Совестью

Вид материала

Книга

Содержание День де­вя­тый

Подобный материал:

• Александр Твардовский – поэзия и личность, 79.29kb.
• Петр Петрович Вершигора. Люди с чистой совестью Изд.: М. "Современник", 1986 книга, 9734.25kb.
• Задачи отправлять В. Винокурову (Иваново) не позднее 09. 11 только по e-mail: vkv-53@yandex, 26.99kb.
• Отрощенко Валентина Михайловна ученица 11 «Б» класса Казаковцева Любовь Владимировна, 257.47kb.
• К. Лоренц Для чего нужна агрессия?, 315.8kb.
• Для чего нужна агрессия, 344.41kb.
• И с неспокойной совестью. Создавая лучший мир, невозможно не держать в голове, что, 29924.53kb.
• Все люди рождаются свободными и равными в своем достоинстве и правах. Они наделены, 348.85kb.
• Закон Украины, 2679.26kb.
• Вшестнадцать лет я, как и ты, учусь в школе, у меня есть хобби, я смотрю те же фильмы,, 34.7kb.

ДЕНЬ ДЕ­ВЯ­ТЫЙ


Охо­та при­шла к Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу Со­ко­ло­ву поз­же, чем рыб­ная лов­ля. Ес­ли са­мая свет­лая па­мять дет­ст­ва все­гда яв­ля­лась к не­му вме­сте с удочка­ми, ка­ра­ся­ми, то пер­вое ру­жье и пер­вую охот­ничью тро­пу встре­тил он толь­ко в по­ру воз­му­жа­ния...

Сза­ди ос­та­ва­лось сту­денчес­т­во, лег­кое на подъ­ем и бы­строе на де­ло. Впе­ре­ди бы­ла жизнь, как мо­ре без бе­ре­гов. И эта без­бреж­ность, без карт и про­ло­жен­ных для те­бя мар­шру­тов, без­бреж­ность сра­зу по­сле сту­денчес­кой ау­ди­то­рии, где все для те­бя бы­ло за­ра­нее рас­пи­са­но от пер­во­го до по­след­не­го кур­са, ко­нечно, тре­во­жи­ла вчераш­не­го юно­шу и, на­вер­ное, и по­это­му он боль­ше все­го за­пом­нил от встречи со сво­им пер­вым охот­ничьим ружь­ем имен­но стро­гий хо­лод сталь­ных ру­жей­ных ство­лов. Эта же­ст­кая стро­гость охот­ничье­го ору­жия, стро­гость во всем: от пре­дель­но­го вни­ма­ния к по­ро­ху, кап­сю­лям, к са­мо­му ору­жию до ре­ше­ния вы­стре­лить, ко­гда все­го лишь ко­рот­ким дви­же­ни­ем ука­за­тель­но­го паль­ца, ле­жа­ще­го на спус­ко­вом кур­ке, ты мог по­слать смер­тель­ный за­ряд в сто­ро­ну лю­бой дру­гой жиз­ни, — буд­то пе­ре­да­ва­лась и са­мо­му Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу, буд­то взво­ди­ла и его, как кур­ки двух­ствол­ки пе­ред вы­стре­лом, а по­то­му вся­кий раз, бе­ря в ру­ки свою, са­мую вро­де бы обычную и по тем вре­ме­нам тул­ку-шир­пот­реб, ка­са­ясь ла­до­ня­ми ее сталь­ных во­ро­не­ных ство­лов, он вновь и вновь ис­пы­ты­вал на­стоя­щий тре­пет... Да, это бы­ло осо­бое чув­ст­во ору­жия, из­вест­ное из­дав­на мужчинам, вои­нам, ко­то­рое под­ни­ма­ло чело­ве­ка, де­ла­ло его вы­ше, но не толь­ко в си­ле а, глав­ное, в от­вет­ст­вен­но­сти за чужие судь­бы и жиз­ни. Это и бы­ло, на­вер­ное, то са­мое му­же­ст­во, ко­то­ро­го так не хва­та­ло то­гда, в начале боль­шой но­вой до­ро­ги, ны­неш­не­му про­слав­лен­но­му пи­са­те­лю Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу Со­ко­ло­ву и ко­то­рое очень во­вре­мя при­шло к не­му вме­сте с его пер­вым охот­ничьим ружь­ем.

Бог зна­ет, был бы он то­гда в чем-то ре­ши­тель­нее и сме­лее и так, без вся­ко­го ору­жия, смог бы без сво­их охот вы­не­сти, вы­дер­жать все то, что уго­то­ва­но, по­ло­же­но прой­ти почти ка­ж­до­му бу­ду­ще­му пи­са­те­лю, а по­ка толь­ко аби­ту­ри­ен­ту пе­ред Хра­мом Ли­те­ра­ту­ры, аби­ту­ри­ен­ту без ро­ду и име­ни... Ос­та­вим этот во­прос ис­то­рии и раз­ным до­тош­ным биб­лио­гра­фам, ес­ли та­ко­вые и даль­ше бу­дут ок­ру­жать со­бой имя Ге­ор­гия Со­ко­ло­ва, до­тя­ги­вая его, боль­ше ра­ди сво­их соб­ст­вен­ных за­слуг, до са­мых клас­сичес­ких вы­сот. Па­мять на­ша сейчас не об этом, а о тех пер­вых охот­ничьих тро­пах, на ко­то­рых ны­неш­ний Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, а то­гда еще про­сто Жор­ка Со­ко­лов ут­вер­ждал се­бя, как на­стоя­щий мужчина, и на­хо­дил для это­го те воз­мож­но­сти и ис­пы­та­ния, ко­то­рые вряд ли на­шел бы сра­зу в сво­ей но­вой жиз­ни мо­ло­дой ин­же­нер, рас­пре­де­лен­ный по­сле окончания Мо­с­ков­ско­го энер­ге­тичес­ко­го ин­сти­ту­та в служ­бу глав­но­го энер­ге­ти­ка не­боль­шо­го за­во­да, за­те­ряв­ше­го­ся сре­ди кир­пичных квар­та­лов мо­с­ков­ской Крас­ной Пре­сни. С тех пор, с тех пер­вых охот, с то­го его пер­во­го охот­ничье­го ру­жья, при­шло к Со­ко­ло­ву и ос­та­лось с ним на­все­гда осо­бое чув­ст­во ува­же­ния и да­же пре­кло­не­ния пе­ред охот­ничьим ору­жи­ем. Вот и сейчас, за­гру­жа­ясь в лод­ку и бе­ря в ру­ки свою двух­ствол­ку-кра­са­ви­цу, ста­рой бель­гий­ской ра­бо­ты, он буд­то сра­зу под­тя­ги­ва­ет­ся, со­би­ра­ет­ся весь — и уже нет боль­ше ус­тав­ше­го от тру­дов и сла­вы, рас­плыв­ше­го­ся от ка­би­нет­ной служ­бы, го­род­ско­го до­хо­дя­ги почти пред­пен­си­он­но­го воз­рас­та...

Мо­ро­зов по­да­ет ему вес­ла, от­во­дит лод­ку от мос­тков, чуть вы­тал­ки­ва­ет из тра­вы, под­ни­ма­ет в знак удачи ру­ку и, не ог­ля­ды­ва­ясь ухо­дит в дом. Вес­ла в во­де. Раз, раз, еще раз — и лод­ка вы­ров­ня­лась, по­шла. И толь­ко озе­ро, лод­ка, по­ход­ный рюк­зачок, в ко­то­ром по­ка его па­трон­таш и охот­ничий нож, и ру­жье на си­де­ние лод­ки, го­то­вое в лю­бой мо­мент тут же лечь в плечо...

Чес­т­ное сло­во, не­кую тай­ную си­лу ору­жия, тя­гу к охот­ничье­му ру­жью, Со­ко­лов почув­ст­во­вал еще рань­ше, еще до тех пер­вых се­вер­ных по­хо­дов, еще до соб­ст­вен­но­го ру­жья — где-то на вто­ром или на треть­ем кур­се ин­сти­ту­та, ко­гда они вме­сте с Сер­ге­ем Мо­ро­зо­вым от­пра­ви­лись под Ря­зань до­бы­вать вол­ков...

От тех знаменитых волчьих охот дома у Соколова, среди рыболовного снаряжения, до сих пор хранятся крупные свинцовые картечины, которые они вместе с Сергеем сами сначала отливали, а затем катали тяжелой чугунной сковородой по бетонному полу Серегиной кухни. Для этих картечин они добывали у электриков свинец, караулили, ждали, когда те начинали тянуть куда-то свой кабель, одетый в свинцовую рубашку, а затем слезно выпрашивали обрезки этих рубашек – изоляции.

Конечно, магазинная картечь была бы получше: и потверже она, ибо плавилась не из одного свинца, и форма ее была поглаже, поправильней. Да и цена этой картечи была в то время всего ничего. Но вот беда – в ма­га­зи­не в то вре­мя не бы­ло ни кар­течи, ни дро­би. По­рох они с Се­ре­гой в ма­га­зи­не раз­до­бы­ли — Сер­гей по­лучил на свой охот­ничий би­лет сра­зу всю го­до­вую нор­му по­ро­ха. А вот с кар­течью и дро­бью член­ский би­лет мо­с­ков­ско­го об­ще­ст­ва охот­ни­ков по­мочь им не смог. Вот тут-то и при­ня­лись они, зав­траш­ние ин­же­не­ры, бу­ду­щие ко­ман­ди­ры со­вре­мен­ней­ших про­из­водств, изучать са­мые до­по­топ­ные спо­со­бы из­го­тов­ле­ния дро­би...

Од­ни ис­точни­ки ре­ко­мен­до­ва­ли им по­ти­хонь­ку, по­нем­но­гу лить рас­плав­лен­ный сви­нец в во­ду или в мас­ло — мол, так и по­лучает­ся са­мая лучшая дробь. Дру­гие — ка­те­го­ричес­ки на­стаи­ва­ли на том, что са­мая лучшая дробь и кар­течь по­лучит­ся у мас­те­ра толь­ко в том случае, ес­ли не по­ле­нит­ся он об­за­вес­тись спе­ци­аль­ным ин­ст­ру­мен­том: ка­либ­ров­кой и ре­за­ком. И они об­за­ве­лись и ка­либ­ров­кой, и ре­за­ком, но сначала и при этом, стро­гом и точном, спо­со­бе мас­тер­ст­ва все рав­но по­ла­га­лось за­по­лучен­ные кус­ки свин­ца рас­пла­вить и от­лить из не­го тру­бочки-за­го­тов­ки.

Тру­бочки-за­го­тов­ки, пом­нит­ся, они ли­ли в бу­маж­ные ци­лин­д­ри­ки. Бу­ма­гу кру­ти­ли на ка­ран­да­ши, ук­ре­п­ля­ли бу­ма­гу по­вер­ху нит­ка­ми, а за­тем, вы­нув ка­ран­даш, ста­ви­ли та­кой бу­маж­ный ци­лин­д­рик в бан­ку с пес­ком. Ци­лин­д­рик бы­ст­ро на­пол­нял­ся рас­плав­лен­ным ме­тал­лом, за­тем ме­талл ос­ты­вал, нит­ки и бу­ма­га с ос­тыв­ше­го свин­цо­во­го стол­би­ка сни­ма­лись и этот стол­бик раз за ра­зом про­тя­ги­вал­ся через от­вер­стия ка­либ­ров­ки — про­тя­ги­вал­ся до тех пор по­ка по­лучив­ший­ся та­ким об­ра­зом свин­цо­вый пру­тик не дос­ти­гал в диа­мет­ре как раз то­го раз­ме­ра, ко­то­рый ну­жен был для со­от­вет­ст­вую­щей дро­би или кар­течи... А даль­ше пру­тик ру­бил­ся на ре­за­ке — по­сле этой опе­ра­ции по­лучались ров­нень­кие, по­хо­жие один на дру­гой свин­цо­вые ци­лин­д­ри­ки. Эти-то ци­лин­д­ри­ки под ско­во­ро­дой на бе­тон­ном по­лу кух­ни и пре­вра­ща­лись за­тем в кар­течь или дробь. Здесь все бы­ло уже со­всем про­сто — от мас­те­ра тре­бо­ва­лось те­перь толь­ко тер­пе­ние и тер­пе­ние. Тер­пе­ние тре­бо­ва­лось и от хо­зя­ев кух­ни, ибо дробь при­хо­ди­лось ка­тать очень дол­го, пре­ж­де чем она ста­но­ви­лась на­стоя­щей круг­лой дро­бью.

Жор­ка с Сер­ге­ем про­во­ди­ли за этим за­ня­ти­ем дру­гой раз це­лые вечера, сме­няя друг дру­га над чугун­ной ско­во­ро­дой, и те­перь, с вы­сот сво­его взрос­ло­го соз­на­ния, Со­ко­лов от­кро­вен­но удив­лял­ся, как это Се­ре­ги­ны ро­ди­те­ли не ра­зо­гна­ли их, за­ни­мав­ших всю кух­ню под свое гряз­ное и шум­ное де­ло, и как это со­се­ди сни­зу ни ра­зу не зая­ви­ли ни­ка­ко­го про­тес­та — со­гла­си­тесь, что ка­та­ние ог­ром­ной ско­ро­ро­ды по бе­тон­но­му по­лу у те­бя над го­ло­вой из вечера в вечер мог­ло и на­доесть... Но ничего, ме­шав­ше­го их ра­бо­те-ста­ра­нию, Со­ко­лов не пом­нил и те­перь. И да­же то­гда, ко­гда у них чер­ной ко­по­тью вспых­нул би­тум, по­кры­вав­ший ру­баш­ку свин­цо­во­го ка­бе­ля, и эта чер­ная ко­поть, как мрак, за­тя­ну­ла всю кух­ню, их ни­кто не про­гнал прочь...

Би­тум вспых­нул у них вдруг, хо­тя опе­ра­цию по пе­ре­плав­ке свин­цо­вых ру­ба­шек ка­бе­ля в свин­цо­вую дробь про­во­ди­ли бу­ду­щие ин­же­не­ры, лю­ди впол­не гра­мот­ные, по­знав­шие, сдав­шие и в чем-то уже, на­вер­ное, и под­за­быв­шие к то­му вре­ме­ни, раз­ные фи­зи­ки и хи­мии... Со­ко­лов, вспом­нив сейчас эту чер­ную ко­поть, на­пол­нив­шую ра­зом всю кух­ню, от­кры­тое на­стежь ок­но в зим­ний вечер, что­бы ко­поть как-то уб­ра­лась прочь — ок­но уже бы­ло за­клее­но на зи­му и его при­шлось срочно вскрыть, и ис­пу­ган­ное ли­цо ма­те­ри Сер­гея Мо­ро­зо­ва, за­гля­нув­шей на по­жар в кух­ню, да­же улыб­нул­ся. Но то­гда им бы­ло не до шу­ток — все их за­ня­тия-охо­ты мог­ли ра­зом пре­кра­тить, и то­гда про­щай все их мечты-пу­те­ше­ст­вия...

Сначала они пы­та­лись смы­вать би­тум со свин­ца раз­ны­ми рас­тво­ри­те­ля­ми, но рас­тво­ри­те­лей у них бы­ло все­го ничего и та­ким пу­тем очис­тить сви­нец им не уда­лось. Тут и ро­ди­лась идея: пла­вить сви­нец вме­сте с би­ту­мом, но пла­вить под крыш­кой, что­бы би­тум не вспых­нул... Ска­за­но — сде­ла­но, и сви­нец, а вме­сте с ним и би­тум бы­ли рас­плав­ле­ны: они так и рас­пре­де­ли­лись в бан­ке, как по­ла­га­лось по за­ко­нам фи­зи­ки: сви­нец вни­зу, рас­плав­лен­ный би­тум свер­ху... Что даль­ше?.. На­до бы­ло как-то от­де­лить эти два ве­ще­ст­ва од­но от дру­го­го. И тут Сер­гей пред­при­нял рис­ко­ван­ный шаг — при­дер­жи­вая би­тум в бан­ке ка­кой-то ще­почкой, он стал сли­вать из-под би­ту­ма сви­нец... И все шло нор­маль­но. Но что-то вдруг дрог­ну­ло в экс­пе­ри­мен­те: то ли качну­лась бан­ка, то ли при­под­ня­лась щеп­ка — толь­ко вме­сте со свин­цом из бан­ки вы­плес­нул­ся и тут же вспых­нул гус­той чер­но­той би­тум...

Да-да, и это все бы­ло их­ней охо­той: и са­мо­дель­ная дробь, и са­мо­дель­ная кар­течь на вол­ков... Сейчас Со­ко­лов, нет-нет да и встречает в сво­их ры­бо­лов­ных ящи­ках и ящичках эти мяг­кие, удоб­ные для ры­бо­лов­ных гру­зил дав­ниш­ние кар­течины и ми­ло, доб­ро вспо­ми­на­ет и ту тер­пе­ли­вую кух­ню, по­зво­ляв­шую им за­ни­мать­ся их­ним охот­ничьим мас­тер­ст­вом, и тех тер­пе­ли­вых лю­дей, ко­то­рые про­ща­ли мальчиш­кам по­доб­ное мас­тер­ст­во, и ко­нечно, те зим­ние вечера, ко­гда, ка­тая кар­течь на вол­ков и са­мую раз­ную дробь на прочую охот­ничью дичь, а за­тем сна­ря­жая па­тро­ны, жда­ли они с не­тер­пе­ни­ем сво­их лет­них по­хо­дов... Па­тро­ны сна­ря­жал то­гда, ко­нечно, толь­ко сам Сер­гей, уже на­стоя­щий охот­ник, уже при ору­жии — до­по­топ­ной од­но­ство­лочке, дос­тав­шей­ся ему от ко­го-то из род­ных, а Жор­ка в это вре­мя лис­тал то­мик Пау­стов­ско­го с зо­ло­той со­сной на об­лож­ке и вслух читал от­ту­да сви­де­тель­ст­ва лю­би­мо­го пи­са­те­ля о том, что охо­та в тех ря­зан­ских кра­ях, ку­да вслед за Пау­стов­ским со­бра­лись и на­ши дру­зья, та­кая, ка­кой нет ни­где на све­те, и что вол­ков там про­сто тьма-тьму­щая...

Сначала они мечта­ли до­б­рать­ся до кор­до­на 273 — у Пау­стов­ско­го так и рас­сказ на­зы­вал­ся "Кор­дон 273" — это там, воз­ле это­го кор­до­на, впер­вые у Пау­стов­ско­го Жор­ка Со­ко­лов об­на­ру­жил све­жие сле­ды вол­ков. Сер­гей эту на­ход­ку под­хва­тил и при­нял­ся тут же читать всю дос­туп­ную ему спе­ци­аль­ную ли­те­ра­ту­ру об охо­те за вол­ка­ми...

Ко­нечно, вол­ки бы­ли то­гда для них не толь­ко охот­ничьей стра­стью. За вол­ков пла­ти­ли пре­мию, и с этой пре­ми­ей за вол­ков у Сер­гея и Жор­ки, жив­ших на очень то­щие сту­денчес­кие сти­пен­дии, с ко­то­рых к то­му же вычита­ли еще и вся­кие на­ло­ги и взно­сы на го­су­дар­ст­вен­ный за­ем, бы­ли свя­за­ны пла­ны Ве­ли­ко­го Воз­ро­ж­де­ния... Они, ка­тая по по­лу кух­ни свою кар­течь, а за­тем сна­ря­жая этой кар­течью па­тро­ны на вол­ков, подсчиты­ва­ли уже воз­мож­ную до­бычу, сум­ми­ро­ва­ли пре­мии, по­ло­жен­ные за ка­ж­до­го до­бы­то­го вол­ка, и уже ви­де­ли се­бя счас­т­ли­вы­ми об­ла­да­те­ля­ми фо­то­гра­фичес­ких ап­па­ра­тов и дву­ручных спи­нин­гов из клее­но­го бам­бу­ка с проб­ко­вой ручкой... Сер­гей мечтал то­гда еще и об охот­ничьей со­ба­ке...

Из всех воз­мож­ных лет­них ви­дов охо­ты на вол­ков Сер­гей ут­вер­дил охо­ту на под­выв, то есть, им, охот­ни­кам, по­ла­га­лось те­перь научить­ся выть по-волчьи, а там, прой­дя та­кую нау­ку, при­ме­нить ее на прак­ти­ке, в ле­су, где оби­та­ют на­стоя­щие вол­ки.

К счас­тью, в ма­га­зи­не в то вре­мя про­да­ва­ли пла­стин­ку с за­пи­сью волчье­го воя... Волчьи го­ло­са им­ми­ти­ро­вал на этой пла­стин­ке егерь. Он же и очень хо­ро­шо рас­ска­зы­вал, как пра­виль­но под­вы­вать, ва­бить вол­ков... Эта пла­стин­ка и сейчас хра­нит­ся у Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича до­ма, в книж­ном шка­фу, ря­дом с са­мы­ми до­ро­ги­ми кни­га­ми его юно­сти. И ко­гда-то, ко­гда па­мять дет­ст­ва и юно­сти бы­ла у не­го еще не очень да­ле­ко и суе­та жиз­ни еще не за­кру­ти­ла его до кон­ца в его се­го­дняш­них за­бо­тах, он нет-нет да и слу­шал эту пла­стин­ку и ви­дел — ви­дел, как на яву — все, что бы­ло то­гда с ним, лет три­дцать то­му на­зад...

Сер­гей все-та­ки выучил­ся выть по-волчьи — выучил­ся выть и го­ло­сом волчицы и го­ло­сом вол­ка-сам­ца. И Со­ко­лов мог сви­де­тель­ст­во­вать что там, в ме­щер­ских ле­сах, ку­да они в кон­це кон­цов при­бы­ли в на­де­ж­де по­лучить пре­мии за до­бычу вол­ков, он, чес­т­ное сло­во, ус­лы­шав впер­вые на­стоя­щий волчий вой, не мог от­личить его от под­вы­ва­ния Мо­ро­зо­ва.

И вол­ки не раз по­дол­гу кру­жи­ли во­круг них, кру­жи­ли в на­сто­ро­жен­ной ти­ши­не, от­вечая Мо­ро­зо­ву и го­ло­сом волчицы, и го­ло­сом взрос­ло­го вол­ка-сам­ца, и еще не по­став­лен­ны­ми го­ло­са­ми при­бы­лых волчат. От это­го волчье­го воя Со­ко­ло­ву, ей бо­гу, ста­но­ви­лось все­гда не по се­бе, и он не раз де­ли­кат­но пред­ла­гал сво­ему упор­но­му дру­гу от­ка­зать­ся все-та­ки от этих ночных волчьих охот и по­дать­ся ку­да-ни­будь на бе­рег ре­ки, где мож­но пре­спо­кой­но по­лав­ли­вать ле­щей и ва­рить за­тем на не­то­ро­п­ли­вом кос­тер­ке слад­кую от ян­тар­но­го жи­ра ле­ще­вую уху... И бог с ней, с пре­ми­ей — пе­ре­жи­вем как-ни­будь и без нее...

Вол­ков в то вре­мя в ок­ру­ге бы­ло очень мно­го. Еще со­всем не­дав­но шла вой­на, в де­рев­нях пе­ре­ве­лись охот­ни­ки, и вол­ки вы­шли, как го­во­рит­ся, на до­ро­ги, не за­ня­тые те­перь людь­ми... Вол­ки по­сто­ян­но кру­жи­ли воз­ле де­рев­ни, за ночь не раз под­би­ра­лись к де­ре­вен­ско­му ста­ду, па­су­ще­му­ся в за­лив­ных лу­гах, и пас­ту­хам всю ночь при­хо­ди­лось жечь ко­ст­ры и стучать в пус­тые би­до­ны. Все это по­хо­ди­ло на оса­ду, оса­ду, без­на­деж­ную для лю­дей. А тут еще ка­ж­дую ночь они с Се­ре­гой за­би­ра­лись чуть ли не в са­мое волчье ло­го­во, где встреча с се­ры­ми раз­бой­ни­ка­ми мог­ла про­изой­ти в лю­бой мо­мент нос к но­су...

До­быть хо­тя бы од­но­го вол­ка и по­лучить хо­тя бы од­ну един­ст­вен­ную пре­мию за до­бычу хищ­ни­ка им так и не уда­лось. Все вро­де бы бы­ло так, как нуж­но ,но вот все-та­ки чего-то не хва­та­ло, не по­лучалось. Сер­гей тон­ко раз­би­рал­ся в волчьих го­ло­сах, ви­ди­мо, не до­пус­кал фаль­ши и в под­вы­ве, но все рав­но что-то сдер­жи­ва­ло вол­ков — они кру­жи­ли во­круг на­ших охот­ни­ков, как во­круг де­ре­вен­ско­го ста­да, но не ре­ша­лись по­дой­ти по­бли­же, не ре­ша­лись по­ка­зать­ся.

На волчьих охо­тах с тех пор Со­ко­лов не был ни ра­зу — да и са­ми эти охо­ты тре­бо­ва­ли осо­бых сил, осо­бых зна­ний, и бы­ли ни­как не для го­род­ско­го ка­би­нет­но­го ра­бот­ни­ка, ко­то­рый спо­со­бен был от­кро­вен­но те­шить се­бя ве­сен­ней тя­гой да осен­ним ду­пель­ком из-под ле­га­вой со­ба­ки. Но па­мять о той волчьей охо­те в Ме­ще­ре, под Ря­за­нью, у Со­ко­ло­ва ос­та­лась — ос­та­лась па­мять тре­во­ги, ко­то­рая яви­лась к не­му тут же, как толь­ко раз­дал­ся пер­вый волчий вой в ночной ти­ши­не. И мно­го поз­же, ус­лы­шав вдруг да­же да­ле­кий го­лос вол­ка в осен­нем вечер­нем ту­ма­не, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич обя­за­тель­но вздра­ги­вал хо­тя бы про се­бя... Воз­мож­но, эта тре­во­га, при­шед­шая к не­му по­сле их пер­вой со­вме­ст­ной с Мо­ро­зо­вым охо­ты, то­же на вре­мя от­ло­жи­ла но­вую встречу с охо­той и соб­ст­вен­ным ору­жи­ем... Да и от­ку­да мог­ли быть у то­гдаш­не­го сту­ден­та-раз­ночин­ца лиш­ние четы­ре­ста руб­лей на ру­жье, ко­гда да­же к кон­цу учебы его сти­пен­дия не до­би­ра­лась до та­ких вы­сот?

Пер­вое свое ру­жье он ку­пил уже с ин­же­нер­ной зар­пла­ты, и не с пер­вой, нет, и да­же не с са­мой зар­пла­ты, а с квар­таль­ной пре­мии...

Ру­жье они вы­би­ра­ли вме­сте с Сер­ге­ем. Вы­би­ра­ли по всем пра­ви­лам. При­ки­ды­ва­ли, под­хо­дит ли ру­жей­ное ло­же по дли­не к жор­ки­ной пра­вой ру­ке, ко­то­рой и по­ло­же­но бу­дет боль­ше все­го от­вечать за точный вы­стрел. Раз за ра­зом вски­ды­ва­ли ру­жье к плечу, ло­вя план­кой ство­лов ка­кую-ни­будь за­при­мечен­ную вдруг цель-точку. За­тем, не до­ве­ряя друг дру­гу, по очере­ди вы­смат­ри­ва­ли в ка­на­лах ство­лов на свет так на­зы­вае­мые те­не­вые коль­ца и, толь­ко убе­див­шись, что коль­ца идут од­но за дру­гим, слов­но на­са­жен­ные на еди­ную ось, что у этих те­не­вых ко­лец нет ни­где раз­ры­вов и ис­ка­же­ний, де­ла­ли со­глас­ное за­ключение: мол, ство­лы ничего...

Так же внимательно исследовали они и срезы стволов у дульной части, там, где и вырывался из ружья боевой заряд – сре­зы долж­ны быть ров­ны­ми, без ка­ких-ли­бо за­усен­цев и уж ни­как не ско­ше­ны. Это са­мое пер­вое пра­ви­ло, ко­то­рое знал все­гда ува­жаю­щий се­бя охот­ник, иначе за­ряд рас­ки­да­ет, уй­дет он в сто­ро­ну за ско­сом стволь­но­го сре­за...

Нет, как ни го­во­ри, а да­же са­мые вро­де бы за­штат­ные ве­щи уме­ли у нас еще со­всем не­дав­но де­лать впол­не при­лично!.. Хо­ро­шо бы­ло уже са­мое пер­вое, взя­тое ими в ру­ки ру­жье. И по ство­лам хо­ро­шо и по прочим ме­ха­низ­мам. И вы­би­рать даль­ше при­хо­ди­лось се­бе ору­жие боль­ше по то­му, как ло­жит­ся оно те­бе в ру­ки, как под­хо­дит к плечу. Но это уже ни­как не ви­на мас­те­ра, а твоя соб­ст­вен­ная — у ка­ж­до­го чело­ве­ка свой строй, фи­гу­ра. К это­му-то строю-фи­гу­ре и под­би­рал ты свое бу­ду­щее ору­жие, как но­вый кос­тюм по раз­ме­ру и рос­ту.

Уме­ли, уме­ли ра­бо­тать с ме­тал­лом на­ши от­цы-мас­те­ра! Чес­т­ное сло­во, уме­ли!

И ведь не за боль­шие день­ги все это мас­те­ри­лось, строи­лось то­гда. И уж ни­как не за страх, как ре­ша­ют те­перь за ра­бо­таю­щий на­род иные но­во­мод­ные ис­то­ри­ки, пуг­ли­во ози­рав­шие­ся всю жизнь на на­род, как бы не взял этот на­род хо­ро­ший дрын да и не по­гнал бы прочь та­ких ис­то­ри­ков-на­хлеб­ни­ков. Ра­бо­тал в на­шей стра­не то­гда ра­бочий чело­век боль­ше за со­весть. И ра­бо­та­лось ему за со­весть да­же при той скром­ной жиз­ни толь­ко по­то­му, что ра­бо­та его це­ни­лась, ува­жа­лась и не столь­ко руб­лем, а боль­ше це­нил­ся, ува­жал­ся у нас сам ра­бочий, тру­до­вой чело­век.

Из все­го то­го, что бы­ло даль­ше на том же про­из­вод­ст­ве, Со­ко­лов кое­-что ус­пел по­смот­реть сам, во вре­ме­на сво­ей ин­же­нер­ной жиз­ни, а ос­таль­ное, что не при­шлось на­блю­дать лично са­мо­му, до­ст­раи­вал, до­ду­мы­вал по преж­ней за­во­дской па­мя­ти и до­ду­мы­вал, ви­ди­мо, весь­ма точно... Что же про­изош­ло? Почему те­перь то­же отечес­т­вен­ное ру­жье и да­же очень вы­со­кой це­ны вы­би­ра­ешь и вы­би­ра­ешь, по­ка не оты­щешь сра­бо­тан­ное бо­лее-ме­нее при­лично во всем?.. Да и тут, го­во­рят, та­ит­ся да­же в та­ком, внеш­не при­личном ору­жии те­перь ка­кая-то бе­да — мол, не тот, го­во­рят, те­перь идет ме­талл на ство­лы, а от­то­го и не все­гда ны­неш­нее ружь­е­цо бу­дет те­бе вер­ным дру­гом-по­мощ­ни­ком — не от­личают­ся, мол, те­перь не­ко­то­рые на­ши ру­жья так на­зы­вае­мым по­сто­ян­ст­вом боя...

Как-то за­ин­те­ре­со­вал­ся он не­мец­ки­ми ружь­я­ми зна­ме­ни­тых ста­рин­ных ма­рок — за­па­ло ему в ду­шу та­кое вот вер­ное, точное не­мец­кое ружь­е­цо, мечта­лось заи­меть по­хо­жее, уб­рать в шкаф, а там по вечерам ино­гда дос­та­вать его из чех­ла, брать в ру­ки и чув­ст­во­вать в ру­ках от­личное, вер­ное ору­жие... Но до­быть при­личное не­мец­кое ру­жье у не­го то­гда не по­лучилось, но за­то, пом­ня кое­-что из ин­же­нер­ных на­ук, дос­тав­ших­ся ему еще в ин­сти­ту­те, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич Со­ко­лов в по­ис­ках же­лан­но­го ору­жия со­вер­шил весь­ма ув­ле­ка­тель­ный экс­курс в суть са­мо­го ору­жей­но­го про­из­вод­ст­ва и по­ми­мо все­го прочего вы­яс­нил для се­бя, что буд­то бы те­перь для са­мых что ни на есть лучших не­мец­ких ру­жей по­лучают на­ши дру­зья-нем­цы ме­талл с на­ше­го ижев­ско­го за­во­да! Но вот тут-то и начина­лась вро­де бы, ес­ли ве­рить слы­шан­ным рас­ска­зам -ле­ген­дам, глав­ная тай­на не­мец­ких ору­жей­ни­ков: ле­ген­ды ут­вер­жда­ли, что для сво­их ру­жей­ных це­лей хит­рые нем­цы не про­сто по­лучали лю­бой ме­талл, по­мечен­ный бу­маж­кой-яр­лы­ком, что, мол, в этом ме­тал­ле со­блю­де­ны все и вся­кие обя­за­тель­ные для та­ко­го де­ла ре­цеп­ты — не­мец­кие мас­те­ра буд­то бы, пре­ж­де чем по­лучить та­кой ме­талл с на­ше­го за­во­да, вни­ма­тель­но сле­дят за всем про­цес­сом его из­го­тов­ле­ния: мол, ре­цеп­ты ре­цеп­та­ми, но зна­ем мы вас, ны­неш­них рус­ских — за ва­ми глаз да глаз те­перь ну­жен, то­го и гля­ди, схал­ту­ри­те, то­го и гля­ди чего-то не до­ло­жи­те, где-то что-то не до­ки­пя­ти­те...

Слу­шал то­гда Со­ко­лов та­кой рас­сказ-ле­ген­ду и горь­ко мучал сам се­бя та­ким во­про­сом: "Ко­го об­ма­ны­ва­ем?.." Ну, нем­цев там или еще ко­го из ино­стран­цев-кон­ку­рен­тов где-то об­ма­нуть, мо­жет, и не очень боль­шой грех. Но сво­их-то, се­бя-то са­мих зачем? Лжем са­ми се­бе по ка­кой ну­ж­де? Почему те­перь вечно что-то не до­де­лы­ва­ем, не док­ла­ды­ва­ем, не до­ва­ри­ва­ем, не до­ве­ши­ва­ем? Почему? Что случилось, лю­ди ми­лые? И где те на­ши от­цы-мас­те­ра, ко­то­рым со­ве­ст­но бы­ло по­ка­зы­вать лю­дям не очень хо­ро­шо сде­лан­ную ими ра­бо­ту?..

Как-то все в той же Фин­лян­дии по­зна­ко­мил­ся Со­ко­лов с по­жи­лым ра­бочим-строи­те­лем. По­зна­ко­мил­ся он с фин­ном-ра­бочим в об­ще­ст­ве друж­бы "Фин­лян­дия-СССР " в Хель­син­ки. Ока­за­лось, что его случай­ный зна­ко­мый жи­вет тут же, в этом же до­ме, толь­ко эта­жом вы­ше. Со­ко­лов не от­ка­зал­ся от при­гла­ше­ния и с ра­до­стью по­се­тил квар­ти­ру фин­ско­го ра­бочего. При­ни­ма­ли Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича в этом до­ме очень хле­бо­соль­но, со­всем по-рус­ски. За сто­лом под рюм­ку фран­цуз­ско­го конь­я­ка хо­зяи­н до­ма объ­яс­нил гос­тю, что "ма­ма его бы­ла рус­ская де­вуш­ка" и что рус­ских он очень лю­бит и час­то бы­ва­ет в Мо­ск­ве и Сочи. За­тем, по­сле не­за­пла­ни­ро­ван­но­го прие­ма Со­ко­лов и его но­вый зна­ко­мый, пе­ре­ме­ши­вая рус­ские, не­мец­кие и фин­ские сло­ва и, ви­ди­мо, пре­крас­но по­ни­мая друг дру­га, про­гу­ля­лись по го­ро­ду и тут финн-строи­тель рас­стро­гал Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича чуть ли не до слез. По­ка­зав на но­вый дом-кра­са­вец, уди­ви­тель­но впи­сан­ный в гра­нит­ный ор­на­мент жи­во­го пей­за­жа, со­бе­сед­ник со­вет­ско­го пи­са­те­ля объ­я­вил: "Мой дом — моя ра­бо­та, я стро­ил!"

Гос­по­ди бо­же мой! Да что же это?! Дом при­над­ле­жит час­т­но­му ли­цу, ка­пи­та­ли­сту. По всем ре­во­лю­ци­он­ным тео­ри­ям, ко­то­рым ве­рен, ко­нечно, и этот финн-ком­му­нист, за этот дом ра­бочий-строи­тель по­лучил день­ги, а ка­пи­та­лист-хо­зя­ин, ра­зу­ме­ет­ся, со­глас­но тем же ре­во­лю­ци­он­ным тео­ри­ям, не до­п­ла­тил что-то ра­бочему, при­сво­ил часть его тру­да, а те­перь вот этот гра­мот­ный ра­бочий-ин­тер­на­цио­на­лист ут­вер­жда­ет, что это его дом... Гос­по­ди бо­же мой! В ка­пи­та­ли­стичес­кой стра­не чело­век гор­дит­ся со­вер­шен­ным тру­дом, гор­дит­ся качес­т­вен­но вы­пол­нен­ной ра­бо­той. Да и са­му-то ра­бо­ту это­го фин­на-строи­те­ля тут не вид­но со­всем — и не строи­тель этот финн, а все­го-на­все­го сан­тех­ник, во­до­про­водчик, по-на­ше­му, от­дан­ный на от­куп вся­ким ша­ка­лам-сме­хачам... А тут гор­дость — гор­дость от сде­лан­но­го вот эти­ми ру­ка­ми!

Да как же мы-то?! Где же на­ша гор­дость от со­вер­шен­ной ра­бо­ты?! Ку­да по­де­ва­лась она? Кем рас­топ­та­на, вы­бро­ше­на за борт на­ше­го ко­раб­ля, стре­ми­тель­но не­су­ще­го­ся к все­об­ще­му счас­тью?

Увы, в от­личие от той же Фин­лян­дии, мы ра­зучились ува­жать ра­бо­таю­ще­го чело­ве­ка, ра­зучились при­на­род­но бла­го­да­рить его за труд, научились по­мы­кать им, а там, вы­пла­тив ему руб­ли-зар­пла­ту ра­зучились и ду­мать о его жиз­ни за про­ход­ной за­во­да.

В тех же фин­ских до­мах-семь­ях, в ко­то­рых бы­вал Со­ко­лов и в ко­то­рых бы­ли де­ти, ему пре­ж­де все­го с гор­до­стью по­ка­за­ли дет­ские, школь­ные по­дел­ки ре­бя­ти­шек, вы­пол­нен­ные ими на уро­ках тру­да. И смот­реть-то дру­гой раз бы­ло не на что, а гор­ди­лись, хва­ли­ли, от­мечали бу­ду­ще­го мас­те­ра! По­рой и вы­став­кой-смот­ром та­кие по­дел­ки бы­ли уст­рое­ны в дет­ской ком­на­те: по­дел­ка за по­дел­кой — од­на дру­гой все лучше, от са­мо­го млад­ше­го клас­са к клас­сам по­стар­ше...

Ис­то­рия! Ис­то­рия тру­да бу­ду­ще­го чело­ве­ка! Вот, брат­цы, от­ку­да гор­дость за свою ра­бо­ту, вот от­ку­да "мой дом — моя ра­бо­та, я стро­ил" то­го по­жи­ло­го фин­на-во­до­про­водчика. Вот почему и по­зор для то­го же фин­на, ко­гда его ра­бо­та с не­до­дел­кой, с ошиб­кой. И не за день­ги, нет, брат­цы, а за со­весть — пре­ж­де все­го за со­весть. И уж, ко­нечно, не от стра­ха ка­ко­го-то!.. А мы со­весть у на­ше­го ра­бочего чело­ве­ка от­ня­ли, ли­ши­ли его со­вес­ти. По со­вес­ти жи­вешь — ду­рак, уме­ешь врать — вы­кру­тишь­ся... Это же раб­ст­во! Раб­ст­во ду­ши, лю­ди ми­лые!.. И начало это­го ны­неш­не­го раб­ст­ва ду­ши Со­ко­лов ви­дел еще сам — на ра­бочего еще то­гда мож­но бы­ло уже кричать, мож­но бы­ло на­ка­зать день­га­ми, про­сто на­ка­зать, хо­тя бы за строп­ти­вость, за ха­рак­тер, за со­весть — что-то взять и не вы­пи­сать ему в зар­пла­ту, и по­ди спро­си по­том, за что эти не­дочеты?.. И ведь не пой­дешь ни­ку­да осо­бо и не по­жа­лу­ешь­ся... Да и как жа­ло­вать­ся ра­бочему чело­ве­ку, на ко­го, ко­гда кру­гом по всем ло­зун­гам од­на его соб­ст­вен­ная ра­бочая власть? Ложь ка­кая-то! Ложь, брат­цы!

Вот и лжет он, ра­бочий чело­век — и нам лжет, нам всем, и са­мо­му се­бе то­же лжет. От­сю­да и сле­дить за ним на­до тем же нем­цам-ору­жей­ни­кам, что­бы все с тем ме­тал­лом на ру­жей­ные ство­лы бы­ло точно так, как тре­бу­ет­ся по тех­но­ло­гии... Пло­хо ра­бо­та­ют лю­ди? Ко­нечно, пло­хо, ибо ра­бо­та­ют они те­перь не ра­ди ра­бо­ты, не ра­ди сво­его до­ма, ко­то­рый мож­но бу­дет по­том по­ка­зы­вать сы­новь­ям, вну­кам, а ра­ди бу­маж­но­го руб­ля — им гор­дят­ся, им жи­вут, а не по­стро­ен­ным соб­ст­вен­ны­ми ру­ка­ми до­мом. Не де­ло они те­перь де­ла­ют, а руб­ли за­ра­ба­ты­ва­ют. И боль­ше тут пла­ти, лучше ра­бо­тать не ста­нут. Нет! Ловчить боль­ше бу­дут — это точно, ибо труд их все рав­но да­же при са­мых ты­сячных зар­пла­тах ни­кто под­ни­мать на пье­де­стал не со­би­ра­ет­ся, как рань­ше... Ой, как прав тут Сер­гей Мо­ро­зов, как прав, что лю­дям на­до вер­нуть­ся к со­вес­ти...

Уж кто зна­ет, ку­да даль­ше за­не­сла бы Со­ко­ло­ва эта его со­ци­аль­ная путь-до­рож­ка, на ко­то­рую он по­сле раз­го­во­ров с Мо­ро­зо­вым все чаще и чаще те­перь по­па­дал, но толь­ко лод­ка его во­шла в при­бреж­ную тра­ву и ему при­шлось брать­ся за кор­мо­вое вес­ло и так под­го­нять свое су­де­ныш­ко к причалу-при­ста­ли­щу...

Лод­ку он под­тя­нул на бе­рег, за­ки­нул ве­рев­ку яко­ря за ствол оль­хи, за­тем дос­тал из рюк­за­ка па­трон­таш с дву­мя под­сум­ка­ми и охот­ничьим но­жом и, пе­ре­тя­нув­шись рем­нем па­трон­та­ша, почув­ст­во­вал се­бя со­всем го­то­вым к охот­ничьей до­ро­ге.

Пря­мо от при­ста­ли­ща-причала в не­глу­бо­кие кус­ты ма­лин­ни­ка ухо­ди­ла узень­кая троп­ка-стеж­ка. Над кус­та­ми ма­ли­ны ви­сел сы­рой ды­мок ут­рен­не­го ту­ма­на, и эта ут­рен­няя све­жесть зяб­ко дох­ну­ла на не­го, еще раз­го­рячен­но­го по­сле лод­ки и ве­сел. Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич да­же по­ежил­ся, но за­тем по­шел по­бы­ст­рей, и сы­рой хо­лод ран­не­го, уже осен­не­го ут­ра ос­тал­ся по­за­ди.

Троп­ка вы­ве­ла его к уз­кой ни­зин­ке. Ни­зин­ка, за­рос­шая оль­шан­ни­ком и чере­муш­ни­ком, тя­ну­лась по ле­вую ру­ку, а по пра­вую — вы­со­ко вверх, почти под­пи­рая со­бой не­бо, встал по кру­то­му скло­ну-го­ре ред­кий, но мощ­ный бо­ро­вой со­сняк. На тро­пин­ку, под са­мые но­ги, то и де­ло вы­бе­га­ли на­встречу Со­ко­ло­ву ро­зо­вые и зе­ле­ные сы­ро­еж­ки и еще ка­кие-то, оп­ре­де­лен­но не съе­доб­ные, а то и ядо­ви­тые, гри­бы, рых­лые, блед­ные от близ­кой сы­ро­сти лес­но­го бо­лот­ца и от гус­той лес­ной те­ни. Вы­ше гри­бов, во­круг со­сно­вых ство­лов, зе­ле­ны­ми клу­ба­ми со­би­ра­лись чер­ничные кус­ти­ки. Кое-где на этих кус­ти­ках Со­ко­лов от­мечал еще креп­кие, круп­ные чер­ничные яго­ды. Вре­мя от вре­ме­ни Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич де­лал шаг — дру­гой вверх по скло­ну, к та­ким чер­ничным кус­ти­кам-клум­бам, и ос­то­рож­но со­би­рал с них дань — позд­нюю лет­нюю яго­ду... Тут, за та­ким за­ня­ти­ем, и за­ста­ли его рябчики...

Фрррр...фрррр...фрррр... — од­на за дру­гой четы­ре или пять птиц-не­ви­ди­мок (рябчики за­ста­ли его врас­плох и он не мог точно по зву­ку по­ле­та подсчитать чис­ло вспорх­нув­ших птиц) вее­ром раз­ле­те­лись от не­го в раз­ные сто­ро­ны. Од­ни пти­цы уст­ре­ми­лись ку­да-то через бо­ло­ти­стую ни­зин­ку и скры­лись там за оль­шан­ни­ком и чере­муш­ни­ком, а дру­гие, две или три, вски­ну­лись в го­ру и стих­ли в со­сно­вых вет­вях...

Все что бы­ло до это­го: и па­мять дет­ст­ва, и финн-строи­тель со сво­им от­личным до­мом, и на­ши чес­т­ные ра­бо­тя­ги-мас­те­ра, вы­ну­ж­ден­ные те­перь врать всем и друг дру­гу, и да­же вот эта тро­па с гри­ба­ми и позд­ней слад­кой бо­ро­вой чер­ни­кой, — все сра­зу от­сту­пи­ло от не­го, исчез­ло, и толь­ко ти­ши­на ле­са и где-то там скрыв­шие­ся в со­сно­вых вет­вях ря­бень­кие лес­ные пе­туш­ки и ку­рочки.

Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич за­мер, вслу­ши­ва­ясь в лес. Ут­рен­ний осен­ний лес, без ве­тер­ка и лет­не­го птичье­го дви­же­ния, молчал, буд­то ждал, что сде­ла­ет сейчас он, охот­ник, всту­пив­ший во вла­де­ния са­мо­го лес­но­го ца­ря... Со­ко­лов, не спус­кал глаз с то­го мес­та, где скры­лась од­на из ря­бень­ких птиц, под­нес к гу­бам ме­тал­личас­кий ма­нок и ти­хо по­ма­нил: "Пи-пи-пи­иу..."

Так ли? Не за­был ли?.. Ведь дав­но не при­хо­ди­лось хо­дить по та­еж­ным тро­пам за рябчика­ми.

"Пи-пи-пи­иу..." — сно­ва про­пи­щал рябчиком-ку­рочкой охот­ник. И тут от­ку­да-то свер­ху, чуть ли не с са­мой со­сно­вой вер­ши­ны раз­да­лось в от­вет: "Пи-пи-пии..."

Гос­по­ди бо­же мой! Ми­лый ты мой! Вот ты где! Вот ду­рачок-то! Мо­ло­дой, на­вер­ное, еще не стре­лянный.

"Пи-пи-пи­иу..." — сно­ва по­ма­нил Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, по­ма­нил, на­вер­ное, еще до­б­рей, от­кро­вен­ней и сно­ва ус­лы­шал до­верчивый от­вет не­ис­ку­шен­но­го лес­но­го жи­те­ля: "Пи-пи-пии..."

Ну, а что даль­ше?.. Пер­вое на­пря­же­ние охо­ты, при­шед­шее к Со­ко­ло­ву сра­зу по­сле то­го, как впе­ре­ди не­го вее­ром раз­ле­те­лись с тро­пы рябчики, про­шло. Кур­ки внут­ри его не взве­лись до кон­ца, он не при­го­то­вил­ся тут к вы­стре­лу и те­перь про­сто был один на один с ле­сом, был от­кры­то, чес­т­но.

"Пи-пи-пи­иу..." — сно­ва тон­ко про­пи­щал ма­нок. "Пи-пи-пии.." — сно­ва тут же от­ве­тил лес. И сно­ва ти­ши­на.

Ста­ре­ем, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, ста­ре­ем: те­рям преж­ние стра­сти, за­бы­вать мы ста­ли с то­бой о ру­жье, о вы­стре­ле. А?.. А ведь бы­ло! Все бы­ло, ува­жае­мый охот­ник! Вспом­ни хо­тя бы тя­гу в псков­ской об­лас­ти... А год пом­нишь? Ко­нечно, пом­нишь — 1964 год. И имя стан­ции, ку­да до­би­ра­лись из Мо­ск­вы по­ез­дом, то­же пом­нишь?.. Ко­нечно, Пус­тош­ка! А там в сто­ро­ну, на­ле­во по хо­ду по­ез­да... Ве­сен­ние озе­ра, не­рест щук, гром ру­жей на раз­ли­вах — стре­ля­ли то­гда щук из ру­жья, и ты, вспом­ни, ведь то­же под­дал­ся на та­кую охо­ту вме­сте с ме­ст­ны­ми до­бытчика­ми. И серд­це стучало и страсть ки­пе­ла в те­бе, ко­гда ты ждал, ждал, что­бы щу­ка-ик­рян­ка вме­сте с уха­жо­ра­ми-сам­ца­ми по­бли­же по­до­шла к бе­ре­гу, на вер­ный вы­стрел... А за­тем ко­рот­кое дви­же­ние ука­за­тель­но­го паль­ца, спу­щен ку­рок и сра­зу же в во­ду, к ры­бе, что­бы та не ус­пе­ла опом­нить­ся и уй­ти...

А тя­га?.. Да-да, та са­мая тя­га?.. Ка­кой-то стран­ный бу­го­рок-пу­пок по­сре­ди чис­то­го лу­га, лы­сый на са­мой вер­ши­не, а по­ни­зу за­рос­ший гус­то вся­ким ку­сть­ем. Здесь, на са­мом бу­гор­ке-лы­син­ке ты и ждал вечер­нюю за­рю — ждал вальд­шне­па... День был чудес­ным, яс­ным и пар­ким — та­ким же мяг­ким и ти­хим обе­щал быть и вечер — на­стоя­щее вре­мя тя­ги вальд­шне­па... А по­том все во­круг ста­ло по­нем­но­гу сти­хать и толь­ко дроз­ды сво­ей су­ет­ли­вой трес­кот­ней ме­ша­ли слы­шать-ждать при­бли­же­ние дол­го­но­сой пти­цы.

И пер­вый вальд­шнеп буд­то встал пе­ред то­бой — явил­ся и за­стыл над са­мым бу­гор­ком. Вы­стрел и пти­ца ку­ба­рем сва­ли­лась ку­да-то в за­рос­ли. Ты не ду­мал то­гда, что в та­кой чащо­бе, что ок­ру­жа­ла лы­сую вер­ши­ну бу­гор­ка-пуп­ка, ра­зы­ски­вать сби­тых птиц бу­дет труд­но... Вальд­шнеп еще па­дал на зем­лю, це­п­ля­ясь пе­ре­би­тым кры­лом за вет­ки кус­тов, а над пле­ши­вой гор­кой встал пе­ред то­бой уже сле­дую­щий. И сно­ва вы­стрел, и сно­ва пти­ца, обор­вав по­лет, ко­со-ко­со по­шла вниз, к зем­ле, и исчез­ла в кус­тах...

И ты не обор­вал охо­ту и не от­пра­вил­ся на по­ис­ки до­бычи. Ты сто­ял на мес­те и ви­дел еще и еще птиц, иду­щих на те­бя, на твой лы­сый бу­го­рок, иду­щих со всех сто­рон... Ты опом­нил­ся толь­ко то­гда, ко­гда рас­стре­лял все два­дцать четы­ре па­тро­на, что бы­ли в па­трон­та­ше. Па­трон­таш был уже пуст, а тя­га все шла и шла у те­бя над го­ло­вой, не ве­дая ни о ка­кой смер­ти, ко­то­рая толь­ко что встречала ее тут, эту чудес­ную ве­сен­нюю тя­гу — тя­га шла, шла пти­ца, ут­вер­ждая со­бой жизнь. Это бы­ло ка­кое-то бе­зу­мие — жизнь, не сбав­ляя ско­ро­сти, по­то­ком шла через все пре­гра­ды... А ты сто­ял вни­зу, на зем­ле, под жи­вым не­бом, сто­ял с ружь­ем в ру­ках, сто­ял, почему-то ничему не ра­ду­ясь — буд­то толь­ко что вер­нул­ся от­ту­да, где во­круг те­бя бы­ло нечто та­кое, о чем ни­как не хо­те­лось вспо­ми­нать. Кем был ты там, толь­ко что? Охот­ни­ком, от­вечаю­щим за чужие судь­бы и чужие жиз­ни? Нет, ты не унял свою страсть-по­хоть вы­со­кой обя­зан­но­стью чело­ве­ка ду­мать обо всем жи­вом на све­те — ты толь­ко что слу­жил смер­ти-по­ги­бе­ли...

А пом­нишь, как ты ис­кал уже в су­мер­ках птиц, по­лет ко­то­рых ос­та­но­ви­ло твое ру­жье? Сколь­ко их бы­ло то­гда ра­не­но, уби­то?.. Ты на­шел все­го двух или трех. Ос­таль­ных ли­бо про­сто не на­шел, ли­бо они, ра­нен­ные, не спо­соб­ные боль­ше к по­ле­ту, где-то спря­та­лись: за­таи­лись от те­бя, убий­цы... И все это вес­ной, все это то­гда, ко­гда жизнь, до­ж­дав­шись через смерть зи­мы пра­ва спеть свою ве­сен­нюю пес­ню жиз­ни, начина­ет петь эту пес­ню, не прячась, не та­ясь ни от ко­го... Как те щу­ки, ко­то­рые идут ос­та­вить ик­ру у са­мо­го бе­ре­га, идут са­ми, от­кры­то в ру­ки к хищ­ни­ку...

С тех пор Со­ко­лов почти не бы­вал на ве­сен­них охо­тах... Прав­да, со­всем от ве­сен­ней охо­ты он от­ка­зал­ся поз­же... И тут он вспом­нил да­ту — год 1979. Ка­ли­нин­ская об­ласть. Бе­жец­кий рай­он. И на­зва­ние се­ла, где их ма­ши­ны ос­та­но­ви­ла гран­ди­оз­ная лу­жа, он то­же пом­нил — По­те­сы или Под­те­сы...

Та лу­жа у не­го до сих пор в па­мя­ти. Она раз­ли­лась то­гда с од­ной сто­ро­ны се­ла на дру­гую по всей до­ро­ге через се­ло и в этой лу­же за­про­сто то­ну­ли да­же трак­то­ра-ко­лес­ни­ки. Пе­ре­брать­ся с од­ной сто­ро­ны это­го мо­ря-ме­си­ва на дру­гую мож­но бы­ло толь­ко на гу­се­ничных трак­то­рах. Та­кой трак­тор и жда­ли то­гда жи­те­ли бе­жец­ко­го се­ла, что­бы он при­вез им в ма­га­зин хлеб из пе­кар­ни, что ока­за­лась на дру­гом бе­ре­гу лу­жи... Со­ко­лов пом­нил, что в По­те­сах вы­ра­щи­ва­ли ка­кой-то, осо­бен­но леж­кий и не иду­щий ни­ко­гда в стрел­ку, зна­ме­ни­тый лук, что вы­ра­щи­ва­ли его, прав­да, не на сов­хоз­ных по­лях, а на при­уса­деб­ных участ­ках и что при­уса­деб­ные участ­ки у ка­ж­до­го та­мош­не­го жи­те­ля бы­ли чуть ли не в пол­гек­та­ра и что буд­то бы это пра­во по­пут­но с кол­лек­тив­ным хо­зяй­ст­вом вес­ти еще и личное лу­ко­вое под­дер­жал для жи­те­лей уди­ви­тель­но­го се­ла чуть ли не сам их зем­ляк, все­рос­сий­ский ста­рос­та М.И.Ка­ли­нин. Обо всем этом они уз­на­ли в сель­ской сто­ло­вой, в ко­то­рой бы­ло очень не­пло­хое и со­всем све­жее пи­во... Грязь, не­про­ез­жие до­ро­ги, хлеб к ма­га­зи­ну ни­как не дос­та­вить, врач к боль­но­му через се­ло не про­едет, а вот пи­во ка­ким-то об­ра­зом ме­ст­ные мас­те­ра по лу­ку пи­ли все­гда све­жее и, го­во­ри­ли, что ни­ка­кая грязь-рас­пу­ти­ца, ни­ка­кие лу­жи-мо­ря и прочие не­по­го­ды ни­ко­гда не ме­ша­ли это­му све­же­му пи­ву во-вре­мя про­бить­ся в ме­ст­ную сто­ло­вую из ка­ких-то не­близ­ких зе­мель.

Они вы­пи­ли по круж­ке пи­ва, а за­тем, ос­та­вив в се­ле ма­ши­ны, дви­ну­ли пеш­ком к еге­рю. То­гдаш­няя их­няя пе­шая ко­ман­да вы­гля­де­ла не так ши­кар­но, как на шос­се Мо­ск­ва-Ка­ли­нин. Те­перь им при­шлось кое-­что не­сти за спи­ной, а это значитель­но сдер­жи­ва­ло ско­рость пе­ше­го строя, со­сто­яв­ше­го на до­б­рую по­ло­ви­ну из вы­со­ких ка­би­нет­ных ра­бот­ни­ков.

Пом­ни­лось Со­ко­ло­ву, что сре­ди на­бран­ных по осо­бо­му прин­ци­пу вы­со­ких охот был и за­мес­ти­тель ми­ни­ст­ра не то лес­но­го хо­зяй­ст­ва не то лес­ной про­мыш­лен­но­сти, был и ка­кой-то осо­бо глав­ный охот­ничий началь­ник-ин­спек­тор, жен­щи­на, как пом­нит­ся, на­зы­вав­шая­ся Ва­лен­ти­ной. Эта Ва­лен­ти­на шла впе­ре­ди ко­рен­ни­ком, уш­ла даль­ше их и на­встречу мо­ск­вичам-до­хо­дя­гам вы­сла­ла всю се­мью еге­ря, уже ждав­ше­го их­не­го при­ез­да.

К вечеру вся по­кла­жа бы­ла на мес­те. В до­ме бы­ло те­п­ло, чис­то, егерь ока­зал­ся чело­ве­ком весь­ма при­личным и по­том, ко­гда вся их­няя ком­па­ния, за ис­ключени­ем зам­ми­ни­ст­ра по лес­ной час­ти и Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича Со­ко­ло­ва, шиб­ко за­хме­лев,ото­шла ко сну, этот са­мый егерь-ум­ни­ца, лес­ной ста­ра­тель и чело­век вни­ма­тель­ный ко все­му, горь­ко по­ве­дал о по­доб­ных охо­тах вы­со­ких мо­ск­вичей все­го не­сколь­ки­ми сло­ва­ми: "И по­шло за­все­гда вот так — вес­на ка­кая, а тут..." А даль­ше по­со­ве­то­вал и за­мес­ти­те­лю ми­ни­ст­ра и Со­ко­ло­ву: "А вы бы по­хо­ди­ли по­ка по лу­гам — пес­ни там вся­кой те­перь мно­го". И они по со­ве­ту ум­но­го чело­ве­ка ра­зо­шлись с за­мес­ти­те­лем ми­ни­ст­ра, ка­ж­дый в свою сто­ро­ну.

Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич шел вдоль ручья, бы­ст­ро­го, жи­во­го, силь­но­го от на­хлы­нув­ше­го те­п­ла и глу­бо­ких зим­них сне­гов и слу­шал-слу­шал бе­ка­сов, ко­то­рые без умол­ку бор­мо­та­ли ба­раш­ка­ми у не­го над го­ло­вой... Бе­ка­сам вто­ри­ли, пе­ре­би­ва­ли их жа­во­рон­ки, а к вечеру по кус­там се­реб­ря­ны­ми ко­ло­кольчика­ми за­го­во­ри­ли за­рян­ки-ма­ли­нов­ки. А над ма­ли­нов­ка­ми, жа­во­рон­ка­ми и бе­ка­са­ми по­то­ка­ми шли и шли са­мые раз­ные птичьи стаи. Вес­на дол­го ко­пи­ла свои си­лы, дол­го спо­ри­ла с зи­мой, и вот те­перь про­рва­ло ле­дя­ную пло­ти­ну, и по­ток жиз­ни, дви­же­ния, пе­сен уст­ре­мил­ся к род­ной зем­ле.

Со­ко­лов за­хме­лел от вес­ны и пе­сен, от зем­ли, ды­мя­щей­ся те­п­лом, ожив­шей ис­па­ри­ной, и дол­го си­дел по­сре­ди ве­сен­не­го птичье­го по­ло­во­дья на ка­ком-то брев­ныш­ке, за­быв про ру­жье и про вся­кие охо­ты... Он то­гда сам ожи­вал вме­сте с зем­лей, с во­дой, с ле­сом, с не­бом и уже не хо­тел ни­ка­ких те­те­ре­ви­ных то­ков, ни­ка­ких гу­си­ных стай, за ко­то­ры­ми, воо­ру­жен­ные осо­бы­ми раз­ре­ше­ния­ми, они и яви­лись сю­да, на бе­жец­кие про­сто­ры, где, как рас­ска­зы­вал поз­же тот же егерь, по­стре­ли­вал гу­сей сам ге­рой Се­вер­но­го по­лю­са — Па­па­нин. Рас­ска­зы­вал егерь, что для та­кой охо­ты Па­па­ни­ну сде­ла­ли буд­то бы осо­бую бочку очень боль­ших раз­ме­ров, за­ко­па­ли ее в зем­лю пря­мо на пу­тях про­ле­та гу­си­ных стай, и из этой бочки буд­то бы ок­ру­жен­ный вся­ки­ми за­кус­ка­ми и со­пут­ст­вую­щи­ми раз­влечения­ми и по­стре­ли­вал гу­сей не­уго­мон­ный стре­лок... Егерь рас­ска­зы­вал, что гу­сей, до­бы­тых по­ко­ри­те­лем Се­вер­но­го по­лю­са, насчиты­ва­ли то­гда чуть ли не сот­ня­ми...

Да бог с ни­ми, с гу­ся­ми. Хо­ро­шо-то как, мир­но-то как все во­круг... И от­ку­да она яв­ля­ет­ся вдруг да­же в та­кое вот мир­ное вре­мя, в та­кой вот от­кро­вен­ный празд­ник, на­ша охот­ничья страсть?! И это при всех тех за­па­сах, ко­то­рые они на­вез­ли с со­бой из сво­их сто­лиц?! На­вез­ли, на­еха­ли, что­бы от­дох­нуть, раз­влечься — от­дох­нуть и раз­влечься, раз­ря­жая по­пут­но свое ору­жие в по­ющую жизнь, до­ж­дав­шую­ся ве­сен­не­го счас­тья. От­ку­да это все в нас, лю­ди?! От то­го да­ле­ко­го пред­ка, ко­то­рый жил толь­ко охо­той? Или еще от­ку­да-то? А ес­ли это уже на­ше чело­вечес­кое из­вра­ще­ние: все есть, сы­ты, обу­ты, оде­ты, а как быть, ес­ли не стрель­нуть, ес­ли не ут­вер­дить­ся для са­мо­го се­бя, что ты еще и са­мый силь­ный, что ты все мо­жешь — лю­бую жизнь мо­жешь обор­вать, как выс­ший су­дья? От­ку­да все это? А мо­жет, от на­ше­го ны­неш­не­го бес­си­лия: гни­ем по ка­би­не­там, а му­жи­ка­ми все рав­но быть хочет­ся, вот и вспо­ми­на­ем о ру­жье — трах-та­ра­рах?.. А мо­жет, прав тут Сер­гей Мо­ро­зов, ко­то­рый от­ка­зал­ся вро­де бы от спор­тив­ной охо­ты, но дер­жит ру­жье, пом­нит все охот­ничьи нау­ки, что­бы эти­ми нау­ка­ми слу­жить то­му же ле­су?.. А для се­бя?.. А для се­бя Мо­ро­зов до­бу­дет толь­ко то­гда, ко­гда это до­бы­тое не­об­хо­ди­мо для пи­щи и ни­как не­на­клад­но для ле­са... А как же то­гда он, Со­ко­лов, со сво­ей, все еще жи­вой в нем охот­ничьей стра­стью? Ведь по­мо­га­ет она ему, под­дер­жи­ва­ет, под­тя­ги­ва­ет, да­ет си­лы, лечит от раз­ных ка­би­нет­ных бо­лез­ней. Ле­кар­ст­во это для не­го, ле­кар­ст­во — чес­т­ное сло­во! По­бро­дишь по ле­су да еще и по­охо­тишь­ся за кем, и яв­ля­ешь­ся до­мой со­всем иным, год­ным сно­ва для даль­ней­шей го­род­ской служ­бы. Что де­лать, ес­ли вос­пи­ты­вал­ся он так, вос­пи­ты­вал­ся в то вре­мя, ко­гда и дичи вся­кой бы­ло по­боль­ше, да и хва­ли­ли во­всю в то вре­мя ру­жья, охо­ту. Мо­жет быть, де­ти­шек на­до учить как-то по-дру­го­му, а уж что с не­го взять, ка­кой с не­го спрос?

Эти во­про­сы ок­ру­жа­ли то­гда Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича, си­дев­ше­го на ка­ком-то брев­ныш­ке сре­ди чудес­ной твер­ской вес­ны, сре­ди птиц и про­снув­шей­ся зем­ли. И то­гда он не на­хо­дил на все эти во­про­сы нуж­ных от­ве­тов... Ко­гда во­про­сы, мучав­шие его, по­нем­но­гу улег­лись, а день, так доб­ро при­няв­ший его, стал не­за­мет­но за­ти­хать, Со­ко­лов под­нял­ся со сво­его счас­т­ли­во­го се­де­лыш­ка и по­брел к до­му еге­ря.

Воз­ле до­ма все бы­ло ти­хо. Он от­крыл дверь на крыль­цо и тут на крыль­це, над рюк­за­ком и ружь­ем за­мес­ти­те­ля ми­ни­ст­ра по ка­кой-то лес­ной час­ти уви­дел под­ве­шен­ных на сучке-ве­точке щу­рен­ка-не­до­мер­ка и ок­ро­вав­лен­но­го бе­ка­са... Щу­рен­ка оп­ре­де­лен­но глу­ша­ну­ли из ру­жья, ко­гда он, бе­до­ла­га, за­брел на­встречу ве­сен­ней во­де в ручей, а бе­ка­са сби­ли, по­ди, влет во вре­мя его брачно­го по­ле­та-бор­мо­та­ния ба­раш­ком...

Не­жи­вой щу­ре­нок, мальчишечка-не­смыш­ле­ныш, и обор­ван­ное бор­мо­та­ние ба­раш­ком, жал­кий ко­мочек перь­ев с торчащим из не­го ост­рень­ким клю­вом не­дав­но то­ко­вав­ше­го бе­ка­са, над до­ро­гим, даль­но­бой­ным ружь­ем, при­го­тов­лен­ным для гу­си­ных охот, ос­та­но­ви­ли Со­ко­ло­ва, буд­то кто уда­рил его по го­ло­ве за ка­кую-то ве­ли­кую про­вин­ность... И он вме­сте с ни­ми, вот с этим ружь­ем на гу­сей и с этой пья­ной ко­ман­дой, сва­лив­шей­ся пря­мо из-за сто­ла в ус­луж­ли­во при­готвов­лен­ные по­сте­ли... Ужас ка­кой! По­зор! Со­ве­ст­но-то как! К вес­не при­бы­ли. В гос­ти. С по­кло­ном...

Тут дверь в из­бу ра­зом рас­пах­ну­лась и на по­ро­ге, качнув­шись, яви­лась пья­ная жен­ская фи­гу­ра с пья­ным рас­пух­шим ли­цом — их спут­ни­ца, ка­кой-то очень глав­ный охот­ничий над­зи­ра­тель над всем, груз­ная да­ма Ва­лен­ти­на стоя­ла в про­еме две­ри и, не в си­лах пе­ре­сту­пить через по­рог на крыль­цо, про­тя­ги­ва­ла Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу ста­кан, на­пол­нен­ный ка­кой-то жел­то­ва­той жид­ко­стью... Ага, ли­мон­ная вод­ка, — до­га­дал­ся Со­ко­лов, — он ви­дел в од­ной из ма­шин це­лый ящик та­ко­го про­дук­та...

— Пи­са­тель... вы­пей с людь­ми... с на­ро­дом..., — вы­да­ви­ло из се­бя пья­ное бес­фор­мен­ное су­ще­ст­во, на­по­ми­нав­шее что-то от не­дав­ней жен­щи­ны, — ... на... вы­пей...

Ста­кан с вод­кой был почти у его но­са... От­ка­зать­ся и сно­ва и сно­ва вы­слу­шать весь этот на­бор пья­ных уго­во­ров: вы­пей с людь­ми, с на­ро­дом, не ува­жа­ешь, мы без ме­да­лей — мы на­род? Или же?.. Со­ко­лов, до­би­тый этим пья­ным яв­ле­ни­ем по­сле щу­рен­ка и бе­ка­са, уничто­жен­ных ружь­ем, на­стро­ен­ным на гу­си­ные стаи, про­тя­нул ру­ку к ста­ка­ну, при­нял по­су­ду с вод­кой и вы­лил вод­ку в се­бя...

— Вот по-на­ше­му... за охо­ту... сейчас... сейчас... за­ку­сить пи­са­те­лю, — с эти­ми сло­ва­ми пья­ное яв­ле­ние, качнув­шись об­рат­но из про­ема две­ри в су­мрак ко­ри­до­ра, ку­да-то уб­ра­лось... А даль­ше раз­дал­ся гро­хот не то упав­ше­го те­ла, не то сва­лив­шей­ся ка­кой-то гро­мозд­кой до­маш­ней ут­ва­ри... Гро­хот по­вто­рил­ся. За­тем раз­да­лись го­ло­са. И сно­ва ан­ге­лом-спа­си­те­лем явил­ся егерь и, уви­дев Со­ко­ло­ва с пус­тым ста­ка­ном, по­качал го­ло­вой:

— Го­лод­ные, по­ди, с обе­да — сейчас при­ве­тим вас...

Егерь ушел, но тут же яви­лась его ми­лая суп­ру­га, при­нес­ла Со­ко­ло­ву на крыль­цо, на сто­лик, тут же ока­зав­ший­ся под чис­той ска­тер­кой, та­рел­ку с ка­кой-то едой. Со­ко­лов по­бла­го­да­рил. А жен­щи­на ми­ло улыб­ну­лась и до­ба­ви­ла:

— Гос­по­ди. Да что же они так-то се­бя не жа­ле­ют... Мы вас в дру­гой дом ночевать от­ве­дем сейчас — здесь все рав­но на всех мес­та нет. А там ти­ше — там на­род тве­ре­зо­вый...

"Пи-пи-пи­иу..." — буд­то сам по се­бе про­пи­щал го­ло­сом рябчика-ку­рочки его ма­нок.

"Пи-пи-пии..." — так же со­глас­но от­ве­тил Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу лес...

Вот она, брат­цы, охо­та... Хо­ро­шо-то как... Ти­ши­на... Мир-то ка­кой...А?

А пуг­ли­вы вы, птички... И тут пуг­ли­вы, ей бо­гу — вон ку­да раз­ле­те­лись, и не сыс­кать ни­как ос­таль­ных. Да и птиц в вы­вод­ке что-то ма­ло­ва­то. А ведь охо­та все­го как с де­ся­ток дней от­кры­та?! Да и вряд ли охот­ни­ки тут ви­но­ва­ты. На­вер­ное, об­щее ка­кое-то не­здо­ро­вье: лес ру­бят во­круг, яго­ды начис­то вы­би­ра­ют для ма­га­зи­на. Еще и хи­мия ка­кая-ни­будь, хоть с не­бес, да по­па­ла сю­да...

"Пи-пи-пи­иу" — "Пи-пи-пии..."

Нет, не взво­дил­ся ку­рок охот­ничьей стра­сти у Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича Со­ко­ло­ва здесь, на тро­пе, где мож­но бы­ло вот так вот о чем-то лес­ном, со­кро­вен­ном от­кры­то пе­ре­го­ва­ри­вать­ся с не­смыш­лен­ным ряб­цом...

Жи­ви, бра­тец, рас­ти муд­рым, знай и пом­ни, что чело­век — очень опас­ное су­ще­ст­во. У мно­гих лю­дей нынче боль­шая по­те­ря об­на­ру­жи­лась — не все со­весть в се­бе со­хра­ни­ли. От­то­го и ра­зор та­кой по зем­ле. Чес­т­ное сло­во.

Рябчики ос­та­лись сза­ди. И сно­ва узень­кая лес­ная троп­ка-стеж­ка с сы­ро­еж­ка­ми и са­мы­ми раз­ны­ми, не­из­вест­ны­ми Со­ко­ло­ву гри­ба­ми по­бе­жа­ла – ­по­бе­жа­ла впе­ре­ди не­го, на­ко­нец ос­та­ви­ла по­за­ди и го­ру, по ко­то­рой почти до са­мо­го не­ба вы­строи­лись брон­зо­вые ство­лы бо­ро­во­го со­сня­ка, и сы­рую лес­ную бо­ло­тин­ку, за­рос­шую вся­ким ку­сть­ем, и вы­бра­лась на су­хое, чис­тое ме­сто-бу­го­рок, вы­сте­лен­ный брус­ничным лис­том.

Ягод на брус­ничных кус­ти­ках бы­ло со­всем не­мно­го. На­вер­ное, сначала они и бы­ли, но ка­кая-ни­будь пти­ца ус­пе­ла по­кле­вать, по­бить эту яго­ду, и те­перь крас­ных огонь­ков-ка­пе­лек ря­дом с брус­ничным лис­том почти не ос­та­лось... Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич при­сел на кор­точки и стал со­би­рать се­бе в ла­донь брус­ничин­ку за брус­ничин­кой. Брус­ни­ка бы­ла зре­лая, мяг­кая и очень слад­кая...

Вот так бы всю жизнь и про­жить на зем­ле: бро­дить по та­ким вот лес­ным тро­пам, со­би­рать яго­ду, гри­бы, ино­гда и до­бы­вать что из лес­ной дичи се­бе на про­пи­та­ние. И не на­до ведь боль­ше ничего... Счас­тье-то ка­кое! Ти­ши­на ле­са и ты буд­то рас­тво­рен в этой ти­ши­не, слил­ся с ней и да­же обо­лочку свою, по­но­шен­ную, по­тер­тую по сто­ли­цам и за­гра­ни­цам, на се­бе не чув­ст­ву­ешь... Хо­ро­шо бы всю жизнь так... Но ведь не про­жи­вешь ты, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, в ле­су, не про­жи­вешь — в сто­ли­цы и за­гра­ни­цы все рав­но, брат, по­тя­нет. По­тя­нет, брат, нут­ро твое сто­лично-за­гра­ничное про­тив ле­са вос­ста­нет, пи­щи сто­личной-за­гра­ничной по­тре­бу­ет... Сначала с са­мим нут­ром на­до ра­зо­брать­ся, деть его ку­да-то, ос­та­вить сза­ди, а толь­ко по­том лес — без это­го грех один и ле­су, и те­бе. Иначе те­бе и тут му­ки од­ни дос­та­нут­ся: не жить, а тер­зать­ся без кон­ца бу­дешь... А смо­жешь ли вот так вот ос­та­вить сза­ди свое нут­ро?... Вот Сер­гей, тот вро­де бы ос­та­вил это го­род­ское нут­ро, жи­вет здесь, не ту­жит, да еще си­лы и мыс­ли здесь ко­пит, а в го­ро­да лишь для битв, как на рат­ное по­ле, по­ди, яв­ля­ет­ся. И ле­су от не­го вро­де бы ни­ка­кой бе­ды, ко­ли все свои го­род­ские стра­сти-по­хо­ти с со­бой в лес не по­та­щил — на­обо­рот, за­щи­той-на­де­жей для ле­са стал... Но Сер­гей дру­гое де­ло — это чело­век-­кре­мень! На­ту­ра! Ска­зал-сде­лал! А как же дру­гим то? А?

Как-то, еще дав­но, сейчас и не вспом­нишь, у ка­ко­го имен­но древ­не­го ав­то­ра-фи­ло­со­фа, вычитал Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич та­кие мыс­ли: мол, выс­шей жиз­ни, жиз­ни ду­ха, мож­но дос­тичь, яко­бы, дву­мя пу­тя­ми: ли­бо от­ка­зать­ся от всех же­ла­ний, всех по­хо­тей, от всех стра­стей на по­тре­бу греш­но­му жи­во­ту — и ты то­гда чист, жи­вешь од­ним свя­тым ду­хом... ли­бо, не от­ка­зы­ва­ясь на­прочь от стра­стей-по­хо­тей, ко­ли нет у те­бя сил спра­вить­ся с ни­ми, ко­ли ты не Сер­гей Мо­ро­зов, чело­век-кре­мень, про­сто не об­ра­щать на эти по­хо­ти-стра­сти ни­ка­ко­го вни­ма­ния — пусть, мол, жи­вут они в те­бе са­ми по се­бе, а ты мол, не ду­мая о них, со­сре­до­точь все­го се­бя на вы­со­кой це­ли...

Здесь, как ка­за­лось Со­ко­ло­ву, у то­го древ­не­го муд­ре­ца яв­но по­лучалась ка­кая-то на­тяж­ка, и Со­ко­лов ни­как не мог по­нять, о ка­кой же вы­со­кой жиз­ни идет раз­го­вор, ко­гда сза­ди за то­бой тво­им по­хот­ным сле­дом од­ни гре­хи?!.. Ка­кая же это вы­со­кая жизнь, ко­гда сле­дом за то­бой ос­корб­лен­ная в тво­ей по­хот­ной стра­сти чужая жизнь?!

Это фи­ло­соф­ское по­ло­же­ние Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича еще и пу­га­ло, ибо ви­дел он тут са­мо­го се­бя... Гре­шил ведь, гре­шил, ду­мая од­но­вре­мен­но о ли­те­ра­ту­ре, о вы­со­ком сло­ве, о чис­том чув­ст­ве. Гре­шил. Но молчал, уж ни­как не при­во­дя эти свои гре­хи при вы­со­кой мыс­ли к ка­кой-то сис­те­ме-оп­рав­да­нию. А тут, ока­за­лось, все дав­но уже при­ве­де­но для не­го в сис­те­му — и по­жа­луй­ста, лю­буй­тесь са­ми со­бой...

От это­го, от сво­его греш­но­го нут­ра, вы­вер­ну­то­го вдруг на­из­нан­ку, Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу сде­ла­лось то­гда не по се­бе. И пом­нит­ся, он за­кончил то­гда свои фи­ло­соф­ские изы­ска­ния при­мер­но та­ким вы­во­дом-при­го­во­ром:

— Нет, как-то все это не по-рус­ски. По-рус­ски гре­ха все­гда сты­дят­ся, а от­то­го, по­ди, и гре­шат, по­жа­луй, по­мень­ше. По край­ней ме­ре уж ни­как вы­со­ко­го оп­рав­да­ния это­му гре­ху ни­ко­гда не ищут, а толь­ко ка­ют­ся. Нет, это не для не­го.

Кто зна­ет, мо­жет быть, еще то­гда, по­сле той са­мой встречи-от­кры­тия фи­ло­соф­ской сис­те­мы-схе­мы, уго­то­ван­ной вро­де бы и для не­го са­мо­го, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич Со­ко­лов впер­вые и за­ду­мал­ся: так ли он жи­вет, так ли идет по жиз­ни?.. Кто зна­ет — дав­но это бы­ло. Столь­ко вре­ме­ни про­шло... Но сейчас этот во­прос: так ли жи­вет, так ли идет по сво­ей до­ро­ге-жиз­ни? — был для не­го глав­ным. Этот во­прос мучал, не ос­тав­лял его од­но­го и да­же здесь, в тай­ге, сре­ди ут­рен­ней осен­ней ти­ши­ны, сре­ди вот это­го чудес­но­го брус­нично­го ков­ра.

Со­ко­лов про­тя­нул бы­ло ру­ку к но­во­му огонь­ку-ягод­ке, но за­мер, ус­лы­шав чей-то не­да­ле­кий раз­го­вор-спор...

Спор не­гром­ко ве­ли две жен­щи­ны — он яв­но слы­шал их близ­кие го­ло­са, но о чем имен­но этот раз­го­вор-спор, ра­зо­брать­ся не мог... Кто это здесь сейчас в ле­су в ут­рен­нюю рань? Зачем? За ка­ким де­лом?.. При­сут­ст­вие ко­го-то дру­го­го в ле­су, воз­ле его тро­пы на­сто­ро­жи­ло, от­влек­ло от толь­ко что жив­ших в нем мыс­лей... Кто это и от­ку­да? Зачем, ко­гда он уже был один на один со сво­им спа­си­те­лем-ле­сом?..

Не­гром­кие го­ло­са не умол­ка­ли, и Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич стал по­нем­но­гу до­га­ды­вать­ся, что эти жи­вые го­ло­са, воз­мож­но, при­над­ле­жат во­все и не лю­дям. Он при­под­нял­ся от сво­его брус­нични­ка, ог­ля­дел­ся и за­ме­тил впе­ре­ди не­боль­шой ручеек... Тон­кой струй­кой не­спеш­ная лес­ная во­да сте­ка­ла с кам­ня-пли­ты, сно­ва ста­но­ви­лась по­сле кам­ня-пли­ты во­дой-гла­дью и что-то вы­го­ва­ри­ва­ла при этом.

Гос­по­ди, а как по­хо­же на чело­вечес­кий го­лос!.. О чем ты, лес­ная во­да, о ка­ком счас­тье-пе­ре­жи­ва­нии ве­дешь сейчас свой раз­го­вор? А? И с кем бе­се­ду­ешь ты?... Так и есть — вот еще од­на струй­ка, то же сбе­гаю­щая вниз с кам­ня — вот и еще один го­ло­сок. Вот и два го­ло­са для ти­хой лес­ной бе­се­ды.

Со­ко­лов при­сел у ручья и сно­ва вни­ма­тель­но при­слу­шал­ся к го­ло­су во­ды... Нет, во­да не журчала, лас­кая твой слух сво­им вечным ми­ром — что-то бес­по­кой­ное би­лось и в этом лес­ном ручей­ке, что-то спо­ри­ло друг с дру­гом...

Гос­по­ди, и здесь, в этом хра­ме ти­ши­ны и по­коя, тре­во­ги, воз­мож­но, и бе­ды. Где же мир?

От ручья троп­ка под­ня­лась в мо­ло­день­кий ель­ник, и тут, сре­ди ело­во­го час­то­ко­ла, под опу­щен­ной почти к са­мой зем­ле ело­вой лап­кой, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич раз­гля­дел бе­лое по­лу­кру­жье шляп­ки ка­ко­го-то стран­но­го гри­ба... Ос­таль­ная по­ло­ви­на шляп­ки бы­ла скры­та под зем­лей, и оп­ре­де­лить так, с хо­ду, что это за гриб, Со­ко­лов не смог. Нет, этот гриб ни­как не по­хо­дил на сы­ро­еж­ку — пре­ж­де все­го он был ле­бя­жье бел и, ви­ди­мо, очень кре­пок сво­ей ли­той ста­тью.

Со­ко­лов под­полз под елочки и ос­то­рож­но вы­зво­лил стран­ный гриб из объ­я­тий зем­ли...

..Брат­цы, да это же груздь! Ей бо­гу, груздь, на­стоя­щий, бе­лый!

При этом от­кры­тии, при име­ни толь­ко что най­ден­но­го гри­ба у Со­ко­ло­ва за­со­са­ло под ло­жечкой — он вспом­нил Но­во­си­бирск и бе­лые груз­ди, от­ва­рен­ные, чуть с горчин­кой и под сме­та­ной... С ка­кой жад­но­стью по­едал он то­гда, в гос­тях у сво­его дру­га-по­эта, это уди­ви­тель­ное ку­ша­нье. А от­вар­ные груз­ди, с горчин­кой, под сме­та­ной, все под­но­си­ли и под­но­си­ли. Его друг-по­эт по­смат­ри­вал на про­го­ло­дав­ше­го­ся сто­лично­го клас­си­ка и толь­ко роб­ко пре­ду­пре­ж­дал:

— Не пе­ре­ешь, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич. Гри­бов-то не жал­ко, а вот с брю­хом-то у те­бя как? Креп­ко ли до сих пор?

— Креп­ко-креп­ко по­ку­до­ва!

Нет, боль­ше та­ких груз­дей он не едал ни ра­зу... А тут — на те­бе, по­дар­ком-счас­ть­ем точно та­кой же бе­лый груздь, как то­гда в Си­би­ри. Толь­ко по­ка не от­ва­рен­ный и по­ка без сме­та­ны... А есть ли у Сер­гея сме­та­на?.. Нет — нет у Сер­гея сме­та­ны... Как же то­гда?.. А при­ду­ма­ем что-ни­будь. Глав­ное, есть — есть груз­док!.. Брат­цы мои, кра­сив-то как! Мо­лод, с ба­хро­мой-кру­же­ва­ми по краю шляп­ки. От­ва­рим те­бя, дру­жок, от­ва­рим, уж из­ви­ни — до­ля твоя та­кая...

Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич ог­ля­нул­ся во­круг и под елочка­ми еще и еще уви­дел вы­гля­ды­ваю­щие из-под зем­ли и хвои та­кие же бе­лые груз­ди...

Ско­ро груз­дя­ми был на­пол­нен до кра­ев объ­е­ми­стый пла­сти­ко­вый па­кет. Па­кет ока­зал­ся в кар­ма­не рюк­зочка и те­перь очень при­го­дил­ся.

Со­ко­лов, как по­сле дол­гой и труд­ной ра­бо­ты, но за­вер­шен­ной все-та­ки удачно, от­ды­шал­ся, при­сел на ста­рый пе­нек и стал раз­ду­мы­вать, ку­да бы деть гри­бы — ведь не та­щить­ся же с ни­ми по тро­пе. А тро­пе, по рас­ска­зам Мо­ро­зо­ва, еще пред­стоя­ло пет­лять и пет­лять, по­ка до­бе­рет­ся она, на­ко­нец, до мо­хо­во­го бо­ло­та, где по вес­не во­всю то­ку­ют глу­ха­ри, а к осе­ни под­рас­та­ют но­вые глу­ха­ри­ные вы­вод­ки.

В кон­це кон­цов сум­ку с груз­дя­ми Со­ко­лов под­ве­сил на де­ре­во — уст­ро­ил на сучке, рас­су­див, что здесь ни­кто эти гри­бы не возь­мет.

По­сле гри­бов, по­сле этой его удачной охо­ты, бод­ро­сти охот­ни­ку при­ба­ви­лось, по­уба­ви­лось в нем сен­ти­мен­тов и вся­ких пе­ре­жи­ва­ний, и он в ожи­да­нии ли­бо рябчиков, ли­бо глу­ха­рей опус­тил в пра­вый ствол ру­жья па­трон, сна­ря­жен­ный дро­бью на рябчика, а в ле­вый — с дро­бью на глу­ха­ря.

Тро­па сно­ва на­сто­ро­жи­лась, но уже не для то­го, что­бы объ­ять Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича ти­ши­ной и рас­тво­рить его в этой лес­ной ти­ши­не — сейчас Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич го­тов был тут же вски­нуть к плечу свою лю­би­мую дву­ство­лочку-бель­гий­ку и по­слать вслед рябчику или глу­ха­рю точный дро­бо­вой за­ряд... Стре­лять он еще умел, умел и по­ка не ра­зучил­ся.

Но чут­кой на­сто­ро­жен­но­сти охот­ни­ка, его го­тов­но­сти в лю­бой мо­мент ото­звать­ся тай­ге, су­ж­де­но бы­ло пре­ж­де, до встречи с же­лан­ной дичью, встре­тить­ся со сле­да­ми мед­ве­дя...

Мед­ведь был на тро­пе не так уж и дав­но — вчера или по­завчера. В эти тон­ко­сти Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич осо­бо не вда­вал­ся — да и не был он ни­ко­гда осо­бен­ным сле­до­пы­том. Стре­лять умел, знал толк в охо­те по пе­ру, а боль­ше по пе­ру с со­ба­кой, а вот сле­до­пы­том, как его друг Сер­гей Ми­хай­ло­вич Мо­ро­зов, не был и да­же на охо­тах за ка­ба­ном, за ло­сем вы­пол­нял обычно од­ну един­ст­вен­ную обя­зан­ность: чут­ко сто­ять на но­ме­ре и не про­мах­нуть­ся, ес­ли зверь вый­дет на те­бя.

Ло­сей и ка­ба­нов он стре­лял, бил точно по мес­ту, ко­гда для это­го бы­ли со­от­вет­ст­вую­щие ус­ло­вия, а вот в то, что его ру­жье спо­соб­но ос­та­но­вить мед­ве­дя, вдруг по­шед­ше­го на чело­ве­ка, до сих пор так и не ве­рил. Не ве­рил — и все тут.

Бо­ял­ся ли он это­го кос­ма­то­го зве­ря? Ко­нечно, бо­ял­ся. Но не страх ро­ж­дал­ся в Ге­ор­гии Ва­лен­ти­но­виче при встрече со све­жи­ми сле­да­ми хо­зяи­на тай­ги, нет — по­яв­ля­лась в нем та са­мая не­уве­рен­ность, ко­то­рой бо­ял­ся он боль­ше стра­ха. И он не ве­рил, что три­дцать грам­мов свин­ца, вы­рвав­шие­ся в вы­стре­ле из ство­ла его охот­ничье­го ру­жья, силь­ней, чем этот са­мый бу­рый мед­ведь...

От­ку­да это чув­ст­во, он не знал. Не знал и то­гда, рань­ше, ко­гда они с Сер­ге­ем впер­вые по­па­ли на охо­ту на се­вер и ме­ст­ные жи­те­ли пред­ло­жи­ли им пой­ти на мед­ве­дя, ко­то­рый ка­ж­дую ночь во­рочал и во­рочал овес, уже ско­шен­ный, свя­зан­ный в сно­пы, но ос­тав­лен­ный по­ка доз­ре­вать на по­ле, не знал и те­перь, ко­гда про­шел мно­гие свои охо­ты... То­гда, во вре­мя сво­его са­мо­го пер­во­го охот­ничье­го по­хо­да, он всячес­ки от­не­ки­вал­ся от мед­вежь­ей охо­ты, но все-та­ки вы­ну­ж­ден был пой­ти, что­бы не по­зо­рить­ся ни пе­ред ме­ст­ны­ми жи­те­ля­ми, ни пе­ред Сер­ге­ем — к счас­тью, мед­ведь то­гда так и не вы­шел, не по­ка­зал­ся, а толь­ко бро­дил по краю по­ля и "чикал" су­хи­ми сучка­ми, а там ушел, ос­та­вив сто­личных стрел­ков, ждав­ших зве­ря пря­мо на по­ле, сре­ди ов­ся­ных сно­пов, ни с чем. И к счас­тью, чес­т­ное сло­во, к счас­тью.

Еще то­гда, на том ов­ся­ном по­ле, Со­ко­лов почув­ст­во­вал мед­ве­дя и почув­ст­во­вал не как до­бычу, а как си­лу, гроз­ную лес­ную си­лу, ко­то­рой лес и про­ти­во­сто­ял им, охот­ни­кам-ту­ри­стам, явив­шим­ся из Мо­ск­вы удов­лет­во­рить свою охот­ничью страсть. И от этой зве­ри­ной си­лы и ро­ди­лась у Со­ко­ло­ва на всю жизнь не­уве­рен­ность при встрече с мед­ве­дем.

Этой сво­ей не­уве­рен­но­сти при па­мя­ти мед­ве­дя Со­ко­лов не стес­нял­ся и да­же на­хо­дил ей оп­рав­да­ние... А мо­жет, и хо­ро­шо, — рас­су­ж­дал он, — что есть в ле­су та­кая не­пре­одо­ли­мая си­ла, иначе раз­не­сут, рас­та­щат весь лес до кон­ца...

Вот и те­перь све­жие сле­ды хо­зяи­на тай­ги, его по­ко­пы на тро­пе, раз­не­сен­ные им пни и рас­ко­пан­ные почти до дна му­ра­вей­ни­ки ос­та­но­ви­ли Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича в его про­снув­шей­ся охот­ничьей стра­сти и он уже не так во­ин­ст­вен­но, не так го­то­во к встрече с до­бычей про­дол­жил свой путь по не­дав­ней до­ро­ге уг­рю­мо­го та­еж­но­го зве­ря...

Мед­ве­жьи сле­ды ско­ро кончились — зверь свер­нул с тро­пы и ушел в чащу. На ду­ше не­мно­го по­легчало, а там, по­сле вто­ро­го-третье­го по­во­ро­та тро­пы, и со­всем от­лег­ло от серд­ца... И по­мог ему в этом и зайчиш­ка, по-лет­не­му се­рый, го­ле­на­стый зайчиш­ка-бе­ляк. Он встал пе­ред Ге­ор­ги­ем Ва­лен­ти­но­вичем на тро­пе, встал от­кры­то, почти ря­дом и толь­ко по­сле то­го, как чело­век по­дал го­лос, скрыл­ся в кус­тах...

Бы­ва­ло, бы­ва­ло ко­гда-то, что и по та­ко­му вот, еще не зим­не­му, зай­цу по­стре­ли­вал дру­гой раз Со­ко­лов во вре­мя сво­их лес­ных охот... Под Мо­ск­вой, ко­нечно, не смел — там осо­бый до­гляд за охот­ни­ком, а вот во вре­мя по­доб­ных по­хо­дов, на се­ве­рах, где до­гля­да по­мень­ше, где ты сам толь­ко с са­мим со­бой, ка­кой-то ме­ха­низм, ог­ра­ничиваю­щий те­бя, за­пре­щаю­щий со­вер­шать пре­сту­п­ле­ние пе­ред жи­вой жиз­нью, вдруг не сра­ба­ты­вал у не­го и он, бы­ва­ло, и при­но­сил к вечер­не­му ко­ст­ру вот та­ко­го, не во­вре­мя взя­то­го зай­ца.

Нель­зя бы­ло бить лет­не­го зай­ца, нель­зя. И по за­ко­ну и по со­вес­ти нель­зя. И ка­ял­ся дру­гой раз Со­ко­лов пе­ред Мо­ро­зо­вым в со­вер­шен­ном и стыд­но бы­ло ему дру­гой раз, ой, как стыд­но, и ни­ко­гда не оп­рав­ды­вал тут се­бя ни­ка­ки­ми фи­ло­соф­ски­ми схе­ма­ми, но бы­ло-бы­ло та­кое, и по­сле та­ких про­ма­шек Сер­гей дол­го от­ка­зы­вал­ся иметь с ним ка­кие-ли­бо охот­ничьи де­ла... Бы­ло, все бы­ло, брат­цы. Гре­шен. Греш­ный я чело­век и не оп­рав­ды­ваю се­бя... А как вот все это по­лучалось? На­вер­ное, страсть, страсть под­во­ди­ла — и все тут... Стре­ля­ло и его ружь­иш­ко дру­гой раз без раз­ре­ше­ния, са­мо вро­де бы и по се­бе... Но не гор­дил­ся этим, а ка­ял­ся, чес­т­ное сло­во.

За­яц, вы­скочив­ший на тро­пу, при­вел за со­бой к Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу ле­бе­дя — ле­бе­дя-ши­пу­на, бе­ло­снеж­но­го, с крас­ным клю­вом, ка­кие еще есть, жи­вут по ас­т­ра­хан­ским плав­ням...

Бы­ло это в про­шлом го­ду. Друг его, охо­то­вед, чело­век весь­ма по­ря­дочный и дос­тав­ляв­ший ино­гда Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу удо­воль­ст­вие по­бы­вать на охо­те за зве­рем, вы­та­щил его пря­мо из-за ра­бочего сто­ла на ка­ба­нью охо­ту: мол, не­да­ле­ко от Мо­ск­вы, и ма­ши­ны тво­ей, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, не по­тре­бу­ет­ся. По­едем — есть, мол, причина, о ней по­том... И Со­ко­лов по­ехал. По­еха­ли они в пят­ни­цу на все вы­ход­ные дни. Вез его вме­сте с дру­ги­ми охот­ни­ка­ми уда­лой мо­ло­дой чело­век, про­мыш­ляв­ший на охо­те тя­же­лым туль­ским ав­то­ма­том. Ту­да еха­ли они мир­но, доб­ро — не зна­ли друг дру­га, а от­то­го, по­ди, ни­кто из них и не раз­го­во­рил­ся по до­ро­ге на охо­ту до кон­ца. На охот­ничьей ба­зе вы­яс­ни­лось, что у дру­га-охо­то­ве­да на ту са­мую пят­ни­цу как раз при­шел­ся день ро­ж­де­ния — вот и причина сбо­ра-охо­ты его лучших дру­зей. По­си­де­ли, вы­пи­ли чуток за но­во­ро­ж­ден­но­го, от ко­то­ро­го и за­ви­се­ли все по­доб­ные охо­ты, по­здра­ви­ли, кто как мог. А с ут­ра по­рань­ше кто в за­гон, кто на ли­нию стрел­ков. Охо­та вы­шла удачной — к вечеру по­ло­жи­ли двух ка­ба­нов. Жар­кое там и прочее. А в вос­кре­се­нье до­мой — в той же ма­ши­не, в той же ком­па­нии ока­зал­ся и на об­рат­ном пу­ти Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич. По­сле охо­ты и удачи охот­ни­ки по­раз­го­во­ри­лись — и Со­ко­лов не от­стал от дру­гих, рас­ска­зал па­ру ба­ек про охо­ты на Ал­тае, в Си­би­ри. И тут их воз­ни­ца-шо­фер, мо­ло­дой, уда­лой чело­век, по­ин­те­ре­со­вал­ся, а бы­вал ли мол, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич на охо­те в ас­т­ра­хан­ских плав­нях? Со­ко­лов от­вет­ст­во­вал, что бы­вал, но дав­но, и боль­ше там ло­вил ры­бу, чем охо­тил­ся. На что уда­лой шо­фер-охот­ник за­ме­тил:

— А я в этом го­ду по­бы­вал в тех кра­ях... И ле­бе­дя по­ел.

— Как? — вы­ро­нил Со­ко­лов.

— А про­сто. На вечер­ней за­ре бы­ли. Уже тем­не­ло. И тут пти­ца над го­ло­вой — кры­лья не­бо за­кры­ли. Бил в угон — упа­ла, аж вол­на под­ня­лась. Под­плыл — ле­бедь. Нет, на ба­зу не по­нес­ли — кос­те­рок на бе­ре­гу и жар­кое... Ничего жар­кое да еще под сто­почку.

И все так про­сто — бе­ло­снеж­кая пти­ца, пти­ца-сказ­ка, пти­ца, за­го­во­рен­ная вро­де бы дав­но от ди­ких вы­стре­лов, и ... вы­стрел в угон, а там кос­те­рок и ку­сок дичи под сто­почку...

Со­ко­лов даль­ше не при­ни­мал учас­тия в раз­го­во­ре, молчал до Мо­ск­вы, при­ки­нув­шись спя­щим. А его со­се­ди, ко­нечно, не по­няв ни­ка­ких сен­ти­мен­тов Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича, про­явив­ших­ся все­го-на­все­го в ко­рот­ком во­про­се-не­удо­уме­нии "как", до са­мой Мо­ск­вы про­дол­жа­ли от­кро­вен­ную по­хваль­бу, вы­тас­ки­вая из за­пас­ни­ков про­шлой па­мя­ти все са­мые не­ве­ро­ят­ные и, как пра­ви­ло, пре­ступ­ные до­бычи... Уж по­нес­ло, так по­нес­ло... Не­дель­ки через две его друг-охо­то­вед сно­ва при­нял­ся вы­тас­ки­вать Со­ко­ло­ва на охо­ту за ка­ба­ном и ло­сем, но Со­ко­лов как-то все-та­ки от­ка­зал­ся...

Дом, ко­то­рый ос­та­вил се­го­дня ра­но по ут­ру наш охот­ник, был, по­жа­луй, уже да­ле­ко, но мо­хо­вое бо­ло­то, ку­да и на­прав­лял­ся в ос­нов­ном Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, по­ка не по­яв­ля­лось, и он все шел и шел, при­слу­ши­ва­ясь сно­ва боль­ше к се­бе са­мо­му, чем к ле­су, шел, раз­ря­див ру­жье по­сле встречи с зай­цем и па­мя­тью о ле­бе­де-ши­пу­не, бе­ло­снеж­ном, с крас­ным клю­вом, сби­тым из туль­ско­го ав­то­ма­та уда­лым стрел­ком...

"Кво-кво-кво" — вдруг раз­да­лось от­ку­да-то свер­ху. Со­ко­лов буд­то ра­зом про­снул­ся, вздрог­нул и сра­зу за­мер.

"Кво-кво-кво" — бес­по­кой­но до­но­си­лось с са­мой вер­ши­ны де­ре­ва, что стоя­ло воз­ле тро­пы.

От­сю­да, от ство­ла де­ре­ва, ввер­ху ничего не бы­ло вид­но. Но нель­зя бы­ло и от­хо­дить в сто­ро­ну — пти­ца мог­ла тут же со­рвать­ся и уле­теть...

"Кво-кво-кво"... Со­ко­лов почти ав­то­ма­тичес­ки от­крыл ру­жье, опус­тил в ство­лы два па­тро­на с круп­ной дро­бью и всмат­ри­вал­ся и всмат­ри­вал­ся в пе­ре­пле­те­ние вет­вей...

Вот она — вот... Сре­ди вет­вей про­гля­нул­ся си­лу­эт боль­шой пти­цы: грудь, за­тем сук, на ко­то­ром пти­ца си­де­ла, а даль­ше хвост. "Кво-кво-кво..." Он мед­лен­но под­нял ру­жье, что­бы ни­ка­ким сво­им дви­же­ни­ем не спуг­нуть пти­цу. Вы­це­лил в грудь.

"Кво-кво-кво..." И спус­тил ку­рок.

Вы­стре­ла он не пом­нил — он очнул­ся толь­ко то­гда, ко­гда свер­ху, ло­мая су­хие ве­точки ста­ло па­дать то, что толь­ко что бес­по­кой­но, сто­рож­ко вы­во­ди­ло свое "кво-кво-кво"... Пти­ца уда­ри­лась о зем­лю тя­же­ло, гул­ко. Со­ко­лов ки­нул­ся к до­быче и от­пря­нул на­зад... Это бы­ла глу­хар­ка, ко­па­лу­ха, как зва­ли здесь глу­ха­рок, ко­то­рых бе­рег­ли, бе­рег­ли на раз­вод и ко­то­рых не по­зво­ля­лось до­бы­вать не толь­ко охот­ничьи­ми за­ко­на­ми, но и со­ве­стью охот­ни­ка-та­еж­ни­ка...

Мо­жет, мо­ло­дая пти­ца?.. Нет, пти­ца бы­ла в зре­лой тя­же­сти, креп­кие ла­пы, по­кры­тые же­ст­ки­ми чешуй­ка­ми-ла­та­ми, креп­кое пе­ро в крыль­ях и хво­сте... Да и это "кво-кво-кво" ма­те­ри-глу­хар­ки...

Нет, Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу не хо­те­лось, как пи­шут в та­ких случаях, про­ва­лить­ся сквозь зем­лю, исчез­нуть — ему про­сто ста­ло му­тор­но, горь­ко и боль­но на ду­ше... Как случилось, как за­был он го­лос ма­те­ри-глу­хар­ки? Да, и Сер­гей не на­пом­нил, ви­ди­мо, ве­ря, что уж что-­что, а ко­па­лу­ху-глу­хар­ку его друг-охот­ник от­личит от пе­ту­ха и мо­ло­дых птиц. А пре­ду­пре­дить пре­ду­пре­дил, на­пом­нил: не бить ко­па­лу­ху — мол, сам зна­ешь... Го­во­рил он и о ли­ст­вен­ни­цах, ку­да ста­ли уже вы­ле­тать глу­ха­ри. Да, это и бы­ла как раз ли­ст­вен­ни­ца, вы­сочен­ная, тол­стен­ная, ка­кую из­да­ли за­ме­тит пти­ца и от­ку­да долж­на бы­ла она за­ме­тить лю­бую опас­ность... И про ли­ст­вен­ни­цу он за­был... Расчув­ст­во­вал­ся что ли от встречи с ле­сом?.. Нет те­бе ни­ка­ко­го оп­рав­да­ния, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич Со­ко­лов — что ска­жешь те­перь сво­ему дру­гу? Что ска­жешь се­бе?

Он по­доб­рал глу­хар­ку, еще раз вни­ма­тель­но ос­мат­рел ее — ко­нечно, ста­ру­ха-на­сед­ка. Он уб­рал ее ос­то­рож­но в рюк­зак, раз­мес­тил рюк­зак за плечами и тут, чес­т­ное сло­во, еще боль­ше почув­ст­во­вал тя­жесть сво­ей ви­ны...

Так и шел он об­рат­но под тя­же­стью сво­ей ви­ны и не шел, а буд­то бе­жал-ухо­дил от пре­сту­п­ле­ния, а ви­на его, его грех, не от­ста­ва­ла, все вре­мя бы­ла сза­ди и да­ви­ла его всем со­вер­шен­ным.

В та­ком со­стоя­нии он про­шел свои гри­бы, за­тем вер­нул­ся за ни­ми и уже без вся­кой ра­до­сти снял с сучка пла­сти­ко­вый па­кет с бе­лы­ми груз­дя­ми.

Он не ус­лы­шал на об­рат­ном пу­ти го­ло­са ручья, не уви­дел огонь­ков брус­ни­ки, не встре­тил тех рябчиков, ко­то­рые вее­ром раз­ле­те­лись от не­го в раз­ные сто­ро­ны, а те­перь, воз­мож­но, сно­ва со­бра­лись на сво­ем чер­нични­ке. Он не по­ра­до­вал­ся позд­ним яго­дам ма­ли­ны и крас­ной смо­ро­ди­ны, ко­то­рые, пом­ни­лось, по ут­ру встречали его в начале охот­ничьей тро­пы. Буд­то со­вер­шив­ший кра­жу, он то­ро­п­ли­во от­вел от бе­ре­га лод­ку, но и тут, на чис­той во­де, рас­став­шись с ле­сом, не на­шел се­бя — озе­ро не при­ни­ма­ло его, как ут­ром, то­же, на­вер­ное, не про­ща­ло со­вер­шен­но­го...

Дом и причал у до­ма бы­ли уже ря­дом. Он ждал, что встречать его вый­дет Сер­гей и то­гда тут же, сра­зу же из лод­ки, мож­но бу­дет все ска­зать, по­ви­нить­ся. Так бы­ло бы, по­жа­луй, про­ще: по­ви­нить­ся, не сту­пая на бе­рег — мол, вот он я, греш­ник, хо­ти­те су­ди­те, хо­ти­те каз­ни­те или ми­луй­те. Мо­же­те и в дом не пус­кать, уйду ку­да-ни­будь на озе­ро за­ма­ли­вать свою ви­ну, про­сить у ле­са про­ще­ния... Но Мо­ро­зов не вы­шел на­встречу, не при­нял, как обычно, лод­ку... И Со­ко­ло­ву те­перь пред­стоя­ло са­мо­му, од­но­му прой­ти этот путь от лод­ки до до­ма, а там, пе­ре­сту­пив через по­рог в из­бу, при­нес­ти в дом Сер­гея, где дав­но, ви­ди­мо, не во­ди­лось осо­бо­го гре­ха пе­ред людь­ми, ле­сом и озе­ром, все со­вер­шен­ное им се­го­дня, при­нес­ти с по­кая­ни­ем — его жда­ло объ­яс­не­ние с Мо­ро­зо­вым...