Geum.ru

Совестью

Вид материалаКнига

Содержание


День де­ся­тый
Подобный материал:
1   ...   36   37   38   39   40   41   42   43   44

ДЕНЬ ДЕ­СЯ­ТЫЙ


Со­ко­лов еще спал, ко­гда Мо­ро­зов и его ночной гость под­ня­лись, по­пи­ли чай­ку и по­ти­хонь­ку, что­бы не бу­дить Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича ран­ним дви­же­ни­ем в до­ме, вы­шли на ули­цу. Ве­тер к это­му вре­ме­ни почти пре­кра­тил­ся, и Со­ко­лов тут же про­снул­ся, как толь­ко за­рычал за ок­ном под­вес­ной мо­тор.

Он вы­гля­нул в ок­но: что, как?.. Да, так и есть: в лод­ке был Мо­ро­зов и его ночной гость, а сза­ди к лод­ке Мо­ро­зо­ва был при­вя­зан ка­кой-то тем­ный об­ру­бочек-ко­ры­то... Это и бы­ла та са­мая, ут­лая лодчон­ка-плос­ко­дон­ка, на ко­то­рой от­важ­ный чело­век, мечтав­ший о доб­рой ра­бо­те на зем­ле, этой ночью пе­ре­плыл бур­ное озе­ро.

Со­ко­ло­ву очень хо­те­лось те­перь ут­ром хоть ко­ро­тень­ко по­смот­реть на это­го ли­хо­го чело­ве­ка, по­го­во­рить с ним, но вот что-то не по­лучилось, и он, этот чело­век, как счас­тье-ви­де­ние, явив­шее­ся вдруг, те­перь исчез, уно­ся с со­бой свет и по­кой, по­да­рен­ные Со­ко­ло­ву. Он уво­зил с со­бой и все вчераш­ние раз­го­во­ры и свою мечту-зем­лю.

Мо­тор чуть при­тих пе­ред тем, как сно­ва за­го­во­рить, но уже не в хо­ло­стую, не про­сто от же­ла­ния по­ра­бо­тать, а от са­мой ра­бо­ты-на­ту­ги. И лод­ка вслед за уп­ря­мым го­ло­сом мо­то­ра по­шла и по­шла все ско­рей и ско­рей...

Со­ко­лов под­нял­ся с по­сте­ли, по­хо­дил по до­му, умыл­ся и дол­го и с не­тер­пе­ни­ем ждал об­рат­но Мо­ро­зо­ва.

Мо­ро­зов вер­нул­ся и, не до­га­ды­ва­ясь, что Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич мог слы­шать что-то вчера ночью, осо­бо не вда­ва­ясь в де­та­ли, по­ве­дал ему кое­-что о сво­ем ночном гос­те:

— Да, вот, ви­дишь ли, есть один глу­пый чело­век. Обе­щал мне при­вез­ти по осе­ни клуб­ни­ку. А клуб­ни­ка у не­го от­мен­ная, от­ку­да-то дос­тав­ле­на сю­да — дру­гой раз яго­да и в пол­лит­ро­вую бан­ку не вле­за­ет. Обе­щал при­вез­ти усы и при­вез. Мо­то­цикл у не­го сло­мал­ся, и он ночью через озе­ро да по вол­не на ка­ком-то ко­ры­те и при­плыл: мол, на вот те­бе обе­щан­ное. Вот, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, ка­кой на­род здесь еще жи­вет. Твер­дый, обя­за­тель­ный на­род — сло­во дер­жать уме­ет...

Вот и все, и ни сло­во о том, о чем бе­се­до­ва­ли они вчера, по­жа­луй, не один час за ночным са­мо­ва­ром: ни о ло­ша­ди, ни о трак­то­ре, ни об ов­се, ни о се­не, ни о ко­ро­ве, ни о про­ек­те бу­ду­щей фер­мы в этой де­рев­не... Да, ско­рей все­го это бы­ла их­няя личная тай­на, и они, как му­жи­ки де­ло­вые, ре­шив­шие­ся на что-то боль­шое, не счита­ли нуж­ным до начала де­ла об этой тай­не ни­ко­му боль­ше го­во­рить...

Нынче был вы­ход­ной день, вос­кре­се­нье, и на ны­неш­ний день у Мо­ро­зо­ва с Со­ко­ло­вым и с баб­кой Ва­си­ли­сой бы­ло за­ра­нее уго­во­ре­но о со­вме­ст­ном чае... Баб­ку при­гла­си­ли в гос­ти и в ожи­да­нии гос­тей Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич ста­рал­ся, сер­ви­ро­вал стол. А ко­гда стол был го­тов, он от­пра­вил­ся за баб­кой и при­вел ее сю­да чуть ли не под ло­ко­ток.

Ва­си­ли­се Ни­ко­ла­ев­не пред­ло­жи­ли сесть в крас­ный угол, но она от­ка­за­лась и раз­мес­ти­лась с краю, у са­мо­ва­ра, а в крас­ный угол, под ико­ну-за­ступ­ни­цу, за­пус­ти­ли баб­ки­но­го Мить­ку.

Мить­ка, как за­брал­ся на свое ме­сто, так и за­тих в уг­лу на все вре­мя тор­же­ст­вен­но­го прие­ма. А Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, хо­зяи­ном за сто­лом, подчивал баб­ку, под­ли­вая ей в сто­почку конь­як. Баб­ка од­ну сто­почку конь­я­ка при­ня­ла, при­ня­ла и вто­рую, но от треть­ей сто­почки от­ка­за­лась и за­про­си­ла чаю...

Они пи­ли чай дол­го, с по­ни­ма­ни­ем. Со­ко­лов во­всю уха­жи­вал за баб­кой Ва­си­ли­сой, что-то ей под­кла­ды­вал, под­ли­вал, а та, же­лая, ви­ди­мо, от­бла­го­да­рить за та­кой вни­ма­ние, за уго­ще­ние, рас­ска­зы­ва­ла и рас­ска­зы­ва­ла од­ну ис­то­рию за дру­гой.

Все эти ис­то­рии Мо­ро­зов хо­ро­шо знал, в них не бы­ло ничего осо­бен­но­го — это бы­ли обычные ис­то­рии, ко­то­рые рас­ска­зы­ва­ли здесь за­хо­жим ту­ри­стам и прочим празд­ным по­ходчикам, и ко­то­рые баб­ка Ва­си­ли­са за мно­гие го­ды об­ще­ния вот с та­ки­ми гос­тя­ми пом­ни­ла наи­зусть. Зная за­ра­нее все, что баб­ка сейчас рас­ска­жет, Мо­ро­зов не вме­ши­вал­ся в за­столь­ные раз­го­во­ры и толь­ко вре­мя от вре­ме­ни, что­бы ожи­вить бе­се­ду, сде­лать ее чуть по­глуб­же, по­ин­те­рес­ней для Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича, под­ска­зы­вал:

— Ва­си­ли­са Ни­ко­ла­ев­на, ты бы ему про ле­ше­го рас­ска­за­ла, ко­то­рый Лош­ко­ва из ле­су пер...

Баб­ка кре­сти­лась, от­ма­хи­ва­лась от ле­ше­го и от Мо­ро­зо­ва ру­кой, а по­том все-та­ки при­ни­ма­лась по­ве­ст­во­вать о том, как Лош­ко­ву, то­му са­мо­му Лош­ко­ву, ко­то­рый как раз и стро­ил в де­рев­не лод­ки на крыль­ях и са­ни под па­ру­са­ми, по­вез­ло еще и на ле­ше­го, как бе­жал он из ле­са по­сле встречи с нечис­той си­лой и ос­та­вил в ле­су свою шап­ку. А по­том эту шап­ку ис­кал и ни­где не на­шел... Ви­дать, ле­ший-то шап­ку-то Лош­ко­ва и по­доб­рал. Те­перь в Лош­ко­вой-то шап­ке и хо­дит, по­ди, по сво­ему ле­су...

Вот и все шут­ки-при­ба­ут­ки, ко­то­рые дос­та­лись Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу за празд­ничным сто­лом. Но все это ему, ви­ди­мо, нра­ви­лось, гре­ло ду­шу, а мо­жет, про­сто вер­нув­шее­ся в дом ве­се­лье празд­ни­ка по­сле столь­ких дней раз­ных пе­ре­жи­ва­ний то­же бы­ло сейчас со­всем кста­ти. Да и ны­неш­ний их празд­ник не со­би­рал­ся быть осо­бен­но глу­бо­ким — это бы­ло лишь рас­кре­по­ще­ни­ем, раз­ряд­кой. И Мо­ро­зов по­ни­мал это, а по­то­му и си­дел за сто­лом молча, лишь вре­мя от вре­ме­ни при­слу­ши­ва­ясь к го­ло­су баб­ки Ва­си­ли­сы и ду­мая свою, не­мно­жечко дру­гую ду­му...

Хоть и по­ла­га­лось вро­де бы Мо­ро­зо­ву считать баб­ку Ва­си­ли­су сво­ей се­ст­рой во Хри­сте, но считать ее тут сво­ей род­ной се­ст­рой он ни­как не мог, и в край­нем случае со­гла­шал­ся на баб­ку Ва­си­ли­су толь­ко как на се­ст­ру двою­род­ную, а лучше еще на ка­кую-ни­будь трою­род­ную. И на это бы­ли у не­го свои вес­кие причины. И речь шла тут, ко­нечно, не о том, что Мо­ро­зо­ву про­сто не нра­ви­лось, как ве­ла се­бя Ва­си­ли­са Ни­ко­ла­ев­на в той или иной си­туа­ции. Все лю­ди раз­ные и у ка­ж­до­го чело­ве­ка, как го­во­рит­ся, свой соб­ст­вен­ный об­раз дей­ст­вия, по­это­му о лю­дях Мо­ро­зов чаще все­го су­дил не по­то­му, что они со­вер­ши­ли тот или иной про­сту­пок — в той же баб­ке Ва­си­ли­се Мо­ро­зов не при­ни­мал глав­но­го: он не ви­дел ее на том пу­ти-до­ро­ге, по ко­то­рой вро­де бы и дол­жен был ста­рать­ся ид­ти чело­век, ро­ж­ден­ный от зем­ли и жи­ву­щий на этой зем­ле. Увы, у баб­ки Ва­си­ли­сы, ро­див­шей­ся не­по­да­ле­ку от­сю­да, в та­кой же вот се­вер­ной, тру­до­лю­би­вой де­ре­вуш­ке, где-то, еще, ви­ди­мо, там, в са­мом начале пу­ти, бы­ло на­прочь вы­би­то обя­за­тель­ное для чело­ве­ка стрем­ле­ние к счас­тью через ве­ли­кий труд-ста­ра­ние. И она, баб­ка Ва­си­ли­са, по­те­ряв где-то за­ло­жен­ное бы­ло от при­ро­ды стрем­ле­ние к тру­ду, и по­ка­ти­лась по жиз­ни эта­ким не­уны­ваю­щим ко­лоб­ком, по­ка­ти­лась с пес­ня­ми и при­ба­ут­ка­ми, а там и с вин­цом и с обя­за­тель­ным к вин­цу за­гу­лом.

Но, увы, еще не при­ду­ма­ли та­кой до­ро­ги, по ко­то­рой всю жизнь мож­но ка­тить­ся ве­се­лым ру­мя­ным ко­лоб­ком и по­лучать от это­го толь­ко од­но удо­воль­ст­вие. Где-то и баб­кин ко­ло­бок спо­ткнул­ся сначала раз, по­том два, а по­том ос­та­но­вил­ся и ог­ля­дел­ся, а, ог­ля­дев­шись, об­на­ру­жил, что жизнь, ка­кая бы она ни бы­ла, жизнь во­круг нее об­ра­зо­ва­лась, сно­ва за­це­пи­лась за зем­лю, пус­ти­ла кор­ни, об­строи­лась, не­смот­ря ни на ка­кие бе­ды и ис­пы­та­ния, и что все у всех вро­де бы те­перь и есть, а вот у нее, у баб­ки Ва­си­ли­сы, хоть и от­да­ла она свою мо­ло­дость раз­ным ре­во­лю­ци­он­ным де­лам и ло­зун­гам, ку­да ни глянь, толь­ко од­но сплош­ное ды­рье: ни пут­но­го до­ма, ни пут­но­го хо­зяй­ст­ва... Нет, кое­-что, как по­ла­га­лось в де­рев­не, у нее все-та­ки бы­ло. Бы­ли и ко­ро­ва, и овечки, и ого­род с кар­тош­кой, и ка­кой-то клочок зем­ли в па­ли­сад­ни­ке, но все это бы­ло не при­бра­но, не ухо­же­но, а очень час­то еще и не­ряш­ли­во, а то и гряз­но.

Увы, не все пес­ни по­мо­га­ют чело­ве­ку стро­ить свою жизнь креп­ко и ос­но­ва­тель­но. И, увы, про­жи­тую и про­гу­лен­ную жизнь не вер­нешь, не ско­пишь ра­зом в кре­сть­ян­ской жиз­ни то, что ко­пит­ся го­да­ми, де­ся­ти­ле­тия­ми. И баб­ка Ва­си­ли­са, ви­дя во­круг се­бя дру­гую жизнь, по­крепче, по­на­деж­ней, пол­но­стью при­ня­ла на се­бя то ли­хо, ко­то­рое зо­вет­ся у рус­ских лю­дей не­доб­рой за­ви­стью.

А за за­ви­стью при­шло не­удо­воль­ст­вие, а то и зло­ба к то­му или к дру­го­му, по­лучше, по­ярче жи­ву­ще­му до­му, чело­ве­ку. За что баб­ку Ва­си­ли­су и не до­люб­ли­ва­ли здесь, у нас...

И Мо­ро­зо­ва баб­ка при­ня­ла в шты­ки... Ну, лад­но бы, мол, прие­хал и жил в сво­ем до­ме-раз­ва­ли­не, ко­то­рый был со­всем до­ве­ден преж­ни­ми жиль­ца­ми-кочев­ни­ка­ми и был то­гда, по­жа­луй, и по­ху­же ны­неш­не­го баб­ки­но­го до­ма. А то ведь прие­хал да и да­вай тут стро­ить­ся да еще что-то де­лать...

Ко­нечно, Ва­си­ли­са Ни­ко­ла­ев­на не рас­су­ж­да­ла так вслух, не вы­страи­ва­ла по­доб­ным об­ра­зом свои речи, но так вот, нут­ром, почти по -зве­ри­но­му, не при­ня­ла Мо­ро­зо­ва-строи­те­ля. Не при­ня­ла она и ста­ра­ние Мо­ро­зо­ва на зем­ле, то есть ни­как не при­ни­ма­ла все­го то­го, что не де­ла­лось ею са­мой или не по­лучалось как сле­ду­ет у нее. И Мо­ро­зов, встречая та­кие про­тес­ты баб­ки Ва­си­ли­сы в той или иной фор­ме, час­то за­да­вал се­бе во­про­сы: от­ку­да это и почему? А даль­ше-боль­ше и он уже ло­вил се­бя на мыс­ли, что у них с баб­кой на­ме­ти­лось оп­ре­де­лен­ное про­ти­во­стоя­ние, ко­то­рое он чув­ст­во­вал и ко­то­рое вы­зы­ва­ло в нем бес­по­кой­ст­во.

Как лег­ко, как про­сто бы­ло ря­дом с те­тей Ка­тей Ге­ра­си­мо­вой, да­же силь­но, по­кой­но. Прой­дет она ми­мо, ничего не ска­жет, но по­гля­дит на те­бя, ко­паю­ще­го­ся на сво­их гряд­ках, и ты почув­ст­ву­ешь ее взгляд, как по­мощь, как те­п­ло, при­шед­шее к те­бе. А баб­ка Ва­си­ли­са — это дру­гое де­ло. Сто­ит поя­вить­ся ей на го­руш­ке с ве­дром и толь­ко-толь­ко сту­пить на тро­пин­ку, ве­ду­щую вниз к ба­не, к причалу, как Мо­ро­зов уже не мог спо­кой­но от­да­вать­ся то­му же сво­ему ого­род­но­му тру­ду. Он чув­ст­во­вал все­гда эту баб­ку, и это чув­ст­во бы­ло у не­го боль­ным, бес­по­кой­ным.

По­ми­мо этой бе­ды идео­ло­гичес­ко­го, или иначе, со­ци­аль­но­го по­ряд­ка, ме­ж­ду Мо­ро­зо­вым и баб­кой Ва­си­ли­сой бы­ла еще од­на бе­да, ко­то­рую баб­ка уст­рои­ла тут же, как Мо­ро­зов явил­ся в де­рев­ню...

Мо­ро­зов по­ку­пал дом вме­сте с за­бо­ром, са­рая­ми и ба­ней, по­ку­пал, как по­ло­же­но по­ку­пать, все до­мо­вла­де­ние. Ему так и по­ка­зы­ва­ли этот дом вме­сте со все­ми, по­ла­гав­ши­ми­ся к до­му строе­ния­ми, и це­ну на­значали со­от­вет­ст­вен­но качес­т­ву всех этих строе­ний. И Мо­ро­зов ра­до­вал­ся, что у не­го есть те­перь и ба­ня... Вот лод­ки, прав­да, еще не бы­ло, но ничего — лод­ка со вре­ме­нем бу­дет, дос­та­нет он лод­ку, но глав­ное, есть ба­ня, да еще где — ря­дом, под ок­на­ми, у са­мой во­ды. Кра­со­та-то ка­кая! Из ба­ни в озе­ро и сра­зу до­мой!... Но по­ка он оформ­лял по­куп­ку, по­ка ез­дил в Мо­ск­ву за семь­ей, ба­ня у не­го, мож­но ска­зать, пря­мо из рук и уп­лы­ла. Вер­нув­шись об­рат­но из Мо­ск­вы, Мо­ро­зов встре­тил на ба­не за­мок... Чей за­мок и от­ку­да?.. И он вско­ро­сти уз­нал, что за­мок на его ба­ню по­ве­си­ла в его от­сут­ст­вие как раз та са­мая Ва­си­ли­са Ни­ко­ла­ев­на... Взя­ла вот так вот и по­ве­си­ла.

Сра­зу, в тот же день, объ­яс­нить­ся с баб­кой по причине дур­ной де­ли­кат­но­сти Мо­ро­зов не смог, но где-то, спус­тя дня два-три, уви­дел баб­ку, от­пи­рав­шую в ба­не две­ри, и по­ин­те­ре­со­вал­ся:

— Ва­си­ли­са Ни­ко­ла­ев­на, вот вы за­мок-то на ба­ню по­ве­си­ли, а как же по­мыть­ся-то те­перь?

— А я ключа да­вать бу­ду, — зая­ви­ла баб­ка, раз и на­все­гда ут­вер­див се­бя хо­зяй­кой этой его ба­ни.

Почему и как при­бра­ла баб­ка в свое поль­зо­ва­ние чужую ба­ню, хоть и ста­рень­кую, хоть и пло­хонь­кую, но чужую, Мо­ро­зов дол­го не мог по­нять. Уже как-то по­том, ко­гда эта экс­про­приа­ция им под­за­бы­лась, и он, не спо­ря ни с кем, стро­ил по­ти­хонь­ку свою ба­ню, по­се­щая во вре­мя это­го строи­тель­ст­ва по суб­бо­там ба­ню те­ти Ка­ти, Мо­ро­зов и ус­лы­шал от те­ти Ка­ти, что баб­ка Ва­си­ли­са предъ­я­ви­ла свои пре­тен­зии на чужое иму­ще­ст­во вро­де бы толь­ко по той причине, что быв­шие хо­зяе­ва его до­ма пус­ка­ли баб­ку в эту ба­ню мыть­ся и что она в этой ба­не ос­та­ви­ла те­перь чуть ли не часть сво­ей жиз­ни. Прав­да, эта часть баб­ки­ной жиз­ни вы­ра­жа­лась и впол­не ма­те­ри­аль­но: там, в ба­не, она еще и ве­ла свою стир­ку, дер­жа­ла ка­кие-то свои та­зы-вед­ра, сло­вом, по­ти­хонь­ку-по­ти­хонь­ку она и за­вла­де­ла всем строе­ни­ем, а там уж и по­ве­си­ла на дверь за­мок...

— На­шу Ва­си­ну ку­да пус­ти, по­том сам из сво­его до­ма по ми­ру пой­дешь, — точно за­вер­ши­ла этот рас­сказ те­тя Ка­тя Ге­ра­си­мо­ва.

Та­ко­го в здо­ро­вой, жи­вой де­рев­не обычно не по­ла­га­лось, не мог­ло быть. И Мо­ро­зов ни­ко­му не рас­ска­зы­вал о случив­шем­ся, и да­же свои суб­бот­ние по­хо­ды в ба­ню те­ти Ка­ти объ­яс­нял всем толь­ко так: мол, дух в ба­не Ге­ра­си­мо­вых воль­ный, жар су­ше, а это, мол, как раз и не­об­хо­ди­мо для его млад­ше­го сы­ниш­ки, ко­то­рый час­то по­ба­ли­ва­ет. И толь­ко то­гда, ко­гда при­нял­ся он ру­бить се­бе но­вую ба­ню, все тай­ное ста­ло яв­ным, и те­тя Ка­тя без оби­ня­ков спро­си­ла:

— А что Ва­си­не-то ба­ню от­да­ешь? За что? Ба­ня-то те­перь боль­ших де­нег сто­ит...

Те­тя Ка­тя, жив­шая все­гда в чес­т­но­сти и ни­ко­гда не брав­шая ничего чужо­го, не мог­ла по­нять, не мог­ла взять в ум, не мог­ла при­нять для се­бя ни­как вот та­кие дей­ст­вия чело­ве­ка, ко­то­рый за­хо­тел да и от­вер­нул от те­бя твой ку­сок, да еще ут­вер­жда­ет, что все это при­над­ле­жит не те­бе, а толь­ко ему... Что это, брат­цы, что это за чер­та ха­рак­те­ра? Ка­кой клещ-па­ра­зит си­дит и здесь, и сре­ди сво­их, вро­де бы кре­ще­ных од­ним Бо­гом лю­дей? Ведь от од­ной зем­ли, от од­но­го рос­сий­ско­го кор­ня, а ведь, по­ди-ка ты, ка­кие де­ла... От­ку­да это не­же­ла­ние тру­дить­ся, ра­бо­тать, и вечная за­висть и вечное стрем­ле­ние при­брать что-ни­будь чужое к сво­им ру­кам?..

И Мо­ро­зов, ища от­ве­ты на эти во­про­сы, без ка­кой-ли­бо пред­взя­то­сти, без обид, без ос­корб­ле­ния ко­го-ли­бо, мед­лен­но, шаг за ша­гом раз­во­рачивал и раз­во­рачивал пе­ред со­бой всю жизнь баб­ки Ва­си­ли­сы...

Как чело­ве­ку по про­ис­хо­ж­де­нию рус­ско­му, пра­во­слав­но­му, пер­во­началь­но воз­рос­ше­му из тру­до­вой кре­сть­ян­ской се­мьи, Ва­си­ли­се Ни­ко­ла­ев­не по­ла­га­лось, как и дру­гим та­ким же на­след­ни­кам пра­во­слав­но-кре­сть­ян­ско­го де­ла, на­сле­до­вать пре­ж­де все­го чело­вечес­кую доб­ро­ту. И при всех са­мых ее не­ве­ро­ят­но­стях, ко­то­рые ны­неш­няя баб­ка Ва­си­ли­са мог­ла тво­рить, эта кон­крет­ная доб­ро­та в баб­ке жи­ла, и от­кричав­шись на ко­го-то или со­вер­шив по от­но­ше­нию к ко­му-то что-ли­бо не­по­ря­дочное, она бы­ст­ро от­хо­ди­ла и тут же го­то­ва бы­ла по­де­лить­ся с то­бой по­след­ним, а то это по­след­нее и от­дать те­бе все це­ли­ком. И та­кое не раз случалось и с ним, с Мо­ро­зо­вым, ко­гда вдруг ни с то­го, ни с се­го баб­ка Ва­си­ли­са что-то при­но­си­ла, что-то пред­ла­га­ла та­ко­го, что дру­гие, воз­мож­но, ни­ко­гда бы и не пред­ло­жи­ли или, пре­ж­де чем пред­ло­жить, не раз по­ду­ма­ли бы, сколь­ко это сто­ит... И это на­во­ди­ло Мо­ро­зо­ва на мысль, что ря­дом с при­род­ной доб­ро­той в баб­ке Ва­си­ли­се бы­ло по­рой еще и от­сут­ст­вие осо­бо­го ин­те­ре­са к ма­те­ри­аль­ной цен­но­сти то­го или ино­го пред­ме­та. Нет, ко­нечно, она пре­крас­но по­ни­ма­ла, что хо­ро­шо, что пло­хо, что де­ше­во, что до­ро­го, но пре­ж­де все­го она тя­ну­ла к се­бе ве­щи, ко­то­рые ей бы­ли нуж­ны, а не те, ко­то­рые про­сто до­ро­го стои­ли. Хоть и жи­ла она по­рой почти ин­стинк­та­ми и тя­ну­ла к се­бе все с раз­ных сто­рон, но тут баб­ка Ва­си­ли­са все-та­ки от­личалась от его со­се­да, Сян Са­ныча или Сан Ся­ныча, у ко­то­ро­го бы­ла толь­ко од­на цель, толь­ко один путь — к соб­ст­вен­но­му ма­те­ри­аль­но­му счас­тью и ни­ка­ко­го до­б­ра для дру­гих...

Мо­ро­зов, зная баб­ку Ва­си­ли­су с не­лучшей сто­ро­ны, по­сто­ян­но по­ра­жал­ся, как по вес­не баб­ка, ос­та­вав­шая­ся здесь на зи­му од­на, ста­ра­тель­но при­би­ра­ла вся­кий раз пе­ред Пас­хой и на­шу де­ре­вуш­ку... Нет, она уби­ра­ла не толь­ко свой му­сор, ко­то­рый рос за зи­му во­круг ее до­ма — по­мои всю зи­му вы­ли­ва­лись у баб­ки пря­мо с крыль­ца — она мог­ла бы уб­рать толь­ко свою соб­ст­вен­ную грязь и все, но, уб­рав за со­бой, Ва­си­ли­са Ни­ко­ла­ев­на, при­ни­ма­лась на­во­дить по­ря­док и по всей де­рев­не.

Да как же так и от­ку­да ря­дом с доб­ром жи­ло в баб­ке Ва­си­ли­се та­кое хищ­ное, не­по­ря­дочное стрем­ле­ние, жи­ли са­мые зве­ро­ва­тые ин­стинк­ты?..

Да бы­ли они все­гда в ка­ж­дом чело­ве­ке эти жи­вот­ные ин­стинк­ты и есть до сих пор, и вся со­ци­аль­ная ис­то­рия лю­дей и сво­дит­ся к то­му, что­бы эти ин­стинк­ты подчинять се­бе и по­бе­ж­дать, и из ве­ка в век лю­ди, ро­див­шие­ся на зем­ле, по­бе­ж­да­ли в се­бе эти ин­стинк­ты пре­ж­де все­го тру­дом. А еще вос­пи­та­ни­ем, в ос­но­ве ко­то­ро­го бы­ло осу­ж­де­ние зла... Вот, су­дя по все­му, баб­ке Ва­си­ли­се еще где-то там, в са­мом начале пу­ти, и не хва­та­ло двух этих учите­лей: не хва­та­ло вос­пи­та­те­ля -тру­да и не хва­та­ло нау­ки-осу­ж­де­ния зла. И с ней на­все­гда, те­перь уже и точно до смер­ти, и ос­та­лось все, что по­ло­же­но в чело­ве­ка от жи­вот­но­го и еще то не­мно­гое, что у лю­дей, ста­рав­ших­ся над со­бой из ве­ка в век, ус­пе­ло пе­рей­ти в на­след­ст­вен­ные чер­ты.

Баб­ка Ва­си­ли­са, а то­гда про­сто Ва­си­ли­са или Ва­си­на, ро­ди­лась в се­мье сред­не­го дос­тат­ка. Учили ее и тру­дить­ся и ста­рать­ся в ра­бо­те, но так уж по­лучилось, что зре­ла она в са­мое ли­хое для на­шей зем­ли вре­мя, ко­гда на зем­ле пы­та­лись за­во­дить но­вые по­ряд­ки под ло­зун­ги и пла­ка­ты ме­ст­ных ком­бе­дов и нет-нет да и на­ез­жав­ших сю­да не­уго­мон­ных ко­мис­са­ров, ко­гда та­ким пу­тем осу­ж­да­лись в де­рев­не ста­ра­ние, труд, ко­гда про­воз­гла­ша­лась свет­лая ком­му­на, ко­то­рая са­ма по се­бе, яко­бы, сде­ла­ет все для счас­тья про­стых лю­дей... И бу­ду­щую баб­ку Ва­си­ли­су, ко­то­рой, мо­жет, и су­ж­де­но бы­ло по на­ту­ре стать чело­ве­ком ста­ра­тель­ным, спра­вед­ли­вым, а там и за­ло­жить со­бой но­вую креп­кую рус­скую кре­сть­ян­скую се­мью, вот в та­кой ме­ст­ный ло­зун­го­вый кру­жок ме­ст­ные уха­ри и при­ве­ли. И при­ве­ли не по­то­му, что она бы­ла бед­на, а бы­ла ве­се­ла, сим­па­тична, ост­ра на язык и бы­ст­ра на шут­ку. Ну, как ос­та­вить в сто­ро­не от об­ще­го ве­се­ло­го де­ла та­кую дев­ку? Как не при­вес­ти ее под ло­зунг все­об­ще­го счас­тья?.. И бу­ду­щая баб­ка Ва­си­ли­са, ув­лечен­ная го­ри­зон­та­ми но­вой не­обык­но­вен­ной жиз­ни, боль­ше пе­ла и пля­са­ла на сво­их ком­бе­дов­ских сбо­рах, чем ста­ра­лась до­ма по хо­зяй­ст­ву.

Вот так вот, по­сте­пен­но, и от­би­ли лад­ную дев­ку от тру­да, от ра­бо­ты, от­ве­ли от глав­но­го, что ко все­му прочему бы­ло не­об­хо­ди­мым для ро­ж­де­ния рус­ской жен­щи­ны. Вот так и не за­ло­жи­лось внут­ри это­го чело­ве­ка то­го жиз­нен­но­го эта­ло­на, сплав­лен­но­го и из лучших на­род­ных черт и доб­ро­го вос­пи­та­ния семь­ей и тру­дом.

Вот почему, по­ни­мая все это, Мо­ро­зов с та­кой бо­лью и смот­рел на се­го­дняш­них девчушек, ко­то­рых ни­кто не учит ни­ка­ко­му тру­ду, ни­ка­ким обя­зан­но­стям и ко­то­рым при­под­но­сят лишь слад­кую жизнь. Ведь у них в ду­ше не бу­дет ни­ка­ко­го эта­ло­на, все бу­дет раз­ру­ше­но, смя­то и от­да­но толь­ко по­хо­ти, ин­стинк­там, и они бы­ст­ро пре­вра­тят­ся в не­кие ор­га­нои­ды, жи­ву­щие толь­ко удов­ле­тво­ре­ни­ем сво­их стра­стей.

Все бы­ло все­гда на этом све­те, ви­ди­мо, имен­но так. Так бы­ло и то­гда, мо­жет быть, не так гром­ко, не так шум­но, как в на­стоя­щее вре­мя, но бы­ло и во вре­мя тех ком­бе­дов и раз­ных воль­ных ячеек, ко­гда ру­ши­лись ра­зом все при­ня­тые ус­тои, ко­гда дев­ки вы­ры­ва­лись из кре­сть­ян­ско­го хо­зяй­ст­ва, что­бы уже ни­ко­гда-ни­ко­гда не стать рус­ски­ми жен­щи­на­ми-ма­те­ря­ми.Но празд­ность все­гда на­ка­зуе­ма, и ко­лоб­ка, ку­да бы и как шу­ст­ро он не ка­тил­ся, все­гда, да­же в рус­ских на­род­ных сказ­ках, в кон­це кон­цов обя­за­тель­но ждет про­жор­ли­вая ли­са. В от­личие от кре­сть­я­ни­на — хо­зяи­на,по­сто­ян­но пе­ку­ще­го­ся о сво­ем хо­зяй­ст­ве,вот та­ким вот Ва­си­нам и ее друж­кам, по­дав­шим­ся в раз­ные ячей­ки и ком­бе­ды, нечего бы­ло жа­леть, не о чем бы­ло ду­мать. Их не дер­жа­ло то тру­до­вое на­пря­же­ние, ко­то­рое все­гда спа­са­ет чело­ве­ка и ох­ра­ня­ет от вся­ких бед, и они пер­вы­ми вста­ва­ли на путь ли­хо­го браж­ничес­т­ва. И сейчас у Ва­си­ли­сы Ни­ко­ла­ев­ны при ви­де стоп­ки ви­на сра­зу за­го­ра­ют­ся гла­за жи­вым, бы­ст­рым све­том. А по­сле са­мой стоп­ки она, буд­то вспо­ми­ная преж­нюю ве­се­лую и еще не на­ка­зуе­мую ничем жизнь, вдруг са­ма вся ожи­ва­ет, вски­ды­ва­ет­ся...

Эх, брат­цы, вот так бы бле­стеть это­му чело­ве­ку от толь­ко что за­вер­шен­но­го справ­но­го тру­да-ста­ра­ния!.. Нет, дав­но уже сло­ма­лось все в этом чело­ве­ке, и не по­ра­ду­ет­ся он, не су­ме­ет, той же ухо­жен­ной гряд­ке с лу­ком... Да ка­кой там у баб­ки Ва­си­ли­сы лук — ес­ли кто что и по­са­дит ей на гряд­ки, то обя­за­тель­но все это по­са­жен­ное ли­бо рас­та­щат во­ро­ны и чай­ки, ли­бо за­рас­тут эти гряд­ки не­про­хо­ди­мым быль­ем... Ра­до­вать­ся бы так, как стоп­ке ви­на, лад­ной ско­ти­не... Да ка­кая у баб­ки ско­ти­на — хо­дит, бро­дит по по­мой­кам ко­ро­ва, тря­сет ко­ло­ко­лом, бу­дит-бу­до­ра­жит всю де­рев­ню. Ко­ло­кол-то, он толь­ко для ле­са, в де­рев­не-то ко­ло­кол по­ло­же­но сни­мать или за­ты­кать его бу­ма­гой. И сни­ма­ют, но толь­ко не Ва­си­ли­са Ни­ко­ла­ев­на — ведь это то­же труд-за­бо­та: пом­нить, сни­мать... Да и ско­ти­на, как сме­ют­ся по де­рев­не, то­же вся в баб­ку: ни пас­тись на лу­гу, ни во вре­мя к до­му — шля­ет­ся се­бе от из­бы к из­бе, ищет, что у ко­го по­доб­рать. А по­след­няя ее ко­ро­ва во­об­ще от­личалась свое­об­раз­ным нра­вом: стои­ло ей за­гу­лять, как она, не до­жи­да­ясь хо­зяй­ки, через ле­са, на­пря­мую от­прав­ля­лась в по­се­лок, упи­ра­лась мор­дой в за­бор до­ма, где жил зоо­тех­ник-осе­ме­на­тор, и жда­ла, ко­гда баб­ка по­зво­нит зоо­тех­ни­ку по те­ле­фо­ну: мол, при­ми мою-то ко­ров­ку и оби­ходь, как по­ло­же­но...

Злая эта шут­ка, злая. Но что по­де­ла­ешь, ко­гда и ско­ти­на-то у баб­ки вся ка­кая-то гу­ля­щая, бро­дячая, не знаю­щая сво­его уг­ла... И страш­но все это, ко­гда до­жи­вешь вот до та­ких лет, и ко­гда нет у те­бя ничего, а глав­ное, не ос­та­лось и па­мя­ти о том, что мог ты еще, кро­ме пе­сен и ло­зун­гов. И жал­ко дру­гой раз смот­реть на баб­ку Ва­си­ли­су, не умею­щую ничего пут­но­го сго­то­вить, сва­рить, так и жи­ву­щую на од­ной кро­шан­ке: то хлеб с мо­ло­ком, то чай с ба­ран­ка­ми. Хоть до­ма и при­бра­но чуть, и мальчон­ка Мить­ка у нее все­гда вро­де бы в чис­то­те — это по­ка мальчон­ка здесь, она еще что-то де­ла­ет, мо­жет, и через си­лу. А уе­дет мальчон­ка, и ста­нет баб­ка бро­дить от од­но­го до­ма к дру­го­му — то сю­да на чай, то ту­да, ста­нет бро­дить, как без­дом­ная со­ба­ка, ко­то­рая до это­го вро­де бы и ра­бо­та­ла на лю­дей, вро­де бы и по­лучала то­гда что за свою ра­бо­ту, а те­перь вот так вот: раз — и вы­бро­ше­на на ули­цу за не­на­доб­но­стью... Ло­зун­ги и пла­ка­ты боль­ше не нуж­ны, не ну­жен и шу­мя­щий ком­бед, не нуж­на и преж­няя ячей­ка в де­рев­не — не нуж­но ничего. И как па­мять о всей этой никчем­но­сти и ос­та­ет­ся толь­ко вот од­на баб­ка Ва­си­ли­са...

Горь­ко все это вспо­ми­нать и раз­би­рать Мо­ро­зо­ву. Горь­ко. И жал­ко баб­ку — жал­ко, как чело­ве­ка. Но что по­де­ла­ешь, ес­ли вот так вот, а не иначе сло­жи­лась ее жизнь, ес­ли в свои почти во­семь­де­сят лет баб­ка Ва­си­ли­са по де­рев­не про­сто Ва­си­на. Ведь нет ни с кем дру­гим та­ко­го: есть по де­рев­не Ка­тя, Ли­за, но ни­как не Кать­ка, не Лиз­ка. А здесь да­же и не Ва­си­на — Ва­си­хой, а то еще и Ва­сиш­кой на­зо­вут...

Горь­ко Мо­ро­зо­ву, горь­ко... И хоть ве­се­ла сейчас баб­ка по­сле ко­ньячной стоп­ки, по­сле шу­ток Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича, хоть и от­важ­на эта баб­ка в сво­ей ско­рой смер­ти — здесь то­же, по­ди, ска­зы­ва­ет­ся ка­кая ге­не­ти­ка, не ис­ко­ре­жен­ная дос­тав­шей­ся баб­ке празд­но­стью — но все рав­но не ви­дит Мо­ро­зов за баб­кой Ва­си­ли­сой ни­ка­ко­го све­та, ни­ка­ко­го чело­вечес­ко­го счас­тья. Пус­тая у нее жизнь. И чув­ст­ву­ет она, эта баб­ка, чув­ст­ву­ет, ко­гда бро­дит од­на по де­рев­не, и, мо­жет, от этой пус­то­ты и при­би­ра­ет по вес­не всю де­ре­вуш­ку, стре­мясь хоть здесь, хоть под ко­нец жиз­ни, сой­тись вме­сте с дру­ги­ми людь­ми.

Сколь­ко та­ких вот не­при­ка­ен­ных те­перь, не научен­ных тру­дить­ся, еще бро­дит, еще мы­ка­ет­ся по на­шей зем­ле... И за­ду­мы­ва­ешь­ся тут о том, почему вдруг лю­ди, и охот­но сло­жив­шие­ся здесь в кол­хо­зы, и ра­бо­тав­шие в этих кол­хо­зах вро­де бы и с охо­той, так ничего пут­но­го и не смог­ли со­тво­рить на этой зем­ле? Да все по­то­му, что ра­бочий чело­век не вы­би­рал сам се­бе го­ло­ву-началь­ст­во. А в го­ло­ву, в началь­ст­во и ста­ви­ли чаще все­го вот та­ких вот не­пу­те­вых Ва­син, за­ра­бо­тав­ших се­бе ко­гда-то пра­во на долж­ность бой­ки­ми ло­зун­га­ми о все­мир­ной ре­во­лю­ции. Но под ло­зун­га­ми мно­го не на­ра­бо­та­ешь, и сни­ма­ли их с их­них долж­но­стей, за­ме­ня­ли дру­ги­ми. Но ведь на­до бы­ло ку­да-то де­вать, уст­ро­ить и тех кто под­ни­мал ло­зун­ги, но вот вдруг не оп­рав­дал до­ве­рия тру­дя­щих­ся... И ру­ши­лась, ка­ти­лась в тар­та­ра­ры вме­сте с та­ки­ми людь­ми-началь­ни­ка­ми вся на­ша жизнь.

А ес­ли ду­мать даль­ше и вы­ше, то, по­ди, та­кие ло­зун­го­вые му­жи­ки и до сих пор си­дят где на мес­тах, что по­важ­ней на­шей се­го­дняш­ней кол­хоз­но-сов­хоз­ной жиз­ни...

И не­ве­се­лые ка­кие-то мыс­ли кру­ти­лись сейчас во­круг Мо­ро­зо­ва здесь, вот в этот до­б­рый празд­ник-ве­се­лье, уст­ро­ен­ный Ге­ор­ги­ем Ва­лен­ти­но­вичем... А баб­ка Ва­си­ли­са что-то, сме­ясь, рас­ска­зы­ва­ла и рас­ска­зы­ва­ла сейчас. Со­ко­лов под­да­ки­вал ей, и толь­ко мальчон­ка Мить­ка та­ра­щил гла­зен­ки на са­мо­вар и, как Мо­ро­зов, молчал. О чем ду­мал он сейчас этот баб­кин внук Мить­ка, ма­лень­кий, ху­день­кий? Мо­жет, ду­мал о том, что ему ос­та­лись толь­ко ка­кие-то дни в этой де­рев­ни и его со­всем ско­ро уве­зут от­сю­да, уве­зут от дя­ди Се­ре­жи. Кто зна­ет, мо­жет быть, он уже за­ра­нее пе­ре­жи­вал близ­кое рас­ста­ва­ние, рас­ста­ва­ние на­дол­го, до сле­дую­ще­го ле­та...

Уст­ро­ен­ный Ге­ор­ги­ем Ва­лен­ти­но­вичем празд­ничный обед под­хо­дил к кон­цу. Ва­си­ли­са Ни­ко­ла­ев­на вста­ла из-за сто­ла, по­бла­го­да­ри­ла, по­про­ща­лась, ок­лик­ну­ла Мить­ку, и они, баб­ка, а сле­дом за ней и внук, на­пра­ви­лись к две­ри, а вме­сте с ни­ми дви­нул­ся и Со­ко­лов, что­бы про­во­дить гос­тей до до­ма.

Про­во­див баб­ку Ва­си­ли­су, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич вер­нул­ся до­мой, на­сви­сты­вая что-то ве­се­лое, по­мог Мо­ро­зо­ву уб­рать со сто­ла, а за­тем под­хва­тил удочки и ве­се­ло за­ма­хал вес­ла­ми к Бо­ду­но­ву ост­ро­ву...

Там, на ост­ром мы­су Бо­ду­но­ва, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич опус­тил якорь и при­та­ил­ся с удочкой воз­ле сте­ны по­жел­тев­ше­го, уже осен­не­го тро­ст­ни­ка. Здесь на удочку обычно от­мен­но брал бой­кий ме­ст­ный оку­нек. Оку­ни не за­ста­ви­ли се­бя ждать и в этот раз, и Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, ув­лечен­ный ры­бал­кой, не сра­зу рас­слы­шал при­бли­жав­ший­ся к не­му гул под­вес­но­го мо­то­ра. А ко­гда от­влек­ся от сво­их по­плав­ков и со­об­ра­зил, что лод­ка идет в его сто­ро­ну, то еще и по­ди­вил­ся: почему это вдруг мо­тор­ная лод­ка ка­тит на пол­ной ско­ро­сти пря­мо на не­го, да и от­ку­да здесь, на озе­ре, еще ка­кие-то дру­гие мо­тор­ки?

Со­ко­лов уже не раз об­хо­дил всю де­рев­ню и ви­дел все лод­ки, и точно знал, что под­вес­ной мо­тор был сейчас на озе­ре толь­ко у од­но­го Мо­ро­зо­ва — дав­ниш­ний, ста­рень­кий мо­тор "Ве­те­рок-8", ко­то­рый Сер­гей Ми­хай­ло­вич ста­вил на свою де­ре­вян­ную лод­ку толь­ко в случае край­ней хо­зяй­ст­вен­ной ну­ж­ды... Как, от­ку­да сейчас этот мо­тор?.. А мо­тор­ная лод­ка все при­бли­жа­лась и при­бли­жа­лась к не­му, и тут Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич стал до­га­ды­вать­ся, что с лод­ки его ско­рей все­го и не ви­дят, и уже по­ду­мы­вал, а не вы­тя­нуть ли ему свою снасть да не уб­рать­ся ли по­ско­рей от­сю­да, а то не­на­ро­ком и за­де­нут... Но ко­гда ору­щая дур­ным го­ло­сом мо­тор­ка бы­ла со­всем ря­дом, Со­ко­лов убе­дил­ся, что лю­ди в лод­ке ви­дят его, смот­рят в его сто­ро­ну, и боль­ше то­го — хо­хочут, ука­зы­вая на не­го... И вот так, го­гоча и рыча, мо­тор­ная лод­ка с ра­жи­ми, крас­но­мор­ды­ми му­жи­ка­ми и ба­ба­ми на пол­ном хо­ду и про­шла по его по­плав­кам, уда­рив кру­той вол­ной в борт и чуть не вы­ки­нув Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича в во­ду.

По­сле та­кой встречи ло­вить ры­бу Со­ко­лов уже не мог. Он со­брал кое-как свои удочки и вер­нул­ся до­мой и тут все, как бы­ло, в точнос­ти пе­ре­дал Мо­ро­зо­ву. И Мо­ро­зов вро­де бы и не уди­вил­ся, толь­ко по­сочув­ст­во­вал и по­яс­нил:

— Что же, бра­тец, де­лать — и та­кой на­ро­диш­ко здесь то­же бы­ва­ет. Счас­тье, что не ка­ж­дый день — так, к вос­кре­се­нью ино­гда за­яв­ля­ют­ся. И зна­ешь, это ведь не лес­пром­хо­зов­ский на­род, не те ору­щие ле­со­ру­бы, что ко­ре­жат на­ше озе­ро по вес­не. Это, брат, свой, ко­рен­ной жи­тель, еще толь­ко вчера ушед­ший от сю­да в го­род. А те­перь, вот там рас­пух­нув, раз­жи­рев, и яв­ля­ет­ся сю­да с ором и го­го­том: вот, мол, мы какие, а вы — вся­кое прочее дерь­мо и т.д. Есть и та­кой здесь на­ро­диш­ко, ко­то­рый, по­ди, ни­ко­гда ни о чем, кро­ме, как о са­мом се­бе, и не ду­мал, а те­перь вот свое ны­неш­нее сы­тое бла­го­по­лучие так воз­нес над всем ос­таль­ным,что всех ос­таль­ных и за лю­дей-то не счита­ет. Это, брат, те­бе не те­тя Ка­тя Ге­ра­си­мо­ва, что всю се­бя от­даст лю­дям и пе­ред ни­ми еще и из­ви­нит­ся. За те­тей Ка­тей, как го­во­рит­ся, ан­гел сто­ит, а за эти­ми черт зна­ет кто...

— Ты, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­на­вич, еще од­ну кар­ти­ну здесь не на­блю­дал, а то со­всем бы по­ди­вил­ся... Один из этих ра­жих му­жи­ков ра­бо­та­ет в го­ро­де на ка­кой-то тя­же­лой ма­ши­не и яв­ля­ет­ся сю­да, в де­рев­ню, на вос­кре­се­нье ло­вить ры­бу. И нет, что­бы ос­та­вить свой гру­зо­вик где-то там, на Гор­ню­хе, как вся­кий по­ря­дочный чело­век у нас по­сту­па­ет, а прет сю­да, в де­рев­ню, к до­му: как это не подъ­е­хать пря­мо к крыль­цу на сво­ей тех­ни­ке, вез­де она, по­ни­ма­ешь, прой­дет.И прет сю­да по на­шей хи­лень­кой до­рож­ке, по чуть жи­во­му мос­тку через ручеек, ло­ма­ет, ко­ре­жит и до­рож­ку, и мос­тик, не пом­ня или не же­лая пом­нить, что по это­му мос­ти­ку и про­хо­дит к нам в де­рев­ню ав­то­лав­ка. А не прой­дет ав­то­лав­ка в де­рев­ню, к до­мам, ос­та­но­вит­ся у Гор­ню­хи, и кто на­шим ста­руш­кам узел­ки с про­дук­та­ми сю­да тас­кать бу­дет?.. А ведь по это­му чуть жи­во­му мос­ти­ку к до­му сво­ему и без­но­гий Бо­рис Сте­па­но­вич про­ез­жа­ет на сво­ем мо­то­цик­ле, а то ведь ему сю­да с Гор­ню­хи на од­ной но­ге хро­мать при­дет­ся... Пе­ре­ме­ша­ет, пе­ре­ло­ма­ет все сво­ей дур­ной ма­ши­ной-­чуди­щем этот чело­век-ду­рак и хо­хочет, по­ди, про се­бя... Ска­жет ему тут та же баб­ка Ва­си­ли­са, мол, мос­ток бы по­бе­рег, а он и ржет в от­вет: вот, мол, что я мо­гу — вот, мол, как я вас на­пу­гал.

— Жут­ко это! Жут­кое это из­га­ле­ние над се­бе по­доб­ны­ми. Ну,лад­но бы был ка­кой ва­ряг.Ва­ря­гам еще про­сти­тель­но — ва­ряг ду­ши тво­ей мо­жет не по­нять. А тут ведь свой, с той же вро­де бы и ду­шой, с той же, про­сти­те ме­ня, очень мо­жет быть, и пра­во­слав­ной ге­не­ти­кой, с тем же пра­во­слав­ным об­ра­зо­ва­ни­ем в про­шлом... Вот смот­ришь на та­кой на­ро­диш­ко, брат Ге­ор­гий, и ду­ма­ешь горь­кую ду­му... Я об этой ду­ме все­гда вслух го­во­рил, за что, мо­жет быть, шиш­ки со всех сто­рон и по­лучал. И сейчас то же са­мое го­во­рю, что есть у на­шей рус­ской зем­ли и у на­ше­го на­ро­да два за­кля­тых вра­га, ко­то­рые рас­тас­ки­ва­ют, мор­ду­ют на­шу зем­лю и наш на­род — это, брат ты мой, рус­ское ку­лачес­т­во и ев­рей­ское жи­дов­ст­во.

— Да не смот­ри ты на ме­ня та­ки­ми гла­за­ми, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, не пу­гай и сам не пу­гай­ся. Сейчас мод­ным ста­ло ку­ла­ка обе­лять, считать его ис­тин­ным вечным тру­жен­ни­ком. Сейчас, брат, здесь не­ко­то­рая под­ме­на по­ня­тий про­ис­хо­дит. Де­ло в том, что в кон­це два­дца­тых го­дов, ко­гда в кол­хо­зы скла­ды­ва­лись и всю кре­сть­ян­скую жизнь ло­ма­ли, го­су­дар­ст­во очень хит­ро ис­поль­зо­ва­ло сло­во "ку­лак", что­бы ра­зо­брать­ся с кре­сть­я­ни­ном, ко­то­рый по­за­жи­точней, по­ра­бо­тя­щей и ко­то­рый кол­лек­тив­ную фор­му тру­да то­гда не при­ни­мал. Вот и на­зва­ли мы этот тру­до­вой кре­сть­ян­ский на­род ку­ла­ком и бро­си­ли на не­го все ло­зун­ги и всю злость-за­висть ком­бе­да.

— Ку­ла­ка чихво­сти­ли у нас чуть ли не с пер­вых дней со­вет­ской вла­сти, с прод­раз­вер­ст­ки. И не при­ду­ма­ли боль­ше­ви­ки это­го име­ни — есть оно у рус­ско­го на­ро­да и боль­шим почетом ни­ко­гда тут не ок­ру­жа­лось. Прие­дешь в Мо­ск­ву, возь­ми сло­варь Да­ля да и почитай, что та­кое на Ру­си был ку­лак. Про дру­го­го на­ше­го вра­га, про жи­да у Да­ля ты не прочтешь — жид у Да­ля толь­ко до ре­во­лю­ции удер­жал­ся, а по­сле вы­ки­ну­ли его из это­го сло­ва­ря, что­бы ни­кто не до­га­ды­вал­ся о та­кой вот на­пас­ти. А ку­лак там есть. Прав­да, это оп­ре­де­ле­ние дав­ниш­нее, но все рав­но уви­дишь, что ку­лак — это жи­до­мор, рос­тов­щик. Но это еще не все — ты по­сло­ви­цы даль­ше почитай, ко­то­рые про ку­ла­ка на­род скла­ды­вал: "ку­лак ни­ко­гда в ла­донь не ра­зо­гнет­ся". И это не важ­но, чем за­ни­мал­ся чело­век: си­дел ли на зем­ле, имел ли скот, тор­го­вал ли, вел пе­ре­куп­ку, да­вал ли в долг под про­цен­ты, — глав­ное, что вел он се­бя, как на­стоя­щий жи­до­мор, глав­ное в су­ти его, в жад­но­сти и в жи­до­мор­ст­ве. И тот и дру­гой у Да­ля в жи­до­мо­рах хо­дит, и тот и дру­гой жи­дов­ст­вом сво­им мо­рит лю­ди­шек, ка­кие по­про­ще и по­глу­пей. Так что жид — это по­ня­тие, по­ди, очень да­же ин­тер­на­цио­наль­ное...

— Вот, брат, и по­ди­вишь­ся тут: ну, лад­но ка­кой за­ез­жий клещ-па­ра­зит во­пьет­ся в те­бя, вы­пьет из те­бя все со­ки и до­ве­дет те­бя до го­ло­да, до смер­ти, а как же свой-то, свой-то клещ-па­ра­зит? Он-то что же ничего не по­ни­ма­ет? Ему-то ведь бе­жать не­ку­да. Ес­ли на­ез­жий клещ вы­пьет из те­бя со­ки и сбе­жит ку­да, как па­ра­зит со сме­ной хо­зяи­на, то на­ше­му-то при­дур­ку ку­да бе­жать? Ведь сдох­нет вме­сте с то­бой...

— Прав­да, на та­ко­го на­ше­го ку­ла­ка-жи­до­мо­ра рань­ше все-та­ки бы­ла упра­ва, бы­ла как-ни­как цер­ковь и мож­но бы­ло это­го па­ра­зи­та и стро­жить, и бо­гом пу­гать, и к со­вес­ти к ка­кой его об­ра­щать­ся. И не все, ко­нечно, та­кие дель­цы и тор­га­ши бы­ли жуль­ем. Я вот здесь, бра­тец, как-то ре­шил­ся в ку­печес­т­во рос­сий­ские по­глуб­же за­гля­нуть. Ма­ло по­ка, к со­жа­ле­нию, чем рас­по­ла­гаю, но все рав­но ска­жу те­бе и ска­жу чес­т­но, что ку­печес­т­во рос­сий­ское бы­ло да­ле­ко не все­гда зве­ро­ва­тым — был сре­ди куп­цов и на­род ве­ли­кий, что пом­нил о Ро­ди­не, о Рос­сии. Мо­жет, и на­жи­ва­ли свои бо­гат­ст­ва ка­ким нечес­т­ным пу­тем, но по­том-то все рав­но к со­вес­ти сво­ей об­ра­ща­лись и жи­ли для на­ро­да, для зем­ли, и мно­гое тут де­ла­ли, чес­т­ное сло­во. В этом-то, брат ты мой, на­цио­наль­ное ку­печес­т­во, на­цио­наль­ная бур­жуа­зия боль­шое пре­иму­ще­ст­во пе­ред за­ез­жей по­доб­ной пуб­ли­кой име­ет. Так что свой ку­лак, вы­хо­дит, и не так стра­шен, как ку­лак из ва­ря­гов, но все рав­но, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, не очень при­ят­но иметь де­ло с лю­бым жи­до­мо­ром-ку­ла­ком.

— Так и за­пом­ни: ку­лак — это тот, кто ни­ко­гда в ла­донь не ра­зо­гнет­ся, кто все жи­лы из те­бя вы­тя­нет да еще и по­сме­ет­ся над то­бой, над до­верчивым ду­ра­ком. Да еще по­сме­ет­ся вслух, на­гло, как над то­бой се­го­дня эти ра­жие му­жи­ки. Они-то, по­ни­ма­ешь, се­бя чуть-ли не князь­я­ми счита­ют, а ты для них кто тут — дачник да и все. Ду­ма­ют про те­бя, ко­то­рый ты в де­рев­не, что ты так, сморчок. И лодчен­ка у те­бя без мо­то­ра, и ры­бу не се­тью до­ро­гой, а удочкой ка­кой-то, как ни­ще­та за­ез­жая, ло­вишь. Умиш­ко-то у них не хва­та­ет по­ду­мать, что в го­ро­де ты, мо­жет быть, и со­всем дру­гой. А встре­тят те­бя там в тво­их ор­де­нах и ме­да­лях, так в зем­лю тут же со стра­ха и уй­дут, са­ми по соб­ст­вен­ной во­ли дерь­мом ста­нут ря­дом с то­бой... Так нет, не зна­ют, ума не хва­та­ет по­ду­мать, во всем срав­нить­ся, жи­вут тут толь­ко в сво­ем оре-хо­хо­те. Ви­дят те­бя здесь мел­ко­той — а как не мел­ко­та, ко­гда нет у те­бя та­кой ма­ши­ны-вез­де­хо­да, что ра­зом все на­ши мос­тки про­ло­ма­ет — и го­то­вы тут же раз­да­вить, уничто­жить, как чер­вя ка­ко­го. Вот, брат, та­ко­го ку­ла­ка-жи­до­мо­ра и не при­ни­мал наш на­род ни­ко­гда — бо­ял­ся его и не­на­ви­дел за то, что го­тов этот жи­до­мор-ку­лак все­гда жи­вую жизнь рас­топ­тать.

— А зна­ешь, что у нас здесь не так дав­но случилось... А случилось вот что... У ка­ких-то род­ст­вен­ни­ков на­ших до­мо­ро­щин­ных жи­до­мо­ров поя­вил­ся ка­кой-то лег­ко­вой ав­то­мо­биль. И по той же са­мой при­вычке: раз есть ка­кие ко­ле­са, то эти ко­ле­са на­до всем по­ка­зать и к са­мо­му крыль­цу на них под­ка­тить, — и по­ка­ти­ли эти жи­до­мо­ры к нам сю­да на сво­ей лег­ко­вуш­ке. А про­ехать-то к нам на та­кой ма­ши­не уже и нель­зя: бра­тик-то их­ний всю до­ро­гу сво­им тан­ком дав­но раз­ло­мал. От­пра­ви­лись они об­рат­но, до­мой, и вер­ну­лись уже с бра­ти­ком. И при­гнал этот бра­тик сю­да са­мо­свал с пес­ком, да еще и не один раз, и да­вай за­сы­пать все свои ямы, да­вай до­ро­гу раз­гла­жи­вать, что­бы дру­гой бра­тик на сво­ей лег­ко­вой ма­ши­не в де­рев­ню въе­хал. И сде­лал ведь па­ра­зит до­ро­гу. И по­ка их­няя лег­ко­вуш­ка сю­да ка­та­лась, за весь этот от­пу­ск­ной ме­сяц ни ра­зу свой гру­зо­вик в де­рев­ню не при­вел — на Гор­ню­хе все это вре­мя свою гро­ма­ди­ну ос­тав­лял. Вот, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, значит по­ни­ма­ют, что к чему, а не по за­бывчиво­сти, не по неграмотности пакость творят. Значит, для себя что-то и могут, как положено устроить... Но уехал вскоре ле­г­ковой автомобиль после отпуска, и самосвал снова измордовал и на­шу дорожку-бедолагу и наш мостик. И снова не смогла проехать к нам автолавка и снова вон оттуда, с самой горы Горнюхи, где мы с то­бой тетю Катю провожали, и тащили наши старушки-тени на себе кульки и узелки с продуктами на месяц...

— Вот, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, этот са­мый са­мо­свал и эта са­мая лег­ко­вуш­ка с ра­жи­ми му­жи­ка­ми, ка­кие се­го­дня те­бя чуть­-чуть по­пе­рек лод­кой не пе­ре­еха­ли, и есть в мо­ем пред­став­ле­нии то са­мое зве­ро­ва­тое ку­лачес­т­во. И не важ­но, чем это ку­лачес­т­во за­ня­то — за­ня­то ли оно зем­лей или ка­кой из­воз­ной ра­бо­той. Все оно со­бой раз­да­вит, все со­жрет и ни­ко­му ничего по­сле се­бя, как и на­ши гос­по­да-жи­ды, не ос­та­вит... Вот тут ты и еще об од­ном по­ду­май: а мож­но ли сейчас, ко­гда все­го на зем­ле ос­та­лось не очень-то и мно­го, ко­гда жить на­до во сто крат ос­то­рож­ней, чем вчера, мож­но ли тер­петь-ми­рить­ся нам вот с та­ким жи­до­мор­ным па­ра­зи­тиз­мом, ко­то­рый ра­бо­та­ет толь­ко на свой соб­ст­вен­ный жи­вот? Мо­жет ли на­род, же­лаю­щий жить на зем­ле, до­пус­тить, что­бы и даль­ше зем­лей его вла­де­ли те, кто жи­вет толь­ко удов­ле­тво­ре­ни­ем сво­их все воз­рас­таю­щих ма­те­ри­аль­ных по­треб­но­стей?.. По­гу­бят ведь, по­гу­бят все до кон­ца и на­ши соб­ст­вен­ные и раз­ные за­лет­ные жи­до­мо­ры. И са­ми сдох­нут, ибо тво­рят свой пир во вре­мя чумы...

По­сле раз­го­во­ров с Са­шей Ку­рульчуком о зем­ле, о фер­мер­ст­ве, ко­то­рые Мо­ро­зов дер­жал по­ка в тай­не от дру­гих, по­сле та­ких раз­го­во­ров -счас­тья, ко­то­рые ожи­ва­ли для не­го ко­ро­ва­ми, кро­ли­ка­ми, пчела­ми, са­да­ми, он час­то за­ду­мы­вал­ся вот о чем...

Дай се­го­дня лю­дям зем­лю, дай, как хо­тел он, на­вечно, с пра­вом на­сле­до­ва­ния, с пра­вом пе­ре­дачи де­тям, вну­кам, а не явят­ся ли тут же на эту са­мую зем­лю не толь­ко вот та­кие, как Са­ша Ку­рульчук, влюб­лен­ные в зем­лю лю­ди, ко­то­рые за ка­кую-ни­будь вой­лочную виш­ню или маньчжур­скую ара­лию, ко­то­рая, на­ко­нец, при­жи­вет­ся здесь, от­да­дут ду­шу и бу­дут что-то раз­во­дить, пес­то­вать, рас­тить не все­гда ду­мая о том, ка­кая при­быль вый­дет от все­го это­го? Ведь не все же во­круг та­кие, как Са­ша Ку­рульчук, ста­ра­те­ли, боль­ные по зем­ле, ко­то­рым с дет­ст­ва да­но слы­шать го­лос зем­ли. А не явят­ся ли вме­сте с тем же Ку­рульчуком вот та­кие жи­до­мор­ные са­мо­сва­лы, ко­то­рым нель­зя, по мне­нию Мо­ро­зо­ва, от­да­вать ничего ни в ка­кое поль­зо­ва­ние без стро­жай­ше­го до­гля­да... Ведь не соз­да­дут тут сра­зу стро­гий до­гляд, не сде­ла­ют. Не бу­дет тут, на зем­ле, сра­зу ни­ка­ких ин­спек­ций, за­ко­нов — все это бу­дет при­хо­дить толь­ко со вре­ме­нем. А по­ка вот эти са­мые жи­до­мо­ры и бу­дут вы­жи­мать из его зем­ли все, бу­дут рвать и ло­мать все во­круг... Гос­по­ди Бо­же мой... И не бу­дет у них на паш­не ни­ка­ко­го на­во­за — бу­дут они са­мо­сва­ла­ми тас­кать сю­да хи­мию и, го­гоча, вы­ли­вать и вы­ва­ли­вать ее на по­ля, что­бы со­брать с по­ля как мож­но боль­ше. И бу­дешь ты им го­во­рить: "Лю­ди, ми­лые! Ведь этой хи­ми­ей де­ти­шек ста­не­те тра­вить. И са­ми-то от­ра­ви­тесь!" И в от­вет те­бе они бу­дут так­же сы­то хо­хо­тать, ибо зна­ют они, по­ни­ма­ют, что хи­мия вред­на, опас­на. И для сво­его сто­ла, се­бе на по­тре­бу, бу­дут вы­ра­щи­вать про­дукт на на­во­зе, а этот, за­ли­тый хи­ми­ей, про­дукт пой­дет у них на ры­нок. И по­ка не бу­дет по­все­ме­ст­но­го кон­тро­ля за той же хи­ми­ей, ста­нут они тра­вить лю­дей... Бу­дет, брат­цы, все бу­дет имен­но так, ибо есть у нас по Рос­сии и та­кое вот жи­до­мор­ное дерь­мо.

И вся­кий раз, ду­мая о том, что лю­бая час­т­ная ини­циа­ти­ва при на­шей не­ус­то­ро­ен­но­сти жиз­ни, при на­шем не­уме­нии смот­реть впе­ред и ог­ра­ж­дать се­бя за­ра­нее от вся­ких на­пас­тей, при на­шей се­го­дняш­ней ши­ро­ко раз­ви­той моз­го­вой лен­но­сти (не по­ду­мал, не до­га­дал­ся), обя­за­тель­но при­ве­дет к то­му, что из нас, из на­ро­да, вы­рвет­ся все са­мое худ­шее, жут­кое, и начнет все это по­лы­хать и мор­до­вать до ко­н­ца весь ос­таль­ной на­род. И ду­мал Мо­ро­зов, что еще до фер­мер­ст­ва, до организации такой умной человеческой жизни, о которой мечтали они с Сашей Курульчуком, и которая обязательно приведет к новой сельской общине, хотя бы потому, что двум фермерам легче жить-работать, чем одному, еще до всего до этого поднимется по стране крик и визг: "Долой колхозы и совхозы!"... И такое, братцы, обя­зательно будет. И начнут тут весь этот крик и визг не сами крестьяне и совхозные работники, а опять ведь какие-нибудь мо­с­ков­ские писатели...

...Да, так вот, как-то плоско и глупо, устроена наша жизнь. По­м­нит такой вот писатель свое детство и помнит по своему детству, по своему отцу, которому когда-то досталось от коллективизации, только самое худшее. И не поинтересуется, как было в других местах и только из своего личного опыта делает выводы для всей жизни: мол, так вот было и везде — так же, мол, по все зем­ле и бы­ли кол­хо­зы толь­ко тюрь­ма­ми с под­не­воль­ным тру­дом... Жа­ле­ет, ко­нечно, пом­нит сво­его от­ца, но дер­жит в се­бе к жа­ло­сти еще и ка­кую-то зло­бу и жи­вет этой зло­бой до по­ры, до вре­ме­ни. И дай та­ко­му обоз­лен­но­му чело­ве­ку вы­ска­зать се­бя, и за­го­во­рит, за­кричит он на всю стра­ну, что, мол, кол­хо­зы — это сплош­ной ад и что на­до их все тут же ра­зо­гнать. Так ведь? А?

Мо­ро­зов не мог, ко­нечно, пом­нить кол­лек­ти­ви­за­ции — ро­дил­ся он поз­же. Но он пом­нил по­сле­во­ен­ные кол­хо­зы, в ко­то­рых ему при­хо­ди­лось не толь­ко про­во­дить школь­ные ка­ни­ку­лы, но еще и ра­бо­тать, и ра­бо­тать в си­лу, ря­дом с му­жи­ка­ми, и на по­ко­сах и на по­лях. Как-то пом­нил и кол­хоз во­ен­ной по­ры под Пер­мью, ко­гда лю­ди от ус­та­ло­сти ва­ли­лись с ног, но все рав­но, хоть и через си­лу рас­ти­ли и уби­ра­ли все, что бы­ло по­ло­же­но рас­тить и уби­рать. Но эта па­мять бы­ла не глав­ным его от­кры­ти­ем про­шлой кол­хоз­ной жиз­ни — поз­же он, жив­ший в раз­ных мес­тах, ви­дев­ший раз­ные кол­хо­зы и сов­хо­зы, стал су­дить о про­шлой кре­сть­ян­ской жиз­ни по све­де­ни­ям, фак­там, до­шед­шим, со­хра­нив­шим­ся до на­ших дней... Почему мы, се­го­дняш­ние мо­жем про­вес­ти рас­коп­ки и по этим рас­коп­кам су­дить аж о древ­нем Егип­те? Почему по все­му то­му, еще уце­лев­ше­му в раз­ных мес­тах, не мо­жем мы се­го­дня точно ус­та­но­вить то, что бы­ло, на­при­мер, на на­шей зем­ле в три­дца­тых го­дах, в пе­ри­од кол­хоз­но­го строи­тель­ст­ва?.. И Мо­ро­зов, как ар­хео­лог, как ис­то­рик, вос­ста­нав­ли­вал для се­бя по де­та­лям всю то­гдаш­нюю жизнь и не все­гда на­хо­дил в той жиз­ни толь­ко ра­зо­р и раз­ру­ху. И убе­ж­ден­но считал он, что глав­ная бе­да кол­хо­зов бы­ла в том, что из этих кол­хо­зов вы­жи­ма­ли, вы­тас­ки­ва­ли все до по­след­не­го зер­ныш­ка, по­то­му что, ви­ди­мо, иначе стра­на в то вре­мя и не мог­ла по­сту­пить, ибо они, кол­хо­зы, пре­ж­де все­го и кор­ми­ли со­бой всю стра­ну. Ес­ли бы этим кол­хо­зам да вот та­кой прод­на­лог, ко­то­рый был вве­ден на кре­сть­ян­ст­во при Нэ­пе: мол, сдай го­су­дар­ст­ву то-то и то-то, а всем ос­таль­ным рас­по­ря­жай­ся, как хочешь — цве­ли бы кол­хо­зы, цве­ли, и ни­кто бы се­го­дня не под­ни­мал го­лос: "До­лой их, го­ни прочь кол­хо­зы, да­вай вме­сто них фер­мер­ское хо­зяй­ст­во!"

Чес­т­но го­во­ря, фер­мер­ский труд тя­жел, и что­бы фер­ме­ру-еди­но­лични­ку ма­ло-маль­ски ра­зо­гнуть­ся в сво­ем тру­де, ой, сколь­ко на­до прой­ти все­го в этой еди­но­личной фер­мер­ской ра­бо­те — не од­но по­ко­ле­ние фер­ме­ров убь­ет се­бя на этой зем­ле, пре­ж­де чем добь­ет­ся для фер­ме­ра та­ко­го вот еже­год­но­го от­пус­ка, ко­то­рый, слы­шал, читал Мо­ро­зов, су­ще­ст­ву­ет для фер­ме­ров в Фин­лян­ди­ии — там фер­ме­ра, ухо­дя­ще­го в от­пуск чуть ли не по ре­ше­нию му­ни­ци­па­ли­те­та за­ме­ща­ют спе­ци­аль­но по­доб­ран­ны­ми для этой це­ли людь­ми. Но это там, как го­во­рит­ся, в ци­ви­ли­зо­ван­ном го­су­дар­ст­ве, но не у нас, нет...

А в кол­хо­зе? А в кол­хо­зе да при пра­виль­ном тру­де, да ес­ли бы ка­ж­дый за что-то еще и от­вечал, то счас­тье бы­ло бы — не рвет­ся здесь так чело­век, не рвет се­бе жи­лы, как фер­мер-еди­но­личник. И это по­ни­мал все­гда рос­сий­ский кре­сть­я­нин, и сейчас, в сво­их фер­мер­ских раз­го­во­рах Мо­ро­зов и Са­ша Ку­рульчук во­все не стре­ми­лись к еди­но­личной жиз­ни, стре­ми­лись они толь­ко к од­но­му — начать все сно­ва на этой земле, а там уж потянутся к ним, обязательно потянутся еще и еще люди, и сложатся эти люди обязательно в общину, в ко­л­хоз, но только по доброму уговору, а не из-под палки. Так было все­г­да на русской земле, было и здесь, по северным местам: приехал один, поселился, поднял землю ото сна, начал жить-работать вместе с землей, и к нему, глядишь, уже и сотоварищ подоспел, а там да­ль­ше и дальше — и вот уже вме­сто до­ма-фер­мы под­ня­лась-вста­ла де­рев­ня-об­щи­на. И ра­до­вал­ся на­род то­му, что жил, мно­жил­ся и не бе­жал друг от дру­га. Это в го­ло­ве на­до ничего не иметь, что­бы считать еди­но­личный труд легче ум­но по­став­лен­ной ар­тель­ной ра­бо­ты ... Да, еще кол­хоз — это как се­мья. В кол­хо­зе ведь, смот­ри­те, все ра­бо­тать мо­гут: и баб­ки ка­кие, и ре­бя­тиш­ки ря­дом с ни­ми, и дру­гой вся­кий не­мощ­ный на­род — все при де­ле и в та­ких ра­бо­тах ря­дом с креп­ки­ми му­жи­ка­ми и ба­ба­ми не ви­дят сво­ей ущерб­но­сти, по­то­му как ста­рать­ся им то­же доз­во­ле­но и ста­ра­ние их­нее оце­не­но здесь вы­со­ко по­рой рань­ше по­лучен­но­го про­дук­та.

В чем-то кол­хоз на­пом­нил здесь Мо­ро­зо­ву об­щи­ну, ко­то­рой жи­ло на­ше кре­сть­ян­ст­во до 1917 го­да, ко­гда все и ра­бо­та­ли на об­щи­ну и кор­ми­лись от нее. Бы­ли, ко­нечно, в той об­щи­не и пьянь, и ду­рачье, ко­то­рое по­сле сем­на­дца­то­го го­да пер­вым под­хва­ти­ло раз­ные по­гром­ные ло­зун­ги. Бы­ли и та­кие, как баб­ка Ва­си­ли­са, ко­то­рые во всем ком­му­низ­ме ви­де­ли толь­ко пес­ни да пля­ски, да му­жи­ков, что ве­се­ло щу­па­ли де­вок... Все, брат­цы, бы­ло. Но, глав­ное, в об­щи­не был труд, бы­ла ра­бо­та, и ес­ли у кре­сть­ян­ской об­щи­ны бы­ло в дос­тат­ке зем­ли, то об­щи­на жи­ла, при­но­си­ла пло­ды. Мо­жет, и не бы­ла она та­кой сверх­то­вар­ной, ка­ки­ми сверх­то­вар­ны­ми мо­гут быть ны­неш­ние круп­ные хо­зяй­ст­ва при на­ем­ном тру­де да при сплош­ной тех­ни­ке, но ведь хо­зяй­ст­во-то на зем­ле соз­да­ет­ся не толь­ко для то­го, что­бы да­вать то­вар­ный про­дукт, а еще с той це­лью, что­бы на зем­ле жи­ли лю­ди, жи­ли здо­ро­во, силь­но, что­бы пло­ди­лись они качес­т­вен­но и под­дер­жи­ва­ли так со­бой го­род — ведь го­род-то качес­т­вен­но, из­ви­ни­те, увы, не раз­мно­жа­ет­ся . Го­род-то — ту­пи­ко­вая до­рож­ка на­шей ци­ви­ли­за­ции. Го­род-то, — ду­мал Мо­ро­зов, — и су­ще­ст­ву­ет не в по­след­нюю очередь для то­го, что­бы по­гло­щать из­бы­ток этой са­мой, сель­ской си­лы, и та­ким пу­тем ре­шать да­же ка­кие-то де­мо­гра­фичес­кие во­про­сы... И тут обо всем на­до бы как сле­ду­ет по­ду­мать... Увы, за­бы­ва­ем мы, ко­гда ана­ли­зи­ру­ем ту же се­го­дняш­нюю жизнь, что жизнь су­ще­ст­ву­ет пре­ж­де все­го для жиз­ни, а не для рын­ка, и что ло­зунг-про­грам­ма жиз­ни не "день­ги-то­вар-день­ги", а са­ма жизнь: счас­тье, улыб­ки, пер­вые ша­ги ре­бен­ка... А что ка­са­ет­ся зем­ли, то и тут глав­ным долж­но быть счас­тье — счас­тье пло­до­ро­дия, а не це­на, не день­ги...

И вспо­ми­нал тут Мо­ро­зов, как ста­рая боль­ная ев­рей­ка, ни­ко­гда рань­ше не ви­дев­шая зем­ли-гряд­ки, но кос­нув­шая­ся од­на­ж­ды счас­тья-ого­ро­да, мечта­ла о гряд­ке с ре­ди­ской у се­бя под ок­ном. Он сно­ва, как на­яву, ви­дел пе­ред со­бой Бер­ту Бо­ри­сов­ну Бер­ман и слы­шал ее го­лос: "Нет, что­бы не есть, что­бы лю­бо­вать­ся. А вы что ду­мае­те, у ме­ня на ок­не зе­ле­ный лук толь­ко для ви­та­ми­нов? Нет, лук то­же, что­бы лю­бо­вать­ся. Ко­нечно, по­том этот лук мож­но и съесть, но сначала на­до им лю­бо­вать­ся..."

... Нет, брат­цы, хоть режь­те ме­ня на час­ти, но ни­ко­гда не пе­ре­ста­ну ут­вер­ждать, что гра­мот­ный, ум­ный кол­хоз-об­щи­на, где лю­ди со­би­ра­ют­ся вме­сте по до­б­ру, по со­гла­сию, был бы для лю­дей и для зем­ли счас­ть­ем... Да и есть до сих пор та­кие об­ще­ст­вен­ные ра­бо­ты, без ко­то­рых нель­зя жить на­ше­му рус­ско­му чело­ве­ку, иначе ду­ша его ог­ру­бе­ет, и по­те­ря­ет он свою доб­ро­ту, и ста­нет он ку­ла­ком-жи­до­мо­ром, ста­нет вот та­ким жи­до­мор­ным са­мо­сва­лом, ко­то­рый про­едет свои­ми ко­ле­са­ми по лю­бой жиз­ни, по лю­бой ду­ше...

И тут, и в этих рас­су­ж­де­ни­ях при­хо­ди­ла на по­мощь к Мо­ро­зо­ву его рус­ская ис­то­рия. И тут ви­дел он под­твер­жде­ние сво­им вы­во­дам-бес­по­кой­ст­ву... Сим­па­тичен был ему преж­ний рос­сий­ский Пре­д­се­да­тель Совета министров Петр Аркадьевич Столыпин, но все равно с бе­спокойством вчитывался Сергей Михайлович во все, что доносило ему хоть какую-то информацию о знаменитой столыпинской ре­фо­р­ме на землю. Ведь рушили тогда общину — не по­мо­га­ли ей жить, не по­д­­ска­зы­ва­ли за­ко­ном но­вые, здо­ро­вые пу­ти, а ру­ши­ли, про­да­вая об­щие, об­щин­ные зем­ли так на­зы­вае­мым креп­ким хо­зяе­вам, ко­то­рые пре­ж­де все­го к сво­ей зем­ле по­дыс­ки­ва­ли здо­ро­вых му­жи­ков-сто­ро­жей, что­бы обе­речь свою зем­лю от об­щин­ных на­бе­гов... И бы­ло все та­кое и там... Бы­ло, и не толь­ко в ки­но про зве­ро­ва­тое ку­лачес­т­во — без су­да и след­ст­вия ус­ми­рял но­во­ис­печен­ный хо­зя­ин-ку­лак об­щин­ную голь, нес­шую в се­бе оби­ду за про­дан­ную та­кую ку­ла­ку об­щин­ную зе­мю... Да, дал бы та­кой хо­зя­ин-еди­но­личник де­ше­вый то­вар­ный хлеб, дал бы, и крепче, силь­ней вста­ла бы то­гда пе­ред Ев­ро­пой на­ша стра­на, но все рав­но пом­нил Мо­ро­зов, что са­ма-то сто­лы­пин­ская ре­фор­ма бы­ла раз­ра­бо­та­на во­все не Пет­ром Ар­кадь­е­вичем, а его пред­ше­ст­вен­ни­ком гра­фом Вит­те, тем са­мым Вит­те, ко­то­рый пер­вым в ис­то­рии Рос­сии вы­стро­ил бюд­жет го­су­дар­ст­ва на мо­но­поль­ной тор­гов­ле ви­ном и по­зор­но ус­ту­пил Япо­нии по­сле япон­ской вой­ны и то, что са­ма Япо­ния вро­де бы и не со­би­ра­лась очень уж с Рос­сии спра­ши­вать. Ви­дел­ся этот граф Вит­те Сер­гею Ми­хай­ло­вичу Мо­ро­зо­ву чело­ве­ком, без­ус­лов­но, об­ра­зо­ван­ным, ум­ным, спо­соб­ным к раз­ным эко­но­мичес­ким и по­ли­тичес­ким уп­раж­не­ни­ям, но, увы, для той стра­ны, пра­ви­тель­ст­во ко­то­рой он воз­глав­лял, не имел этот вы­со­ко­об­ра­зо­ван­ный граф, ви­ди­мо, ни­ка­ко­го по­ни­ма­ния глу­бин­ной на­род­ной жиз­ни. Бы­ло в этом го­су­дар­ст­вен­ном дея­те­ле, как и в на­ших ны­неш­них ученых-эко­но­ми­стах, мыс­ля­щих не­ки­ми мо­де­ля­ми-при­бли­же­ния­ми, по­жа­луй все для по­доб­ных мо­де­лей-уп­раж­не­ний, но не бы­ло, увы, глав­но­го — не бы­ло на­род­ных кор­ней, а по­то­му и не мог Мо­ро­зов на­звать по­ли­ти­ку гра­фа Вит­те на­цио­наль­ной... А ведь на­цио­наль­ны­ми в стра­не, в го­су­дар­ст­ве, ко­то­рое дер­жит на сво­их ру­ках на­род, долж­но быть все: от внеш­ней по­ли­ти­ки до фи­нан­со­вой сис­те­мы...

Вот о чем при­хо­ди­лось вспо­ми­нать Мо­ро­зо­ву, ко­гда слы­шал он огол­те­лую кри­ти­ку кол­хо­зов и сов­хо­зов... Ну, да­вай­те все раз­го­ним, рас­ки­да­ем, да­вай­те сю­да вме­сто ны­неш­не­го сов­хо­за при­гла­сим и пусть не аме­ри­кан­ских, а фин­ских фер­ме­ров, ко­то­рые по­ти­ше, по­по­нят­ли­вей к зем­ле. И пусть ка­ж­дый из этих фер­ме­ров возь­мет, как у се­бя на ро­ди­не, гек­та­ров по сто зем­ли... И сов­хо­зу по­сле это­го не ос­та­нет­ся ничего... Вот на их­нюю-то де­ре­вуш­ку и на­до все­го од­но­го се­го­дняш­не­го фин­ско­го фер­ме­ра — у них-то на де­ре­вуш­ку все­го ше­сть­де­сят гек­та­ров ра­бочей зем­ли. А ведь в их­ней де­ре­вуш­ке на этих шес­ти­де­ся­ти гек­та­рах не так дав­но це­лый на­род жил...

И вспом­нил тут Мо­ро­зов, сколь­ко эта их­няя де­ре­вуш­ка од­на да­ла му­жи­ков-сол­дат, ушед­ших на­все­гда на фронт! А сколь­ко уш­ло в лес­пром­хоз! И все, брат­цы, вот с этих шес­ти­де­ся­ти гек­та­ров... Жил здесь, кор­мил­ся и пло­дил­ся на­род, а не гнал в ис­те­ри­ке то­вар­ный про­дукт на ры­нок. Хо­тя и про­да­ва­ли и мя­со, и мас­ло, и все ос­таль­ное — не го­ло­да­ла-то осо­бо Рос­сия и при та­ких вот де­рев­нях-об­щи­нах... А что фер­мер? А ко­го он в ар­мию-то по­шлет? А, по­жа­луй, что, начнись вой­на, и с фер­мы в ар­мию-то и при­зы­вать не­ко­го бу­дет. Да и са­мо­му-то фер­ме­ру бронь да­дут, ибо один он за всю зем­лю тут от­вечает. Ко­нечно, ос­та­нуть­ся у та­ко­го фер­ме­ра-сол­да­та на зем­ле и же­на и де­ти, но же­на и де­ти од­ни, без чужой по­мо­щи, с зем­лей не упра­вят­ся. Это толь­ко в кол­хо­зе: му­жи­ки на фронт, а ба­бы с де­тиш­ка­ми всем ско­пом вме­сто му­жи­ков на по­ля — в оди­ночку и не смог­ли бы, а все вме­сте, хоть и си­рот­ским об­ще­ст­вом, спра­вят­ся не да­дут друг дру­гу на земь упасть, под­дер­жат. И бы­ло так в вой­ну, бы­ло. Считай, эту вой­ну кол­хо­за­ми и вы­иг­ра­ли. А не бы­ло бы кол­хо­зов, кто зна­ет, как бы эта кро­ва­вая вой­на для всех нас обер­ну­лась... Вот ведь о чем то­же ду­мать на­до... Да и сол­дат с зем­ли здо­ро­вей, упор­ней в бою, чем сол­дат-го­ро­жа­нин.

...Ну, при­шлют нам сю­да за­гра­ничных фер­ме­ров и раз­го­нят они се­­го­дня кол­хо­зы и сов­хо­зы и бу­дут их пять-де­сять та­ких фер­ме­ров вме­сто одного нашего колхоза-совхоза... А народ-то, братцы, народ-то колхозный и совхозный теперь куда? Народ-то? Гнить ведь на­род-то тут будет...

Сейчас, когда начались кое-какие экономические разговоры, Мо­ро­зов внимательно и осторожно прислушивался к ним... И все эти ра­зговоры сводились, увы, к одному — к ры­ночной эко­но­ми­ке, где пре­д­ме­том ку­п­ли-про­да­жи долж­ны бы­ли стать и ра­бочие ру­ки... Это­­го ку­п­лю, а это­го не ку­п­лю... А то­го, ко­то­ро­го не ку­пят, ку­да то­го?.. А то­го в без­ра­бо­ти­цу... И почему-то в этих слиш­ком "сме­лых" раз­го­во­рах и бе­се­дах мы опять час­то не пом­ним да­же опыт на­шей ны­неш­ней по­сле­ре­во­лю­ци­он­ной стра­ны. Мо­ро­зов пом­нил из рас­ска­зов хо­тя бы ма­те­ри и от­ца, что у нас в два­дца­тые го­ды бы­ла без­ра­бо­ти­ца, бы­ла бир­жа тру­да. И это бы­ло страш­но! И как по­том, ко­гда мы начали ус­ко­рен­но стро­ить со­циа­лизм, стро­ить стра­ну, ко­гда по­тре­бо­ва­лись ра­бочие ру­ки, без­ра­бо­ти­ца пре­кра­ти­лась и стра­на вер­ну­ла се­бе все­об­щее тру­до­вое на­пря­же­ние.

А ес­ли бы мы не ста­ли уси­лен­но стро­ить стра­ну, ес­ли бы по­шли по пу­ти кон­цес­сий, зай­мов на За­па­де, ес­ли бы то же са­мое бу­ха­рин­ское "обо­га­щай­тесь!" ста­ло для нас про­грам­мой, за­кры­ли бы мы то­гда бир­жи тру­да и ку­да бы в та­ком случае де­лись все на­ши без­ра­бот­ные? И ка­кие со­ци­аль­ные про­бле­мы жда­ли бы нас тут? И то­гда, Мо­ро­зов был уве­рен в этом, то­же по­тре­бо­ва­лись бы так на­зы­вае­мые ав­то­ри­тарные ме­то­ды, но уже для то­го, что­бы по­да­вить про­тес­ты без­ра­бот­ных. И без это­го не обош­лось бы, нет — иначе сно­ва вос­ста­ние-ре­во­лю­ция и сно­ва кровь гра­ж­дан­ской вой­ны.

Вот как, брат­цы, все очень слож­но... А мы все с хо­ду, с плеча... Ох, как бо­ял­ся Мо­ро­зов, что од­на­ж­ды все это не­ор­га­ни­зо­ван­ное, не взве­шен­ное трез­вым умом, за­ква­шен­ное толь­ко на личных пре­тен­зи­ях и оби­дах, вы­рвет­ся на­ру­жу и начнет мо­рочить лю­дям го­ло­вы, как уже мо­рочат сейчас го­ло­вы, прав­да, еще ти­хо, ис­под­тиш­ка, ку­ла­ком и кол­хо­зом...

Да, не­хо­ро­ший был чело­век ку­лак... Да, нет, не тот, ко­то­ро­го ссы­ла­ли или уби­ва­ли, а тот, ко­то­рый в ла­донь ни­ко­гда не ра­зо­гнет­ся. И не ве­рил Мо­ро­зов в то, что во вре­мя кол­лек­ти­ви­за­ции из де­рев­ни об­щим со­б­ра­ни­ем вы­се­ля­ли то­гда толь­ко хо­ро­ших, за­мечатель­ных лю­дей — мол, сра­ба­ты­ва­ли, го­во­рят, тут у бед­но­ты и прочей шва­ли раз­ные ин­стинк­ты, вро­де чер­ной за­вис­ти. Был он как-то на Вят­ской зем­ле, за­пом­нил и на­зва­ние се­ла — боль­шое се­ло Агее­во, до­мов что-то чуть ли не в пол­то­ра­ста. Так вот из это­го Агее­ва ни­ка­ких ку­ла­ков ни по ка­кой раз­на­ряд­ке ни­ку­да не от­пра­ви­ли. Не раз при­сту­па­ли к се­лу — на­до, мол, спи­сок есть, при­ка­за­но вы­се­лить столь­ко-то ку­ла­ков — ан, нет, не про­го­ло­со­ва­ла де­рев­ня, не вы­се­ли­ла от се­бя ни­ко­го. Не бы­ло, вы­хо­дит, у них та­ких жи­до­мо­ров — жи­ли, ра­бо­та­ли, дер­жа­лись друг дру­га. А бы­ли бы жи­до­мо­ры?.. Со­сла­ли бы, ски­ну­ли, раз случай та­кой вдруг под­вер­нул­ся... И те­перь бы де­тиш­ки это­го жи­до­мо­ра пла­ка­ли бы и го­во­ри­ли о том, как их отец-тру­же­ник по­стра­дал... А бы­ли ведь по мно­гим дру­гим мес­там жи­до­мо­ры! Бы­ли, брат­цы, бы­ли! И тут не сов­решь, не уба­вишь... Есть они и сейчас, ко­гда и зем­ли-то сво­ей нет, и хо­зяй­ст­ва боль­шо­го не раз­ве­дешь. А они есть, ка­та­ют­ся вот, ко­ре­жат са­мо­сва­ла­ми до­рож­ку, ко­то­рую ста­ру­хи на­ши со сле­за­ми бе­ре­гут. Жор­ку вот те­перь во­дой да гро­хо­том-хо­хо­том об­да­ли. А ты вот по­дой­ди к ним, по­про­си ка­кой по­мо­щи... Фи­гу в нос!.. Это те­бе те­тя Ка­тя что-то от­даст да и баб­ка Ва­си­ли­са, хо­тя и ду­ра-ба­ба, но то­же от­даст, по­де­лит­ся чем с то­бой. А жи­до­мор — нет.

И это хам­ст­во-жи­до­мор­ст­во, как ви­де­лось Мо­ро­зо­ву и от­сю­да и из сто­ли­цы, почему-то нынче все боль­ше и боль­ше пло­дит­ся по всей Ру­си. И до­хо­дит все это дру­гой раз до страш­но­го, жут­ко­го в сво­ем из­га­ле­нии над людь­ми...

Слы­шал как-то Мо­ро­зов чуть ли не по ра­дио, как в та­кой же вот глу­хой, за­бро­шен­ной де­рев­не вот та­кие вот жи­до­мо­ры за боль­шие де­нь­ги возили на санках больную старушку в село к вра­чам и обирали ее таким путем до последней копейки — у той ста­руш­ки по­сле жи­до­­мо­ров не ос­та­ва­лось дру­гой раз ничего не толь­ко на хлеб, но и на ле­­кар­ст­во, без ко­то­ро­го она ни­как не мог­ла жить... А у них здесь?... Со­­всем не­дав­но из по­сел­ка в свою де­ре­вуш­ку по­па­да­ла тут ста­рая жен­щи­на. И по­про­си­ла зна­ко­мо­го мо­ло­до­го пар­ня до­ве­сти ее до до­ма на мо­то­цик­ле. И па­рень по­са­дил ста­руш­ку в ко­ля­ску, про­вез сколь­ко-то, а за­тем с но­жом к гор­лу: "А у те­бя, баб­ка, ви­но до­ма есть?" — "Да, нет, сы­нок, нет ви­на-то." — "Да как нет — да зачем же я те­бя то­гда ве­зу?".. И вы­са­дил эту баб­ку из мо­то­цик­ла по­сре­ди до­ро­ги. Вы­са­дил и уе­хал... Вот ведь как!... Прав­да, не свой, как го­во­рят, этот па­рень был, не ме­ст­ный, не де­ре­вен­ский, а из по­сел­ка, из той ле­со­руб­ной бра­тии, ко­то­рая вме­сте с ле­сом вы­ру­ба­ет у се­бя са­мой всю свою ду­шу... И страш­но, что не за­сту­пил­ся ни­кто — с хо­хо­том рас­ска­зы­ва­ли друг дру­гу о баб­ке, вы­са­жен­ной из мо­то­цик­ла по­сре­ди до­ро­ги. И ко­гда Мо­ро­зов ак­тив­но за­сту­пил­ся за ста­ру­ху, кто-то еще и ска­зал: "А мо­жет, са­ма и ви­но­ва­та — мо­жет, бу­тыл­ку, по­обе­ща­ла му­жи­ку, что­бы до­вез, а ко­гда по­вез, то и от­ка­за­лась..." Мо­жет быть, все мо­жет быть, но эта баб­ка — мать, ста­ру­ха. И пусть бы она ос­та­лась ви­но­ва­той, ес­ли по­сту­пи­ла имен­но так. И пусть бы в ней бо­ле­ла, грыз­ла ее со­весть. И пусть бы пом­ни­ли все это... Но нель­зя бы­ло так по­сту­пить мо­ло­до­му чело­ве­ку по от­но­ше­нию к ста­рой жен­щи­не. Нель­зя, брат­цы, нель­зя...

Вот вро­де бы и все про кол­хо­зы и сов­хо­зы и про на­шу ог­ла­шен­ность... Да, Мо­ро­зов в чем-то был счас­т­ли­вей тех ору­щих и кричащих, прав­да, по­ка еще не на бу­ма­ге, а лишь в Цен­траль­ном до­ме ли­те­ра­то­ров, сво­их кол­лег, ко­то­рым не бы­ло да­но то­го муд­ро­го пра­ви­ла, что за­ве­щал ему отец. А отец го­во­рил: "Ни­ко­гда из сво­их личных бед не уст­раи­вай тра­ге­дию го­су­дар­ст­ва. Да, мо­гут те­бя по­бить, мо­гут те­бя ос­кор­бить, и то­гда весь мир мо­жет по­ка­зать­ся те­бе страш­ным, не­год­ным. И весь этот мир про­тив те­бя. И ты мо­жешь тут за­кричать, мо­жешь об­ви­нить весь мир в са­мых страш­ных гре­хах. И твой крик мо­гут ус­лы­шать ре­бя­тиш­ки и мо­гут пой­ти за то­бой про­тив все­го ми­ра. Но ты сам-то ско­ро ос­мот­ришь­ся, пой­мешь, что ты не прав, что мир-то этот не со­всем та­кой, ка­ким по­ка­зал­ся те­бе в при­пад­ке гне­ва. Но ре­бя­тиш­ки, ко­то­рые за­кричали вме­сте с то­бой, они-то с дру­гим, еще с дет­ским, от­кры­тым все­му, умом — они не мо­гут так бы­ст­ро оп­ро­верг­нуть са­мих се­бя и бу­дут еще дол­го кричать и кричать, предъ­яв­ляя пре­тен­зии к это­му ми­ру. И не научат­ся ис­кать в этом ми­ре счас­тья и спра­вед­ли­во­сти, а, ста­ло быть, не научат­ся и ра­бо­тать, стро­ить. А раз не научат­ся стро­ить, ра­бо­тать, значит, по­гиб­нут, а вме­сте с ни­ми по­гиб­нет и тот мир, ко­то­рым они бы­ли ро­ж­де­ны..."

Вот почему он, Мо­ро­зов, все-та­ки прав в том, что на­до уметь сдер­жи­вать свои личные оби­ды, что ни­как нель­зя свои бо­ли и оби­ды пре­вра­щать в бо­ли и оби­ды всей стра­ны... Ду­мать на­до, ду­мать.

Ну, а ку­лак? А ку­лак, он, брат­цы, ви­ди­мо, есть в ка­ж­дом из нас, и вос­пи­тать его, и раз­вить в се­бе мож­но. Соз­дай оп­ре­де­лен­ную сис­те­му жиз­ни, соз­дай оп­ре­де­лен­ные ус­ло­вия и в этой сис­те­ме, в этих ус­ло­ви­ях бу­дут со­вер­шен­ст­во­вать­ся те качес­т­ва, ра­ди ко­то­рых эти ус­ло­вия и бы­ли соз­да­ны. На­гра­ж­дай се­го­дня все во­рье, и зав­тра боль­шая часть на­ро­да во­ро­вать пой­дет. А учи чес­т­но­сти, ставь в при­мер бла­го­род­ные по­ступ­ки, и по­тес­нится во­рье, и те же са­мые лю­ди обер­нуть­ся к те­бе дру­гой, чес­т­ной сво­ей сто­ро­ной... Вот в чем долж­на быть глав­ная муд­рость ру­ко­во­ди­те­ля на­ро­да — со­вер­шен­ст­во­вать на­до на­род, со­вер­шен­ст­во­вать. Не пал­кой бить, не за ре­шет­ку са­жать, не рас­пус­кать на пол­ную во­лю: мол, пей-гу­ляй — от пол­ной во­ли толь­ко од­на пьянь-рвань ос­та­нет­ся — на­до соз­да­вать та­кие ус­ло­вия, в ко­то­рых вы­рас­та­ли бы на­стоя­щие лю­ди, де­лать на­до хо­ро­ших лю­дей, ста­рать­ся, ра­бо­тать...

Мо­жет, глу­по, а мо­жет, и нет, но почему-то тут Мо­ро­зов вспом­нил шко­лу, свой де­ся­тый класс, уро­ки ли­те­ра­ту­ры, на ко­то­рых они про­ходили произведение писателя Павленко "Счастье"... Кажется, "Сча­стье"... И была в этом "Счастье" встреча героя произведения со Ста­линым. И Морозов даже помнил детали этой встречи... Сталин сто­ял, глядел в даль, и герой повести Воропаев таким его и видел. И Во­ропаев, директор не то колхоза, не то совхоза, который вы­ра­щи­вал виноград, все мучался вопросом, где взять хороших людей, ну­ж­ных очень для работы — ведь вой­на унес­ла мил­лио­ны жиз­ней... И с этим во­про­сом Во­ро­па­ев и об­ра­тил­ся к Ста­ли­ну и ус­лы­шал от Ста­ли­­на та­кой от­вет: "Де­лать на­до хо­ро­ших лю­дей!"

По­том, по­сле два­дца­то­го съез­да пар­тии это "де­лать на­до хо­ро­ших лю­дей" бой­кие на язык ли­те­ра­то­ры вы­вер­ну­ли по-ино­му: мол, "де­лать на­до хо­ро­ших лю­дей" сле­ду­ет по­ни­мать по-ста­лин­ски толь­ко так: ло­мать, бить, са­жать, рас­стре­ли­вать. Но все рав­но от это­го "де­лать на­до хо­ро­ших лю­дей" у Мо­ро­зо­ва все­гда ос­та­вал­ся толь­ко глав­ный смысл — со­дер­жа­ние — дей­ст­ви­тель­но, хо­ро­ших лю­дей на­до де­лать-соз­да­вать всем об­ще­ст­вом. И Сер­гей Ми­хай­ло­вич считал, что, не­смот­ря на все то, что вы­па­ло его по­ко­ле­нию, они жи­ли все-та­ки в очень счас­т­ли­вое вре­мя, ко­гда уме­ли це­нить в лю­дях их­нее тру­до­лю­бие и пре­дан­ность род­ной зем­ле. Хо­ро­ших лю­дей в то вре­мя все рав­но де­ла­ли, соз­да­ва­ли, а не толь­ко са­жа­ли, рас­ку­лачива­ли, ссы­ла­ли, рас­стре­ли­ва­ли...

...Ой, брат­цы, ой! Не за­лезть бы нам толь­ко с на­ши­ми виз­гом и кри­ком еще и ту­да, в три­дца­тые го­ды... Страш­но бу­дет то­гда, рас­по­ло­щем все и ничего не пой­мем, ес­ли зай­мут­ся всем этим толь­ко пи­са­те­ли и жур­на­ли­сты, ес­ли ка­ж­дый начнет уст­раи­вать тут ис­те­ри­ку, тре­буя ком­пен­са­ции за свои соб­ст­вен­ные бо­лячки. А как же стра­на? Зем­ля как?...

Мо­ро­зов ду­мал свою не­лег­кую ду­му да нет-нет и по­смат­ри­вал на Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича, ко­то­рый по­сле встречи с ме­ст­ны­ми жи­до­мо­ра­ми си­дел в уг­лу, со­гнув­шись, сжав­шим­ся, как по­би­тый.

— Ты что это, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, уж и вправ­ду нос-то по­ве­сил. Ну, по­ду­ма­ешь, ду­ра­ков встре­тил... Хо­тя это и не ду­ра­ки, а ку­лачье... Ку­лачье, это, брат, ку­лачье, страш­ное, жут­кое... Вот смот­ри и гля­ди — в Мо­ск­ву прие­дешь, ус­лы­шишь, ко­гда орать ста­нут, что ку­лак был очень хо­ро­шим чело­ве­ком, вспом­ни этих жи­до­мо­ров, вспом­ни, и мно­гое ты пой­мешь... А хочешь, я те­бе рас­ска­жу, как я с ку­ла­ком впер­вые встре­тил­ся?

—А бы­ло это, бра­тец, здесь же, на на­ших с то­бой Се­ве­рах. Жил я то­гда не­да­ле­ко от об­ла­ст­но­го цен­тра, и жил на­про­тив ме­ня ста­рик Нау­мов. И бы­ло это­му ста­ри­ку лет под во­семь­де­сят, но сто­ял он на зем­ле креп­ко, вел хо­зяй­ст­во, из ничего мог сде­лать все, что по­же­ла­ешь, ра­бо­то­спо­соб­ность уди­ви­тель­ная. И все пре­крас­но — и мо­лить­ся бы ему, как бо­гу, за его тру­ды, но не мог я ему мо­лить­ся до кон­ца. По­ни­ма­ешь, не мог. По­то­му что ка­ж­дое ле­то был я сви­де­те­лем чуть ли не ру­ко­паш­ной ме­ж­ду этим ста­ри­ком Нау­мо­вым и его со­се­дом — Юш­ко­вым...

Ста­рик Нау­мов жил один со ста­ру­хой, и вро­де бы ничего лиш­не­го и не на­до бы­ло ему тут за­ра­ба­ты­вать — пен­сия и у не­го, и у ста­ру­хи бы­ла. А за Юш­ко­вым бы­ло пять чело­век де­ти­шек и бил­ся этот му­жичон­ка за свою жизнь. Сле­са­рем или ме­ха­ни­ком где-то ра­бо­тал, то есть ра­бо­тал не при до­ме, значит, толь­ко вечером, по­сле ра­бо­ты мог брать в ру­ки ту же ко­су, что­бы на­ко­сить сен­ца на ко­ро­ву. А по­кос и у Юш­ко­ва, и у ста­ри­ка Нау­мо­ва был один, сра­зу за до­мом. И по это­му по­ко­су бы­ла ме­ж­ду дву­мя хо­зяй­ст­ва­ми ка­кая-то ус­лов­ная ме­жа-гра­ни­ца, де­лив­шая этот луг-по­кос вро­де бы по­ров­ну. И ка­ж­дый раз Юш­ков начинал ко­сить со сво­его края, а ста­рик Нау­мов начинал обя­за­тель­но с ме­жи, с гра­ни­цы — вы­хо­дит сначала на ту ус­лов­ную ли­нию и начина­ет обоз­начать ее сво­им пер­вым про­ко­сом, за ко­то­рый со­се­ду Юш­ко­ву, ра­зу­ме­ет­ся, не по­ла­га­лось ни­как с ко­сой в ру­ках пе­ре­сту­пать: мол, вот смот­ри, до­ро­гой со­се­душ­ка, где чье, где мое, а где твое.

Вот так вот ста­рик Нау­мов в пер­вый же день по­ко­са и об­но­сил свое покосное хозяйство "колючей проволокой". Ну, ладно бы эта "ко­лючая проволока" протягивалась по чести, по совести: мол, взяли бы два колышка да между этими колышками и провели раз и на­в­сег­да прямую границу. Ан, нет, всякий раз отмечал Морозов, что свою гра­ницу-межу старик Наумов упрямо стремился завернуть в сторону Юш­кова — то­ли ка­ким уг­лом, то ли еще как, но обя­за­тель­но умы­кал та­ким об­ра­зом у со­се­да часть его лу­го­ви­ны.

— Что это, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич? А?.. А это и есть ку­лачес­т­во, жад­ность, жи­до­мор­ст­во... Ведь не по­ду­мать, не по­су­дить — не со­брать­ся двум му­жи­кам... Сколь­ко раз пред­ла­гал ста­ри­ку Нау­мо­ву ти­хий Юш­ков: мол, да­вай раз и на­все­гда ко­лыш­ки с то­бой по­ста­вим, что­бы не бы­ло у нас, со­се­дей, ни­ка­кой ни­ко­гда вой­ны. Но от­малчивал­ся на та­кое доб­рое пред­ло­же­ние ста­рик Нау­мов и сно­ва, как и пре­ж­де, но­ро­вил начать по­кос имен­но с то­го мес­та, с ко­то­ро­го считал нуж­ным. И все это Юш­ко­ва, ви­ди­мо, и вы­ве­ло на­ко­нец из се­бя, и он , точно раз­ме­рив луг еще до начало по­ко­са, в этот раз сам вы­шел на ме­жу и те­перь от­сю­да и по­вел свой по­кос... Об­ма­ны­вал ли тут Юш­ков Нау­мо­ва или нет? Ско­рей все­го, нет. Но ста­рик Нау­мов, уви­дев со­се­да на гра­ни­це-ме­же, с ко­са­ми на­го­ло, вме­сте с баб­кой по­нес­ся ата­кой на тру­же­ни­ка Юш­ко­ва... Уж чем бы кончалась вся эта бит­ва, ес­ли бы я не вы­скочил по­пе­рек этой са­бель­ной ата­ки... Ос­та­но­вил как-то кро­во­про­ли­тие, чес­т­ное сло­во... От­ку­да это все, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, как?..

По­том Мо­ро­зов вы­яс­нил, что дед Нау­мов из ку­ла­ков по со­ци­аль­ной при­над­леж­но­сти, имев­шей ме­сто во вре­ме­на кол­лек­ти­ви­за­ции, и что был он во вре­мя Гра­ж­дан­ской вой­ны ор­де­но­нос­цем-ка­ва­ле­ри­стом, а за­тем по­лучил зем­лю в дос­тат­ке и стал креп­ким кре­сть­я­ни­ном. А там уж был, как по­ла­га­ет­ся, рас­ку­лачен и со­слан сю­да, на Се­вер, в спе­ци­аль­ный ле­со­руб­ный по­се­лок... Нет, не уби­ва­ли там, в по­сел­ке лю­дей. Да и ни­кто креп­ко­го кре­сть­я­ни­на и не ста­вил обычно к стен­ке. Бы­ли бы то­гда все на­ши ру­ко­во­ди­те­ли круг­лы­ми ду­ра­ка­ми, ес­ли бы кре­сть­я­ни­на-тру­же­ни­ка ста­ви­ли к стен­ке. Ско­рей все­го в те вре­ме­на пус­ка­ли в рас­ход пре­ж­де бол­ту­нов, ко­то­рые ничего не уме­ли де­лать, а те, у ко­го бы­ли ру­ки в мо­зо­лях, те и даль­ше ра­бо­та­ли — тя­же­ло,но ра­бо­та­ли, строи­ли, ко­па­ли. Так что ра­бо­тя­щий на­род все­гда уме­ли це­нить.

А с началом вой­ны все эти спе­ци­аль­ные ле­со­руб­ные по­сел­ки по­за­кры­ва­ли, тех, кто по­мо­ло­же, за­бра­ли на фронт, а тех, кто по­стар­ше, как дед Нау­мов, ос­та­ви­ли тру­дить­ся в ты­лу...

—Вот, брат Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, так для ме­ня кое-ка­кие кар­ти­ны на­шей до­кол­хоз­ной жиз­ни тут и от­кры­ва­лись... Свер­каю­щая ко­са над го­ло­вой, а под ко­са­ми дед с баб­кой — вро­де и сил-то уж нет, в обо­их чуть ду­ша, уж в гроб ло­жить­ся по­ра, а бе­гут с ко­сой на му­жи­ка, а за му­жи­ком, брат­цы, пять ма­лых де­ти­шек... Ну, ус­ту­пи чело­ве­ку, не во­юй!.. Ан, нет — в ко­сы и боль­ше ни­ка­ких. Вот о чем, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, ду­мать на­до — как те ус­ло­вия в стра­не на­до соз­да­вать, что­бы вот та­ко­го ку­лачно­го боя не бы­ло даль­ше да­же в ду­ше чело­ве­ка...

—Я еще вот что вспом­нил... Пом­нишь Пет­ра Му­ша­ро­ва?.. Да-да то­го са­мо­го Пет­ра, у ко­то­ро­го я все­гда ос­та­нав­ли­вал­ся по пу­ти в свой лес. И ты у не­го ночевал, ко­гда ко мне в тай­гу через бо­ло­то пер. Пом­нишь?.. А Ар­ка­дия Ку­ла­ко­ва? Это­го не пом­нишь? Ну, да бог с ним... Так вот — бы­ло в де­рев­не два со­ес­да, но жи­ли они в од­ной де­рев­не да­ле­ко друг от дру­га — так мет­ров за три­ста дом от до­ма. Рань­ше-то у них сплош­ня­ком де­рев­ня шла, а по­том-то все это вы­би­то бы­ло, и ос­та­лось от всей де­рев­ни, как в пус­той челю­сти, два зу­ба-до­ма: один — на од­ном кон­це, дом Пет­ра Му­ша­ро­ва, дру­гой — на дру­гом, дом Ар­ка­дия Ку­ла­ко­ва...

— Вот идешь из ле­са с су­щи­ком, не­сешь эту ры­бу на про­да­жу и ос­та­нав­ли­ва­ешь­ся то­гда то у Му­ша­ро­ва, то у Ку­ша­ко­ва. На­дое­дать вро­де бы од­ним и тем же хо­зяи­вам не­удоб­но, да и ос­та­нав­ли­ва­ешь­ся у тех, кому рыбу несешь: заказывал рыбу Петро — у Пет­ро ночуешь, за­ка­зы­вал Ку­ша­ков — к не­му с ры­бой идешь. Так вот при­дешь к Пет­ру, при­дешь дру­гой раз и в сен­тяб­ре, по осе­ни, ко­гда кар­тош­ку уже уби­ра­ют, раз­ло­жишь­ся со сво­им то­ва­ром, а там чай да раз­го­во­ры до ночи. А по­сле раз­го­во­ров ночных и про­спишь ут­ром. Вста­нешь, а хо­зя­ев и нет. На сто­ле те­бе весь зав­трак при­го­тов­лен, са­мо­вар еще го­рячий и чай­ник за­вар­ной по­ду­шечкой ка­кой ук­рыт. Про­гло­тишь гло­ток да и ис­кать, где хо­зяе­ва. А хо­зяе­ва на ого­ро­де — кар­тош­ку ко­па­ют. Ты бы­ст­рень­ко да на по­мощь им, а они те­бя в шты­ки — в ви­лы: "Да не хо­ди ты сю­да — ты гость, те­бе нынче в лес об­рат­но, да до­ро­га ту­да те­перь тя­же­лая..." И не да­дут ведь ра­бо­тать, не да­дут. А ес­ли и впря­жешь­ся как в их­нюю ра­бо­ту, то вро­де бы и ра­бо­те этой по­ме­ша­ешь, по­то­му что они но­ро­вят то­гда ра­бо­ту по­рань­ше за­кончить, что­бы те­бя шиб­ко не мучать, не ут­ру­ж­дать... Вот, брат, ка­кой на­род был — и час­то мне та­кой на­род здесь встречал­ся. Час­то, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич! Это сейчас их всех жизнь раз­ме­та­ла, но и в ос­тав­шей­ся-то жиз­ни то­же та­кие, как Петр Му­ша­ров, нет-нет да и встре­тят­ся, по­све­тят, по­све­тят на ра­дость те­бе и дру­гим...

— А как при­ни­ма­ли все­гда в до­ме у Пет­ра Му­ша­ро­ва!.. Пет­ро все­гда те­бя ли­бо на по­стель с со­бой ря­дом по­ло­жит, ли­бо свою по­стель от­даст, а сам на пол. А что­бы те­бе на пол — ни-ни, в жиз­ни не бы­ло. А кто я ему? Да, так, про­стой чело­век, с ули­цы, считай — не гость бо­га­тый и не близ­кий род­ст­вен­ник. Ведь и пи­са­те­лем то­гда я ни­ка­ким не был, а ес­ли и считал­ся в ту по­ру кем, так толь­ко ту­не­яд­цем, бро­дя­гой...

— Вот это и есть Петр Му­ша­ров. В кро­ви у не­го все это дер­жа­лось — мать у не­го бы­ла по де­рев­не бо­жат­кой... Бо­жат­ка — по-ме­ст­но­му кре­ст­ная, но кре­ст­ная мать обычно для од­но­го, ну, для двух-трех чело­век, а мать Пет­ра Му­ша­ро­ва бо­жат­кой-кре­ст­ной бы­ла для всей де­рев­ни. И вы­хо­ди­ла эта бо­жат­ка пер­вой встречать ка­ж­до­го пут­ни­ка и при­гла­ша­ла с до­ро­ги к се­бе в дом, кор­ми­ла, пои­ла, чем мог­ла, и ничего за это ни с ко­го не бра­ла, хо­тя и жи­ла все­гда не­бо­га­то. Вот так и не­сла в се­бе эта свя­тая жен­щи­на боль­шое чело­вечес­кое доб­ро ко все­му во­круг...

— А вот у Ку­ша­ко­вых все бы­ло иначе. При­дешь из ле­са, с лес­ной до­ро­ги явишь­ся из­мо­тан­ный. Ну, по­кор­мят те­бя, на­по­ят, по­сте­лят где... На по­стель я и сам ни­ко­гда не про­сил­ся — пе­ре­спишь где на лав­ке или на по­лу в ка­ком угол­ке ря­дом со свои­ми ве­щичка­ми, а зав­тра с ут­ра вро­де бы и в ма­га­зин сра­зу, что­бы ку­пить про­дук­ты, а там и бе­гом об­рат­но в лес — снасть-то в озе­ре ос­та­лась, ры­бу на­до ус­петь до ночи снять...Ан, нет — те­бе еще с вечера, тут же по­сле до­ро­ги ба­б­ка Ан­на и при­каз вы­даст: зав­тра, мол, как хочешь, а нам по­мо­гать стог ме­тать... И свой му­жик в до­ме и не­вест­ка — ба­ба мо­ло­дая, и де­тиш­ки для та­кой ра­бо­ты уже под­рос­ли, а все рав­но, ес­ли есть воз­мож­ность чью-ни­будь ра­бочую си­лу за­прячь да ис­поль­зо­вать, так за­пря­гут и вы­жмут из те­бя все, что за­хо­тят... И так тя­же­ло все­гда в этом до­ме бы­ло мне, ми­лый Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич... Да еще, смот­ри, и за­бу­дут за ры­бу, что при­нес им, и день­ги ка­кие за­пла­тить. А мне день­ги те то­гда, зна­ешь, как нуж­ны бы­ли. Ведь ки­ло­грамм су­хой ры­бы это три руб­ля, а на три руб­ля то­гда мож­но бы­ло, ой, сколь­ко в ма­га­зи­не про­дук­та ку­пить. А мне де­нег по­рой не хва­та­ло и мас­ла рас­ти­тель­но­го боль­ше пол­лит­ра на ме­сяц ку­пить... Вот так вот...

— И как-то в го­ро­де, в рай­он­ном цен­тре — вы­ез­жал я то­гда на зи­му из ле­са — си­жу вот так вот с рюк­за­ком на ла­вочке, жду ав­то­бу­са, и под­хо­дит ко мне ста­рая жен­щи­на... "Здрав­ст­вуй­те...” — “Здрав­ст­вуй­те..." -"От­ку­да и ку­да по­па­дае­те?"... Я в от­вет: мол, так и так, из Шиль­ды, мол, в Мо­ск­ву по­па­даю. А она мне: "Слы­ша­ла я о вас слы­ша­ла. Уж не пер­вый год вы там. А у ко­го ос­та­нав­ли­вае­тесь-ночуе­те-то в Шиль­де?" — "У Ку­ша­ко­вых, а то у Му­ша­ро­вых", — от­вечаю. И по­смот­ре­ла тут на ме­ня ста­руш­ка лас­ко­во, свет­ло и го­во­рит напоследок: "Уж лучше-то у Пеши, у Мушарова — у них по­про­ще, по­про­ще..." Вот так вот, од­ним сло­вом "по­про­ще" и оце­ни­ла сра­зу двух лю­дей: лю­дей, где в до­ме бы­ла ко­гда-то мать-бо­жат­ка, и лю­дей, ко­то­рые креп­кие, ис­прав­ные во всем, но ко­то­рых я, брат, ты мой, до сих пор на­зы­ваю ку­ла­ка­ми.

— А вот те­перь ты и при­гля­дись пов­ни­ма­тель­ней ко всем на­шим со­ци­аль­ным сло­ям. Мы ведь при­вык­ли де­рев­ню как де­лить: бед­ня­ки — пол­ная бед­но­та, ничего не имею­щая по­то­му, что жить ей ни­как не да­ют ку­ла­ки-па­ра­зи­ты; по­том идет у нас се­ред­няк; ну, и, на­ко­нец, и са­ми гос­по­да ку­ла­ки-ми­ро­еды... Бед­но­та — она вот пе­ред то­бой — баб­ка Ва­си­ли­са. Ее бы в мо­ло­дые го­ды от ра­бо­ты не от­вле­кать, а ей вме­сто ста­ра­ния то­гда под­су­ну­ли пес­ни да ло­зун­ги, а там уж и му­жи­ков под винчиш­ко. Вот так без ко­ла, без дво­ра и про­жи­ла всю жизнь...Се­ред­няк? Ну, как те­бе ска­зать тут и при­мер сейчас не под­бе­решь. Вот, ес­ли толь­ко те­тя Ка­тя Ге­ра­си­мо­ва со сво­им му­жем та­ки­ми креп­ки­ми се­ред­ня­ка­ми и бы­ли. А ку­лак?.. А ку­лак, он, брат, раз­ный был. Ес­ли су­дить по нор­мам то­гдаш­ней со­вет­ской вла­сти, то ку­ла­ком у нас в де­рев­не был оп­ре­де­лен тот му­жик, у ко­то­ро­го в хо­зяй­ст­ве бы­ла со­ло­мо­рез­ка — ме­ха­низм с ручным при­во­дом, что­бы хлеб­ную со­ло­му раз­мельчать, пе­ред тем как скарм­ли­вать ско­ти­не — раз­мельчен­ная-то со­ло­ма с боль­шей охо­той той же ко­ро­вой при­ни­ма­ет­ся. Му­жик этот с со­ло­мо­рез­кой был ти­хим, мир­ным, до­б­рым и ку­ла­ком-жи­до­мо­ром его по де­рев­не ни­кто не считал. И всту­па­лись за не­го, ко­гда при­тес­ня­ли. Но как всту­пишь­ся, ко­гда на му­жи­ка за эту со­ло­мо­рез­ку по­ве­си­ли та­кие на­ло­ги-по­вин­но­сти, ко­то­рые вы­не­сти он ни­как не мог, а по­то­му и ушел ку­да-то со­всем из де­рев­ни. И пом­ни­ли его и по­сле все­гда хо­ро­шо, хоть и был он для то­гдаш­ней со­вет­ской вла­сти вра­гом-ку­ла­ком, ибо имел иму­ще­ст­во, ка­ко­го у дру­гих не бы­ло...

—Этот ку­лак был чело­ве­ком по­ря­дочным, а вот пле­мян­ник у не­го, го­во­рят, был дерь­мо-дерь­мом. От это­го-то пле­мян­ни­ка вот все на­ши даль­ней­шие жи­до­мо­ры и по­шли, хо­тя этот са­мый пле­мян­ник в то вре­мя как бы и в бед­ня­ках хо­дил... И вот этот ли­хой бед­няк то­же под ка­ки­ми -то свои­ми ло­зун­га­ми, про­знав про то, что дядь­ку его вро­де как начали рас­ку­лачивать, явил­ся к не­му с та­ки­ми же, как сам, раз­ве­се­лы­ми друж­ка­ми и да­вай пи­лой от дядь­ки­но­го до­ма ка­кой-то при­руб от­ма­хи­вать: мол, все рав­но ты — ку­лак, те­бя рас­ку­лачивать на­до, а нам и это при­го­дит­ся...

— Уж ку­да бы по­том они этот от­пи­лен­ный при­руб де­ли — вряд ли бы се­бе для чего по­ста­ви­ли: ведь ра­бо­тать-то по-пут­не­му не мог­ли, не уме­ли. Ско­рей все­го этот при­руб про­пи­ли бы — про­да­ли бы ка­ким му­жи­кам или рас­та­щи­ли бы се­бе на дро­ва да и со­жгли в печах — дро­ва-то дар­мо­вые, опять же в лес по дро­ва не хо­дить — ра­бо­тать не на­до. Мо­жет, вот так и на­ша баб­ка Ва­си­ли­са училась еще то­гда до­ма в печи жечь... Кто зна­ет... Но не по­лучилось то­гда при­руб от жи­во­го до­ма от­хва­тить — при­стро­жи­ли то­гда пле­мян­ни­ка, при­стро­жи­ли всей де­рев­ней, он и от­сту­пил от дядь­ки­но­го до­ма. Дядь­ка сам ушел, а пар­ниш­ка-то, что но­ро­вил не ра­бо­тать, а брать все го­то­вое, ос­тал­ся. Вот от это­го-то бед­ня­ка и по­шло за­тем, по рос­сий­ским по­ня­ти­ям, ку­лац­кое пле­мя. Вот это-то пле­мя те­бя на озе­ре и по­пу­га­ло... Так что в на­шей де­рев­не на­до бы­ло еще и дру­гое рас­слое­ние рас­смат­ри­вать: на­до на­шу де­рев­ню де­лить пре­ж­де все­го на лю­дей-ста­ра­те­лей и на жи­до­мо­ров. И по­мо­гать та­ким лю­дям-ста­ра­те­лям, по­мо­гать, но в то же вре­мя и пом­нить все­гда, что мо­жет из чело­ве­ка и вы­рвать­ся вдруг вот та­кая жи­до­мор­ная чер­та, ес­ли не научить его жить толь­ко сво­им тру­дом...

— "Экс­плуа­та­ция чело­ве­ка чело­ве­ком" нынче для нас с то­бой, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, толь­ко ло­зунг, а ведь в этом ло­зун­ге мно­го все­го за­ло­же­но. Мы ведь чаще все­го и научены-то на чужом гор­бу в рай въез­жать. Вот этот-то ло­зунг об от­ме­не экс­плуа­та­ции чело­ве­ка чело­ве­ком и пред­по­ла­гал ум­но, что чужо­го гор­ба боль­ше не бу­дет, что в рай-то ка­ж­до­му чело­ве­ку бу­дет толь­ко та­кая до­рож­ка пред­ло­же­на, по ко­то­рой своими собственными ногами топать придется... А можно ли так все устроить?.. Пока не думал тут до конца, но, наверное можно. По кра­йней мере надо за человеческую душу бороться, надо перед гла­за­ми всегда примером Петра Мушарова держать, а никак не Ку­ша­ко­вых...

— Вот ви­дишь, как мы с то­бой все и ра­зо­бра­ли, все раз­вер­ну­ли, бра­тец! Все! А?.. А я-то, зна­ешь, все эти ду­мы дав­ным-дав­но пе­ре­ду­мал. Есть, что ска­зать... А ко­му ска­жешь? Так ес­ли толь­ко те­бе, да еще вот тем мальчишечкам, ко­то­рые ко мне при­хо­дят со сво­его свя­то­го строи­тель­ст­ва — те, что по­завчера нас с то­бой на­вес­ти­ли. Те слу­ша­ют, что-то ос­тав­ля­ют се­бе. Да еще с Са­шей Ку­рульчуком мож­но на эту те­му по­го­во­рить. А так ведь за­крыт у прав­ды рот. За­крыт...

— Я, ко­нечно, на пол­ную, аб­со­лют­ную прав­ду ни­как не пре­тен­дую, но, на­вер­ное, и ме­ня вы­слу­шать на­до хо­тя бы за то, что я уже не пер­вый год над этой прав­дой ло­маю го­ло­ву... Бу­дет ли так ко­гда-ни­будь, ми­лый Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич?.. Бу­дет ли, что­бы ска­зал, на­пи­сал и при­нес это на­пи­сан­ное пусть да­же в са­мую жес­то­кую цен­зу­ру, и пусть там все, что се­го­дня не в ин­те­ре­сах го­су­дар­ст­ва, по­вы­ки­нут, а ос­таль­ное пусть мне вер­нут и по­ста­вят штамп: имею пра­во печатать. И я бы, на­вер­ное, сам со сво­им скуд­ным умиш­ком рас­по­ря­дил­ся, ку­да все это на­пи­сан­ное и доз­во­лен­ное к печати, сне­сти. И снес бы не в из­да­тель­ские до­ма, за­си­жен­ные, как му­ха­ми, вся­кой ре­дак­ци­он­ной чедя­дью, а пря­мо в ка­кую-ни­будь ти­по­гра­фию. Мо­жет, и ко­пей­ки ка­кие со­брал бы по лю­дям, что­бы ти­по­гра­фии за­пла­тить, к те­бе бы об­ра­тил­ся. Дал бы ведь в зай­мы-то? Дал бы. И из­дал бы я сам се­бе без ка­ко­го-ли­бо ре­дак­ци­он­но­го вме­ша­тель­ст­ва в мыс­ли мои и в мой язык. И из­дал бы тем ти­ра­жом, ка­кой посчитал бы нуж­ным. А там бы так по­сту­пил: взял бы все это из­дан­ное, при­шел бы в те мес­та, где ме­ня зна­ют и ска­зал бы: лю­ди, ми­лые, так и так — из­дал­ся вот я и стои­ло мне все это столь­ко-то — для се­бя мне, мол, ничего не на­до, со­бе­ри­те толь­ко для то­го, что бы долг Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу Со­ко­ло­ву вер­нуть, что на из­да­ние по­шел. И со­бра­ли бы, Жор­ка, со­бра­ли бы — ве­рю. Со­бра­ли бы, что­бы сло­во до чело­ве­ка дош­ло, сло­во...

— Ко­нечно, та­кой са­мо­из­дат изо­брес­ти не очень слож­но. Мо­жет, и сде­ла­ют в свое вре­мя — есть та­кие раз­го­во­ры. Но слы­шал я, что все рав­но и та­кой са­мо­из­дат за счет ав­то­ра обя­за­тель­но через те же из­да­тель­ст­ва бу­дет ид­ти. И сно­ва над то­бой ре­дак­то­ра по­ста­вят. И боль­ше то­го, ты это­му ре­дак­то­ру за то, что он у те­бя ка­кую за­пя­тую на дру­гое ме­сто пе­ре­не­сет, бу­дешь день­ги боль­шие пла­тить. Обе­рут все рав­но эти чер­ви-па­ра­зи­ты, за­сев­шие над на­шим сло­вом, обе­рут. Вот от­ку­да бы чер­вей да кле­щей раз­ных уб­рать...

— Ты зна­ешь, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, мно­го мож­но раз­ных про­жек­тов стро­ить, — от­кро­вен­ничал до кон­ца Мо­ро­зов, — все мож­но стро­ить, но начать, по-мо­ему, на­до в стра­не не с про­жек­тов, нет, а с то­го, что­бы гра­мот­ное, ум­ное сло­во при­шло к лю­дям и без вся­кой за­держ­ки. Сейчас мы о кой-ка­кой от­кры­то­сти го­во­рить ста­ли, глас­ность ско­ро ло­зун­гом-пла­ка­том над все­ми го­ло­ва­ми под­ни­мем, но не ве­рит­ся мне, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, что нам с то­бой сло­во да­дут, ко­гда мы прав­ду свою от зем­ли по­не­сем лю­дям. Так вот, на­до пре­ж­де все­го сло­во зем­ле дать и тру­ду. Это пер­вое!.. А вто­рое, Жор­ка, на­до все-та­ки вер­нуть лю­дям зем­лю и не для то­го, что­бы они с этой зем­ли сра­зу вы­да­ва­ли те­бе ка­кие-то сверх­уро­жаи. Да, нет! На­до, что­бы у чело­ве­ка бы­ло пра­во по­се­лить­ся на этой зем­ле, пра­во жить здо­ро­вой жиз­нью, пло­дить­ся и рас­тить де­тей. И бу­дет та­кой чело­век ра­бо­тать, бу­дет се­бя кор­мить, и из­лиш­ки по­том бу­дут, обя­за­тель­но бу­дут. Бу­дет все! Толь­ко не на­до ве­шать над та­ким чело­ве­ком пла­кат: мол, сдать столь­ко-то и столь­ко-то. Мор­до­вать чело­ве­ка не на­до. На­до чело­ве­ку вре­мя ос­та­вить, что­бы он мог здесь, кро­ме ко­ров и на­во­за, еще и вой­лочную виш­ню ка­кую вы­рас­тить или ара­лию ка­кую вот здесь, на бе­ре­гу это­го озе­ра, раз­вес­ти и по­ра­до­вать­ся этим ред­ким гос­тем на на­шей ску­пой се­вер­ной зем­ле...

— Поселяться надо разрешать людям, и не колхозы для этого ра­з­гонять, а земли брошенные, не ухоженные никем, под такие по­се­ле­ния и отдавать. И речь-то тут идет не о сотнях гектарах. Другой раз для того, чтобы жизнь сегодня на земле начать, по старым меркам, и де­сятины две-три может хватить. А уж будет жизнь на земле, будем мы слышать ее голос, будем детей возле земли растить, да уж если и сло­во этой земле дадут, то все — вся жизнь от начала до конца во­с­с­та­новится. Поверь мне, поверь. И только с этого все и надо начинать...

— А се­го­дняш­них жи­до­мо­ров, что те­бе чуть лод­кой не пе­ре­еха­ли, ты за­пом­ни. Ты, бра­тец, с ни­ми в на­шей жиз­ни еще встре­тишь­ся. Встре­тиш­ся и не раз, ко­гда со­всем опус­тишь­ся со сво­их вы­сот вот на эту греш­нюю зем­лю. Встре­тиш­ся по­то­му, что жи­до­мо­ры у нас пло­дят­ся и пло­дят­ся, и пло­дят­ся уси­лен­но, ибо жизнь на­ша нынче, увы, уст­рое­на так, что жи­до­мо­рам у нас нынче пред­почте­ние. Жи­до­мо­рам! А не Са­ше Ку­рульчуку, не чело­ве­ку-тру­жен­ни­ку, ко­то­рый улы­бать­ся мо­жет, ко­гда пер­вый про­рос­точек по вес­не из зем­ли поя­вить­ся, вый­дет — при­ся­дет та­кой чело­век пе­ред жи­вой стре­лочкой-бы­лин­кой и улы­ба­ет­ся... Та­кой чело­век по на­ше­му вре­ме­ни счита­ет­ся при­дур­ком. А жи­до­мо­рам от­кры­тая до­ро­га — ка­ти се­бе, ло­май буль­до­зе­ра­ми все, что по­па­дет­ся на пу­ти: де­ре­вья так де­ре­вья, жизнь так жизнь... Пом­ни это, Жор­ка, пом­ни!.. Вот это бы еще все свер­нуть нам к чер­то­вой ма­те­ри...


о­вой ма­те­ри...