вла­сти.

Власть-сис­те­му Ва­лечка-Ва­лен­тин, как воль­ный ху­дож­ник, не при­зна­вал, ви­ди­мо, во­об­ще, а тут еще эта не­на­ви­ст­ная со­вет­ская власть, ко­ре­жив­шая ду­ши воль­ным лю­дям. Тут, под го­рячую ру­ку сво­бод­ный ху­дож­ник мог на­строчить пись­мо-об­ви­не­ние и в ад­рес пред­се­да­те­ля ме­ст­но­го сель­ско­го со­ве­та, ин­кри­ми­руя ему, на­при­мер, не­же­ла­ние стро­ить на тер­ри­то­рии ме­ст­но­го со­ве­та но­вые часов­ни и церк­ви... Сло­вом, чело­ве­ка кру­то за­но­си­ло, и эти "за­но­сы" еще раз под­твер­жда­ли до­гад­ки Мо­ро­зо­ва, что с пси­хи­кой у его со­се­да не все бла­го­по­лучно.

Же­лая то­го или не же­лая, но по­сте­пен­но, год от го­да, Мо­ро­зов пред­ста­вил се­бе всю, не слиш­ком ве­се­лую жизнь-био­гра­фию сво­его ге­роя...

Как и Мо­ро­зов, Ва­лечка-Ва­лен­тин ро­дил­ся в Мо­ск­ве в 1934 го­ду, в том са­мом го­ду, ко­гда со­сто­ял­ся съезд пар­тии, съезд по­бе­ди­те­лей. И ви­ди­мо, еще в пе­лен­ках Ва­лечка-Ва­лен­тин дол­жен был вме­сто "уа" кричать толь­ко "ура" вслед за съез­дом по­бе­ди­те­лей, объ­я­вив­шем о том, что у нас в стра­не уже по­стро­ен со­циа­лизм, ибо со­ци­аль­ный со­став его се­мьи был та­ков, что имел са­мое пря­мое от­но­ше­ние ко всем этим по­бе­дам.

Отец Ва­лечки-Ва­лен­ти­на, ко­ст­ром­ской му­жик, чудо-бо­га­тырь, крас­ный ко­ман­дир, мас­тер ка­ва­ле­рий­ских атак, сни­скав­ший се­бе сла­ву еще в гра­ж­дан­скую вой­ну. Ко­сая са­жень в плечах, мед­ве­жья си­ла, бо­га­тыр­ская удаль! Ну, как при та­ком бое­вом ко­ман­ди­ре, ге­рое-по­бе­ди­те­ле не быть бди­тель­но­му ко­мис­са­ру? А то ведь са­ма по се­бе си­ла, да еще на­прав­лен­ная не ту­да, ку­да на­до, вдруг да взбун­ту­ет­ся да и на­тво­рит чего не­по­треб­но­го... И как при вся­кой та­кой при­род­ной си­ле, ка­кая буд­то бы не мо­жет почему-то пра­виль­но рас­по­ря­дить­ся са­ма со­бой, при от­це Ва­лечки-Ва­лен­ти­на был свой соб­ст­вен­ный ко­мис­сар — Валичкина мать, ма­ма Фаи­на, ко­то­рая все­гда на­пе­ред зна­ла все, что на­до бы­ло де­лать Валичкино­му от­цу.

Так и жи­ли они мир­но, со­глас­но все втро­ем до ле­та 1941 го­да. А с началом вой­ны Ва­лечка ока­зал­ся в дет­ском до­ме, считай­те, в си­рот­ском при­юте, ибо и отец и мать его с пер­вых дней вой­ны ока­за­лись на фрон­те: отец со сво­ей ка­ва­ле­рий­ской час­тью вы­сту­пил про­тив бро­ни­ро­ван­но­го вра­га, а мать бы­ла на­прав­ле­на во­ен­врачом в гос­пи­таль.

О вы­ну­ж­ден­ном си­рот­ст­ве вну­ка как-то про­зна­ла Валичкина баб­ка, креп­кая ко­ст­ром­ская ста­ру­ха, мать то­го са­мо­го чудо-бо­га­ты­ря, ко­то­рый с саб­лей на­го­ло бро­сал­ся на не­мец­кие тан­ки. Про­зна­ла и вы­зво­ли­ла Ва­лечку из си­рот­ст­ва... Как же так мож­но?! Да при жи­вой баб­ке да вдруг си­ро­та?!. И Ва­лечка ока­зал­ся в рус­ской лес­ной де­ре­вуш­ке, ока­зал­ся в де­ре­вен­ском до­ме, ря­дом с рус­ской печью, ря­дом со ско­ти­ной, ого­ро­дом и пра­во­слав­ны­ми ико­на­ми.

Совершив первый подвиг, бабка Валечки-Валентина, вернувшая его из си­рот­ст­ва к род­ным лю­дям, не ос­та­но­ви­лась на этом и со­вер­ши­ла свое вто­рое дея­ние... Вну­ка-не­хри­стя на­до бы­ло ок­ре­стить... Да как мож­но?! Да рус­ско­му чело­ве­ку да без кре­ста, да без церк­ви?! Да ни­как нель­зя?! И Ва­лечку кре­сти­ли.

Вме­сте с кре­ще­ни­ем баб­ка при­нес­ла ему и кой-ка­кие цер­ков­ные зна­ния, при­нес­ла чте­ние ре­ли­ги­оз­ных книг... Так Бог, быв­ший до это­го для Ва­лечки все­го лишь сло­вом-при­сказ­кой в раз­го­во­ре взрос­лых лю­дей, стал для не­го нечто боль­шим и в чем-то еще то­гда оп­ре­де­лил его даль­ней­шую до­ро­гу.

Вот так четы­ре го­да и жил сын ма­мы Фаи­ны под за­щи­той Спа­си­те­ля. И кто зна­ет, не пре­рвись вско­ре эта де­ре­вен­ская жизнь, мо­жет быть, то­гда из мо­ло­до­го чело­ве­ка, по­шед­ше­го ста­тью и си­лой в сво­его от­ца, и ро­дил­ся бы еще один рос­сий­ский бо­га­тырь, мир­ный рос­сий­ский ста­ра­тель-строи­тель... По­том это рос­сий­ское строи­тель­ное начало вер­нет­ся, най­дет од­на­ж­ды Ва­лечку-Ва­лен­ти­на, и он, бро­сив все, бро­сив и свое ху­до­же­ст­вен­ное про­из­вод­ст­во, на це­лый год пой­дет с ар­те­лью плот­ни­ков хо­дить по раз­ным рос­сий­ским мес­там. Прав­да, не при­не­сет почему-то от­ту­да ни­ка­ких осо­бых зна­ний и ос­та­нет­ся спо­соб­ным тво­рить лишь свой при­ми­тив-охае­мы, считая всю на­род­ную муд­рость, стро­ив­шую со­бой на­шу жизнь, не­ким ан­ту­ра­жем, ос­во­ить ко­то­рый гра­мот­ный чело­век спо­со­бен все­го за ка­кой-ни­будь год.

Но это бу­дет по­том, а до это­го был еще 1945 год, бы­ла по­бе­да, бы­ли еще раз сле­зы по от­цу, по­гиб­ше­му под Мо­ск­вой в са­бель­ной ата­ке на бро­ни­ро­ван­ные ла­ви­ны Гу­де­риа­на. И бу­дет сно­ва ма­ма Фаи­на, без раз­го­во­ра за­брав­ше­го сы­на из Ко­ст­ро­мы в Мо­ск­ву. И бу­дет Мо­ск­ва. И бу­дет но­вая, слад­кая для мальчиш­ки жизнь, где в от­личии от жиз­ни ко­ст­ром­ской де­рев­ни Ва­лечке-Ва­лен­ти­ну сра­зу все бу­дет доз­во­ле­но. Бу­дет дру­гая, ки­пя­щая стра­стью, не же­лаю­щая сдер­жи­вать се­бя ни в ка­ких же­ла­ни­ях, сре­да — сре­да с обя­за­тель­ной ев­рей­ской ис­ключитель­но­стью и не­ук­ро­ти­мой энер­ги­ей в дос­ти­же­нии же­лан­ной це­ли. И он, по­ка еще не от­вы­кший со­всем от ком­ст­ром­ских по­ряд­ков, где на­до бы­ло по­сто­ян­но спра­ши­вать: мож­но или нель­зя, — спра­ши­вать ли­бо дру­гих, ли­бо се­бя са­мо­го, те­перь бу­дет слы­шать в от­вет на этот во­прос от ма­мы Фаи­ны од­но и то­же:

— Ва­лечка! Те­бе все мож­но!

"Здесь все мож­но!" — ус­лы­шит по­том здесь, в де­рев­не, от Ва­лечки-Ва­лен­ти­на Мо­ро­зов, ко­гда ста­нет ин­те­ре­со­вать­ся, ка­кие при­ня­ты тут пра­ви­ла охо­ты и рыб­ной лов­ли... "Здесь все мож­но!" — это пра­ви­ло бу­дет дол­го вес­ти Ва­лечку-Ва­лен­ти­на с ружь­ем в ру­ках, но без охот­ничье­го би­ле­та и без пу­те­вок на охо­ту по его за­прет­ным охот­ничьим тро­пам... "Здесь мож­но все!" — и он бу­дет по вес­не стра­ст­но ко­лоть ост­ро­гой щук и ле­щей, он, сто­личный ин­тел­ли­гент, ко­то­рый вро­де бы дол­жен был не толь­ко, как про­стой чело­век, со­блю­дать су­ще­ст­во­вав­шие здесь пра­ви­ла жиз­ни, но и еще и по­да­вать при­мер ме­ст­но­му на­се­ле­нию... "Здесь мож­но все!" — и за все го­ды жиз­ни здесь Ва­лечка-Ва­лен­тин ни ра­зу не схо­дит в сель­ский со­вет, что­бы за­пла­тить хоть са­мую ма­лую ко­пей­ку за те дро­ва, ко­то­рые идут из ле­са в его печь.

"Здесь мож­но все!".. Да, ко­нечно, от­ту­да, от ма­мы Фаи­ны, вну­шив­шей, по­ло­жив­шей в не­го про­грам­му жиз­ни, и при­шло это сю­да, в по­ги­баю­щую рос­сий­скую де­ре­вуш­ку, при­шло, как по­след­няя на­пасть-раз­ру­ха. Да и при­шло, по­жа­луй, лишь по­то­му, что в де­ре­вуш­ке на­шей не ос­та­лось ни­ко­го из креп­ких му­жи­ков, дер­жав­ших преж­ние сель­ские по­ряд­ки.

Так уж уст­рое­на, брат­цы, жизнь: рух­нут креп­кие му­жи­ки, а сле­дом рух­нет и по­ря­док, а там уж обя­за­тель­но явит­ся раз­бой, и не­важ­но от­ку­да, с ка­кой сто­ро­ны: от са­мих се­бя ли или вот от та­ких гос­тей, как Ва­лечка-Ва­лен­тин вме­сте с их­ни­ми ма­ма­ми Фаи­на­ми.

"Те­бе Ва­лечка, мож­но все!".. Вот так из стат­но­го, креп­ко­го му­жи­ка, в ко­то­ром тек­ла и до­б­рая рос­сий­ская кровь, и не по­лучилось ни бо­га­ты­ря-вои­на, ни ста­ра­те­ля-строи­те­ля. И во­ин, и ста­ра­тель-строи­тель тре­бо­ва­ли тру­да над со­бой, тре­бо­ва­ли уси­лий, ог­ра­ничений и со­сре­до­точения... А зачем? Зачем, ко­гда мож­но и так, ко­гда жизнь да­ет­ся все­го один раз и про­жить ее на­до се­бе в удо­воль­ст­вие?.. И Ва­лечка-Ва­лен­тин вме­сто ста­ра­те­ля-строи­те­ля стал вдруг ху­дож­ни­ком...

Ей, Бо­гу, Мо­ро­зов до сих пор и не зна­ет, на­ри­со­вал ли этот ху­дож­ник ко­гда-ни­будь хоть од­ну ка­кую-то кар­ти­ну. Но о том, что Ва­лечка-Ва­лен­тин ге­ни­аль­ный ху­дож­ник, слы­шит он чуть ли не ка­ж­дый лет­ний день вот от этих са­мых ев­рей­ст­вую­щих баб-эмис­са­ров, ко­то­рые при­ез­жа­ют под­за­во­дить его со­се­да в сво­их це­лях:

— Вы толь­ко по­смот­ри­те. Ка­кое у не­го ге­ни­аль­ное ви­де­ние ми­ра!

Черт зна­ет, что считать ге­ни­аль­ным ви­де­ни­ем ми­ра, а что не считать та­ко­вым?.. Да и мож­но ли толь­ко при на­личии од­но­го, и пусть ге­ни­аль­но­го, ви­де­ния ми­ра, без во­пло­ще­ния это­го ви­де­ния во что-то ма­те­ри­аль­ное жить на на­шей зем­ле? Да еще кор­мить же­ну, де­тей?.. Та­ко­го Мо­ро­зов по­ка еще не слы­шал. Ху­дож­ник дол­жен был ра­бо­тать и ра­бо­тать, ра­бо­тать, не по­кла­дая рук, но осо­бой ра­бо­ты-ста­ра­ния за Ва­лечкой-Ва­лен­ти­ном Мо­ро­зов ни­ко­гда не за­мечал. Боль­шую часть дня ге­ни­аль­ный ху­дож­ник был на во­де, в ле­су: то ли ло­вил ры­бу, то ли со­би­рал яго­ды, гри­бы, а то и про­сто так хо­дил от од­ной бро­шен­ной людь­ми де­ре­вуш­ки к дру­гой то ли за сю­же­та­ми для сво­их ху­до­же­ст­вен­ных ра­бот, то ли за ста­ры­ми кре­сть­ян­ски­ми ве­ща­ми, ос­тав­лен­ны­ми случай­но в бро­шен­ных до­мах.

На что жил он? Чем кор­мил­ся сам и кор­мил се­мью этот ху­дож­ник?.. Мо­ро­зов ни­ко­гда не спра­ши­вал об этом, ни­ко­гда не об­су­ж­дал с Ва­лечкой-Ва­лен­ти­ном и те, так на­зы­вае­мые ге­ни­аль­ные тво­ре­ния по час­ти уст­рой­ст­ва соб­ст­вен­но­го бы­та, ко­то­рый вво­дил здесь сто­личный ху­дож­ник и ко­то­рые вы­зы­ва­ли в де­рев­не пре­ж­де все­го рас­те­рян­ность.

Как-то Мо­ро­зов за­ду­мал­ся вот над чем... Почему в де­рев­не ни­кто ничего не стро­ил, ни­кто ничего не ре­мон­ти­ро­вал, не под­прав­лял за­бо­ры и да­же не за­кры­вал про­ху­див­шие­ся кры­ши до тех пор, по­ка он, Мо­ро­зов, не взял в ру­ки то­пор и не вы­пра­вил свою из­го­родь?.. А там, за из­го­ро­дью, при­шлось спа­сать дом, а по­сле поя­ви­лась у не­го и но­вая ба­ня. Вот то­гда-то в де­рев­не вро­де бы по­нем­нож­ку что-то и началось, дви­ну­лось по пу­ти к спа­се­нию... Но, по­зволь­те, он, Мо­ро­зов, здесь и не так дав­но, го­раз­до доль­ше жи­вет здесь Ва­лечка-Ва­лен­тин и то­же все вре­мя что-то де­ла­ет сво­им то­по­ром, что-то стро­ит, пе­ре­де­лы­ва­ет, что­-то мас­те­рит. Так почему же при­мер это­го мо­с­ков­ско­го мас­те­ра, его ста­ра­ния, не мень­шие, ви­ди­мо, чем ста­ра­ния Мо­ро­зо­ва, здесь в де­рев­не, ни­кем не бы­ли под­хвачены и де­рев­ня про­дол­жа­ла ру­шить­ся и ру­шить­ся до тех пор, по­ка он, Мо­ро­зов, не взял в ру­ки свой то­пор? Почему?

Здесь Мо­ро­зов на­хо­дил толь­ко один от­вет... Ви­ди­мо, по­то­му, что все, что он де­лал, бы­ло, как го­во­рит­ся, по ду­ше ме­ст­ной жиз­ни. Он ничего не изо­бре­тал сво­его — он де­лал то, что де­ла­ли ко­гда-то они, и де­лал с та­ким же ста­ра­ни­ем, он шел по той же са­мой стол­бо­вой до­ро­ге, по ко­то­рой до не­го шла быв­шая здесь на­род­ная жизнь. Ну, а то, что де­лал Ва­лечка-Ва­лен­тин, в ме­ст­ном пред­став­ле­нии бы­ло, ви­ди­мо, толь­ко оха­ем­ст­вом, а по­то­му под­ра­жа­ния и не вы­зва­ло. Но ес­ли над охае­ма­ми Лош­ко­ва, ко­то­рый со­ору­жал над са­ня­ми фа­нер­ный па­рус, его со­се­ди друж­но по­смеи­ва­лись, скла­ды­ва­ли анек­до­ты и сочиня­ли рас­ска­зы, где бы­ли не толь­ко иро­ния-на­смеш­ка, но и грусть-пе­ре­жи­ва­ния за чело­ве­ка, что и в этот раз не смог как сле­ду­ет рас­по­ря­дить­ся сво­ей го­ло­вой — ведь это то­же бы­ла их­няя жизнь, их­ние бе­ды и пе­ре­жи­ва­ния, то все охае­мы мо­с­ков­ско­го ху­дож­ни­ка, ка­за­лось, и не за­мечались де­рев­ней, и Мо­ро­зов по­сте­пен­но убе­ж­дал­ся в том, что на них не реа­ги­ро­ва­ли вслух пре­ж­де все­го по­то­му, что все оха­ем­ные дея­ния Ва­лечки-Ва­лен­ти­на на­род по­про­сту пу­га­ли...

Пу­га­ли, как пу­га­ет что-то не толь­ко не свое — к не сво­ему, чужо­му, еще мож­но как-то при­гля­деть­ся, мож­но что-то от­ту­да и при­нять или под­ска­зать чужо­му мас­те­ру, что сле­до­ва­ло бы ис­пра­вить — нет, охае­мы Ва­лечки-Ва­лен­ти­на пу­га­ли де­рев­ню, как нечто со­всем про­ти­во­по­лож­ное по ду­ху и по мыс­ли то­му, что бы­ло здесь. Да и су­ди­те са­ми...

Как-то взбре­ло в го­ло­ву мо­ск­вичу-дачни­ку со­вмес­тить на крыль­це сво­его до­ма сан­узел с лет­ней кух­ней. Почему и как имен­но сра­бо­та­ла его мысль, но толь­ко в кон­це кон­цов очень бы­ст­ро здесь же, на крыль­це, пе­ред па­рад­ным, крас­ным вхо­дом в дом-жи­ли­ще, бы­ла сло­же­на из кир­пича лет­няя печь, на кир­пич бы­ла по­ло­же­на чугун­ная пли­та, а там поя­ви­лась и ка­кая-то тру­ба, ко­то­рая тут же за­ды­ми­ла, за­коп­ти­ла, и на печи ве­се­ло ста­ли по­звя­ки­вать крыш­ки ка­ст­рю­лек. А ря­дом с ка­ст­рюль­ка­ми, тут же, через то­нень­кую за­бор­ку, через дверь, был уст­ро­ен, про­сти­те за вы­ра­же­ние, сор­тир. И те­перь, на­прав­ля­ясь в дом к Ва­лечке-Ва­лен­ти­ну, ты встречал на сво­ем пу­ти уже две две­ри, и не­зна­ко­мый чело­век дол­жен был тут га­дать, ку­да, в ка­кую дверь стук­нуть­ся, по­пасть. И не­ред­ко, вме­сто до­ма-жи­ли­ща, та­кой не­об­ра­зо­ван­ный чело­век, бы­ва­ло, и от­кры­вал сначала дверь в сор­тир... И при­мер по­доб­но­го со­сед­ст­ва па­рад­ной две­ри с от­хо­жим ме­стом, ра­зу­ме­ет­ся, и не вы­звал у ме­ст­но­го на­се­ле­ния эн­ту­зи­аз­ма, не­об­хо­ди­мо­го для под­ра­жа­ния мо­с­ков­ским охае­мам.

В кон­це кон­цов и сор­тир, и кух­ню пе­ред вхо­дом в дом Ва­лечка-Ва­лен­тин вы­ну­ж­ден был ли­к­ви­ди­ро­вать... От кух­ни, от пли­ты, вско­ре чуть не по­шел по­жар по все­му до­му — пол очага, вы­ло­жен­ный все­го в один кир­пич пря­мо на дос­ки крыль­ца, был слиш­ком слаб, то­нок, что­бы удер­жать огонь толь­ко в пли­те, и дос­ки крыль­ца од­наж­ны за­ня­лись, за­тле­ли... Прав­да, тут обош­лось без вы­зо­ва по­жар­ной ко­ман­ды, но де­рев­ня, де­ре­вян­ная, все­гда ос­то­рож­ная по­то­му с ог­нем, за­ду­ма­лась — на­пу­га­лась.

Сле­дом за кух­ней Ва­лечка-Ва­лен­тин от­ка­зал­ся и от туа­ле­та ря­дом с па­рад­ной две­рью... А туа­лет был, чес­т­ное сло­во, очень за­мечатель­ный!.. Вни­зу, на мес­те по­ло­жен­ной в та­ких случаях вы­греб­ной ямы, сто­ял ко­тел, дос­тав­лен­ный сю­да пря­мо из ба­ни. Свер­ху этот бан­ный ко­тел за­кры­ва­ла гру­бо сра­бо­тан­ная тя­же­лая крыш­ка-люк — эта­кий на­род­ный при­ми­тив, ко­то­рый на­до бы­ло под­ни­мать вверх на ве­рев­ке, пе­ре­ки­ну­той через блок, пре­ж­де чем, еще раз из­ви­ни­те за вы­ра­же­ние, при­стро­ить­ся к туа­лет­но­му очку. Крыш­ка долж­на бы­ла при­кры­вать со­бой не­кие туа­лет­ные за­па­хи, но почему-то не справ­ля­лась с по­став­лен­ной за­дачей и эти не­по­треб­ные за­па­хи да еще воз­ле ку­хон­ной пли­ты, ви­ди­мо, не в по­след­нюю очередь и по­влия­ли на ре­ше­ние де­мон­ти­ро­вать мо­дер­но­вый сор­тир.

Ви­дя на­пря­жен­ное ста­ра­ние чело­ве­ка, тво­рив­ше­го од­ну за дру­гой ори­ги­наль­ные охае­мы, и на­блю­дая в то же вре­мя и ре­ак­цию лю­дей на по­доб­ное оха­ем­ст­во ("Ва­лен­тин-то что те­перь де­ла­ет?". — "Да Бог его зна­ет, что-то опять ра­бо­та­ет," — от­ве­тит та же баб­ка Ва­си­ли­са, хо­тя и зна­ет, что имен­но он про­из­во­дит-ра­бо­та­ет те­перь, но вслух почему-то ни­как не оп­ре­де­лит эту са­мую ра­бо­ту Ва­лечки-Ва­лен­ти­на, буд­то бо­ясь, ста­ра­ясь как-ни­будь обой­ти), Мо­ро­зов все отчет­ли­вей по­ни­мал ту бе­ду­-бо­лезнь, в ко­то­рой и су­ще­ст­во­вал несчас­т­ный чело­век и ко­то­рая пу­га­ла все ок­ру­жаю­щее его... И что ин­те­рес­но, уди­ви­тель­но — те же са­мые мо­с­ков­ские люль­ков­ст­вую­щие да­мы-де­ви­цы, при­ез­жав­шие сю­да, к Ва­лечке­Ва­лен­ти­ну, на ле­то, буд­то на­пе­ред зная ре­ак­цию ме­ст­но­го на­се­ле­ния, буд­то ста­ра­ясь за­ра­нее пе­ре­кричать воз­мож­ное от­ри­ца­ние, еще до окончания очеред­ной охае­мы зво­ни­ли и зво­ни­ли по всей де­рев­не о ка­ком-­то но­вом, ори­ги­наль­ном ре­ше­нии, ко­то­рое те­перь буд­то бы и во­пло­ща­ет в жизнь их­ний чудес­ный друг-ху­дож­ник со сво­им ге­ни­аль­ным ви­де­ни­ем ми­ра.

По­след­ним та­ким ге­ни­аль­ным ви­де­ни­ем ми­ра, все-та­ки ма­те­риа­ли­зо­ван­ным Ва­лечкой-Ва­лен­ти­ном, был но­вый туа­лет, по­стро­ен­ный в сто­ро­не от до­ма вме­сто то­го, что рас­по­ла­гал­ся до это­го у вхо­да в дом — но­вый до­ща­тый сор­тир со скво­речни­ком на кры­ше. Этот сор­тир с до­ми­ком для чудес­ной, ве­се­лой, ве­сен­ней пти­цы-сквор­ца на­вел на де­рев­ню, по­жа­луй что, на­стоя­щий страх, по край­ней ме­ре де­рев­ня по­сле это­го дол­го молчала и ос­то­рож­но ко­си­лась в ту сто­ро­ну, где под­ня­лась очеред­ная охае­ма мо­ск­вича-дачни­ка.

Для то­го, что­бы по­нять та­кую ре­ак­цию рус­ско­го чело­ве­ка на сор­тир со скво­речни­ком, на­до вспом­нить вес­ну, вспом­нить глу­бо­кие се­вер­ные сне­га, а за­тем пер­вые по­лос­ки зем­ли толь­ко-толь­ко по­ка­зав­шие­ся на бу­гор­ке на­встречу ве­сен­не­му солн­цу... И на этих по­лос­ках зем­ли, еще по­ка не­жи­вых, не­мых, пер­вые жи­вые, суе­тя­щие­ся, бе­гаю­щие ко­мочки — пти­цы-сквор­цы... Это они са­мы­ми пер­вы­ми при­бы­ли в на­шу де­рев­ню и пер­вы­ми рас­ска­за­ли нам, что те­п­ло, на­ко­нец, по­бе­ди­ло хо­лод, что все тя­же­лое, свя­зан­ное с зи­мой, те­перь от­сту­пи­ло, от­сту­пи­ло вме­сте с мо­ро­за­ми, и те­перь те­п­ло ни­ку­да уже не уй­дет и бу­дет дол­го-дол­го греть зем­лю и ду­шу лю­дям... Сквор­цы при­ле­те­ли!..

А по­том сквор­цы, по­об­сох­нув, от­дох­нув на пер­вых по­лос­ках вы­та­яв­шей зем­ли по­сле дол­гой до­ро­ги, поя­вят­ся воз­ле сво­их до­ми­ков-скво­речни­ков, ко­то­рые жи­те­ли де­рев­ни обя­за­тель­но мас­те­рят и ве­ша­ют у се­бя под ок­на­ми... Си­дишь вот так за сто­лом в ка­кой ра­бо­те или с ду­мой и тя­же­ло вро­де бы те­бе и не ве­ришь еще в то, что уш­ли уже хо­ло­да, не ве­ришь еще, что ско­ро пер­вый вы­гон ско­та на вы­пас, что се­на, за­го­тов­лен­но­го на зи­му, и на этот раз хва­тит, что­бы до­ж­дать­ся вес­ны, и что ско­ти­на не бу­дет этой вес­ной го­ло­дать... Вро­де бы и по­ма­ни­ло-по­обе­ща­ло те­п­ло близ­кое счас­тье, но все рав­но не ве­ришь, не ве­ришь по­ка те­п­лу... И вдруг за свои­ми де­ла­ми-раз­думь­я­ми ус­лы­шишь ты у се­бя за ок­ном, на бе­ре­зе: "скрип-скрип-скрип — фью-фью-­фью" — ра­до­ст­ный го­лос пти­цы, вы­гля­нешь в ок­но, улыб­нешь­ся и ска­жешь про се­бя, а то и вслух: “Здрав­ст­вуй! Здрав­ст­вуй, скво­руш­ка! Здрав­ст­вую, ми­лый!"

Ну, как та­кую пти­цу не дер­жать под ок­ном на са­мом свет­лом, крас­ном мес­те! Счас­тье — эта пти­ца, счас­тье!.. А по осе­ни? По осе­ни, ко­гда со дня на день ждешь при­хо­да су­ро­вых хо­ло­дов, вдруг все сквор­цы ра­зом яв­ля­ют­ся к те­бе сю­да, к скво­речни­ку, под ок­но, на твою бе­ре­зу, и, буд­то про­ща­ясь с то­бой, при­ни­ма­ют­ся со­всем по-ве­сен­не­му петь, ве­ре­щать, под­бад­ри­вая и под­бад­ри­вая те­бя, буд­то го­во­ря: “Ничего, ничего... Ну, явят­ся мо­ро­зы. Ну, и что? Мо­ро­зы при­хо­ди­ли и про­шлый раз, но уш­ли. И те­перь ско­ро уй­дут, как про­шлой вес­ной... И но­вая бу­дет вес­на... Мы по­ка уле­та­ем — уж так уст­рое­на жизнь. Но вы по­тер­пи­те, по­до­ж­ди­те нас..." И лю­ди сно­ва через зи­му ждут и ждут этих птиц, го­то­вят для них но­вые до­ми­ки-скво­речни­ки у се­бя под ок­ном, от­да­вая этим пти­цам-сквор­цам са­мое свет­лое, са­мое ра­до­ст­ное ме­сто воз­ле сво­его до­ма.

Ну, ска­жи­те, до­б­рые лю­ди, как мож­но вот та­кую пти­цу-счас­тье взять да и по­се­лить где-то там, над ка­ким-то не­по­треб­ным сор­ти­ром? Не­у­же­ли ко­му-то из вас дос­та­вит удо­воль­ст­вие, спус­тив порт­ки над сор­тир­ным очком, сре­ди ми­азм вы­греб­ной ямы слу­шать пес­ню пти­цы?.. И по­ни­мал ли этот Ва­лечка-Ва­лен­тин, что та­кое скво­рец, что значит он для рус­ской ду­ши, для рус­ско­го чело­ве­ка хо­тя бы здесь, в этой де­рев­не? И встречал ли он ко­гда сам по вес­не сквор­ца?.. Мо­жет и встречал ко­гда-­то в дет­ст­ве, там, у ба­буш­ки, в Ко­ст­ро­ме, но по­том все эти встречи с пти­цей-счас­ть­ем бы­ли вычерк­ну­ты из не­го той жиз­нью, ко­то­рая шла по пла­нам ко­мис­са­ра ма­мы Фаи­ны...

По­ни­мал ли те­перь этот Ва­лечка-Ва­лен­тин, что та­кое скво­рец?.. Нет! Ко­нечно, нет!... Как-то Мо­ро­зов ус­лы­шал от ме­ст­но­го жи­те­ля со­всем ди­кий рас­сказ о том, как Ва­лечка-Ва­лен­тин, воз­вра­ща­ясь со сво­ей охо­ты-по­хо­ти — это бы­ло еще до Мо­ро­зо­ва, до его при­ез­да сю­да — нес впе­ре­ди се­бя на вы­тя­ну­той ру­ке двух под­стре­лян­ных сквор­цов. И ко­гда кто-то роб­ко за­ме­тил ("Ку­да птичек-то этих — да не охот­ничья вро­де бы и дичь-то. Ле­те­ли они по вес­не сю­да, ста­ра­лись, в до­му­шечках сво­их жи­ли..."), Ва­лечка-Ва­лен­тин, не по­няв бес­по­кой­ст­ва чело­ве­ка, ко­то­рый не мог до­пус­тить, что­бы вот этих сквор­цов-скво­ру­шек уби­ва­ли, ли­ша­ли ни за что жиз­ни, не­слож­но от­ве­тил:

— Де­ли­ка­тес это, де­ли­ка­тес! Паш­тет из них пер­во­класс­ный!

Гос­по­ди Бо­же мой! Бы­ло здесь ко­гда-то и та­кое. Прав­да, дав­но, а не те­перь... Те­перь что-то ло­ма­ет­ся, ло­ма­ет­ся в этом Ва­лечке — ло­ма­ет его са­мо­го эта его жизнь. Мо­жет быть, ло­ма­ет­ся что-то и внут­ри не­го, мо­жет при­хо­дит сейчас к не­му па­мя­тью его ко­ст­ром­ская жизнь, при­хо­дит по­ка под­соз­на­тель­но... Мо­жет, при­хо­дят к не­му уже и те сквор­цы, ко­то­рые бы­ли то­гда под ок­ном де­ре­вен­ско­го до­ма, где жил он еще со­всем ре­бен­ком в те труд­ные во­ен­ные го­ды. И бы­ли там, ко­нечно, те ко­ст­ром­ские сквор­цы, пти­ца-ра­дость, еще не вер­нув­шие­ся к не­му до кон­ца... Вот от­сю­да и до­мик для птиц, скво­речник над сор­ти­ром.

Вот так вот, по­ни­мае­те, и ме­ша­ют, сме­ши­ва­ют с гря­зью все свет­лое, свя­тое, сме­ши­ва­ют лю­ди, ко­то­рым это свя­тое не по­ло­же­но прочно в ду­шу... Вот, брат­цы, это и есть встреча двух жиз­ней, двух пси­хо­ло­гий, двух нрав­ст­вен­ных, ес­ли так, из­ви­ни­те, мож­но ска­зать в дан­ном случае, плат­форм и двух по­зи­ций... Од­ни жи­ли и ве­ка­ми строи­ли свою жизнь, а дру­гие при­шли сю­да и, по­се­лив­шись по со­сед­ст­ву, этой жиз­ни ни­как не по­ня­ли, или не же­ла­ли по­нять, или учились жить со­всем по-дру­го­му. И тем и дру­гим по-сво­ему хо­ро­шо, ко­гда они раз­де­ле­ны, ко­гда не вме­сте, а тем бо­лее в глав­ном де­ле: в ду­ше, в ве­ре, в чис­то­те жиз­ни... А ко­гда вме­сте?.. А ко­гда вме­сте, из­ви­ни­те, не при­ни­ма­ет вот наш на­род этот скво­речник, этот до­мик для свет­лой пти­цы, из­ви­ни­те за вы­ра­же­ние, над с....м нуж­ни­ком. Не при­ни­ма­ет!.. А вот Ва­лечке-Люль­ку как бы и хо­ро­шо. Вро­де бы и соз­дал ка­кую ве­ли­кую ори­ги­наль­ность, и тут же его ве­ли­кие да­мы, ис­тор­гаю­щие вос­торг... Прав­да, мо­жет быть, и с не­ко­то­рым сму­ще­ни­ем по по­во­ду са­мо­го строе­ния, ну, а даль­ше... А даль­ше! Вы толь­ко по­смот­ри­те, ка­кой, как его пра­виль­но, скво­речник! Да ка­кая птичка сейчас сю­да при­ле­тит!..

Но птички-то на­ши ока­за­лись ум­ней всех мо­с­ков­ских да­мочек — не при­ле­те­ли они в этот скво­речник, не жи­вут тут! Не жи­вут до сих пор, хо­тя все и сде­ла­но здесь для то­го, что­бы при­ле­те­ли сю­да птички: и сам скво­речник вро­де бы без ще­лей, и ле­ток-вход его по­вер­нут на вос­ток, на сол­ныш­ко, как на­до, и да­же ве­точка-пру­тик к скво­речни­ку при­би­та, ку­да птичке мож­но при­сесть пре­ж­де чем за­гля­нуть в са­мо по­ме­ще­ние... Не се­лят­ся сквор­цы в скво­речни­ке над туа­ле­том, не се­лят­ся! Вот и гра­ни­ца! Вот и про­пасть! Вот и не­при­ятие то­го чужо­го, что не про­сто чужое, а жи­ву­щее ря­дом с то­бой по тем за­ко­нам, ка­кие пред­по­ла­га­ют ги­бель тво­ей жиз­ни!

Скво­речник над туа­ле­том был, по­жа­луй, по­след­ним "ге­ни­аль­ным" тво­ре­ни­ем Ва­лечки-Ва­лен­ти­на... По­том Ва­лечка-Ва­лен­тин что-то за­тих и за­тих он как раз в то вре­мя, ко­гда Мо­ро­зов взял в ру­ки то­пор и стал во­зить из ле­са оси­ну, ко­рил ее и из этой оси­ны ряд за ря­дом под­ни­мал и под­ни­мал сруб сво­ей, све­тя­щей­ся се­реб­ром бань­ки... И опять толь­ко про­ти­во­по­лож­ная, дру­гая си­ла, опять толь­ко са­ма жизнь с глу­бо­ки­ми чело­вечес­ки­ми кор­ня­ми, и не уничто­жая вра­га, нет, а про­сто са­ма по се­бе, под­ни­ма­ясь, вы­рас­тая, вста­вая над зем­лей во весь свой рост, ста­ла тут той сти­хи­ей, ко­то­рая и за­ста­ви­ла бес­пут­ное оха­ем­ст­во под­жать хвост и уб­рать­ся в свою ко­ну­ру.

А мо­жет быть, од­но­вре­мен­но с этим шли и ка­кие-то дру­гие про­цес­сы? Мо­жет быть, бо­лезнь, за­хва­тив­шая несчас­т­но­го чело­ве­ка, как-то вдруг по­вер­ну­ла в сто­ро­ну и по­шла дру­гим рус­лом? Мо­жет быть, и дей­ст­ви­тель­но, ста­ла те­перь воз­вра­щать­ся к не­му па­мять о тех четы­рех го­дах жиз­ни в ко­ст­ром­ской, рус­ской де­рев­не, ко­гда жил он в ти­ши и по­кое под за­щи­той пра­во­слав­но­го Бо­га.

Да, брат­цы, да! Тех четы­рех лет ко­ст­ром­ской жиз­ни, жиз­ни под пра­во­слав­ной кры­шей все-та­ки хва­ти­ло, что­бы по­се­лить на всю жизнь в ду­шу чело­ве­ка ту си­лу, ко­то­рой в кон­це кон­цов и долж­на бы­ла ус­ту­пить вся­кая чер­тов­щи­на-оха­ем­ст­во. И как ни ста­ра­лась ма­ма Фаи­на, ко­то­рой на ро­ду бы­ло, вид­но, на­пи­са­но быть пер­со­наль­ным ко­мис­са­ром у рус­ских чудо-бо­га­ты­рей, как ни ста­ра­лась все то ок­ру­же­ние-сре­да Ва­лечки-Ва­лен­ти­на, где ему мож­но бы­ло ре­ши­тель­но все, но вре­мя от вре­ме­ни на не­го и на­хо­дил стих, и этот стих, эта сти­хия не­ук­лон­но ве­ла его к зем­ле, к жиз­ни.

Вот так и ока­зал­ся он вдруг в се­ле на бе­ре­гу се­вер­ной ре­ки, где и встре­тил его впер­вые Мо­ро­зов. Вот так, од­на­ж­ды, бро­сив все, и оп­ре­де­лил­ся он в ка­кую-то плот­ниц­кую ар­тель, ку­да и взя­ли его боль­ше не как плот­ни­ка-строи­те­ля, а из-за той фи­зичес­кой си­лы, что­бы что-то под­но­сить, по­да­вать на­верх. И вот так в кон­це кон­цов что-то случилось, взо­рва­лось в нем и по­след­ний раз, ко­гда он ос­та­вил почти на­сов­сем сто­ли­цу и по­се­лил­ся здесь, в де­рев­не...

Прав­да, здесь, в де­рев­не, он ока­зал­ся не сра­зу. Сначала бро­дил по се­вер­ным лес­ным мес­там с друзь­я­ми, та­ки­ми же воль­ны­ми ху­дож­ни­ка­ми, как и он, ко­то­рым от ро­ж­де­ния мож­но бы­ло ре­ши­тель­но все. Эти друзь­я­-ху­дож­ни­ки ра­зы­ски­ва­ли по­всю­да ико­ны, кни­ги, прял­ки и прочее, при­над­ле­жав­шее ме­ст­но­му на­се­ле­нию иму­ще­ст­во. Ва­лечка-Ва­лен­тин ко­гда­-то не­мно­го учил­ся ка­ко­му-то ис­кус­ст­ву и знал толк и в кни­гах, и в ико­нах. Он был цен­ным, нуж­ным для та­ко­го по­хо­да-сбо­ра по­путчиком-кон­суль­тан­том, вот почему во­круг не­го и вер­те­лись то­гда все­воз­мож­ные во­ро­ва­тые жучки-па­ра­зи­ты, для ко­то­рых вы­со­кая оцен­ка Ва­лечкой-Ва­лен­ти­ном тех или ных про­из­ве­де­ний ис­кус­ст­ва оз­начала пре­ж­де все­го вы­со­кую це­ну, вы­ра­жен­ную в руб­лях, а то и в ино­стран­ной ва­лю­те.

При­вез ли он то­гда что-ни­будь се­бе из тех по­хо­дов?.. Как буд­то ничего осо­бен­но и не при­вез, не умык­нул. А вот де­рев­ню эту на­шел и ос­тал­ся здесь жить и сначала не в сво­ем до­ме, нет, а у ста­руш­ки, у той са­мой баб­ки Ли­зы, чей дом с той сто­ро­ны, через за­лив озе­ра... Ос­тал­ся жить, жил ле­то, и как го­во­рят, ра­бо­тал, по­мо­гал баб­ке Ли­зе по хо­зяй­ст­ву, чему-то учил­ся тут, вел жизнь справ­ную, и по­том баб­ка Ли­за рас­ска­зы­ва­ла, что вме­сте с ней ее мо­с­ков­ский гость-квар­ти­рант читал и цер­ков­ные кни­ги и от­мечал все по­ло­жен­ные празд­ни­ки и да­же мо­лил­ся... А по­том у Ва­лечки-Ва­лен­тина поя­вил­ся тут и свой дом, ко­то­рый ему то ли по­да­ри­ли, то ли ус­ту­пи­ли со­всем за ма­лые день­ги — то­гда при­об­ре­сти дом в лес­ной де­ре­вуш­ке не стои­ло почти ничего...

Как от­не­слась ко все­му это­му ма­ма Фаи­на, как при­ня­ла это но­вое дви­же­ние сы­на, ко­гда не на пол­го­да, нет, и да­же не на год, а вро­де бы на все вре­мя, как го­во­рил сам Ва­лечка-Ва­лен­тин, пе­ре­се­лил­ся он из Мо­ск­вы в де­рев­ню?

На­вер­ное, для ма­мы Фаи­ны все это бы­ло ка­та­ст­ро­фой. Но что де­лать?.. Жизнь у ко­ст­ром­ской ба­буш­ки, жизнь в де­рев­не во вре­мя вой­ны, бы­ла, ви­ди­мо, в дан­ном случае силь­ней всех Фа­ин вме­сте взя­тых. Вот почему Мо­ро­зов, почиты­вав­ший ино­гда раз­ную ли­те­ра­ту­ру, ка­сав­шую­ся жиз­ни ев­ре­ев, и ус­ме­хал­ся. Как-то встре­тил он та­кое ут­вер­жде­ние од­но­го про­фес­со­ра-ев­рея: “Кре­ще­ние и да­же кро­вес­ме­ше­ние с дру­ги­ми на­ро­да­ми от­нюдь не вре­дит нам. И в со­том по­ко­ле­нии мы ос­та­нем­ся та­ки­ми же ев­рея­ми, как за 3000 лет рань­ше."... Вот сейчас бы это­му са­мо­му ав­то­ру да на­ше­го Ва­лечку. Здесь ведь не ты­сяча лет и не со­тое по­ко­ле­ние, а все­го на­все­го пер­вое, да к то­му еще боль­шая часть жиз­ни не в Ко­ст­ро­ме, нет, а при ма­ме Фаи­не, и пер­вые, глав­ные, семь лет жиз­ни толь­ко в Мо­ск­ве, в го­род­ской квар­ти­ре, от­ку­да Ва­лечка-­Ва­лен­тин, пом­ни­лось по его рас­ска­зам, до той во­ен­ной встречи с Ко­ст­ро­мой ни­ко­гда к ба­буш­ке в де­рев­ню и не вы­ез­жал. И на те­бе: бо­лит ду­ша, рвет­ся, рвет­ся по­по­лам, и мо­жет быть, сейчас толь­ко чуть­-чуть ус­по­кои­лась, ко­гда этот бе­до­ла­га ока­зал­ся на­ко­нец воз­ле са­мой зем­ли. И пусть он ее еще не по­ни­мал, пусть не знал, пусть тво­рил здесь свои охае­мы, но Мо­ро­зов, чес­т­ное сло­во, ве­рил, что де­лал он все это не из зла, нет, а де­лал по­то­му, что жи­ла в нем еще и дру­гая про­грам­ма, за­ло­жен­ная в не­го ма­мой Фаи­ной.

Толь­ко так мог объ­яс­нить Мо­ро­зов и ту, с точки зре­ния рус­ско­го чело­ве­ка, клеп­то­ма­нию-во­ров­ст­во, ко­то­ро­го Ва­лечка-Ва­лен­тин вро­де бы ни­ко­гда и не стес­нял­ся, без спро­су при­би­рая се­бе все, что нуж­но бы­ло ему в дан­ный мо­мент...

Ко­гда рус­ский чело­век, ес­ли уж он не со­всем де­бил, во­ру­ет, он зна­ет, что со­вер­ша­ет пре­сту­п­ле­ние, то есть он зна­ет, ве­да­ет, что его на­род, об­ще­ст­во осу­ж­да­ет та­кое по­ло­же­ние, ко­гда без спро­су бе­рут чужое... Знал Мо­ро­зов, что у про­фес­сио­наль­ных во­ров су­ще­ст­ву­ет да­же не­кая со­ци­аль­ная оцен­ка сте­пе­ни во­ров­ст­ва, и они час­то де­лят, час­то раз­де­ля­ют ме­ж­ду со­бой во­ров­ст­во у час­т­но­го ли­ца, у чело­ве­ка, и во­ров­ст­во у го­су­дар­ст­ва. И встречал Мо­ро­зов та­ких лю­дей, ко­то­рые да­же гор­ди­лись тем, что ни­ко­гда ничего не бра­ли у чело­ве­ка, что про­мы­сел свой вер­ши­ли толь­ко по от­но­ше­нию к го­су­дар­ст­ву. Так или иначе, но и тут, и пусть ис­ко­вер­кан­но, из­вра­щен­но, то­же су­ще­ст­во­ва­ли ка­кие-то нор­мы, све­ряе­мые, и пусть с не очень со­ве­ст­ли­вой со­ве­стью... А как же у Люль­ка, у Ва­лечки-Ва­лен­ти­на? Пе­ре­жи­вал ли он, ко­гда что-то брал, умы­кал? И считал ли он это пре­сту­п­ле­ни­ем?.. И тут Мо­ро­зов вся­кий раз за­да­вал­ся од­ним и тем же во­про­сом: “А мо­жет быть, все-та­ки через ма­му Фаи­ну ге­ны тал­му­да во­рва­лись и сю­да ("Бог от­дал ев­ре­ям весь мир в соб­ст­вен­ность...?")?" Ведь тот же Ва­лечка-Ва­лен­тин спо­кой­но бе­рет все и от лю­дей, и от ле­са, и от во­ды, бе­рет, ви­ди­мо, без вся­ко­го уг­ры­зе­ния со­вес­ти. А не по­стро­ен ли весь этот го­лый, от­кро­вен­ный ма­те­риа­лизм по­треб­ле­ния имен­но на по­ло­же­ни­ях тал­му­да?"...

А что даль­ше?.. Сор­тир под скво­речни­ком, как уже вспо­ми­нал Мо­ро­зов, был по­след­ним по­доб­ным дея­ни­ем его со­се­да по де­рев­не. Да и в этом го­ду что-то еще стряс­лось с Ва­лечкой-Ва­лен­ти­ном, по край­ней ме­ре мо­с­ков­ских дам-эмис­са­ров в этом го­ду у нас в де­рев­не не поя­ви­лось. В этом го­ду Ва­лечка-Ва­лен­тин вро­де бы был по­ти­ше и пер­вую вес­ну не тас­кал­ся по не­рес­то­вым за­ли­вам с ост­ро­гой. И его же­на-молчаль­ни­ца те­перь чаще улы­ба­лась, встречаясь с Мо­ро­зо­вым. Она-­то, все ви­дя­щая и по­ни­маю­щая, глу­бо­ко пе­ре­жи­ваю­щая все про­ис­хо­дя­щее, чув­ст­во­ва­ла, ви­ди­мо, пер­вой что-то свет­лое, лег­кое. Ко­нечно, чув­ст­во­ва­ла, ес­ли улы­ба­лась от­кры­то и час­то — значит, что-то в ее жиз­ни про­изош­ло, значит, все-та­ки зем­ля, зем­ля-жизнь, пе­ре­тя­ги­ва­ла, ло­ма­ла ту ме­ха­ничес­кую про­грам­му ан­ти­жиз­ни, где бы­ли все­доз­во­лен­ность и ис­ключитель­ность, при­не­сен­ные Ва­лечке-Ва­лен­ти­ну ма­мой Фаи­ной.

А что даль­ше?.. А даль­ше по­гля­дим, по­смот­рим... Силь­ная вещь зем­ля... Да ка­кая же она вещь? Это же мать, мать-зем­ля. И ес­ли ты, за­блу­див­ший­ся, по­те­ряв­ший ее, все-та­ки кос­нешь­ся сво­ей зем­ли, при­дешь к ней и по­кло­нишь­ся до зем­ли, то при­мет она те­бя, при­мет, даст те­бе свою си­лу, и уж как там даль­ше, Бог зна­ет, бы­ст­ро или нет, но ста­нешь ты под­ни­мать­ся на но­ги, ста­нешь тем чело­ве­ком, ко­то­ро­му мать-­зем­ля до­ве­рит се­бя... И при чем тут, ка­кая у те­бя в жи­лах кровь...

Мо­ро­зов убе­ж­ден­но считал, что все лю­ди, где бы они ни жи­ли, ка­кая бы кровь ни тек­ла в их жи­лах и ка­кая бы ре­ли­гия, ка­кая бы нау­ка ни ста­ра­лась над ни­ми, в кон­це кон­цов все они мо­гут быть урав­не­ны толь­ко в тру­де-ста­ра­нии, в по­кло­не зем­ле. И пусть это ста­ра­ние у всех лю­дей бу­дет раз­ным, пусть ка­ж­дый чело­век при­дет к зем­ле со сво­им сло­вом, со сво­ей прось­бой, со свои­ми из­ви­не­ния­ми, но эти прось­бы и из­ви­не­ния у ка­ж­до­го долж­ны быть и то­гда ка­ж­до­му зем­ля даст свое и ка­ж­дый со­бе­рет с этой зем­ли свои пло­ды, ко­то­ры­ми и по­де­лит­ся с дру­ги­ми.

Ве­рил-ве­рил Мо­ро­зов, как, воз­мож­но, ве­ри­ли его дав­ниш­ние пред­ки-язычни­ки, что зем­ля обя­за­тель­но жи­вая и что си­ла зем­ли мо­жет вы­пра­вить все на­ши не­по­ряд­ки... Вот толь­ко за­бы­ли мы зем­лю, за­бы­ли... А лечит, врачует она!.. Вот почему из го­да в год Мо­ро­зов все ме­нее ост­ро и вос­при­ни­мал дея­ния Ва­лечки-Ва­лен­ти­на, ви­дя, чув­ст­вуя его чело­вечес­кое вы­здо­ров­ле­ние. И пусть не сра­зу, и пусть не все еще бро­ше­но им, пусть до сих пор, как ог­ла­шен­ный, но­сит­ся он по ле­су за свои­ми гри­ба­ми, не счита­ясь с тем, что воз­ле са­мой де­рев­ни не по­ло­же­но бы­ло ни­ко­гда здо­ро­во­му му­жи­ку вы­би­рать яго­ды и гри­бы — эти мес­та, воз­ле де­рев­ни, толь­ко для пио­не­ров и пен­сио­не­ров, как по­го­ва­ри­ва­ли здесь. И пусть еще не по­ни­ма­ет до кон­ца, что по рус­ско­му обычаю нель­зя яв­лять­ся в дом мерт­вых, на клад­би­ще, для сбо­ров и умы­ка­ния... Но прой­дет, мо­жет, и это прой­дет... А ес­ли и не прой­дет, то все рав­но из­ви­ни­те это­го чело­ве­ка! Из­ви­ни­те!.. Не так уж и лег­ко ему воз­вра­щать­ся об­рат­но к жиз­ни...

Вот и все, что мог вот так вот, лад­но или не­склад­но, рас­ска­зать Мо­ро­зов сво­ему Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу о том са­мом "уго­лов­ни­ке" с ко­ро­бом-рюк­за­ком за плечами и с но­жом в ру­ках, ко­то­рый воз­ле мо­гиль­ной ог­рад­ки и ре­зал бе­лые гри­бы. И хо­тя и за­кончил­ся этот рас­сказ на оп­ти­ми­стичес­кой но­те, но все рав­но по­сле все­го ви­ден­но­го и ус­лы­шан­но­го вот сейчас от Мо­ро­зо­ва по­коя в ду­ше у Со­ко­ло­ва не на­сту­пи­ло.

Все со­шлось се­го­дня вме­сте: и па­мять дет­ст­ва, явив­шая­ся вдруг сре­ди ночи, и вот эта ис­то­рия врачева­ния са­та­нин­ст­ва... Ко­нечно, са­та­нин­ст­во! Так рань­ше и на­зы­ва­ли вот та­кую ан­ти­жизнь-оха­ем­ст­во: мол, дья­вол си­дит в чело­ве­ке, ко­гда тво­рит тот не­по­треб­ное, про­ти­во­речащее жиз­ни — про­ти­во­речащее не толь­ко ме­ст­ным пра­ви­лам, за­ко­нам, а всей жиз­ни во­об­ще... Гос­по­ди Бо­же мой! Скво­речник над сор­ти­ром! Ужас ка­кой-то...

Этот скво­речник над сор­ти­ром пи­са­тель Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич Со­ко­лов ух­ва­тил тут же сво­им тон­ким умом и все, что рас­ска­зы­вал ему Мо­ро­зов даль­ше, так и об­ра­ща­лось во­круг это­го до­ми­ка для пти­цы, ко­то­рый чело­век по­ста­вил над сво­им нуж­ни­ком...

... Ум­ни­ца! Ум­ни­ца скво­руш­ка-то! А?.. Ой, ум­ни­ца! Не под­дал­ся са­та­не! Не под­дал­ся! Не при­ле­тел...

Тут Со­ко­лов да­же улыб­нул­ся, и Мо­ро­зов пой­мал эту улыб­ку дру­га:

— Про что это ты, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, по ка­ко­му по­во­ду улы­ба­ешь­ся?

— Да вот так вот. По­ни­ма­ешь, Се­ре­га, все у ме­ня из го­ло­вы скво­речник над туа­ле­том не вы­хо­дит... Ум­ни­ца скво­рец-то, ум­ни­ца! Всех, по­ни­ма­ешь ли, об­вел... По­ка мы с то­бой все га­да­ли да в пси­хо­ло­ги­ях все раз­би­ра­лись, а он взял да и не при­ле­тел. Ты смот­ри, как по­мог де­рев­не-то, баб­кам здеш­ним, под­дер­жал-то как их всех...

И они вме­сте ве­се­ло рас­хо­хо­та­лись...

Дол­го ли, нет ли хо­хо­та­ли на­ши дру­зья, но толь­ко стук в дверь они, по­жа­луй, про­слу­ша­ли, и дверь к ним в дом от­кры­лась без сту­ка, и у по­ро­га вдруг вста­ла по­жи­лая жен­щи­на...

Жен­щи­на гром­ко по­здо­ро­ва­лась, по­до­шла к сто­лу, по­ло­жи­ла на стол что-то, за­вер­ну­тое в чис­тую тря­пи­цу, и так объ­яс­ни­ла свое не­ожи­дан­ное яв­ле­ние:

— Празд­ник нынче — Ус­пе­ние пре­свя­той вла­дычицы и при­сно­де­вы Ма­рии. Боль­шой празд­ник. Ра­бо­тать се­го­дня грех... А это вам уго­ще­ние к Ус­пе­нью... К Ус­пе­нью-то уро­жай ка­кой уби­ра­ли — вот и пи­ро­ги из не­го пек­ли. Ста­рин­ный празд­ник, счас­т­ли­вый — труд лет­ний за­вер­шал.

И не ус­пел ни Мо­ро­зов, ни Со­ко­лов ничего от­ве­тить, не ус­пе­ли да­же по­бла­го­до­рить за пи­ро­ги, как их­няя гос­тья тут же от празд­ни­ка пе­ре­шла к про­зе:

— А что сме­ем­ся-то, ка­кая вдруг ра­дость-то при­шла, Се­ре­жень­ка? — об­ра­ти­лась она лас­ко­во к Мо­ро­зо­ву. И Мо­ро­зов и тут вме­сто бла­го­дар­но­сти за уго­ще­ния и по­здрав­ле­ния толь­ко объ­яс­нил, от­ку­да взял­ся их­ний ны­неш­ний смех:

— Да, вот, те­тя Ка­тя, скво­речник вспом­ни­ли, ка­кой Ва­лечка над от­хо­жим ме­стом у се­бя со­ору­дил, да как скво­рец в этот скво­речник взял да и не по­ле­тел — ум­ней лю­дей ока­зал­ся.

И по­жи­лая жен­щи­на то­же улыб­ну­лась и от­мах­ну­лась ру­кой от это­го скво­речни­ка — охае­мы Ва­лечки-Ва­лен­ти­на:

— Да, по­ди­те вы с этой бе­дой. Пти­ца-то ум­ней всех ока­за­лась. Ви­дать, то­же ка­кой пра­виль­ный умиш­ко и у пти­цы-то ос­тал­ся еще.

А по­том Мо­ро­зов почти на­силь­но уса­дил те­тю Ка­тю за стол и так­же, почти на­силь­но, стал уго­щать ее чаем. По­жи­лая жен­щи­на, по­жа­ло­вав­шая к ним с по­здрав­ле­ния­ми и пи­ро­га­ми, вы­пи­ла чаш­ку чаю, по­ста­ви­ла эту чаш­ку на блюд­це квер­ху дном, что­бы боль­ше не пред­ла­га­ли, ото­дви­ну­ла блюд­це с чаш­кой от края сто­ла, са­ма ото­дви­ну­лась от сто­ла на край лав­ки и от­сю­да, буд­то и не при­ни­ма­ла толь­ко что учас­тия в чае­пи­тии, за­го­во­ри­ла о де­ле:

— Зав­тра, Се­ре­жень­ка, хочу уе­хать. С вечера Бо­ри­ска-то наш све­зет ме­ня в по­се­лок, там по­про­ща­юсь со все­ми, по­бу­ду до ут­ра, а уж в суб­бо­ту-то и на ав­то­бус. По­след­ний раз здесь, Се­ре­жень­ка, боль­ше уж не бы­вать — бо­лею, силь­ней в этом го­ду бо­лею...

Мо­ро­зов со­би­рал­ся бы­ло воз­ра­зить, под­дер­жать в те­те Ка­те дух, убе­дить, что еще и еще ле­то они про­ве­дут тут все в мес­те, но гос­тья не да­ла ему да­же от­крыть рта и пе­ре­шла к де­ло­вой прось­бе:

— Уж ты, Се­ре­жень­ка, по­мо­ги мне зав­тра-то ок­на за­ко­ло­тить да лод­ку с во­ды в са­рай под­нять.

— Хо­ро­шо-хо­ро­шо, те­тя Ка­тя. Толь­ко ска­жи­те, ко­гда...

— А как вста­не­те, спра­ви­тесь по до­му, так и при­хо­ди­те, — и она под­ня­лась с лав­ки, под­ня­лась пря­мо, силь­но, буд­то и не бы­ло за ней мно­гих-мно­гих лет тя­же­ло­го, над­рыв­но­го, чаще все­го не­жен­ско­го тру­да, слов­но не бы­ло у нее и не­из­лечимо­го не­ду­га-бо­ли, что тя­нул и тя­нул из нее по­след­ние си­лы. Она вста­ла над сто­лом, над ни­ми, все еще си­дев­ши­ми у са­мо­ва­ра, и Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич слов­но уви­дел свет­-сия­ние во­круг этой силь­ной и стро­гой ли­цом жен­щи­ны...

... Гос­по­ди Бо­же мой! Как Бо­го­ро­ди­ца! Как са­ма ис­ти­на-прав­да!

Те­тя Ка­тя уже уш­да, а Со­ко­лов все еще ос­та­вал­ся си­деть за сто­лом, по­тря­сен­ный яв­ле­ни­ем са­мой Бо­го­ма­те­ри.

... А ка­кие чер­ты ли­ца! Ка­кая стро­гая чис­то­та во всем: в дви­же­нии, во взгля­де!.. Вот с ко­го и пи­сать-то нынче ико­ны...

А те­тя Ка­тя Ге­ра­си­мо­ва, и в прав­ду, бы­ла дос­той­на не толь­ко кисти ны­неш­не­го свет­ло­го ико­но­пис­ца... Мо­ро­зов убе­ж­ден­но считал, что та­ких лю­дей, как те­тя Ка­тя, на­до обя­за­тель­но ка­но­ни­зи­ро­вать, причис­лять к ли­ку Свя­тых, и ес­ли не по ка­но­нам пра­во­слав­ной церк­ви, то обя­за­тель­но в кни­гах, в ли­те­ра­ту­ре, что­бы те, ко­му жить даль­ше, зна­ли, кто бе­рег, кто хра­нил для них их­нюю бу­ду­щую жизнь в чис­то­те и си­ле...


Copyright © 2023. All rights Reserved.