Geum.ru

Совестью

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   30   31   32   33   34   35   36   37   ...   44
Из жития святой Екатерины Игнатьевны Герасимовой, услышанного Морозовым от разных людей


Зав­тра, где-то к по­луд­ню, Мо­ро­зов под­ни­мет­ся к те­те Ка­те и вы­не­сет с са­ра­ев щи­ты, что­бы за­крыть ими ок­на ее до­ма — за­крыть вро­де бы, как и все­гда по­след­нее вре­мя, толь­ко на зи­му до вес­ны, до воз­вра­ще­ния те­ти Ка­ти с зим­ней квар­ти­ры, из го­ро­да. Но он зна­ет, что те­перь это не так — те­перь эти щи­ты вряд ли бу­дут сня­ты с окон уже по вес­не, ибо вес­ной ни­кто не вер­нет­ся сю­да, и толь­ко по ле­ту, на гри­бы или на яго­ды, воз­мож­но кто-то и за­гля­нет к преж­не­му, род­но­му очагу, кто-ни­будь из пле­мян­ни­ков или пле­мян­ниц... Ко­нечно, прие­дет и по­след­няя, ос­тав­шая­ся в жи­вых, дочь те­ти Ка­ти, ми­лая Ма­рия Ми­хай­лов­на. Не­ве­се­ло об этом ду­мать, но очень мо­жет быть, что Ма­рия Ми­хай­лов­на прие­дет сю­да не толь­ко для то­го, что­бы по­мя­нуть от­ца, се­ст­ру и род­ных брать­ев, но и род­ную мать, ко­то­рую при­ве­зет сю­да и ос­та­вит там, на сель­ском лес­ном клад­би­ще, ря­дом с му­жем и деть­ми.

Те­те Ка­те, по­жа­луй, легче и про­ще бы­ло бы ждать сво­ей смер­ти, сво­его кон­ца, в этом до­ме, но Ма­рия Ми­хай­лов­на уве­зет ее от­сю­да на зи­му, как уво­зит уже ко­то­рый год, ибо здесь за боль­ной ста­руш­кой нет ни­ка­ко­го ухо­да, а уход уже ну­жен, ибо боль, по­се­лив­шая­ся в чело­ве­ке, ста­ла столь силь­ной, что спра­вить­ся с ней в оди­ночку уже и не по­лучает­ся, и час­то те­тя Ка­тя жи­вет толь­ко на уко­лах... И о том, что она жи­вет в этом до­ме по­след­ний раз, те­тя Ка­тя зна­ет — зна­ет спо­кой­но, трез­во, как зна­ла рань­ше всю свою жизнь.

Зав­тра Мо­ро­зов возь­мет щи­ты и ста­нет при­ла­жи­вать их к окон­ным ра­мам, и те­тя Ка­тя по­след­ний раз гля­нет на эти ок­на, еще жи­вые, от­кры­тые, гла­за-ок­на то­го до­ма, ко­то­рый вме­сте с му­жем и дед­кой под­ни­ма­ла ко­гда-то здесь от зем­ли под кры­шу и она... А по­том по­след­ний щит на ок­но, по­след­ний гвоздь, при­жав­ший этот щит к сте­не до­ма... и все... До сви­да­ния... Нет, не до сви­да­ния, а уже про­щай... И Мо­ро­зов ве­рил те­те Ка­те и то­же знал, что ее боль­ше ни­ко­гда не бу­дет здесь.

Ее ско­ро не бу­дет на этой зем­ле, но ос­та­нет­ся вот этот дом, ко­то­рый он, Мо­ро­зов, все вре­мя ви­дит из сво­его ок­на, ко­гда си­дит за сто­лом и ра­бо­та­ет. Он все­гда мо­жет тут от­влечься от лис­та бу­ма­ги и еще и еше раз пе­ресчитать ря­ды это­го лад­но­го, креп­ко­го се­вер­но­го строе­ния... По­ди, ря­да два-три все-та­ки уш­ло за это вре­мя в зем­лю — ведь зем­ля жи­вая, она по­да­ет­ся под тя­же­стью строе­ния и при­ни­ма­ет, мед­лен­но, но все-та­ки при­ни­ма­ет его в се­бя. Уж так уст­рое­на жизнь: все, что воз­вы­ша­ет­ся по­ка над зем­лей, зем­ля при­ни­ма­ет­ся со­глас­но, а ко­гда это, воз­ве­ден­ное людь­ми, от­жи­ва­ет свой век, зем­ля так же, как лю­дей, хо­ро­нит ос­тат­ки строе­ний на­все­гда в сво­ем чре­ве...

Два-три ря­да, ко­нечно, уш­ли в зем­лю — дом уже чуть опус­тил­ся. Но вот они — раз-два-три — все два­дцать четы­ре, еще жи­вые, пол­ные ря­ды, сло­жен­ные из строе­вой, бо­ро­вой, ру­до­вой, крас­ной ве­ко­вой со­сны — сло­жен­ные, прав­да, не так уж гроз­но, как до­ма-ги­ган­ты на две по­ло­ви­ны да в два эта­жа, да по шес­ти окон ка­ж­до­му эта­жу толь­ко на­пе­ред. Дом у те­ти Ка­ти лишь с четырь­мя ок­на­ми на­пе­ред, на ули­цу, да по три ок­на по ле­вую и по пра­вую ру­ку... А там еще при­руб ко­ри­до­ра с ле­ст­ни­ца­ми от крас­но­го вхо­да, с ули­цы, и от зад­не­го хо­да, с озе­ра. А там еще кла­дов­ки, са­раи, сен­ник — вот и по­лучает­ся це­лый дом-ко­рабль, что уже с пол­ве­ка сто­ит здесь, на са­мом вер­ху де­рев­ни, сто­ит креп­ко, уве­рен­но в се­бе сто­ит ко­раб­лем-кре­по­стью над мо­рем во­ды и ле­са. И даль­ше бу­дет сто­ять па­мят­ни­ком тем лю­дям, ко­то­рые жи­ли, строи­ли этот дом-ко­рабль, и то­му тру­ду, ко­то­рый эти лю­ди здесь со­вер­ши­ли.

Дом свой строи­ли-под­ни­ма­ли те­тя Ка­тя и ее муж Ми­ха­ил, считай, почти без по­сто­рон­ней по­мо­щи — толь­ко са­ми. И лес до­бы­ва­ли из тай­ги вдво­ем. Прав­да, по­мо­гал им еще тесть, отец му­жа или, по-де­ре­вен­ски, дед­ка, но дед­ка был уже не в той си­ле, как пре­ж­де, и по­мо­гал толь­ко сво­им со­ве­том, умом... Лес на дом ва­ли­ли пе­ред са­мой вес­ной, ва­лил Ми­ха­ил, муж, а вы­во­зи­ла к до­му ка­ж­дую ле­си­ну од­на те­тя Ка­тя на дед­ки­ной ло­ша­ди. То­гда они еще не ус­пе­ли об­за­вес­тись сво­им хо­зяй­ст­вом и сво­ей ло­ша­ди у них не бы­ло. Они толь­ко еще по осе­ни сыг­ра­ли свадь­бу и те­перь, жи­вя по­ка у дед­ки, строи­ли-воз­во­ди­ли свой соб­ст­вен­ный дом.

Это те­перь у мо­ло­дых все по-дру­го­му. Пой­дут в загс, рас­пи­шут­ся и вме­сто то­го, что­бы ду­мать о до­ме, о печи, о кры­ше над го­ло­вой, вме­сто то­го, что­бы по­тру­дить­ся, по­ра­бо­тать семь­ей, му­жу вме­сте с же­ной, по­ра­бо­тать хо­тя бы для то­го, что­бы в ра­бо­те слить­ся вме­сте же­не и му­жу, мо­ло­дые нынче чаще как начнут за­гул со свадь­бы, так и тя­нут и тя­нут его по­рой всю жизнь. Те­перь мо­ло­дые не стро­ят са­ми се­бе до­ма — те­перь по­да­ют за­яв­ле­ние и ждут, ко­гда им вручат ключи от но­вой квар­ти­ры... Не­по­ря­док это, не­по­ря­док — не­по­ря­док, ко­то­рый и ро­дил во мно­гих ны­неш­нюю бо­лезнь, без­де­лье-браж­ничес­т­во.

А рань­ше мо­ло­дые ра­бо­та­ли, на­пря­га­лись. Ро­ди­те­ли мо­ло­дых со­би­ра­ли со всех сто­рон ка­кие-ни­ка­кие день­ги и да­ва­ли эти день­ги мо­ло­дым не на раз­гул, а на строи­тель­ст­во до­ма-жиз­ни. А дру­гой раз, зная ха­рак­тер сы­на или дочери, и сле­ди­ли, спра­ши­ва­ли, ку­да вло­же­ны эти день­ги. Это был ве­ли­кий на­род­ный От­цов­ский кре­дит-по­мощь сы­новь­ям, поучить­ся ко­то­ро­му не ме­ша­ло бы и го­су­дар­ст­ву: вот так вот да­вать без про­цен­тов, да­вать на хо­ро­шее де­ло, но спра­ши­вать и стро­го спра­ши­вать, ку­да дел эти день­ги...

Лес на дом ва­ли­ли муж Ми­ха­ил и дед­ка, а вы­во­зи­ла од­на она, те­тя Ка­тя, уже на сно­сях, уже в ожи­да­нии сы­на-пер­вен­ца. И чес­т­ное сло­во, то­гда, на этой лес­ной ра­бо­те она боль­ше жа­ле­ла не се­бя, а ло­шадь. И ко­гда брев­но, по­ло­жен­ное на сан­ки, вдруг за­но­си­ло где-то в до­ро­ге в сто­ро­ну и ло­ша­ди тя­же­ло бы­ло тя­нуть, те­тя Ка­тя ос­та­нав­ли­ва­ла ло­шадь, шла на­зад, к кон­цу брев­на и как-то под­ва­жи­ва­ла это брев­но, вы­во­ди­ла са­ни-бе­гун­ки на преж­нюю ко­лею и толь­ко то­гда тро­га­ла ло­шадь. Нет, ни­ко­гда она не рва­ла уди­ла, не хле­ста­ла кну­том, а вот так вот по­дой­дет и ска­жет:

— Но, ми­лая. Но, по­шли, по­шли ми­лая — тут не­мно­го еще, по­шли, по­шли к до­му-то. Се­го­дня-то уж и ко­нец.Уж сколь­ко се­го­дня по­вы­во­зи­ли... Ско­ро-то и ко­нец...

Те­тя Ка­тя, по­жа­луй, мо­жет о ка­ж­дом брев­не, по­ло­жен­ном в дом, рас­ска­зать всю его ис­то­рию... Мо­жет вспом­нить, где стоя­ло пре­ж­де это те­пе­реш­нее брев­но вы­сочен­ной со­сной, вспом­нит до­ро­гу этой стра­хо­вой ле­си­ны с де­лян­ки сю­да, в де­рев­ню, к бу­ду­ще­му до­му-кре­по­сти. А там вспом­нит и гла­за ло­ша­ди... Но вряд ли вспом­нит свою ус­та­лость, свой труд...

Дом они ус­пе­ли по­стро­ить еще до кол­хо­зов. Сру­би­ли и хле­ва для ско­ти­ны, но на­стоя­щей ско­ти­ны так и не ус­пе­ли в эти хле­ва по­ста­вить. Не ус­пе­ли они за­вес­ти се­бе до кол­хо­зов и ло­шадь, но все­гда бы­ли ов­цы, ко­ро­ва — бы­ло все,что раз­ре­ша­лось в ту по­ру кол­хоз­ни­кам иметь при сво­ем до­ме... Ка­за­лось бы, что го­ды скла­ды­ва­ния в кол­хоз долж­ны бы­ли ос­та­вать­ся у те­ти Ка­ти сле­дом боль­шой бе­ды — ведь кол­хоз по­ме­шал им встать как сле­ду­ет на но­ги, ок­реп­нуть и жить силь­но, сыт­но, не­бед­но. Но сколь­ко ни под­сту­пал­ся Мо­ро­зов к Ека­те­ри­не Иг­нать­ев­не с этим во­про­сом — под­сту­пал­ся, ко­нечно, ос­то­рож­но, де­ли­кат­но — но осу­ж­де­ния кол­лек­ти­ви­за­ции от нее так и не ус­лы­шал.

Нет, те­тя Ка­тя не вхо­ди­ла ни­ко­гда в со­став ко­ми­те­та бед­но­ты, ни­ко­гда не бы­ла ни­ка­ким пар­тий­ным или ком­со­моль­ским ак­ти­ви­стом — она бы­ла про­сто бес­пар­тий­ной, лад­ной, справ­ной и силь­ной ду­хом кре­сть­ян­кой... И кол­хоз те­тя Ка­тя и ее муж Ми­ха­ил при­ня­ли со­глас­но, при­ня­ли, дер­жа в се­бе ис­по­кон ве­ков муд­рый за­вет се­вер­ной кре­сть­ян­ской жиз­ни, что толь­ко со­об­ща, всем вме­сте, мож­но по­бе­ж­дать здесь все, что ме­ша­ет чело­ве­ку силь­но жить под се­вер­ным не­бом.

Да и са­ми-то на­ши се­вер­ные лес­ные де­ре­вуш­ки строи­лись так, буд­то на­рочно для та­кой об­щин­ной со­вме­ст­ной жиз­ни: дом к до­му, ок­но в ок­но, сте­на в сте­ну, плот­но, креп­ко, что­бы не про­бил их ни­ка­кой ве­тер -бу­ран. Дру­гой раз в сви­ре­пые зи­мы та­кие вет­ры-бу­ра­ны об­не­сут се­вер­ную де­ре­вуш­ку, сжав­шую­ся на гор­ке, со всех сто­рон не­про­хо­ди­мы­ми сне­га­ми, за­ме­тут под кры­шу все до­ма.Ви­дишь та­кую де­ре­вуш­ку-суг­роб и ду­ма­ешь, что нет там уже ни­ка­кой жиз­ни, но по­дой­дешь по­бли­же, най­дешь уже ус­пев­шую на­ка­тать­ся до­ро­гу, вой­дешь по этой до­ро­ге сре­ди стра­шен­ных суг­ро­бов в де­рев­ню и уви­дишь, что жи­ва она, как зим­ний улей, как се­мья пчел, со­брав­шая­ся в зим­ний клуб. Жи­ва она, гу­дит, что-то ра­бо­та­ет, мас­те­рит, ста­ра­ет­ся. И не тронь, не ко­выр­ни ее — тут же за­гу­дит она бое­вым гу­дом, как рас­тре­во­жен­ная пчели­ная се­мья. И ви­дя пе­ред со­бой те­тю Ка­тю, не вы­хо­див­шую ни­ко­гда из сво­их кре­сть­ян­ских тру­дов, Мо­ро­зов уже через нее начинал смот­реть на все то, что про­изош­ло здесь с кре­сть­ян­ст­вом в начале три­дца­тых го­дов.

Сейчас кор­ма до­ма-ко­раб­ля, ко­то­рый строи­ла ко­гда-то те­тя Ка­тя,буд­то под­ня­лась над зем­лей на тол­стен­ных стол­бах-ли­ст­вя­гах. Еще со­всем не­дав­но здесь, под кор­мой ко­раб­ля-до­ма,под его са­рая­ми, бы­ли хле­ва, где стоя­ли ко­ро­ва и ов­цы. Но вот случилось, при­сту­пи­ла к те­те Ка­те бе­да-бо­лезнь и с ко­ро­вой и ов­ца­ми при­шлось рас­стать­ся. А уж по­том кто-то из род­ных, по­се­тив­ших те­тю Ка­тю в свой лет­ний от­пуск, по­пи­лил эти хле­ва на дро­ва. И те­перь эти мощ­ные стол­бы из де­ре­ва ли­ст­вен­ни­цы, буд­то ко­лон­ны под­няв­шие дом-кре­пость сза­ди, вид­ны да­ле­ко-да­ле­ко с озе­ра.

Эти ли­ст­вя­ги под стол­бы-ко­лон­ны уже не во­зи­ли сю­да, к бу­ду­ще­му до­му, на ло­ша­дях, а пла­ви­ли во­дой, по озе­ру, с ост­ро­вов и под­ни­ма­ли вверх, на гор­ку, на кат­ках, под­ни­ма­ли, как обычно все тя­же­лое, не­об­хо­ди­мое в де­рев­не, со­об­ща, всем ми­ром. А по­то­му те­тя Ка­тя и не пом­нит тя­жесть этих ли­ст­вяж­ных стол­бов... Под­су­шен­ные ли­ст­вя­ги все­гда ка­ме­не­ют и сто­ят в зем­ле, по­жа­луй, боль­ше чем пол­ный век.

Да, те­тя Ка­тя зав­тра по­след­ний раз обой­дет свой дом и по­про­ща­ет­ся с ним на­все­гда. Ее не бу­дет боль­ше здесь, но Мо­ро­зов, ка­ж­дый раз, воз­вра­ща­ясь с озе­ра на лод­ке еще из­да­ли бу­дет ви­деть эти ли­ст­вяж­ные стол­бы, при­плав­лен­ные сю­да от­ку­да-то с ост­ро­вов лод­ка­ми, под­ня­тые всем ми­ром, всей де­рев­ней к до­му и вры­тые в зем­лю, что­бы прочно дер­жать со­бой кор­му се­вер­но­го до­ма-ко­раб­ля, ко­то­рый и сейчас еще впол­не го­ден для сво­его пла­ва­ния-жиз­ни.

Что-то мо­ну­мен­таль­но-древ­нее бы­ло в этих стол­бах-ли­ст­вя­гах. И эти ко­лон­но-мо­ну­мен­таль­ные стол­бы вначале ни­как не вя­за­лись у Мо­ро­зо­ва с его об­щим пред­став­ле­ни­ем о се­вер­ных строи­тель­ных ли­ни­ях, где все обычно вер­ши­лось по го­ри­зон­та­ли и толь­ко так на­би­ра­ло свою вы­со­ту: брев­но на брев­но, брев­но на брев­но... и толь­ко од­на вер­ти­каль над кры­шей — печная тру­ба, да и та сло­же­на из тех же го­ри­зон­таль­ных ря­дов: кир­пич на кир­пич...

Зав­тра, за­крыв ок­на щи­та­ми и обой­дя вме­сте с те­тей Ка­тей дом, он, про­пус­тив впе­ред ста­руш­ку, еще раз, так, по при­вычке, по­стучит паль­ца­ми по ли­ст­вяж­но­му стол­бу: не рас­ка­ме­нел ли?.. Нет, ко­нечно, не рас­ка­ме­нел. Ко­нечно, сто­ит и бу­дет сто­ять па­мят­ни­ком и ле­су, и лю­дям.

К вой­не ре­бя­тиш­ки Ека­те­ра­ны Иг­нать­ев­ны и не ус­пе­ли как сле­ду­ет под­рас­ти, по­то­му и не по­спе­ли в сол­да­ты, и на вой­ну из ее се­мьи ушел толь­ко муж. А она ос­та­лась здесь с де­тиш­ка­ми да и еще с кол­хо­зом.

Хоть и бы­ли, хоть и ос­та­ва­лись еще в де­рев­не ка­кие му­жи­ки, всю кол­хоз­ную пред­се­да­тель­скую но­шу с со­рок пер­во­го го­да до кон­ца вой­ны взва­ли­ли на нее, на Ека­те­ри­ну Иг­нать­ев­ну Ге­ра­си­мо­ву... Она не от­ка­зы­ва­лась, не упи­ра­лась, не ду­ма­ла: спра­вить­ся или нет — ее про­си­ли, и она долж­на бы­ла пой­ти ту­да, ку­да про­си­ли пой­ти лю­ди... А спра­вит­ся ли она?.. На­до спра­вить­ся, раз про­си­ли... И кол­хоз был здесь всю вой­ну, и не про­сто был, кор­мил­ся сам, вы­жи­вал и рас­тил но­вых сол­дат — глав­ное, он кор­мил тех, кто был там, на вой­не, под смер­тью.

Во что ве­ри­ли то­гда? Чем жи­ли?.. И на эти во­про­сы Мо­ро­зов так и не по­лучил ни­ко­гда от те­ти Ка­ти пря­мых от­ве­тов.

Был ли го­лод?.. Был. Прав­да ре­бя­тиш­ки тут от го­ло­ду не мер­ли. Как -то что-то и дос­та­ва­лось им тут — и пусть не с по­ля, не с паш­ни, так от ле­са, от озе­ра... Кор­мил их лес, кор­ми­ло их озе­ро все­гда.

Над­ры­ва­лись?.. Так это все­гда над­ры­ва­лись. Над­ры­ва­лись и тут: и зем­лю па­ха­ли, и ры­бу ло­ви­ли, и лес ва­ли­ли — ра­бо­тал еще кол­хоз и на мес­те ны­неш­не­го лес­пром­хо­за. Так что весь лес, ко­то­рый, как го­во­ри­лось, по­ло­жен был в фун­да­мент бу­ду­щей по­бе­ды,лес вой­ны, до­бы­тый здесь, был до­быт ими вот та­ким вот то­по­ром да пи­лой-под­ру­гой — мо­тор­ных-то пил то­гда ни­ка­ких и не бы­ло. Да и вы­воз­ка с де­ля­нок бы­ла все та же, как для се­бя на дом, на се­бе да на ло­шад­ке, толь­ко не на сы­той, креп­кой, сво­ей, а на кол­хоз­ной, за­мо­рен­ной вой­ной так же, как и са­ми лю­ди... Но вы­жи­ли вот, до­ж­да­лись. И хо­тя и го­во­рят те­перь, что то­гда кре­сть­я­нин был в раб­ст­ве, что не бы­ло у не­го да­же пас­пор­та, без ко­то­ро­го из де­рев­ни по тем вре­ме­нам и не уй­дешь, не пом­ни­ла Ека­те­ри­на Иг­нать­ев­на у лю­дей осо­бо­го же­ла­ния ку­да-ни­будь бе­жать от зем­ли да­же то­гда, по­сле вой­ны, по­сле тя­же­ло­го, над­лом­но­го тру­да через си­лу, ко­то­рый вы­дер­жива­ли толь­ко дву­жиль­ные, а то и толь­ко трех­жиль­ные лю­ди — то­гда зем­ля еще прочно дер­жа­ла лю­дей, дер­жа­ла ве­рой, что труд­ное прой­дет, что все об­ра­зу­ет­ся и на­стоя­щая жизнь вер­нет­ся, на­ко­нец, на их­нюю зем­лю.

Уже в са­мом кон­це вой­ны вы­па­ло Ека­те­ри­не Иг­нать­ев­не Ге­ра­си­мо­вой со­вер­шить по­езд­ку через всю стра­ну в Си­бирь и об­рат­но.Нет, не по эта­пу, не под кон­во­ем, а с бу­ма­гой-пред­пи­са­ни­ем: до­б­рать­ся лю­бы­ми пу­тя­ми до Ал­тая и при­нять там круп­ный ро­га­тый скот, пред­на­значен­ный для все­го их­не­го рай­она...

У них-то ведь скот весь уг­на­ли по­даль­ше в тыл, и так по все­му рай­ону — ду­ма­ли, что враг дой­дет и сю­да. А те­перь вой­на к кон­цу и на­до вос­ста­нав­ли­вать ста­до. Ду­ма­ли об этом, ду­ма­ли еще до по­бе­ды, как начинать зав­траш­ний мир­ный день, а по­то­му и от­пра­ви­ли пред­се­да­те­ля кол­хо­за вме­сте с еще тре­мя та­ки­ми же вот жен­щи­на­ми-кол­хоз­ни­ца­ми, сол­дат­ка­ми, за ско­том в Си­бирь. И от­пра­ви­ли не так, как сейчас — ни­кто не го­то­вил им за­ра­нее би­ле­ты на по­ез­да , ни­кто не бро­ни­ро­вал мес­та в гос­ти­ни­цах — бы­ли у них лишь про­езд­ные до­ку­мен­ты-пред­пи­са­ния и вот с эти­ми до­ку­мен­та­ми как-то, и до­б­ра­лись они до на­значен­но­го мес­та. А там при­ня­ли скот, и не пять, не де­сять го­лов, а це­лый эше­лон. Те­п­луш­ки, скот и все­го четы­ре жен­щи­ны на весь со­став. И не бы­ло это­му со­ста­ву ни­ка­кой зе­ле­ной ули­цы — зе­ле­ные ули­цы бы­ли толь­ко для во­ен­ных эше­ло­нов — еха­ли они так на­зы­вае­мой ма­лой ско­ро­стью, про­пус­кая впе­ред се­бя все, что бы­ло хоть как-то по­важ­ней их. И это еще не бе­да — бе­да в том, что кор­му-то на всю эту ско­ти­ну, на весь со­став, считай, почти, и не да­ли. Так что скот на­до бы­ло не толь­ко вез­ти, но еще и кор­мить, и на­ши жен­щи­ны ста­ра­лись — уго­ва­ри­ва­ли ма­ши­ни­стов, ко­то­рые ме­ня­лись в пу­ти то и де­ло, что­бы ос­та­но­вил он свой по­езд у ка­ко­го-ни­ка­ко­го стож­ка или скир­ды со­ло­мы. И бы­ло, и во­ро­ва­ли это се­но, эту со­ло­му и раз­но­си­ли бе­гом по те­п­луш­кам, суя сво­им бед­ным ко­ро­вен­кам клочки за­ху­да­ло­го сен­ца, а то и про­сто нар­ван­но­го здесь, по же­лез­но­до­рож­ной на­сы­пи ка­ко­го бы­лья-бурь­я­на. И это еще пол­бе­ды — ка­кое-ни­ка­кое бы­лье ко­ро­вен­кам нет-нет да и дос­та­ва­лось, — ко­ро­ве­нок-то на­до бы­ло еще и по­ить. И здесь, на ко­рот­ких ос­та­нов­ках на стан­ции-по­лу­стан­ке, жен­щи­ны с вед­ра­ми в ру­ках — а сколь­ко один чело­век этих ве­дер возь­мет? – два — и не боль­ше — бе­жа­ли они, сер­деш­ные, за во­дой на стан­цию, вы­стаи­ва­ли в очере­дях, до­го­ня­ли тро­нув­ший­ся эше­лон... И лад­но ка­кой ма­ши­нист по­па­дал­ся с ду­шой, с бо­лью — та­ких-то по то­му вре­ме­ни, прав­да, боль­ше бы­ло — ждал, по­ни­мал, как бы не ос­та­вить этих баб-ста­ра­тель­ниц.

И до­вез­ли они свой эше­лон, до­вез­ли. При­вез­ли и сда­ли, как по­ло­же­но, ско­ти­ну. И сейчас, по­ди, еще где-то, по ка­ким се­го­дняш­ним дво­рам дер­жит­ся кровь тех са­мых си­бир­ских ко­ро­ву­шек, ко­то­рых как-то чудом, лищь с божь­ей по­мо­щью, при­вез­ла сю­да еще по во­ен­ной до­ро­ге те­тя Ка­тя с та­ки­ми же вот, как она са­ма, свя­ты­ми рус­ски­ми жен­щи­на­ми.

Кто по­мо­гал? Ка­кой свя­той дух?.. Ведь рас­ска­жи се­го­дня ко­му, что це­лый со­став ско­та без по­ло­жен­ных в до­ро­ге кор­мов, без во­ды, при­вез­ли из Си­би­ри вот сю­да, в эти рус­ские се­вер­ные мес­та, все­го четы­ре ба­бы, не по­ве­рят. Сказ­ка, — ска­жут, — сказ­ка!.. Анек­дот, — ска­жут, — что­бы од­на ба­ба, считай­те, дев­ка еще, да к то­му же и на сно­сях, вы­вез­ла из тай­ги лес на та­кой вот стра­хо­вой дом- ко­рабль, вы­вез­ла столь­ко ле­са, что и сейчас-то его так, сра­зу, весь и не пе­ресчита­ешь, ес­ли считать вме­сте с до­мом, с ко­ри­до­ра­ми, са­рая­ми и быв­ши­ми здесь хле­ва­ми... А бы­ло, бы­ло все это! И бы­ли вот та­кие под­ви­ги, из ко­то­рых и скла­ды­ва­лось то, что дос­та­лось нам, се­го­дняш­ним.

Кто по­мо­гал? Ка­кой Бог? Ка­кая си­ла?.. На­до! — и все... За это "на­до" и ко­рят дру­гой раз ста­ри­ков: мол, молчали, не воз­ра­жа­ли, го­во­ри­ли им "на­до", они, мол, и шли ту­да, ку­да по­сы­ла­ли, и, мол, не ду­ма­ли — при­каз началь­ст­ва был для них как за­кон... Все мож­но те­перь го­во­рить. А кто бы без это­го "на­до" при­вез сю­да, в этот се­вер­ный си­рот­ский край ско­ти­ну? От­ку­да взя­лась она без это­го "на­до" еще в со­рок чет­вер­том, брат­цы, го­ду, в со­рок чет­вер­том! Еще гра­ни­ца-то гер­ман­ская на­ши­ми вой­ска­ми не пе­рей­де­на, а ко­ров­ки здесь, у нас, уже по все­му рай­ону бы­ли.

Да­ли ли те­те Ка­те ка­кой ор­ден или ка­кую ме­даль за это де­ло?.. Мо­жет, ка­кую ме­даль "За доб­ле­ст­ный труд в Ве­ли­кой Отечес­т­вен­ной вой­не" она и по­лучила, но вряд ли и по­ве­си­ла бы ее ко­гда на се­бя. То­гда стес­ня­лась. Да и сейчас, в се­го­дняш­ние дни, то­же, по­жа­луй, не по­ве­си­ла бы — Ста­лин там, на ме­да­ли. И гля­дишь, ка­кой со­п­ли­вый юнец с на­глой пры­ща­вой мор­дой, где пры­щи чуть по­рос­ли жид­ки­ми во­ло­сен­ка­ми, еще бы и шик­нул на ста­ру­ху : "Ну,ты, Ста­ли­на-убий­цу по­ве­си­ла!".. Не до­ж­да­лась те­тя Ка­тя. Не до­жи­ла до се­го­дняш­них дней. И лад­но, что не до­жи­ла и не по­лучила ни­от­ку­да ни­ка­ких уп­ре­ков...

Ну, а даль­ше?.. А даль­ше — вер­нул­ся муж. Счас­тье-то ка­кое! И дет­ки под­рас­та­ли, жизнь вро­де на­ла­жи­ва­лась. Но, увы, та си­ла-на­пря­же­ние, рассчитан­ное людь­ми, ка­за­лось бы, толь­ко на од­ну вой­ну, не от­пус­ти­ло их и даль­ше... Труд­но се­бе пред­ста­вить, труд­но по­ве­рить, как так, все­го в та­кой срок, с со­рок пя­то­го по пя­ти­де­ся­тый год, мож­но бы­ло вос­ста­но­вить в стра­не все то, что бы­ло сне­се­но вой­ной, да еще что-то по­стро­ить и но­вое... Ведь все­го за пять лет?!.. Ведь нынче, да­же по ны­неш­ним вре­ме­нам, ко­гда вре­мя, ка­жет­ся, до­ро­же, чем рань­ше, ибо все бли­же и бли­же к нам ка­та­ст­ро­фа тех же эко­ло­гичес­ких бурь, ко­гда ка­ж­дый день, пра­виль­но про­жи­тый, мо­жет ото­дви­нуть этот кри­зис-взрыв на год, на два, а то и на три, увы, мы да­ле­ко не так от­вет­ст­вен­ны и на­пря­же­ны. Как мож­но сейчас, в это вре­мя, та­кой же срок про­сто про­бол­тать, про­бол­тать це­лые пять лет и не сде­лать ничего, да еще и уг­ро­бить то, что бы­ло сде­ла­но рань­ше?!. А вот то­гда сде­ла­ли! И сде­ла­ли по­то­му, что у лю­дей бы­ла со­весть.

Го­во­рят те­перь, что лю­ди ра­бо­та­ли то­гда из-под пал­ки... Да нет — из-под пал­ки на­род все рав­но как- ни­как да и раз­бе­жит­ся, пе­ре­ста­нет ра­бо­тать. Вот так вот бу­дет си­деть и что-то как-то де­лать или де­лать пло­хо, не­качес­т­вен­но, как де­ла­ет се­го­дня. Ведь не зря же сме­ют­ся, что у рус­ских есть свое­об­раз­ная фор­ма за­бас­тов­ки-про­тес­та про­тив вла­стей. Ес­ли где-то в Гер­ма­нии, Анг­лии бас­тую­щие вы­хо­дят на ули­цы и ми­тин­гу­ют, ес­ли есть италь­ян­ские за­бас­тов­ки, ко­гда ра­бочие вы­хо­дят на ра­бо­ту, но си­дят воз­ле сво­их стан­ков и ничего не де­ла­ют, то рус­ская за­бас­тов­ка — это, ко­гда вы­хо­дят на ра­бо­ту, включают свои стан­ки и что-то де­ла­ют, по­то­му что на­до же по­лучать зар­пла­ту — зар­пла­та-то у нас не слиш­ком ве­ли­ка, вы­да­ют ее толь­ко на то, что бы ров­но ме­сяц и про­жить, уж здесь, при та­кой зар­пла­те, и не на­бас­ту­ешь­ся по-на­стоя­ще­му — но де­ла­ют все, ни­как не ста­ра­ясь. А ес­ли рус­ский чело­век не от­даст сво­его ста­ра­ния де­лу, то не бу­дет у это­го де­ла и ни­ка­ко­го качес­т­ва. Не бу­дет вот та­ко­го до­ма, ко­то­рый по­строи­ла ко­гда-то те­тя Ка­тя вме­сте со сво­им му­жем, не бу­дет вот та­ких вот ли­ст­вяж­ных стол­бов, стоя­щих век ко­лон­на­ми и дер­жа­щих кор­му ко­раб­ля-до­ма, не дрог­нув, не по­ко­сив­шись, не по­вер­нув ко­рабль в сто­ро­ну... Вот, брат­цы, в чем де­ло! Ра­бо­та­ли мы до сих пор, ста­ра­лись и, вид­но, не из-под пал­ки, и вид­но, еще не бас­то­ва­ли по-сво­ему, по-рус­ски, раз ра­бо­та­ли качес­т­вен­но — ведь толь­ко качес­т­вен­но тру­дясь, ра­бо­тая, мож­но бы­ло за те пять лет, с со­рок пя­то­го по пя­ти­де­ся­тый год, под­нять стра­ну из ру­ин.

Но тяж­ко бы­ло...Тяж­ко бы­ло пла­тить и за го­ды по­сле­во­ен­но­го на­пря­же­ния... Сколь­ко вот так мо­жет над­ры­вать­ся чело­век? А? Ло­шадь мож­но на­дор­вать, со­рвать, за очень ко­рот­кое вре­мя — на од­ной вы­воз­ке ле­са все­го к од­но­му до­му. А сколь­ко та­ких, из­ви­ни­те за срав­не­ние, не­подъ­ем­ных во­зов вы­вез на се­бе ка­ж­дый здеш­ний кре­сть­я­нин?.. На­дор­вал­ся на­род, на­дор­вал­ся. И стал в этом над­рыв­ном со­стоя­нии от­лучать­ся от зем­ли, бе­жать — бе­жать ту­да, где мож­но бы­ло так не над­ры­вать­ся. А ведь пер­вым-то у нас над­ры­ва­ет­ся тот, что па­шет и се­ет... Шта­нов мо­жет не быть хо­ро­ших, ша­пок до­ро­гих, зер­кал по сте­нам — без это­го еще пе­ре­жи­вем, а хле­ба, кар­тош­ки да мяс­ца с мас­ле­цем нет — и вста­ла стра­на. Вот и тя­нет-тя­нет этот чело­век-кре­сть­я­нин на се­бе всю стра­ну... Но ус­тал он, на­дор­вал­ся.

О по­сле­во­ен­ной жиз­ни Мо­ро­зов ни­ко­гда особ­ли­во с те­тей Ка­тей и не го­во­рил. Пер­вые по­сле­во­ен­ные го­ды те­тя Ка­тя ни­ко­гда глу­бо­ко и не тро­га­ла, оп­ре­де­ля­ла ко­рот­ко, что все это был толь­ко труд и труд, и лишь где-то, по­сле пя­ти­де­ся­то­го го­да она что-то еще вспо­ми­на­ла: мол, что-то еще де­ла­ли, сея­ли, са­жа­ли, а там по­шла ка­кая-то не­ве­ро­ят­ная чехар­да, на­род за­би­ра­ли в лес­пром­хо­зы, и де­рев­ня, по­те­ряв­шая в вой­ну сво­их му­жи­ков и рас­тив­шая на сме­ну им сы­но­вей, что­бы сно­ва под­нять­ся в си­ле и жить даль­ше, те­перь от­да­ва­ла от се­бя и сво­их сы­но­вей — от­да­ва­ла на этот раз про­из­вод­ст­ву.

А кто ос­та­вал­ся?.. А ос­та­ва­лись те, кто не мог ни­ку­да уй­ти: ин­ва­ли­ды од­ни ос­та­ва­лись. А уж ка­кая с ин­ва­ли­дов ра­бо­та... Да и не пло­дил­ся ин­ва­лид — хи­рел. А по­том в этот-то над­рыв как-то и при­шло еще винчиш­ко. Со­гре­ва­лись им, со­гре­ва­лись по­тре­пан­ные, по­би­тые. И что ин­те­рес­но, ведь те сол­да­ты, что вы­не­сли вой­ну да и всю по­след­нюю бе­ду, они-то, брат­цы, в браж­ничес­т­во-то осо­бо и не уда­ри­лись. Уда­ри­лись те, кто по­мо­ло­же, мо­ло­дежь. Почему?..И на этот во­прос Мо­ро­зов от те­ти Ка­ти от­ве­та так и не по­лучил. И то­же не спра­ши­вал ведь в лоб, а толь­ко в раз­ных бе­се­дах чуть ка­сал­ся этой те­мы, но те­тя Ка­тя от­малчива­лась, буд­то ухо­ди­ла в сто­ро­ну.

А по­том вот се­го­дняш­няя жизнь. В пус­тые кре­сть­ян­ские до­ма ста­ли се­лить­ся дачни­ки. Та­ким дачни­ком явил­ся сю­да и Мо­ро­зов и пер­вой его со­сед­кой бы­ла здесь Ека­те­ри­на Иг­нать­ев­на Ге­ра­си­мо­ва...

Вот так, как се­го­дня, при­хо­ди­ла она все­гда по­здрав­лять его с празд­ни­ком, при­хо­ди­ла все­гда с пи­ро­га­ми. Так же, как се­го­дня, бы­ва­ло, и про­си­ла она его о ка­ком-ни­будь одол­же­нии, но про­си­ла очень ред­ко, ста­ра­ясь все де­лать са­ма. И де­ла­ла, мо­жет, и через боль­шую си­лу, но де­ла­ла, по­ка мог­ла хоть как-то со­брать свои по­след­ние си­лен­ки.

У Мо­ро­зо­ва то­гда еще не бы­ло лод­ки, и свою лод­ку на все ле­то одол­жи­ла ему те­тя Ка­тя и не взя­ла за это ни­ка­ких де­нег, и он не мог ни­как от­бла­го­да­рить ее за то, что все ле­то кор­мил­ся от озе­ра толь­ко бла­го­да­ря этой лодчон­ке... Начинал он ка­кое строи­тель­ст­во, и те­тя Ка­тя тут же яв­ля­лась к не­му, пред­ла­гая со­хра­нив­шие­ся у нее ко­ся­ки или две­ри, или ко­тел от ба­ни. Но ни­ко­гда не при­сту­па­ла с со­ве­та­ми, ни­ко­гда не об­су­ж­да­ла сде­лан­ное дру­гим чело­ве­ком, а на­обо­рот, как-то бе­рег­ла со­бой чужой труд и за­сту­па­лась за не­го пе­ред дру­ги­ми... Мо­ро­зов знал, что за гла­за те­тя Ка­тя от­зы­ва­ет­ся о нем хо­ро­шо, доб­ро, а ее мне­ние, мне­ние Ека­те­ри­ны Иг­нать­ев­ны Ге­ра­си­мо­вой, бы­ло здесь са­мым пер­вым.

Что еще вспом­нить сейчас, вспом­нить пе­ред зав­траш­ним днем,по­след­ним днем в де­рев­не, днем про­ща­ния этой свя­той для Мо­ро­зо­ва жен­щи­ны со сво­им до­мом, со сво­ей преж­ней жиз­нью?.. Он мог бы, на­вер­ное, мно­гое еще рас­ска­зать сво­ему дру­гу об этом чело­ве­ке. Мог бы рас­ска­зать о де­тях те­ти Ка­ти, ко­то­рых ус­пел уви­деть, уз­нать, о вну­ках, о том, как те­те Ка­те в де­рев­не подчиня­лась вся­кая ско­ти­на: по­ве­дут ку­да ко­ро­ву сда­вать или ме­нять, уп­рет­ся жи­во­ти­на, не пой­дет, и про­сят то­гда Ека­те­ри­ну Иг­нать­ев­ну по­мочь, мол, а та шеп­нет что-то ко­ро­вен­ке на ухо, ко­ро­вен­ка и ус­по­ко­ит­ся и мир­но пой­дет.

Мно­гое еще мог бы рас­ска­зать Мо­ро­зов, но сейчас ему бы­ло не до рас­ска­зов — он ви­дел зав­траш­ний день и ви­дел его для се­бя очень тя­же­ло, по­то­му что знал, что зав­тра с те­тей Ка­тей он бу­дет ви­деть­ся по­след­ний раз. Зав­тра они по­про­ща­ют­ся и, на­вер­ное, уже на­все­гда...

Со­ко­лов, вро­де бы уже и при­вык­ший по­нем­но­гу к то­му, что здесь, у Мо­ро­зо­ва, за ка­ж­дым чело­ве­ком, ко­то­рый встречал­ся ему на пу­ти, бы­ла очень слож­ная жизнь и толь­ко своя соб­ст­вен­ная, личная, со­брав­шая в се­бе чер­ты вре­ме­ни-эпо­хи, что ка­ж­дый чело­век тут был в ок­ру­же­нии са­мых раз­ных стра­стей-по­ги­бе­ли, но чаще по­бе­ж­дал эти стра­сти, не под­да­вал­ся ис­ку­ше­нию и в кон­це кон­цов все-та­ки шел к све­ту, он, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич Со­ко­лов, пи­са­тель, кое­-что по­ви­дав­ший на сво­ем жиз­нен­ном пу­ти и то­же умев­ший вро­де бы раз­га­ды­вать раз­ные пси­хо­ло­гичес­кие за­гад­ки, ис­сле­до­вать ду­шу сво­их ге­ро­ев, все рав­но еще ни­как не мог при­дти в се­бя по­сле встречи и от­кры­тия Ва­лечки-Ва­лен­ти­ны... И хоть и вы­ручила его тут те­тя Ка­тя Ге­ра­си­мо­ва, хоть и по­свя­ти­ла Свя­тым све­том, хоть и сам рас­сказ о Ва­лечке-Ва­лен­ти­не Мо­ро­зов за­кончил на ма­жор­ных то­нах со сво­ей вечной ве­рой в чело­вечес­кое доб­ро и си­лу жи­вой зем­ли, но все рав­но борь­ба двух про­ти­во­по­лож­ных начал: пра­во­сла­вия и иу­дей­ст­ва, — дос­тав­шая­ся ему и здесь, в этой та­еж­ной глу­хо­ма­ни, здесь, в оби­те­ли Мо­ро­зо­ва, где, как ка­за­лось Со­ко­ло­ву, долж­ны бы­ли жить толь­ко мир и ти­ши­на, сно­ва и сно­ва воз­вра­ща­ла Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича к его мо­с­ков­ской пи­са­тель­ской жиз­ни, где иу­дей­ское начало час­то бы­ло оп­ре­де­ляю­щем во всем. И там, в этой сто­личной пи­са­тель­ской жиз­ни, ко­то­рая шла во­все не по за­ко­нам его на­ро­да, он, лау­ре­ат, ор­де­но­но­сец, мас­ти­тый, из­вест­ный пи­са­тель, до сих пор ос­то­рож­но ог­ля­ды­вал­ся по сто­ро­нам, про­из­но­ся где-ни­будь, вне до­ма, сло­во ев­рей.

Да, и как, дру­зья-то­ва­ри­щи, не ог­ля­ды­вать­ся, ко­гда рта не да­ют от­крыть, ес­ли за зем­лю рус­скую, за на­род рус­ский сло­во ска­зать со­бе­решь­ся... Но ведь Мо­ро­зов-то го­во­рит!.. И за это его при та­ком та­лан­те и та­кой ра­бо­тя­щей на­ту­ре и дер­жат впро­го­лодь, на за­пас­ных пу­тях, ко­гда вся­кая рвань-без­дарь, но со­глас­ная со всем, но­сит­ся во­круг зем­но­го ша­ра с кос­мичес­кой ско­ро­стью... И тут, ви­дишь ли, по­вез­ло Сер­гею!.. На­до же!.. В са­мом мед­вежь­ем уг­лу и то сно­ва и сно­ва ана­лиз пси­хо­ло­гичес­кой не­со­вмес­ти­мо­сти и раз­бор, что лучше, что ху­же для этой жиз­ни, ка­кие из двух, стоя­щих друг пе­ред дру­гом начал: пра­во­сла­вие или иу­дей­ст­во...

Гос­по­ди Бо­же мой! Да так ведь и на ра­бо­ту и на соз­да­ние чего-ли­бо пут­но­го не ос­та­нет­ся ни­ка­ко­го вре­ме­ни, ес­ли вечно тер­зать­ся вот та­кой борь­бой. Борь­ба са­ма по се­бе, ко­нечно, хо­ро­шо, пре­крас­но... Где-то Со­ко­лов, пом­нит­ся, читал, что да­же для рас­те­ния по­лез­ны па­ра­зи­ты и вре­ди­те­ли, но не то­гда, ко­гда их мно­го, мас­са, ко­гда они сва­ли­ва­ют­ся на эту жи­вую трав­ку тол­пой, а то­гда, ко­гда их со­всем чуть­-чуть, ко­гда по­яв­ля­ют­ся на ко­рот­кое вре­мя и по­едят с края лис­ток, и в от­вет на это рас­те­ние раз­ма­шет еще боль­ше ли­сть­ев. Те­перь го­во­рят, что вре­ди­те­лей по­нем­но­гу на­до под­пус­кать и к ого­род­ным гряд­кам, что­бы уро­жай был по­вы­ше. Но все это толь­ко то­гда, ко­гда вра­гов-па­ра­зи­тов со­всем не­мно­го, ко­гда не ты один про­тив де­ся­те­рых, а ко­гда они в оди­ночку сре­ди нас, взво­да. Да и то, ду­ма­ет­ся, и рас­те­нию-то на­до ино­гда по­жить без вра­гов — ведь и лист оно ма­шет-рас­тет и вы­де­ля­ет ка­кие свои за­щит­ные си­лы-за­па­хи, что­бы вра­га это­го, хоть на вре­мя, да от­лучить, от­пуг­нуть от се­бя.

Ну­жен, брат­цы, мо­на­стырь! Ну­жен!.. Ну­жен для жиз­ни, да и не толь­ко для Сер­гея Мо­ро­зо­ва. Долж­но быть все­гда та­кое ме­сто, где лю­ди, еди­ные по ду­ху, со­би­ра­лись бы и где мож­но бы­ло бы борь­бу, ко­нечно, и вес­ти, но не на­смерть и не с за­кля­тым вра­гом, а лишь са­мо­му с со­бой за свою ду­шу, за ее чис­то­ту... В та­ком мо­на­сты­ре лю­ди еди­ным ду­хом жи­вут. Здесь-то, по­ди, и мож­но бу­дет ос­та­но­вить­ся, за­ду­мать­ся и спо­кой­но, без нер­вот­реп­ки, без это­го вечно­го на­пря­же­ния — ози­ра­ния по сто­ро­нам, и соз­дать что-то ве­ли­кое... А мо­жет, и ве­ли­кое -то мы се­го­дня ничего не соз­да­ем толь­ко по­то­му, что нет у нас мо­на­сты­рей, а кру­гом толь­ко вот та­кая бе­да...

Что лучше для его зем­ли: пра­во­сла­вие или иу­дей­ст­во?.. Да и мож­но ли так ста­вить во­прос? Да и не при­хо­дил этот во­прос ни­ко­гда в го­ло­ву Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу Со­ко­ло­ву. Да и не мог при­дти — ведь ты­сячу лет тру­ди­лось пра­во­слав­ное начало над его на­ро­дом, вы­ко­ва­ло, сло­жи­ло, со­бра­ло вме­сте этот на­род под сво­им зна­ме­нем и ос­та­ви­ло это зна­мя в ду­ше, по­ди, ка­ж­до­го рус­ско­го чело­ве­ка. И здесь лю­бое дру­гое начало, как его ни пи­хай, все рав­но ни­как не вле­зет, не вой­дет в твою ду­шу, ибо ду­ша то­же, как ра­зум­ная ого­род­ная тра­ва, уме­ет за­щи­щать­ся и не при­ни­мать что-то чужое. А ес­ли уж вле­зет в твою ду­шу чужое начало, по­ди, и начнет­ся ка­кая ка­та­ст­ро­фа — по­жрет та­кое не­на­сыт­ное на­ше­ст­вие-на­пасть все в тво­ей ду­ше, а те­бя ос­та­вит не­дое­ден­ным ске­ле­том.

Мо­жет, ко­гда-то по­том, еще через ты­сячу лет, что-то и из­ме­нит­ся, и про­изой­дет. Мо­жет, то­гда и на­ши ду­ши все ис­ко­вер­ка­ют­ся, ста­нут ины­ми, но не сра­зу, ой, не сра­зу, брат­цы — ведь ду­ша-то од­на, са­ма по се­бе и не ис­ко­вер­ка­ет­ся, вме­сте с ней пе­ре­вер­нет­ся и весь чело­век, а с чело­ве­ком и та зем­ля, на ко­то­рой он сто­ит. Значит, и вся жизнь бу­дет дру­гой. И зем­ля, ко­то­рую лю­ди вос­пи­та­ли, оби­хо­ди­ли вме­сте с со­бой, научили как-то жить вме­сте с людь­ми, то­же по­ло­ма­ет­ся...

Тут Со­ко­лов обя­за­тель­но вспо­ми­нал все рас­ска­зы Мо­ро­зо­ва об от­вет­ст­вен­но­сти пе­ред зем­лей имен­но сейчас, в се­го­дняш­нее, эко­ло­гичес­ки на­пря­жен­ное вре­мя, и о том, что ни­ка­кие экс­пе­ри­мен­ты на зем­ле се­го­дня нель­зя се­бе осо­бен­но по­зво­лять, ибо и так нынче от­но­ше­ния ме­ж­ду чело­ве­ком и зем­лей дос­тиг­ли кри­тичес­ких ру­бе­жей: ес­ли что вдруг не так, так ра­зом мо­жет кончить­ся и жизнь на зем­ле... Так о ка­ких же раз­ло­мах-ре­во­лю­ци­ях, о ка­ких же иных от­но­ше­ни­ях чело­ве­ка с зем­лей мо­жет ид­ти речь сейчас?!.. Нет, все лю­ди долж­ны жить на сво­ей зем­ле!.. Так вро­де бы Мо­ро­зов го­во­рил... Жить толь­ко по-сво­ему, как научила их жить са­ма зем­ля, и зем­лю эту ни­ко­му дру­го­му ни под ка­кие экс­пе­ри­мен­ты не от­да­вать.

Как-то читал Со­ко­лов очень серь­ез­ный ма­те­ри­ал, где ут­вер­жда­лось, что ка­та­ст­ро­фа Аф­ри­ки, хро­ничес­кий го­лод Чер­но­го Кон­ти­нен­та — это не про­сто ло­каль­ные, пе­рио­дичес­кие бе­ды, это ко­нец. Ко­нец это­му Чер­но­му ма­те­ри­ку и толь­ко по­то­му, что при­шед­шие сю­да ко­гда-то гос­по­да ко­ло­ни­за­то­ры уничто­жи­ли су­ще­ст­во­вав­шие на этой зем­ле тра­ди­ци­он­ные сель­ско­хо­зяй­ст­вен­ные тех­но­ло­гии, уничто­жи­ли на­род­ное сель­ское хо­зяй­ст­во и ста­ли на аф­ри­кан­ских зем­лях рас­тить то, что на­до бы­ло при­шель­цам, и рас­тить так, как тре­бо­ва­лось этим, но­вым здесь куль­ту­рам... Вро­де бы что-то рас­тет в Аф­ри­ке и до сих пор, вро­де бы и де­ла­ет­ся что-то там на зем­ле, вро­де бы ка­кие-то свои пло­ды и да­рит еще эта зем­ля лю­дям, но са­ма зем­ля здесь раз­ру­ше­на, раз­ру­ше­на здесь сре­да оби­та­ния чело­ве­ка, и те­перь прак­тичес­ки не­воз­мож­но вер­нуть­ся к тем тра­ди­ци­он­ным ме­то­дам ве­де­ния сель­ско­го хо­зяй­ст­ва, ко­то­рые толь­ко од­ни и мог­ли обес­печить счас­тье-жизнь чело­ве­ка на его зем­ле...

Жи­вой же ведь при­мер, брат­цы, жи­вой, пе­ред гла­за­ми! А? И прав Мо­ро­зов, прав! Ей, бо­гу, прав во всем! И сто­ит-то он, Сер­гей Ми­хай­ло­вич Мо­ро­зов, сто­ит бой­цом за свое на­род­ное, тра­ди­ци­он­ное начало, за свою рус­скую жизнь пре­ж­де все­го по­то­му, что­бы не дать пре­вра­тить эту жизнь — Рос­сию, глы­бу-ма­те­рик, в се­го­дняш­нюю несчас­т­ную Аф­ри­ку... И пра­виль­но сто­ит!.. Но сто­ять, брат­цы, во­об­ще вро­де бы как и бес­смыс­лен­но. Ведь сто­ят все­гда про­тив чего-то. Ведь до­зор на сто­ро­же­вой выш­ке то­же, по­ди, раз­личает сво­их и чужих и зна­ет, ка­кие чужие опас­нее дру­гих... Так что "пра­во­сла­вие или иу­дей­ст­во" для Сер­гея Ми­хай­ло­вича Мо­ро­зо­ва это не цэ­дэ­элов­ская тре­пот­ня и не шу­точки по по­во­ду мес­течко­вой ев­рей­ской жиз­ни. Нет, это не ев­рей­ский анек­дот — здесь дру­гое, глав­ное: жить или не жить этой зем­ле... Бу­дет ли она склад­на и жи­ва? Или вот так вот бу­дет за­став­ле­на вся сор­ти­ра­ми со скво­речни­ка­ми над кры­шей? Бу­дут ли в этой жиз­ни по вес­не петь до­б­рые пти­цы-сквор­цы или по­не­сут­ся прочь от та­ких вот сор­тир­ных ус­луг и ос­та­вят на­шу жизнь без ве­сен­них пе­сен?

Но труд­но это, брат­цы, не­вы­но­си­мо труд­но го­во­рить в та­ком де­ле ум­ную прав­ду... Сам-то Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич толь­ко здесь и раз­от­кро­вен­ничал­ся до кон­ца, здесь, в этих сте­нах-кре­по­сти, при за­кры­тых ок­нах, при од­ном лишь Мо­ро­зо­ве — и то раз­от­кро­вен­ничал­ся не вслух, а толь­ко про се­бя. А ведь что­бы жизнь от­сто­ять, на­до очень мно­гое вслух го­во­рить... А за это те­бя тут же и к ног­тю. Так уж она, брат­цы, жизнь и уст­рое­на сейчас — так уст­рое­на, что тут же под­ни­ма­ет­ся на те­бя весь пар­тий­но-го­су­дар­ст­вен­ный ку­лак и за­ткнет тут же те­бе рот, а то еще за­ткнут так,что боль­ше уже ни­ко­гда его и не от­кро­ешь, и ды­шать-то те­бе через этот за­кры­тый рот бу­дет со­вер­шен­но нечем.

Нет, Со­ко­лов не со­би­рал­ся пре­дос­те­ре­гать сво­его дру­га, Сер­гей и без не­го знал, по­ди, все, чем гро­зит та­кая жизнь-борь­ба за род­ную зем­лю. Да и не толь­ко знал, но и по­лучал.., мо­жет, еще не так силь­но по­лучал, но не дай бог, что­бы со всей си­лой по­лучил — страш­но бу­дет то­гда. Ой, страш­но!

Увы, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич не мог тут Мо­ро­зо­ву ни в чем и по­мочь. Для это­го, на­вер­ное, сра­зу, еще в са­мом начале, на­до бы­ло быть по­сме­лей... А те­перь?.. А те­перь, ко­гда все уст­рое­но,ко­гда за ним же­на, дочь, он, по­жа­луй, и не най­дет в се­бе сил встать и ска­зать да­же то, что знал сам и о чем те­перь ду­мал... Ес­ли бы он был один, он бы то­гда все-та­ки ре­шил­ся. Ре­шил­ся — встал бы и ска­зал... А где все это ска­зать, в ка­ком мес­те? В ЦДЛ, за рес­то­ран­ным сто­ли­ком?.. Нет, он мог ска­зать, ко­нечно, и с три­бу­ны, в за­ле, но кто бы ус­лы­шал его там, кто бы под­дер­жал? И ни­ку­да бы не вы­шло это его сло­во-от­кро­ве­ние из стен ли­те­ра­тур­но­го до­ма. Та­ко­ва уж на­ша ли­те­ра­тур­ная жизнь, что все, не­угод­ное ей, она мгно­вен­но пе­ре­вер­нет и уже на­зав­тра, по­сле се­го­дняш­не­го твое­го от­кро­ве­ния, бу­дет из­вест­но всем, ко­му нуж­но все это знать, что вчера, мол, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич Со­ко­лов та­кую, мол, вы­дал, то­ва­ри­щи, пе­ну, та­кую, мол, ска­зал бя­ку... А мы-то ду­ма­ли, что он пи­са­тель... И ведь в ду­рочка пре­вра­тят, сло­ма­ют, уничто­жат. Нет, брат­цы, там, в цэ­дэ­элов­ских сте­нах, го­во­рить о серь­ез­ном,по­жа­луй, и не сто­ит...

...А где то­гда ска­зать? — раз­ви­вал Со­ко­лов свою ги­по­те­тичес­кую мысль. — Где, в ка­кой ау­ди­то­рии?..У Мо­ро­зо­ва та­кая ау­ди­то­рия,по­ди есть А у не­го?.. Фи­гу с два! Так что молчи-по­мал­ки­вай по­ка, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, молчи. Но по­мо­гать-по­мо­гать на­до та­ким, как Сер­гей, во всем на­до по­мо­гать. Рань­ше бы мне сю­да при­дти, рань­ше бы... Гос­по­ди бо­же мой! То­гда бы хоть вдво­ем что-ни­будь ду­ма­ли, пла­ны ка­кие строи­ли. Мо­жет, то­гда и Се­ре­гу бы как за­щи­тил, не дал бы, гля­ди, уж до кон­ца-то над ним вра­жи­нам по­из­де­вать­ся.

И это­го Со­ко­лов то­же не ска­зал Мо­ро­зо­ву вслух. Он ду­мал свои тяж­кие ду­мы, а Мо­ро­зов, буд­то от­вечая ему на во­про­сы, тер­зав­шие из­нут­ри, рас­кры­вал пе­ред ним все глуб­же и глуб­же су­ще­ст­во­вав­шую в их­ней жиз­ни край­не боль­ную про­бле­му. И рас­ска­зы­вал Мо­ро­зов Со­ко­ло­ву не о личных сво­их от­кры­ти­ях-по­ис­ках, а сно­ва вспо­ми­нал дав­нее дет­ст­во, их­ний ста­рый мо­с­ков­ский дом и ту са­мую Бер­ту Бо­ри­сов­ну Бер­ман, ма­ши­ни­ст­ку, ко­то­рая ко­гда-то, дав­ным-дав­но ра­зом все­ли­ла в Сер­гея Мо­ро­зо­ва ве­ру в его бу­ду­щую пи­са­тель­скую до­ро­гу: "Се­ре­жа! Вы, как Тур­ге­нев!"