Geum.ru

Совестью

Вид материалаКнига

Содержание


День один­на­дца­тый
Подобный материал:
1   ...   36   37   38   39   40   41   42   43   44
ДЕНЬ ОДИН­НА­ДЦА­ТЫЙ


Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич и Сер­гей Ми­хай­ло­вич толь­ко-толь­ко со­вер­ши­ли ут­рен­ний туа­лет и на­ско­ро по­пи­ли чаю, как под ок­на­ми у них за­та­рах­тел ра­бо­тяж­ка "за­по­ро­жец". На "за­по­рож­це" при­был пред­се­да­тель ме­ст­но­го сель­ско­го со­ве­та, что­бы дос­та­вить мо­с­ков­ских пи­са­те­лей в шко­лу. Се­го­дня бы­ло пер­вое сен­тяб­ря — начало учеб­но­го го­да, и шко­ла и сель­ский со­вет про­си­ли пи­са­те­лей, а особ­ли­во из­вест­но­го пи­са­те­ля Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича Со­ко­ло­ва при­быть в шко­лу и по­здра­вить всех с началом учеб­но­го го­да, а там о чем-то и по­го­во­рить с ре­бя­та­ми, по­ра­до­вать их, поучить уму-ра­зу­му.

Об этой по­езд­ке бы­ло за­ра­нее до­го­во­ре­но, и хоть Со­ко­лов и ис­пу­гал­ся сначала, но Мо­ро­зов дал со­гла­сие и за не­го — пус­кай съез­дит, пус­кай по­смот­рит де­ти­шек, учите­лей, пус­кай по­го­во­рит с людь­ми, а то здесь-то, у не­го, у Мо­ро­зо­ва, и го­во­рить-то, по­жа­луй, ра­зучил­ся — слу­ша­ет од­но­го хо­зяи­на до­ма.

Хо­тя сначала Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич и ис­пу­гал­ся это­го пред­ло­же­ния, но ис­пуг его вско­ре про­шел, ко­гда вслед за Мо­ро­зо­вым стал спус­кать­ся он в до­б­ри ме­ст­ной жиз­ни, и по­сле люль­ков и под­свин­ков, по­сле баб­ки Ва­си­ли­сы, ку­ла­ков и ком­бе­да, по­езд­ка в шко­лу, гря­ду­щее об­ще­ние с деть­ми, ко­то­рые пер­во­го сен­тяб­ря при­дут в свой класс чис­тень­ки­ми, свет­лы­ми, он уже не считал для се­бя слиш­ком боль­шой на­груз­кой.

И де­тиш­ки, дей­ст­ви­тель­но, все бы­ли на­ряд­ны­ми, чис­тень­ки­ми, свет­лы­ми. Про­изош­ло ка­кое-то чудо на этой зем­ле: вчера еще чер­те во что оде­тые, но­ся­щие­ся по де­рев­не или про­мыш­ляю­щие где еще, се­го­дня все ре­бя­тиш­ки бы­ли при­бран­ные, со­б­ран­ные и пред­ста­ли пе­ред свои­ми учите­ля­ми, пе­ред гос­тя­ми и пе­ред сво­ей шко­лой во всем па­ра­де.

Мо­ро­зов ви­дел это сен­тябрь­ское пре­вра­ще­ние сель­ской жиз­ни уже не раз и все рав­но вся­кий раз по­ра­жал­ся то­му пре­об­ра­же­нию, ко­то­рое про­ис­хо­ди­ло здесь в пер­вый же школь­ный день... Все-та­ки шко­ла бы­ла для сель­ской ме­ст­но­сти шко­лой, со­бо­ром, хра­мом, ку­да шли не для то­го, что­бы сто­ять на го­ло­ве, а шли пер­во-на­пер­во, как в храм, к све­ту, к зна­ни­ям. И здесь и ро­ди­те­ли, и учени­ки бы­ли еди­ны в сво­ем от­но­ше­нии к это­му све­ти­ли­щу чело­вечес­кой жиз­ни. Ка­за­лось бы, са­мый не­уем­ный раз­бой­ник в де­рев­не и тот со­би­рал­ся, при­ти­хал, ко­гда начина­лась шко­ла, и сто­ит тут не­ви­дим­кой — по­про­буй раз­бе­ри здесь сре­ди мир­но све­тя­щих­ся гла­зе­нок, сре­ди при­бран­ных ре­бя­ти­шек с гал­сту­ка­ми, в си­них кос­тюмчиках то­го, кто еще вчера от­ве­тил те­бе гру­бым сло­вом... Нет, брат­цы, смот­ришь на этих ре­бя­ти­шек, смот­ришь им в гла­за и ни­как не ве­ришь что ко­му-то из них пред­сто­ит ско­ро до­ро­га в тюрь­му, ко­му-то дос­та­нет­ся на всю жизнь след жес­то­кой дра­ки – из­бие­ния, кто-то же­нит­ся и бу­дет ко­ло­тить свою же­ну, а этот вот от­пра­вит­ся ско­ро в за­гул — за­пьет и за­пьет­ся со­всем.

Ви­дя сейчас эти счас­т­ли­вые гла­за дей­ст­ви­тель­но счас­т­ли­во­го дет­ст­ва, Мо­ро­зов не мог ве­рить, пред­по­ла­гать, что над кем-то из этих ре­бя­ти­шек уже есть-ви­сит ка­кой-то тя­же­лый рок. И с этой тя­же­стью за­пла­ни­ро­ван­ной кем-то судь­бой-ро­ка вот для этих свет­лых по­ка душ он ни­как не мог со­гла­сит­ся. И не со­гла­шал­ся ни­ко­гда, а по­то­му и бил­ся, бил­ся на смерть за дет­ские ду­ши...

Как они слу­ша­ли сейчас го­во­рив­ших! А ведь го­во­ри­ли-то им сло­ва со­всем обычные... Сначала пред­се­да­тель сель­ско­го со­ве­та по­здра­вил всех с началом но­во­го учеб­но­го го­да, ска­зал, что весь этот ны­неш­ний празд­ник уст­рои­ла для них со­вет­ская власть... Кто зна­ет, слу­ша­ли бы сейчас та­кую речь мо­с­ков­ские школь­ни­ки... А по­том вы­сту­пи­ла ди­рек­тор шко­лы и то­же по­здра­ви­ла, а там и по­бла­го­да­ри­ла ка­ких-то ше­фов, ко­то­рые по­мог­ли вот что-то под­пра­вить, под­кра­сить. И да­же этот хо­зяй­ст­вен­ный отчет ре­бя­тиш­ки то­же слу­ша­ли, слу­ша­ли чес­т­но, от­кры­ты­ми гла­за­ми. И слу­ша­ли не по­то­му, что до это­го не слы­ша­ли ни­ко­гда ничего — да, нет, они и те­ле­ви­зор все смот­рят, сколь­ко им на­до. Те­перь здесь дав­но не те вре­ме­на, ко­гда ки­но за­во­зи­ли сю­да раз в год, нет. Эти де­тиш­ки дав­но ин­фор­ми­ро­ва­ны о мно­гом, но все рав­но слу­ша­ют сейчас, слу­ша­ют, смот­рят, слов­но про­ис­хо­дит ка­кое дей­ст­вие-та­ин­ст­во. И все это на­зы­ва­ет­ся у нас шко­лой...

А за­тем стал вы­сту­пать Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич Со­ко­лов... Мо­ро­зов сто­ял чуть в сто­ро­не, по­ни­же — не на сту­пень­ках крыль­ца, не на три­бу­не,а почти ря­дом с ре­бя­та­ми, но на­про­тив них и ви­дел их­ние гла­за... И Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич стал го­во­рить... Мо­ро­зов мог ждать от не­го тут лю­бой воз­вы­шен­ной речи, мог ждать, чего хо­ти­те, но толь­ко не это­го — Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич вдруг за­го­во­рил так, как не го­во­рил ни ра­зу да­же с ним, с Мо­ро­зо­вым. Он за­го­во­рил про­сто — мо­жет быть, так ни ра­зу не го­во­рил да­же со сво­ей дочерью:

— Ре­бя­та, ми­лые ... Я вот у вас здесь, в ва­ших мес­тах пер­вый раз. И прие­хал сю­да в гос­ти к сво­ему ста­ро­му дру­гу, дру­гу дет­ст­ва, к Сер­гею Ми­хай­ло­вичу Мо­ро­зо­ву, с ко­то­ры­ми мы вме­сте жи­ли в од­ном до­ме и учились в од­ной шко­ле... Сер­гея Ми­хай­ло­вича Мо­ро­зо­ва вы все, ко­нечно, знае­те — это очень хо­ро­ший, очень до­б­рый чело­век и чудес­ный пи­са­тель, ко­то­рый жи­вет здесь не про­сто на даче, как мо­жет по­ка­зать­ся — жи­вет здесь Сер­гей Ми­хай­ло­вич, что­бы по­мочь вам, ва­шей зем­ле най­ти боль­шое счас­тье.

Мо­ро­зов, сначала вро­де бы и не вник­нув глу­бо­ко в сло­ва Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича, как толь­ко уло­вил вот это по­след­нее, так сра­зу и сму­тил­ся. Сму­тил­ся и от­то­го, что гла­за всех со­брав­ших­ся ре­бя­ти­шек при этих сло­вах по­вер­ну­лись от Со­ко­ло­ва и на­шли его, Мо­ро­зо­ва. И вы­не­сти взгляд это­го мно­же­ст­ва дет­ских чис­тых глаз он про­сто так не мог. Что-то ек­ну­ло в нем, дрог­ну­ло, и Мо­ро­зов, чув­ст­во­вал, что ес­ли сейчас он не по­бо­рет се­бя или не ос­та­но­вит­ся Со­ко­лов, то у не­го по­те­кут по ще­кам сле­зы... Он ста­рал­ся про­гло­тить ко­мок, что сда­вил ему гор­ло, слов­но все же­лез­ное, что бы­ло в нем,что дер­жа­ло со щи­том и копь­ем его в борь­бе, вдруг от­пус­ти­ло его и от­ры­ло его ра­ни­мую, до­б­рую ко все­му жи­во­му ду­шу... Ей бо­гу, еще бы чуть-­чуть и он бы рас­пла­кать­ся, но Со­ко­лов, к счас­тью, от не­го, от Мо­ро­зо­ва, пе­ре­шел в сво­ем раз­го­во­ре с ре­бя­та­ми к озе­рам и речкам, к здеш­ним чудес­ным мес­там, ко­то­рые, по его мне­нию, бы­ли лучше все­го на све­те...

— Вы по­верь­те мне. Я объ­ез­дил мно­го стран. Ес­ли бы я стал пе­речис­лять все стра­ны, в ко­то­рых я был, вам бы не хва­та­ло тер­пе­ния ме­ня слу­шать. И ме­ня про­си­ли рас­ска­зать вам пре­ж­де все­го про эти за­гра­ничные стра­ны. Но, чес­т­ное сло­во, я обо всех за­гра­ничных стра­нах ра­зом за­был здесь, хо­тя и про­жил у вас все­го чуть боль­ше не­де­ли. Та­кая вот кра­си­вая си­ла у ва­шей зем­ли. И вы са­ми убе­ди­тесь в этом. Под­рас­те­те, по­бы­вае­те в раз­ных мес­тах, но вер­не­тесь, обя­за­тель­но вер­не­тесь сю­да об­рат­но, по­то­му что до­б­рей и лучше род­ной зем­ли нет ничего на све­те...

Нет, Со­ко­лов не об­хо­дил­ся толь­ко об­щи­ми сло­ва­ми — толь­ко здесь он до­пус­тил в сво­ей речи-раз­го­во­ре с де­тиш­ка­ми вот та­кой вос­торг. Даль­ше все бы­ло кон­крет­но. Он на­зы­вал по име­нам здеш­ние ручьи,ре­ки, озе­ра, по­ля, лес­ные по­ля­ны и вы­руб­ки... Гос­по­ди Бо­же мой, ведь не по­ста­рел умом-то, не ис­пор­тил­ся со­всем ду­шой, нет — ра­до­вал­ся Мо­ро­зов за сво­его дру­га — ... смот­ри-ка, ка­кая цеп­кая у не­го па­мять: где-то что-то у них в раз­го­во­рах, мо­жет, толь­ко и про­скочило, вспом­ни­лось случаем, а у не­го вот уже все и в го­ло­ве, в речи и не про­сто так, для ба­лов­ст­ва, а по де­лу, точно...

И Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича слу­ша­ли, вни­ма­ли то­му не­обычно­му, ко­гда из­вест­ный боль­шой пи­са­тель, в ор­де­нах и ме­да­лях — все ти­ту­лы и чины Со­ко­ло­ва ди­рек­тор шко­лы точно пе­речис­ли­ла ре­бя­там — го­во­рил им, здеш­ним мальчиш­кам и девчон­кам, не о чем-то да­ле­ком и да­же не о Мо­ск­ве, а об их­них речуш­ках, лам­буш­ках. И все, как за­во­ро­жен­ные, те­перь уже смот­ре­ли на Со­ко­ло­ва, а не на Мо­ро­зо­ва.

Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич го­во­рил не­дол­го, а в кон­це кон­цов упо­мя­нул сно­ва Сер­гея Ми­хай­ло­вича:

— Я, ре­бя­та, сю­да ведь со­всем не­на­дол­го — у ме­ня не­мно­го дру­гая ра­бо­та и дру­гая жизнь, и вряд ли ко­гда-ни­будь я прие­ду к вам жить — ведь я ро­дил­ся в дру­гом мес­те. А вот Сер­гей Ми­хай­ло­вич бу­дет у вас все­гда. И я очень вам со­ве­тую: при­хо­ди­те к не­му, при­хо­ди­те и то­гда, ко­гда бу­дет вам труд­но, при­хо­ди­те за по­мо­щью — и он вам обя­за­тель­но что-то под­ска­жет, по­мо­жет. Вы знае­те, как при­хо­дят к не­му це­лы­ми от­ря­да­ми мо­ло­дые лю­ди?.. А за чем?.. А про­сто по­смот­реть на Сер­гея Ми­хай­ло­вича, по­го­во­рить с ним, что­бы даль­ше бы­ло легче ид­ти...

И сно­ва гла­за всех де­ти­шек ус­та­ви­лись на Мо­ро­зо­ва и сно­ва Мо­ро­зов почув­ст­во­вал, что ко­мок под­сту­па­ет у не­го к гор­лу и что сейчас он вот-вот сно­ва чуть не рас­плачет­ся.

А по­том вслед за ре­бя­та­ми они за­шли в боль­шую ком­на­ту, где со­бра­лось сра­зу не­сколь­ко клас­сов. И здесь уже Со­ко­ло­ву пред­стоя­ло по­бе­се­до­вать с ре­бя­тиш­ка­ми по­доль­ше и со­всем по­кон­крет­ней. И Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич как-то на­шел­ся, о чем с ни­ми по­го­во­рить. Сначала его расс­пра­ши­ва­ли учите­ля, и он от­вечал. А ре­бя­та слу­ша­ли, слу­ша­ли так же вни­ма­тель­но, как там, пе­ред шко­лой, пе­ред началом пер­во­го в этом го­ду школь­но­го за­ня­тия.

А Мо­ро­зов си­дел сбо­ку, у ок­на, ви­дел и Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича, и всех ре­бя­ти­шек и ду­мал о бу­ду­щем этих мальчишек и девчонок...

... Ка­кие ми­лые гла­зен­ки! Как чуд­но све­тят­ся!... А есть уже гла­зен­ки и со зло­стью. Рас­те­п­лить бы, рас­те­п­лить бы та­ко­му ре­бен­ку ду­шу... А вот де­вочка ка­кая кра­си­вая си­дит!.. А кто у нее мать, отец? Что да­дут они этой при­род­ной кра­со­те? Чем обе­ре­гут ее в злой жиз­ни, чем со­хра­нят для се­мьи, для де­тей? Как убе­речь, как в этой очень не­про­стой по­ка жиз­ни ос­та­вить этой де­вочке счас­тье?..

И Мо­ро­зов вспом­нил тут, как со­всем не­дав­но к не­му в дом уже почти ночью по­стучались два мо­ло­дых му­жи­ка. Они не про­шли даль­ше, к сто­лу, за­дер­жа­лись у са­мых две­рей. Мо­ро­зов при­гла­сил их вы­пить чаю, но они из­ви­ни­лись:

— Знае­те, мы здесь рань­ше жи­ли. Мы вот прие­ха­ли толь­ко по­смот­реть...

Мо­ро­зов как-то подсчитал, что в этом до­ме он уже пя­тым хо­зяи­ном... Стро­ил дом нек­то Та­ра­сов дав­ным-дав­но. А по­том с Та­ра­со­вым что-то стряс­лось, и в этом до­ме хо­зяй­кой по­се­ли­лась те­тя Ли­да Ка­ли­ни­на. За те­тей Ли­дой Ка­ли­ни­ной, чело­ве­ком здеш­ним, ко­рен­ным, жил здесь уже ка­кой-то вер­бо­ван­ный, хо­див­ший в хи­ми­ках-смо­ло­ку­рах. А пе­ред Мо­ро­зо­вым вла­дел этим до­мом со­всем стран­ный хо­зя­ин, ко­то­рый сжег в печи все свои дво­ры, все при­строй­ки, сжег все, без чего ни­как нель­зя бы­ло тут ни од­но­му кре­сть­ян­ском­у хо­зяй­ст­ву. Зва­ли это­го чело­ве­ка по-ме­ст­но­му Ро­ма­ном, был он эс­тон­цем, по­пал в их­нюю де­рев­ню по­сле ла­ге­ря, где от­бы­вал на­ка­за­ние, как ут­вер­ждал сам по­тер­пев­ший, за ак­тив­ное не­со­гла­сие с со­вет­ской вла­стью. У это­го ак­тив­но­го про­тив­ни­ка со­вет­ской вла­сти Мо­ро­зов и по­ку­пал дом. Бы­ла тут, в этом до­ме, у эс­тон­ца Ро­ма­на и же­на, лад­ная жен­щи­на, бе­ло­рус­ска, на ко­то­рой он и вы­ез­жал. Она кор­ми­ла его ого­ро­дом, ра­бо­та­ла в ле­су и на почте, а он си­дел до­ма, стро­ил раз­личные про­жек­ты по час­ти пе­ре­уст­рой­ст­ва ми­ра, а еще оби­вал дом из­нут­ри бе­ре­стой, оби­вал фи­гур­но, ста­ра­тель­но, ви­ди­мо, не зная о том, что под бе­ре­стой де­ре­во до­ма не ды­шит, а от­то­го пре­ет, и гне­ет. И та­кая бе­да по­том Мо­ро­зо­ва встре­ти­ла, и он, по­ми­ная не­ум­но­го ук­ра­ша­те­ля креп­ким сло­вом, сди­рал с со­прев­шей сте­ны фи­гур­ные ук­ра­ше­ния и как-то спа­сал свое жи­ли­ще...

Кто они, эти преж­ние жиль­цы-хо­зяе­ва его до­ма, ко­то­рые вдруг по­стучались к не­му? Чьи де­ти? Тут же вы­яс­ни­лось, что эти мо­ло­дые му­жи­ки — де­ти те­ти Ли­ды Ка­ли­ни­ной, то есть они не из жиль­цов, не из вер­бо­ван­ных, при­ез­жих лю­дей, а из тех, что оби­ха­жи­ва­ли, об­ря­жа­ли ко­гда-то эту зем­лю.

А гос­ти Мо­ро­зо­ва стоя­ли у две­рей, не про­хо­ди­ли к сто­лу, о чем-то не­дол­го молчали, а за­тем один дру­го­му и го­во­рит:

— Смот­ри, а ка­кая бе­ре­за у нас в са­ди­ке ста­ла боль­шая. А На­дька­-то ее ка­кой ма­лень­кой са­жа­ла...

Мо­ро­зов чуть­-чуть во­шел в этот раз­го­вор и по­нял, что са­ди­ком на­зы­вал­ся тут па­ли­сад­ник и что в этом са­ди­ке-па­ли­сад­ни­ке ко­гда-то дав­но стар­шая се­ст­ра вот этих его гос­тей по­са­ди­ла ма­лень­кую бе­рез­ку. По­са­ди­ла бе­рез­ку, а за­тем ря­дом с бе­рез­кой по­са­ди­ла и при­ве­зен­ный от­ку­да-то сю­да то­поль. И то­по­лек то­гда был чуть жи­вым — так ве­точка-­об­ру­бок.

Мо­ро­зов сно­ва ос­та­вил в по­кое сво­их гос­тей и ус­лы­шал про­дол­же­ние раз­го­во­ра:

— А пом­нишь, как мы с то­бой мечта­ли, что­бы эти де­ре­вья в са­ди­ке ста­ли боль­ши­ми?..

... Гос­по­ди Бо­же мой ... Слу­шая этот раз­го­вор, Мо­ро­зов од­но­вре­мен­но вспо­ми­нал, что де­ти те­ти Ли­ды Ка­ли­ни­ной почему-то не уда­лись, что все они про­шли тюрь­мы и что эти двое его ночных гос­тей, ви­ди­мо, то­же толь­ко не­дав­но вер­ну­лись из мест за­ключения — а так и бы­ло на са­мом де­ле — и те­перь вот при­шли сю­да, к сво­ему род­но­му до­му... И пре­сту­п­ле­ния, и страш­ная жизнь в ла­ге­ре, все это не сло­ма­ло до кон­ца и все-та­ки ос­та­лось в па­мя­ти вот это доб­рое чув­ст­во: "как мы мечта­ли, что­бы де­ре­вья в са­ди­ке ста­ли боль­ши­ми"... Мечта­ли — так бы­ло ска­за­но — не про­сто хо­те­ли, жда­ли, а имен­но мечта­ли...

... Вот оно, брат­цы! Вот так в ка­ж­дом жи­вом, толь­ко что ро­див­шем­ся чело­ве­ке и бьет­ся вы­со­кий чело­вечес­кий свет-счас­тье, но бьет­ся еще толь­ко кро­шечным огонь­ком, чуть вид­ным пла­ме­нем, ко­то­рое бы под­дер­жать, вы­хо­дить, вы­рас­тить, что­бы этот ого­нек-рос­ток встал и стал боль­шим, как вот эти де­ре­вья в этом са­ди­ке-па­ли­сад­ни­ке воз­ле его до­ма, по­са­жен­ные ру­ка­ми ма­лых де­ти­шек... А как лег­ко этот рос­точек-ого­нек за­топ­тать, раз­бить, сло­мать, уничто­жить и кончить ра­зом со­всем... Вот о чем бы пре­ж­де все­го и по­ду­мать!.. Вот о чем боль­ше все­го и бо­лел ду­шой Сер­гей Ми­хай­ло­вич Мо­ро­зов ...

Как хо­те­лось Мо­ро­зо­ву со­брать всех этих де­ти­шек, взять се­бе. Но как?.. А мо­жет быть, все-та­ки быть их­ним учите­лем и быть с ни­ми изо дня в день здесь , в шко­ле, и от­би­вать, от­би­вать этих де­тей от то­го страш­но­го бы­та-по­ги­бе­ли, ко­то­рый все­гда го­тов за­та­щить их к се­бе. И что­бы вот эти гла­за, вот эти ум­ные, при­сталь­ные гла­зен­ки зверь­ка, что смот­рят сейчас вни­ма­тель­но за то­бой, рас­кры­лись, ста­ли свет­лей, что­бы вот эта кра­са­ви­ца девчуш­ка при­слу­ша­лась к се­бе и ус­лы­ша­ла тут го­лос по­да­рен­ной ей жиз­ни-кра­со­ты, а не за­вер­те­лась пе­ред зер­ка­лом, а по­том, не дай бог, не по­шла бы по ру­кам... Сколь­ко счас­тья, сколь­ко кра­со­ты эта кра­со­та мог­ла бы по­да­рить всем — ведь кра­си­вое не мо­жет де­лать пло­хо, ес­ли кра­си­во­му не ме­шать...

Как быть, как со­брать всех этих де­тей и объ­яс­нить им все, что­бы из них вы­рос­ли но­вые Ку­рульчуки, бо­лею­щие зем­лей, что­бы спа­сти, ог­ра­дить их от тюрь­мы, ко­то­рая за­бра­ла се­бе и де­тей тру­же­ни­цы те­ти Ли­ды Ка­ли­ни­ной?.. А почему?.. И этой се­мьи Мо­ро­зов как-то кос­нул­ся и по­нял ее для се­бя...

Те­тя Ли­да вечно бы­ла в тру­дах, а муж ее слыл уха­рем-гу­ля­кой, ко­то­рый не рас­ста­вал­ся с ви­ном. Вечно в этом до­ме бы­ли пья­ные гос­ти, вечно был браж­ный гуд... И ос­та­ва­ясь в сво­ем до­ме один на один с его древ­ни­ми сте­на­ми, Мо­ро­зов буд­то чув­ст­во­вал, буд­то ви­дел все, что про­ис­хо­ди­ло здесь, как гу­лял, ве­се­лил­ся муж те­ти Ли­ды Ка­ли­ни­ной и как под но­га­ми у раз­ной пья­ной пуб­ли­ки кру­ти­лись ма­ло­лет­ние де­тиш­ки, и как пья­ным кри­ком и пья­ны­ми но­га­ми и рас­тап­ты­вал­ся тот рос­ток, то ве­ли­кое счас­тье, ко­то­рое жи­ло еще то­гда в мечтах о том, что­бы са­дик у до­ма под­рос...

... Гос­по­ди Бо­же мой! А ведь эти де­тиш­ки и даль­ше мог­ли еще что-ни­будь са­жать, рас­тить, и не­сти с со­бой это счас­тье, но пьянь-рвань за­топ­та­ла все это свои­ми каб­лу­ка­ми, за­ора­ло пья­ным ма­том и оп­ре­де­ли­ла свет­лым из­начала ду­шам дру­гую до­ро­гу. Вот от­ку­да и пья­ная жес­то­кость, и пья­ное звер­ст­во, за ко­то­рые де­ти те­ти Ли­ды Ка­ли­ни­ной и оп­ре­де­ля­лись без кон­ца в мес­та за­ключения — ведь тюрь­ма­-то, брат­цы, все-та­ки про­сто так лю­дей к се­бе не бе­рет. Тюрь­му-то все-та­ки на­до еще и за­ра­бо­тать... А ес­ли не ве­ри­те, то за­гля­ни­те в на­ши ла­ге­ря, и то­гда, встре­тив этих, со­б­ран­ных вме­сте за ко­лючей про­во­ло­кой, вчераш­них ре­бя­ти­шек-школь­ни­ков, да­же са­мые гу­ма­ни­сты за­кричат вслух: “Ра­ди бо­га, не вы­пус­кай­те их на сво­бо­ду!"

Вот так вот, брат­цы, вот так — вме­сто са­до­вод­ст­ва и хле­бо­па­ше­ст­ва и рас­тут у нас уго­лов­ные пре­ступ­ни­ки, по­то­му что рас­тут без над­зо­ра над их­ни­ми ду­ша­ми...

Жал­ко де­ти­шек! Сколь­ко в них еще все­го доб­ро­го. Как смот­рят они на те­бя, как при­ни­ма­ют ка­ж­дое твое сло­во! И как это сло­во не­об­хо­ди­мо сейчас де­тям!

Но что он мог? Он не мог ра­зо­рвать­ся один на всех. Он мог при­дти сю­да, по­го­во­рить один, два, три раза, ну, четы­ре, пять... А даль­ше?.. А мо­жет быть, хва­ти­ло бы и это­го?.. Он мог бы пи­сать для них книж­ки и при­хо­дить в шко­лы с эти­ми книж­ка­ми, но книж­ки свои он ждал от из­да­тельств очень дол­го... И очень мно­го на­пи­сан­но­го, а боль­ше за­ду­ман­но­го и толь­ко начато­го, по этой причине про­па­да­ло у не­го и ос­та­ва­лось в сто­ро­не от жиз­ни. А ведь бы­ло там, в его кни­гах, боль­ше все­го как раз о жиз­ни и о зем­ле...

А ведь ко­гда-ни­будь все, на­пи­сан­ное в стол, вер­нут, начнут печатать — все на­печата­ют, по­ди, при­дем к это­му. Но ду­мал Мо­ро­зов, что на­печата­ют то­гда лишь то, что бы­ло про­тив се­го­днеш­ней по­ли­тичес­кой сис­те­мы, что со­дер­жа­ло кри­ти­ку вла­сти. Но вряд ли кто от­кро­ет до­ро­гу сра­зу все­му то­му, что ле­жит на сто­ле у не­го, у Мо­ро­зо­ва, о чем ду­мал, мечтал он, что, мо­жет быть, на­пи­са­но и не толь­ко у не­го, но и у дру­гих... А почему?.. А, на­вер­ное, все по­то­му, что ли­те­ра­ту­ра их­няя, сло­во их­нее ти­хо, не­крик­ли­во, не ле­зет с ором в пер­вые тор­го­вые ря­ды. Та­кое ны­не не мод­но, не при­ня­то, не ос­вое­но ни­ка­кой ма­фи­ей, ко­то­рая при­вык­ла в ос­нов­ном к зу­бо­скаль­ст­ву... А ведь по­гиб­нем, брат­цы, по­гиб­нем! И эти де­тиш­ки по­гиб­нут, ес­ли не при­нес­ти им зна­ния зем­ли, ес­ли не научить их жи­вой жиз­ни. И то­гда не ос­та­нет­ся у них да­же вот та­кой па­мя­ти, доб­ро­го чув­ст­ва, о са­ди­ке, ко­то­рый был в дет­ст­ве под ок­ном...

Здесь серд­це у Мо­ро­зо­ва рва­лось — рва­лось от бес­си­лия что-­ли­бо сде­лать, хо­тя он, ви­ди­мо, все-та­ки знал и уве­рен­но знал, что сде­лать мож­но бы­ло мно­го, и вчера об этом он го­во­рил Со­ко­ло­ву, что на­до пре­ж­де все­го от­крыть до­ро­гу сло­ву...

Со­ко­ло­ву это мож­но ска­зать. А ска­зать вслух всем тя­же­ло — не по­ве­рят. Не по­ве­рят: как это так вот он, пи­са­тель, один про­тив все­го на­ше­го пе­да­го­гичес­ко­го кор­пу­са? А они-то что же не тре­бу­ют? Не по­ни­ма­ют что ли?.. А ес­ли не по­ни­ма­ют? Ес­ли то­же не научены то­му, о чем печет­ся он? А ес­ли научены толь­ко быть при де­тях пас­ту­ха­ми?..

Вот и сейчас он смот­рел на учитель­ни­цу, си­дя­щую здесь, ря­дом с Ге­ор­ги­ем Ва­лен­ти­но­вичем, со­б­ран­ную, стро­го оде­тую жен­щи­ну. Он не зна­ет ее, ко­нечно, ви­дел и рань­ше, но не зна­ет близ­ко. Что не­сет она этим де­тиш­кам: стро­гость при­ка­за или ма­те­рин­скую доб­ро­ту? Зна­ния, ко­нечно, ка­кие-то в клас­се есть, но ведь зна­ния без ду­ши это, брат­цы, несчас­тье — ду­ша долж­на быть во всем, осо­бен­но здесь, в шко­ле, ко­гда час­то за сте­на­ми шко­лы жи­вет сейчас од­но без­ду­шие.

Да, брат, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, что-то на­до при­ду­мать, что-то на­до обя­за­тель­но де­лать. А как де­лать?.. И он сно­ва ос­та­вил се­бе толь­ко боль от этих не­от­вечен­ных во­про­сов...

Он си­дел и смот­рел на де­ти­шек, ви­дел их свет­лые ли­ца, чес­т­ные еще по­ка гла­за и улыб­ки, не изу­ро­до­ван­ные жиз­нью-об­ста­нов­кой, и все­-та­ки ве­рил, ве­рил в то, что эти свет­лые улыб­ки не по­гиб­нут все до кон­ца и что и сре­ди этих ре­бя­ти­шек обя­за­тель­но най­дет­ся кто та­кой, кто вста­нет од­на­ж­ды и ска­жет вслух, гром­ко очень нуж­ное всем, кто во­круг не­го, сло­во... Мо­жет, не дай бог, еще и пи­са­тель ка­кой от­сю­да поя­вит­ся...

А от­ку­да еще, брат­цы, поя­вить­ся рус­со­му пи­са­те­лю, как не из этих вот свя­тых рос­сий­ских мест?.. А ведь не да­дут, сво­лочи, не да­дут... Мо­ро­зов сно­ва вспом­нил сво­их мальчишек, ко­то­рым по­мо­гал, ко­то­рых тя­нул, уст­раи­вал по ре­дак­ци­ям на­пи­сан­ное ими, тех, ко­то­рые пи­са­ли ему пись­ма и ко­то­рых на­прочь от­верг­ла сто­личная ли­те­ра­тур­ная ма­фия... Как он бил­ся за пра­во этих мальчишек из­да­вать­ся — и не в Мо­ск­ве, нет, а при сво­ей рай­он­ной га­зе­те. Пусть бро­шюр­ку ка­кую здесь из­да­дут по­ка — ведь счас­тье, уве­рен­ность к ним при­дет, си­лы даст... Но ко­гда он под­нял этот во­прос, а под­ни­мать его почему-то все­гда на­до бы­ло толь­ко в Мо­ск­ве, то ус­лы­шал от од­но­го очень от­вет­ст­вен­но­го ли­ца весь­ма ум­ное за­мечание: “Сер­гей Ми­хай­ло­вич, это­го ни­как нель­зя де­лать — это сра­зу при­ве­дет к па­де­нию ху­до­же­ст­вен­но­го уров­ня на­шей ли­те­ра­ту­ры. Без хо­ро­ше­го, ум­но­го ре­дак­то­ра ва­ших по­до­печных из­да­вать нель­зя. А где там у вас в ва­шем рай­цен­тре ре­дак­тор­ские кад­ры вы­со­кой ква­ли­фи­ка­ции?"...

... Гос­по­ди Бо­же мой! О ка­ком ху­до­же­ст­вен­ном уров­не на­шей ны­неш­ней рус­ской ли­те­ра­ту­ры мож­но го­во­рить, ко­гда рус­ско­го-то сло­ва в рус­ской ли­те­ра­ту­ре почти не ос­та­лось — за­ме­не­но оно ка­ким­-то тор­го­во-де­лячес­ким го­во­ром да еще раз­ма­ле­ва­но сплошь да ря­дом и сек­су­аль­ной дро­жью?.. Гос­по­ди Бо­же мой! Да как же так? Да от­ку­да же еще, как ни от­сю­да, начать бить­ся ис­тин­ным род­ни­кам?.. А им го­во­рят: “Нель­зя! Упа­дет ху­до­же­ст­вен­ный уро­вень!" Род­ни­ки-то, вы­хо­дит, по ху­до­же­ст­вен­но­му уров­ню у нас ни­же, чем все на­ше ны­неш­нее сто­личное сло­во­блу­дие...

... Гос­по­ди Бо­же мой! И кто это при­ду­мал над рус­ским сло­вом, над этим вот род­ни­ком, ко­то­рый возь­мет вот да и про­бьет­ся вдруг через всю эту на­шу се­го­дняш­нюю тя­жесть, ка­ко­го-то ре­дак­то­ра, до­гля­да­те­ля, ко­то­рый ис­ко­ре­жит те­бя, ис­по­ха­бит — и не на пред­мет цен­зу­ры, а звучание твое­го сло­ва, го­лос твой, про­бив­ший­ся, на­ко­нец, из зем­ли и не­су­щий лю­дям, очень мо­жет быть, на­стоя­щее счас­тье?.. Ко­гда все это, брат­цы, кончит­ся?.. А вот ко­гда кончит­ся, то­гда и начнет­ся на­стоя­щая жизнь. Сло­во долж­но пой­ти к лю­дям! Сначала бы­ло сло­во!..

А де­тиш­ки все слу­ша­ли Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича, слу­ша­ли вни­ма­тель­но, не спус­кая с не­го глаз. И тут, как не­дав­но, в сво­ей три­бун­ной речи, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич вдруг сно­ва начал го­во­рить о нем, о Мо­ро­зо­ве, го­во­рить о его книж­ках, о том, что в его книж­ках мно­го-мно­го все­го ин­те­рес­но­го и что эти книж­ки Сер­гея Ми­хай­ло­вича Мо­ро­зо­ва, им, ре­бя­там, на­до обя­за­тель­но читать... И сно­ва де­тиш­ки все ра­зом, как там, во вре­мя тор­же­ст­вен­ной ли­ней­ки, ус­та­ви­лись на не­го, и сно­ва Мо­ро­зов толь­ко чудом удер­жал в се­бе сле­зы.

... А ведь, и вправ­ду, на­до бы со­брать все кни­жечки, ка­кие есть у не­го, да и от­дать их шко­ле... Ведь не до­га­дал­ся. А?.. Не до­ду­мал­ся до это­го?.. И пус­кай хоть по тем кни­жечкам, что есть, учат­ся... Да, нет — до­га­дал­ся дав­но, но считал как-то не­удоб­но, что вот сам при­дет и бу­дет свои кни­ги на­вя­зы­вать. А вдруг кто-то ска­жет, что ав­тор сам се­бя как-то здесь, в де­рев­не,рек­ла­ми­ру­ет, ав­то­ри­тет се­бе на­ра­ба­ты­ва­ет?.. Вот ведь чего ис­пу­гал­ся-то. Ис­пу­гал­ся, научен­ный мо­с­ков­ской жиз­нью ог­ля­ды­вать­ся по сто­ро­нам, ко­гда ро­ж­да­лось ка­кое-ли­бо от­кро­ве­ние ду­ши. А на­до бы­ло бы сде­лать, дав­но на­до бы­ло бы пе­ре­шаг­нуть через не­го. И пусть се­бе го­во­ри­ли бы, но у де­ти­шек здеш­них дав­но бы бы­ли его кни­жечки про тра­вы, про птиц... И чита­ли бы ...

И тут, буд­то раз­га­дав его мыс­ли, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич по­вер­нул­ся пря­мо к Мо­ро­зо­ву:

— Вот да­вай­те,ре­бя­та, пря­мо здесь и возь­мем с Сер­гея Ми­хай­ло­вича сло­во, что­бы он вам уже в этом го­ду все свои кни­жечки и по­да­рил. Хо­ро­шо, ре­бя­та? Со­глас­ны?

И ре­бя­тиш­ки ото­зва­лись,за­ше­ве­ли­лись, за­ки­ва­ли го­лов­ка­ми. А учитель­ни­ца, та са­мая учитель­ни­ца, о ко­то­рой Мо­ро­зов толь­ко что ду­мал, кто она, по­до­шла к не­му и ска­за­ла:

— Сер­гей Ми­хай­ло­вич, ми­лый. Ведь мы Вас зна­ем дав­но. Но у нас ведь ни од­ной книж­ки Ва­шей здесь не­ту. А мы зна­ем, что есть у Вас кни­жечки-то, да все хо­ро­шие. И чита­ем все Ва­ше, что дос­та­ет­ся, чита­ем с вни­ма­ни­ем — ведь гра­мот­ные все кру­гом. А, вот знае­те, все­-то спро­сить Вас стес­ня­ем­ся. А как спро­сить-то Вас? А как ска­жут вдруг, что при­ста­ешь, зачем, мол ?.. И не для се­бя мы, а для де­ти­шек. У Вас ведь хо­ро­шие, до­б­рые книж­ки-то. А доб­ро­ты-то да нау­ки на­шим де­тиш­кам и не хва­та­ет нынче ни­как. И пе­ре­дачи Ва­ши по ра­дио рань­ше все слу­ша­ли — хо­ро­шо-то как бы­ло, да жаль, что боль­ше нет Ва­ших пе­ре­дач. Вот и про­сим Вас, очень про­сим, ес­ли что най­де­те дня нас, то по­да­ри­те... Мы по Ва­шим кни­гам и рус­ский язык учить бу­дем, и био­ло­гию...

И Мо­ро­зов вдруг по­нял, чего не хва­та­ло этой его жиз­ни — на­до бы­ло, что­бы прие­хал Жор­ка Со­ко­лов и свя­зал два кон­ца од­ной и той же, но раз­руб­лен­ной по­ка ни­ти: же­ла­ние лю­дей ви­деть, знать его и же­ла­ние его от­дать се­бе лю­дям ... А все это стес­ни­тель­ность, не­уве­рен­ность, за­мучен­ность ка­кая-то со всех сто­рон: он считал, что бу­дет на­вя­зы­вать­ся, а они счита­ли не­удоб­ным на­вя­зы­вать­ся ему... Да, брат­цы, ку­да же и как де­лась на­ша от­кры­тость, на­ша чело­вечес­кая от­кры­тость друг пе­ред дру­гом? Кто учил нас пря­тать­ся по уг­лам и не слы­шать, не по­ни­мать друг дру­га?

И здесь, Мо­ро­зов, чес­т­ное сло­во, уже не сдер­жал­ся. Он сто­ял опус­тив го­ло­ву пе­ред об­ра­тив­шей­ся к не­му учитель­ни­це, ни­зень­кой, су­хонь­кой, ка­зав­шей­ся до это­го ему очень стро­гой, а те­перь ожив­шей вдруг те­п­ло­той, он сто­ял, ки­вал го­ло­вой, и что­бы не по­ка­зать ре­бя­там явив­шей­ся к не­му сле­зы, ста­рал­ся смот­реть на школь­ную дос­ку...

— Хо­ро­шо... Хо­ро­шо... Обя­за­тель­но...

По­том все-та­ки как-то, буд­то ме­ж­ду де­лом, смах­нул явив­шую­ся сле­зу и по­вер­нул­ся к ре­бя­тиш­кам:

— Хо­ро­шо... Обе­щаю...Прав­да...Я не знал, что все это вам ин­те­рес­но... Все со­бе­ру... При­не­су... Чес­т­ное сло­во...

А по­том еще и еще что-то... А по­том ре­бя­та хло­па­ли в ла­до­ши, мо­жет, и не так не­ис­то­во, как дру­гая мо­с­ков­ская ау­ди­то­рия... Все вста­ли, со­бра­лись во­круг не­го. Вста­ли из-за парт, мо­жет, еще и до звон­ка. А мо­жет, зво­нок уже и был, но не до­шел до них. И его о чем-то еще спра­ши­ва­ли, и он что-то от­вечал, и все смот­ре­ли на не­го, как на что-то не­обычное, явив­шее­ся вдруг к ним...

Это бы­ло уже мно­го. Это бы­ло то, к чему сам Мо­ро­зов кло­нил Со­ко­ло­ва, уго­ва­ри­вая его по­ехать все-та­ки в свою род­ную де­рев­ню, зай­ти в шко­лу и ска­зать, что,мол,вот он,Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, ро­дом от­сю­да. И он, Мо­ро­зов, го­во­рил то­гда Со­ко­ло­ву: “Мо­жет, де­тиш­кам по­сле те­бя и жить бу­дет легче, ко­гда уз­на­ют, по­ве­рят они, что из их­ней де­рев­ни вот та­кой боль­шой пи­са­тель од­на­ж­ды вы­шел..."

А здесь вот ведь как по­лучилось: учил Со­ко­ло­ва, а эта нау­ка ему са­мо­му дос­та­лась... И мо­жет, и этим де­тиш­кам то­же сейчас чуть легче, чуть про­ще от­то­го, что в этих, в их­них род­ных мес­тах бы­ли на­пи­са­ны книж­ки, ко­то­рые из­да­ва­лись в Мо­ск­ве и ко­то­рые вот об этой, здеш­ней, их­ней жиз­ни. Пе­ред ни­ми был сейчас жи­вой при­мер, при­мер, вы­со­кий, по­ка не­до­ся­гае­мый, но воз­мож­ный... Гос­по­ди Бо­же мой! А почему не­до­ся­гае­мый? Сколь­ко вот та­ких де­ре­вен­ских мальчишек, пи­сав­ших ему пись­ма на то же ра­дио, то­же при­сы­ла­ли свои рас­ска­зы. А те­перь вот и вы­би­лись все-та­ки, вы­шли в лю­ди, ра­бо­та­ют в га­зе­тах, в шко­лах... Да и толь­ко ли в том де­ло, кто где уст­ро­ил­ся? Глав­ное,ус­лы­ша­ли, ус­лы­ша­ли то­гда они его сло­во, по­ве­ри­ли и не сда­лись... Все так же вот мо­жет быть и здесь...

А по­том они с Ге­ор­ги­ем Ва­лен­ти­но­вичем и с той ми­лой жен­щи­ной-учитель­ни­цей, ко­то­рая рас­тро­га­ла его до кон­ца, вы­шли на ули­цу, вы­шли вме­сте со все­ми де­тиш­ка­ми и, по­про­щав­шись со все­ми, от школь­но­го крыль­ца дви­ну­лись в сто­ро­ну к сво­ему до­му. А по­том все ос­та­нав­ли­ва­лись и смот­ре­ли на­зад и еще дол­го ви­де­ли за со­бой ми­лую сель­скую шко­лу, ко­то­рая про­во­жа­ла их свои­ми от­кры­ты­ми гла­за­ми.

По до­ро­ге к до­му они молчали. Рас­тро­ган­ные всем, что про­изош­ло, они ми­но­ва­ли и сель­ский со­вет, не за­гля­ну­ли ту­да, как бы­ло ус­лов­ле­но. Они,по­жа­луй, так бы и бре­ли пеш­ком даль­ше до са­мо­го до­ма, ес­ли бы вско­ре не дог­нал их на сво­ем "за­по­рож­це" пред­се­да­тель сель­ско­го со­ве­та.

"За­по­ро­жец" пе­ре­гнал их, ос­та­но­вил­ся впе­ре­ди, слов­но за­го­ра­жи­вая путь, из ма­ши­ны вы­шел пред­се­да­тель сель­ско­го со­ве­та и очень из­ви­ни­тель­ноо при­сту­пил к объ­яс­не­ни­ям:

— Ну, что же, вы, Сер­гей Ми­хай­ло­вич да Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, уш­ли-то? Что же про­шли-то ми­мо? Мы же до­го­ва­ри­ва­лись, что вы зай­де­те... Я же вас ви­дел, ду­мал, вы ку­да в ма­га­зин по­шли. Ду­мал,в ма­га­зин зай­дут, а там и вер­нут­ся. Жду, а ни­ка­ких гос­тей на­ших и нет. Вот и при­шлось до­го­нять. Что же вы?..

Они се­ли в ма­ши­ну, по­еха­ли и пред­се­да­тель сель­ско­го со­ве­та про­дол­жил:

— А за шко­лу-то вам спа­си­бо, боль­шое спа­си­бо. Мне уже здесь ска­за­ли — там по­сле вас все учите­ля-то пла­ка­ли, и де­тиш­ки-то та­кие ра­до­ст­ные по­сле вас. Уж та­кое счас­тье всем при­нес­ли...

И пред­се­да­тель знал уже и про книж­ки, ко­то­рые Мо­ро­зов обе­щал шко­ле:

— А книж­ки-то свои, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, прав­да, уж по­да­ри­те ре­бя­там-то. И Вы, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, свои то­же нам при­шли­те.

— Хо­ро­шо-хо­ро­шо...

Пред­се­да­тель сель­ско­го со­ве­та со­би­рал­ся вез­ти их к са­мо­му до­му, но дру­зья уп­ро­си­ли его все-та­ки ос­та­но­вить­ся у Гор­ню­хи, что­бы под­нять­ся са­мим на­верх и от­ту­да, как в день встречи, вме­сте по­лю­бо­вать­ся ок­ру­жаю­щи­ми мес­та­ми.

"За­по­ро­жец", по­ры­ки­вая и под­пры­ги­вая на лес­ной до­ро­ге, ско­ро скрыл­ся из ви­ду, смолк его го­лос. И они вдво­ем стоя­ли над во­дой, над ле­сом, над де­рев­ней, ко­то­рая те­перь Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу, ей бо­гу, то­же бы­ла в чем-то близ­кой, род­ной...

Они стоя­ли дол­го. Под ни­ми бы­ла во­да, был лес, и бы­ло при­тих­шее, но уже не мерт­вое, а ожи­ваю­щее, чес­т­ное сло­во, ожи­ваю­щее вновь древ­нее се­вер­ное по­се­ле­ние... И в то, что эта де­ре­вуш­ка обя­за­тель­но ожи­вет, под­ни­мет­ся, ве­рил те­перь не толь­ко один Мо­ро­зов — ря­дом с ним в та­кой же твер­дой ве­ре жил те­перь и его друг, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич Со­ко­лов...