Geum.ru

Совестью

Вид материалаКнига

Содержание


День две­на­дца­тый.
Подобный материал:
1   ...   36   37   38   39   40   41   42   43   44

ДЕНЬ ДВЕ­НА­ДЦА­ТЫЙ.

ДЕНЬ ТРИ­НА­ДЦА­ТЫЙ.

ДЕНЬ ЧЕТЫР­НА­ДЦА­ТЫЙ


Ко втор­ни­ку не­ров­ная, рва­ная по­го­да, пе­ре­ме­шан­ная вет­ра­ми, по­ти­хонь­ку ус­тоя­лась. К ночи вы­яс­ни­ло, а к ут­ру на по­жух­лые тра­вы и на кры­ши до­мов лег пер­вый в этом го­ду хо­лод­ный, се­дой иней... Но уви­деть этот иней Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу почти не уда­лось, ибо под­няв­шее­ся из-за ле­са ут­рен­нее солн­це тут же сли­за­ло явив­ший­ся бы­ло хо­лод, буд­то уб­ра­ло, ис­пра­ви­ло ка­кую-то оп­лош­ность при­ро­ды: мол, по­то­ро­пил­ся-по­то­ро­пил­ся ле­до­ви­тый хо­лод, по­то­ро­пи­лась-по­то­ро­пи­лась зи­ма — уже в этот раз, про­сти­те, не об­ра­щай­те на нее вни­ма­ния — буд­то ее еще и не бы­ло.

Но ночью иней был, ви­ди­мо, си­лен, по­то­му как кар­тош­ка на ого­ро­де ра­зом по­вя­ла, по­вя­ли и опус­ти­лись к зем­ле ли­стья ка­бачков, и Мо­ро­зов знал, что уже зав­тра эта кар­то­фель­ная бот­ва, встре­тив­шая вдруг ночной хо­лод, почер­не­ет, по­гиб­нет со­всем... Да, брат­цы, да — ря­дом уже со­всем она, се­вер­ная зи­ма. Но хо­лод — это все рав­но хо­ро­шо, это бод­ро и на ру­ку им для их­не­го се­го­дняш­не­го по­хо­да.

В по­ход, как на­зы­вал его Сер­гей Ми­хай­ло­вич, по­ход-кру­го­свет­ку, Мо­ро­зов и Со­ко­лов от­пра­ви­лись с ут­ра, сра­зу по­сле зав­тра­ка. Они шли уже зна­ко­мой до­ро­гой, ми­мо клад­би­ща, по мос­тку через речку, сначала к той са­мой мерт­вой де­рев­не, где Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич впер­вые с гла­зу на глаз встре­тил­ся со всей ны­неш­ней рос­сий­ской тра­ге­ди­ей... Но, как ни стран­но, се­го­дня по пу­ти к этой мерт­вой де­рев­не он не ду­мал о пло­хом — во­круг не­го бы­ло солн­це, бы­ла до­б­рая лес­ная до­ро­га, уже ук­ры­тая мес­та­ми, и ук­ры­тая гус­то, пер­вым осен­ним лис­том. Здесь был зо­ло­той лист с бе­ре­зы впе­ре­меж­ку с яр­ким ру­би­но­вым лис­том оси­ны. Ночной хо­лод, ви­ди­мо, до­б­рал­ся и сю­да, в ма­лин­ник, и от хо­ло­да ли­стья ма­ли­ны вы­вер­ну­лись и те­перь встречали на­ших пут­ни­ков сво­им се­реб­ри­стым све­том.

На лу­жах не бы­ло по­ка ни­ка­ко­го лед­ка — до пер­вых пле­ночек льда на лес­ных лу­жах бы­ло еще да­ле­ко. В ти­ши­не осен­не­го ле­са хо­ро­шо бы­ло слыш­но, как пе­ре­кли­ка­ют­ся ме­ж­ду со­бой гру­ст­ны­ми флей­точка­ми сне­ги­ри. А воз­ле ря­бин, по­па­дав­ших­ся им по до­ро­ге, го­мо­ни­ли, ве­ре­ща­ли, тут же сры­ва­лись с мест и не­слись ку­да-то прочь стаи дроз­дов-ря­бин­ни­ков.

По до­ро­ге им все вре­мя по­па­да­лись гри­бы — гри­бов бы­ло дос­та­точно раз­ных, но эти гри­бы по­сле то­го гриб­но­го мно­же­ст­ва, ко­то­рое до это­го встречал здесь Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, уже не так вол­но­ва­ли, не так обес­по­кои­ли его ду­шу, и он толь­ко от­мечал про се­бя осо­бо лад­ные по­до­си­но­ви­ки и под­бе­ре­зо­ви­ки и не удер­жи­вал се­бя лишь в том случае, ко­гда пря­мо пе­ред ним под­ни­мал­ся, вы­ска­ки­вал из зем­ли эда­ким мо­лод­цом гриб-бо­ро­вик. Тут Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич ос­та­нав­ли­вал­ся, при­са­жи­вал­ся на кор­точки и об­ра­щал­ся к Мо­ро­зо­ву:

— Ты смот­ри, Се­ре­жа, смот­ри, ка­кой мо­ло­дец! А? Ну, пря­мо кар­тин­ка!

И этот мо­ло­дец, слов­но по­ни­мая, что раз­го­вор идет о нем, за­дор­но по­смат­ри­вал на на­ших пу­те­ше­ст­вен­ни­ков из-под сво­ей фор­мен­ной шап­ки и ос­та­вал­ся и даль­ше ждать на лес­ной до­ро­ге ка­кую-ни­будь дру­гую свою судь­бу.

Воз­ле де­ре­вен­ской часо­вен­ки они ос­та­но­ви­лись, сня­ли свои фу­раж­ки, по­молчали, а по­том так же не­спеш­но тро­ну­лись даль­ше в сво­ем се­го­дняш­нем ти­хом по­хо­де.

Но вско­ре за мерт­вой де­ре­вуш­кой их ок­лик­ну­ли. На­ши пут­ни­ки обер­ну­лись и уви­де­ли чело­ве­ка, бы­ст­ро иду­ще­го сле­дом за ни­ми... Чело­век при­вет­ли­во по­здо­ро­вал­ся и пре­ж­де все­го с Мо­ро­зо­вым, тот от­ве­тил ему так же дру­же­люб­но и они по­шли даль­ше втро­ем.

У чело­ве­ка, дог­нав­ше­го их, под мыш­кой бы­ло что-то за­вер­ну­тое в свет­лую, чис­тую тря­пи­цу — не то в ка­кую ска­терть, не то в ка­кую про­сты­ню. И этот свет­лый, до­маш­ний узе­лок ни­как не шел ко всей, ок­ру­жав­шей их су­ро­вой тай­ге... Мо­ро­зов, ви­ди­мо, не вы­дер­жал и по­ин­те­ре­со­вал­ся:

— Что это у те­бя, Ми­ша, с со­бой — от­ку­да и ку­да по­па­дешь?

— А это, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, у ме­ня ве­щи — Шу­ри­ны ве­щи... И тут же,с хо­ду, не ог­ра­ничивая се­бя толь­ко от­ве­том на за­дан­ный во­прос, пря­мо объ­яс­нил причину сво­его се­го­дняш­не­го пу­те­ше­ст­вия по ле­су:

— У Мол­да­ва­на был — Шу­ри­ны ве­щи за­брал. Сра­зу-то Мол­да­ван ей ничего не от­дал. А тут я при­шел — ку­да де­нешь­ся-то. От­дал­при­жал его к стен­ке...

Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич слу­шал этот рас­сказ Ми­ши, то­го са­мо­го Миш­ки Го­ре­ло­го, муд­ре­ца и мас­те­ра на все­воз­мож­ные фольк­лор­ные шут­ки, то­го са­мо­го Миш­ки, ко­то­рый оты­скал у рус­ско­го чело­ве­ка его жиз­нен­ный ком­плекс не в го­ло­ве, а в зад­нем мес­те, слу­шал и по­началу ди­вил­ся всем ус­лы­шан­ным...

Здесь, в ле­су, ве­ли свой, бо­га­тый по­рой на за­ра­бот­ки, лес­ной про­мы­сел смо­ло­ку­ры. За ле­то при хо­ро­шей по­го­де и при хо­ро­шем участ­ке мож­но бы­ло взять мно­го жи­ви­цы, и за этой жи­ви­цей при­хо­ди­ли на ра­бо­ту в лес не толь­ко вчераш­ние зэ­ки по­сле ла­ге­рей, что­бы пе­ре­бить­ся сра­зу по­сле за­ключения — бы­ли здесь и при­ез­жие из да­ле­ка, вер­бо­ван­ные. Та­ким при­ез­жим сре­ди ме­ст­ных смо­ло­ку­ров был и Мол­да­ван... Уже как зва­ли это­го Мол­да­ва­на-смо­ло­ку­ра по име­ни и отчес­т­ву, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич так и не ус­лы­шал и, на­вер­ное, по­то­му, что это­го му­жи­ка из Мол­да­вии и в гла­за и за гла­за зва­ли здесь про­сто: Мол­да­ван да Мол­да­ван.

Этот Мол­да­ван по до­ро­ге сю­да, в лес, при­хва­тил где-то се­бе и под­ру­гу, расчитан­ную им, без­ус­лов­но, толь­ко на вре­мя этой се­зон­ной лес­ной ра­бо­ты. Мол­да­ван был еще срав­ни­тель­но мо­лод, а под­ру­га его вре­мен­ной жиз­ни бы­ла уже в го­дах. Вот эта па­ра и обос­но­ва­лась не­по­да­ле­ку от мерт­вой де­рев­ни и по­началу все шло у них вро­де бы и склад­но-лад­но, но по­том хи­ми­ки-смо­ло­ку­ры, ко­то­рые без вся­ких те­ле­фо­нов и почт зна­ли во­круг ре­ши­тель­но все, все-та­ки про­зна­ли, что этот са­мый Мол­да­ван свою со­жи­тель­ни­цу, же­ну на вре­мя, креп­ко по­ко­лачива­ет. По­ко­лачива­ет за то, что не дер­жит она буд­то бы ни­ка­ко­го хо­зяй­ст­вен­но­го по­ряд­ка, и во­об­ще по­ко­лачива­ет, мо­жет быть, и за де­ло, но по­ко­лачива­ет... И, ви­ди­мо, в по­ня­тии тех же хи­ми­ков­-смо­ло­ку­ров, ко­то­рые се­го­дня обос­но­ва­лись ле­ша­ка­ми в на­ших кра­ях, по­ко­лачивать ред­кую в этих мес­тах цен­ность-жен­щи­ну вро­де бы как и не по­ла­га­лось.

На­ши смо­ло­ку­ры, ве­ро­ят­но, воз­му­ща­лись и, на­ко­нец, это воз­му­ще­ние вы­ли­лось вот в та­кой свое­об­раз­ный про­тест-дей­ст­вие, ко­гда Миш­ка Го­ре­лый, в прин­ци­пе-то, креп­кий, силь­ный му­жик, взял Шу­ру за ру­ку и увел ее из из­буш­ки Мол­да­ва­на к се­бе, в свое лес­ное жи­ли­ще. При­вел, по­са­дил на топчан и ска­зал:

— Как хочешь: хочешь так жи­ви, хочешь со мной жи­ви, толь­ко к Мол­да­ва­ну не хо­ди, что­бы не бил боль­ше.

И Шу­ра, ви­ди­мо, еще не по­те­ряв­шая все в жиз­ни, ви­ди­мо, еще умев­шая что-то по­ни­мать и це­нить что-то чело­вечес­кое, а, мо­жет, про­сто от без­вы­ход­но­сти сво­его по­ло­же­ния ос­та­лась здесь, у Миш­ки Го­ре­ло­го. И те­перь Миш­ка и хо­дил к Мол­да­ва­ну вы­ручать те Шу­ри­ны ве­щи, ко­то­рые Мол­да­ван сра­зу Шу­ре не от­дал...

Да и ве­щей-то бы­ло все­го-ничего: кой­-что из но­силь­ных шмо­ток... И на­до же, и из-за это­го здесь, в тай­ге, то­же бы­ли ка­кие-то спо­ры, раз­го­во­ры, причем и тут по­бе­ж­дал тот, кто был силь­ней фи­зичес­ки или сво­ей пра­во­той.

Миш­ка Го­ре­лый был очень до­б­рым чело­ве­ком и хоть и не об­де­лен был фи­зичес­кой си­лой, но и тут по­бе­ж­дал обычно толь­ко сво­ей пра­во­той... Не пить бы это­му чело­ве­ку. Быть бы трез­вым. Сколь­ко бы от не­го во­круг бы­ло все­го хо­ро­ше­го!..

А Миш­ка, за­кончив свое по­ве­ст­во­ва­ние о Шу­ре и Мол­да­ва­не, тут же пе­ре­шел к бар­сучьим но­рам, к мед­ве­дям, а там, не ос­та­нав­ли­ва­ясь, за­вел с Мо­ро­зо­вым раз­го­вор и о пчелах... Сам он был ро­дом с юга, с Ку­ба­ни, и знал ко­нечно, са­ды и пчел... И все он знал этот Миш­ка и сейчас все свои зна­ния, до­гад­ки, пла­ны вы­ва­ли­вал и вы­ва­ли­вал Мо­ро­зо­ву — и все это трез­во, ум­но, не смот­ря на то, что во­круг не­го об­ла­ком рас­про­стра­нял­ся весь­ма оп­ре­де­лен­ный аро­мат, со­став­лен­ный из ка­кой-то ди­кой сме­си креп­ко­го ма­га­зин­но­го ви­на-сучка с браж­ным ме­ст­ным про­из­вод­ст­вом.

По­том Миш­ка по­про­щал­ся с ни­ми и исчез за мо­ло­день­ки­ми елочка­ми на ка­кой-то, из­вест­ный толь­ко ему та­еж­ной троп­ке... А Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич все раз­мыш­лял и раз­мыш­лял о судь­бе вот та­ких вот, до­б­рых му­жи­ков, у ко­то­рых что-то как-то не сло­жи­лось почему-­ли­бо в жиз­ни... А мож­но ли вы­рвать их из их­ней бе­ды? Мож­но ли вер­нуть на­зад и за­ста­вить жить по-на­стоя­ще­му?.. Мо­ро­зов ве­рил, что мож­но... Рань­ше Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич не очень за­ду­мы­вал­ся об этом, но те­перь то­же до­га­ды­вал­ся,что мож­но, ес­ли толь­ко чуть-­чуть по­тру­дить­ся, по­ду­мать об этих лю­дях, ес­ли в стра­не соз­дать та­кие ус­ло­вия, при ко­то­рых эти лю­ди со сво­им до­б­рым началом мог­ли бы от­личить­ся, почув­ст­во­вать хоть ка­кую-то свою пра­во­ту...

И они шли даль­ше. Уже где-то, да­ле­ко от них ос­та­вал­ся Миш­ка Го­ре­лый со свои­ми стра­стя­ми, со сво­ей но­вой под­ру­гой Шу­рой, где-то был и Мол­да­ван, ко­то­рый, ко­нечно, ни­ко­гда не про­стит Миш­ке вот этот его по­сту­пок, не про­стит и из­ме­ну Шу­ре, и к ко­то­ро­му Шу­ра вско­ре все рав­но уй­дет, уй­дет са­ма от доб­ро­го чело­ве­ка под но­вые ку­ла­ки, под но­вый мор­до­бой, и сно­ва бу­дет хо­дить вся в си­ня­ках и все хи­ми­ки-смо­ло­ку­ры бу­дут смот­реть на Мол­да­ва­на как на зве­ря, и сно­ва у Миш­ки Го­ре­ло­го бу­дет рвать­ся ду­ша от не­воз­мож­но­сти по­мочь чело­ве­ку, и сно­ва эту свою рву­щую­ся ду­шу Миш­ка бу­дет, как и пре­ж­де, за­ли­вать ред­ким ма­га­зин­ным ви­ном и ку­да чаще обычной до­маш­ней бра­гой...

И все это бу­дет здесь, в тай­ге, и все это, как пре­ж­де, бу­дет ого­ле­но и свя­за­но ме­ж­ду со­бой на­пря­жен­ны­ми стра­стя­ми-стру­на­ми...

... Гос­по­ди Бо­же мой! Как ко­гда-то в Аме­ри­ке, на ди­ком За­па­де!.. А чем у нас ху­же? А у нас, ес­ли по­ка­пать­ся, и не та­кое най­дет­ся. Про­сто при­вык­ли мы не за­гля­ды­вать в ду­ши на­ших лю­дей, что по­про­ще, а все как-то од­ни­ми крас­ка­ми, од­ни­ми маз­ка­ми про всех лю­дей сра­зу, и толь­ко про се­бя, про свою личную жизнь раз­во­дим раз­ные ис­то­рии, толь­ко в сво­ей про­све­щен­ной ду­ше до глу­бин до­би­ра­ем­ся...

Нет,Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич в сво­их рас­су­ж­де­ни­ях не по­шел даль­ше. Он да­же не вспом­нил тут о том, что он — пи­са­тель, и что вот та­кой сю­жет при­го­дил­ся бы ему и он смог бы на­пи­сать тут очень не­пло­хой рас­сказ... Нет, сейчас, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, пи­са­тель, буд­то и не су­ще­ст­во­вал — он был сейчас про­сто чело­ве­ком, ко­то­рый встре­тил дру­гую чело­вечес­кую боль-судь­бу и час­тью при­нял ее на се­бя...

А по­том они по­до­шли к из­буш­ке, к зна­ме­ни­той из­буш­ке еще од­но­го лес­но­го хи­ми­ка-смо­ло­ку­ра, еще од­но­го Ми­ши — Ми­ши Кон­стан­ти­но­ва, о ко­то­ром Мо­ро­зов Со­ко­ло­ву уже как-то по­ве­ст­во­вал...

... Ко­гда-то лад­ный кре­сть­ян­ский па­рень по­пал в хмель­ное ко­ле­со-ка­ру­сель и пил, не ос­та­нав­ли­ва­ясь до тех пор, по­ка врачи не за­ста­ви­ли его при­ну­ди­тель­но лечить­ся от ал­ко­го­ля... Вот здесь-­то чело­век, дав­но вро­де бы по­те­ряв­ший все на све­те, и стук­нул ку­ла­ком по сто­лу, не со­гла­сил­ся ни­как, что он про­па­щий ал­ко­го­лик и сам на­прочь за­вя­зал с ви­ном.

Пре­бы­вая до это­го в по­сто­ян­ном ал­ко­голь­ном нар­ко­зе, Ми­ша Кон­стан­ти­нов по­те­рял свою мо­ло­дость, по­те­рял свои лучшие муж­ские го­ды, по пьян­ке он за­был и же­нить­ся, по пьян­ке не за­ме­тил, как из де­рев­ни разъ­е­хал­ся по го­ро­дам весь на­род и он ос­тал­ся в де­рев­не лишь вдво­ем с оди­но­кой древ­ней ста­руш­кой... Вот здесь-то и при­шла к не­му трез­вость, и рус­ский му­жик, ока­зав­ший­ся на­ко­нец в трез­вом уме, ра­зом ски­нул с се­бя всю эту пья­ную жизнь, как ски­ды­ва­ют гряз­ное, за­но­шен­ное в ко­нец бе­лье — это бы­ло но­вое ро­ж­де­ние-пре­вра­ще­ние, считай­те, из ничего об­рат­но в чело­ве­ка. И в ру­ках та­ко­го но­во­ро­ж­ден­но­го му­жи­ка пре­ж­де все­го яр­ким жи­вым бле­ском заи­грал его ра­бочий то­пор. И здесь, вме­сто то­го что­бы жить в ле­су смо­локу­ром в гряз­ной хим­лес­хо­зов­ской из­буш­ке-бер­ло­ге, Ми­ша Кон­стан­ти­нов пер­во-на­пер­во сру­бил се­бе но­вое лес­ное жи­ли­ще. Да сру­бил так лад­но, так ве­се­ло, так чис­то, что те­перь Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич Со­ко­лов сто­ял и очаро­ван­ный не мог сдви­нуть­ся с мес­та, встре­тив в ле­су эту кра­со­ту-­те­ре­мок.

Да и по­ста­вил этот те­ре­мок очнув­ший­ся от пья­но­го сна рус­ский мас­тер, му­жик-кре­сть­я­нин, так удачно, так здо­ро­во, что све­ти­лась эта лес­ная из­буш­ка со всех сто­рон... Бо­же мой! Вот так ко­гда-то ста­ви­ли здесь и часо­вен­ки, и церк­вуш­ки на са­мых свет­лых, вид­ных мес­тах, впи­сы­вая их, сли­вая вме­сте с жи­вой при­ро­дой...А?

И во­круг из­буш­ки бы­ло все пре­крас­но... На две­рях не бы­ло ни­ка­ко­го зам­ка — был толь­ко ба­то­жок, при­пи­рав­ший дверь. Ря­дом с две­рью сна­ру­жи, на сте­не под кры­шей бы­ли ук­ре­п­ле­ны то­пор и пи­ла. Тут же бы­ли ко­те­лок, чай­ник... Ря­дом с из­буш­кой бы­ла уст­рое­на сто­ло­вая со ска­меечка­ми и пень­ком-сто­ли­ком по­сре­ди­не. В сто­ро­не бы­ло ко­ст­ри­ще с крючка­ми-под­вес­ка­ми. А еще даль­ще — яма, ку­да по­ла­га­лось от­прав­лять раз­ные хо­зяй­ст­вен­ные ос­тат­ки, а вот ос­тат­ки от не­дое­ден­ной ры­бы сле­до­ва­ло, как по­яс­нил Со­ко­ло­ву Мо­ро­зов, от­но­сить вон к то­му му­ра­вей­ни­ку — так Ми­ша Кон­стан­ти­нов на­ла­дил еще и корм­ле­ние лес­ных му­равь­ев.

В са­мой из­буш­ке то­же все бы­ло чис­то и ду­хо­ви­то от еще не по­тем­нев­ших смо­ли­стых бре­вен. На­ры, за­сте­лен­ные хоть и ста­рень­ким, но оп­рят­ным оде­яль­цем, ши­ро­кая ска­мей­ка-лав­ка воз­ле сто­ли­ка, сто­лик, печур­ка...

В из­буш­ку они сра­зу не во­шли, ос­та­ви­ли воз­ле две­ри свои ве­щи, а са­ми спус­ти­лись к озе­ру, и здесь Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича жда­ло еще од­но по­ра­зив­шее его от­кры­тие... У чело­ве­ка-ста­ра­те­ля да­же бе­рег озе­ра — причал оби­хо­жен, уст­ро­ен так, что здесь бы­ло удоб­но и причалить­ся пло­том, и вычис­тить ры­бу, и умыть­ся, и взять во­ды...Из трех не­длин­ных бре­вен у во­ды был уст­ро­ен мос­тик-причал, где бы­ла пре­ду­смот­ре­на до­сочка для раз­дел­ки ры­бы, здесь, под до­сочкой, в ще­ли-­за­жи­ме хра­нил­ся и но­жичек, ко­то­рым ры­бу и по­ла­га­лось раз­де­лы­вать на до­сочке... Ря­дом сто­ял пло­тик, со­б­ран­ный то­же из трех су­хих со­сно­вых бре­вен — пло­тик с се­де­лыш­ком и лег­ким, удоб­ным вес­лом. На этот пло­тик Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич за­би­рал­ся с опа­ской — как бы не сва­лить­ся в во­ду — но по­том все-та­ки рас­храб­рил­ся, от­плыл не­мно­го от бе­ре­га, а там и вы­ло­вил на спи­нинг не­сколь­ко при­личных оку­ней на уху. Но даль­ше пу­те­ше­ст­во­вать по озе­ру Со­ко­лов все-та­ки от­ка­зал­ся, ибо для не­го, боль­шо­го, груз­но­го, этот лад­ный пло­тик был чуть-­чуть ма­ло­ват...

А даль­ше они ва­ри­ли уху. Ос­тат­ки ры­бы, как и бы­ло по­ло­же­но, по­жерт­во­ва­ли му­равь­ям, сле­дом за ухой пи­ли чаю, а там и рас­по­ло­жи­лись на по­кой в из­буш­ке: один на на­рах, дру­гой на ла­вочке воз­ле сто­ли­ка. И так же, как по до­ро­ге сю­да, дол­го молчали пе­ред сном ка­ж­дый о сво­ем...

Ут­ром они по­про­ща­лись с до­б­рым лес­ным жи­ли­щем, про­ве­ри­ли, не ос­та­ви­ли ли по­сле се­бя хоть ка­ко­го ма­ло­го ра­зо­ра, убе­ди­лись, что все бы­ло в по­ряд­ке, как и при хо­зяи­не, и, не до­ж­дав­шись хо­зяи­на из­буш­ки, ут­ром по лес­ной троп­ке от­пра­ви­лись к той де­рев­не, где у Ми­ши Кон­стан­ти­но­ва бы­ла его глав­ная штаб-квар­ти­ра...

И троп­ка от из­буш­ки к де­рев­не бы­ла вся ухо­же­на, расчище­на, и все, па­дав­шие на нее де­ре­вья, бы­ли не про­сто по­сечены то­по­ром так, что­бы через них мож­но бы­ло пе­ре­шаг­нуть — из них бы­ли вы­руб­ле­ны по­лу­то­ра­мет­ро­вые кус­ки-про­ле­ты, что­бы эти де­ре­вья-мерт­вя­ки со­всем не ме­ша­ли лес­ной до­рож­ке. И тут Мо­ро­зов рас­ска­зал Со­ко­ло­ву, что по этой ухо­жен­ной троп­ке Ми­ша Кон­стан­ти­нов ез­дит через тай­гу из де­рев­ни на ра­бо­ту и об­рат­но на ве­до­си­пе­де...

А по­том бы­ла и де­рев­ня Ми­ши Кон­стан­ти­но­ва, кра­са­ви­ца-де­ре­вуш­ка на вы­со­ком-вы­со­ком хол­ме... До­ро­га в де­рев­ню про­шла сначала ми­мо пи­ра­мид-елей, что мо­гучим ве­ко­вым хра­мом стоя­ли над преж­ним де­ре­вен­ским клад­би­щем, а там уж и на­пра­ви­лась к до­мам...

Увы, до­ма бы­ли уже мерт­вые, не­жи­лые, осев­шие на бок, с пус­ты­ми глаз­ни­ца­ми. И толь­ко один един­ст­вен­ный до­мик по­сре­ди де­рев­ни, в ко­то­ром и жил Кон­стан­ти­нов, улы­бал­ся, си­яя кра­со­той и здо­ровь­ем.

Этот дом Ми­ша Кон­стан­ти­нов при­вел в по­ря­док то­же толь­ко по­сле то­го, как от­кре­стил­ся от ви­на. Во­круг все бы­ло вы­ко­ше­но свет­лой, ве­се­лой по­лян­кой, вы­ко­ше­на ули­цей бы­ла до­рож­ка и к ко­лод­цу, к ба­не. Бы­ла вы­ко­ше­на, как сто­личный га­зон, и до­ро­га из де­рев­ни, вниз с хол­ма, ту­да, ку­да Мо­ро­зо­ву и Со­ко­ло­ву пред­стоя­ло ид­ти даль­ше.

Хо­зяи­на де­рев­ни до­ма, увы, не ока­за­лось. Но на до­ме, как и все­гда по преж­ним се­вер­ным де­рев­ням, то­же не бы­ло зам­ка – в­ме­сто зам­ка сто­ял толь­ко ба­то­жок-сто­рож: мол, из­ви­ни­те, до­ро­гие гос­ти, что так, мол, все по­лучилось — хо­зя­ин у нас по­ка в от­сут­ст­вии...

Мо­ро­зов обо­шел де­ре­вуш­ку и по­ста­рал­ся по­га­дать, ку­да, зачем, а глав­ное, на­дол­го ли ушел из сво­его до­ма его дав­ний зна­ко­мый... Увы, от­ве­та он не на­шел. А вер­нув­шись к до­му, толь­ко те­перь об­на­ру­жил, что на ве­рев­ке у до­ма ви­сят-су­шат­ся ка­кие-то жен­ские ве­щи. И по­ди­вил­ся: у Ми­ши Кон­стан­ти­но­ва, на его па­мя­ти, вро­де бы и не бы­ло ни­ко­гда ни­ка­ких жен­щин, ни вре­мен­ных, ни по­сто­ян­ных. Кто здесь те­перь и от­ку­да?.. А мо­жет, об­за­вел­ся хо­зяй­кой? Хо­ро­шо-то как, ес­ли так!.. А что, трез­вый чело­век, вы­плыв­ший из ви­на на бе­рег, и о жиз­ни всей вспом­нит, обя­за­тель­но вспом­нит...

И вот так, по­ди­вив­шись сво­им соб­ст­вен­ным до­гад­кам и не до­ж­дав­шись ни­ко­го, на­ши дру­зья и по­шли даль­ше...

Шли они те­перь боль­ше лу­га­ми. С од­ной сто­ро­ны им нет-нет да и яв­ля­лись-по­свечива­ли чуд­ные се­вер­ные озе­ра, а по всем лу­гам стоя­ли-кра­со­ва­лись бо­га­тыр­ски­ми ше­ло­ма­ми сто­га се­на.

Та­ких на­ряд­ных, креп­ких сто­гов се­на Со­ко­лов не ви­дел воз­ле де­ре­вуш­ки Мо­ро­зо­ва — там се­но бы­ло со­б­ра­но в сто­га кое-как, как де­ла­ют не для се­бя, а для сов­хо­за, а здесь, что за чудо, буд­то ста­ра­лись-ста­ви­ли се­но для сво­их соб­ст­вен­ных ко­ров.

И Мо­ро­зов ко­ро­тень­ко по­яс­нил, что в этом сов­хо­зе на­шел­ся вдруг ум­ный началь­ник, ко­то­рый пе­ред по­ко­сом со­брал сво­их ра­бочих и ска­зал им: “Вот так вот, лю­ди ми­лые, де­ли­тесь-ка са­ми по бри­га­дам, бе­ри­те тех­ни­ку, ко­то­рая вам нуж­на для де­ла, и ка­ти­те по сво­им преж­ним де­рев­ням. Вы­бе­ри­те се­бе по­ко­сы и жи­ви­те там все это вре­мя: ко­си­те, ло­ви­те ры­бу, ра­дуй­тесь-ра­бо­тай­те, как ко­гда-то, во вре­мя сво­их преж­них по­ко­сов. Но что­бы к та­ко­му-то чис­лу та­кое-то и та­кое-то ко­личес­т­во се­на та­кой-то и та­кой-то бри­га­дой бы­ло по­став­ле­но".

И лю­ди ожи­ли. Ожи­ли и те, кто до это­го не под­ни­мал го­ло­ву от ста­ка­на ви­на. И го­во­рят, что глав­ная труд­ность бы­ла тут в том, что­бы при­хва­тить се­бе по­боль­ше ло­ша­дей... Ло­ша­дей здесь, как и по­всю­ду по­раз­го­ня­ли, по­би­ли, ос­та­ва­лось-то их, со­всем не­мно­го, и хо­ро­ших ло­ша­дей на ка­ж­дую бри­га­ду по­то­му и не хва­та­ло... И лю­ди уе­ха­ли и ра­бо­та­ли вот здесь. Кто жил в сво­их преж­них, бро­шен­ных ко­гда-­то де­рев­нях, под­пра­вив где кры­шу, печь, а кто и про­сто ста­вил где воз­ле рыб­но­го озе­ра, у во­ды, боль­шие се­мей­ные ша­ла­ши, что и те­перь, уже по­сле се­но­ко­са, ос­та­ва­лись це­лы­ми, ак­ку­рат­ны­ми и встречали по до­ро­ге на­ших пут­ни­ков.

Здесь еще вчера бы­ла на­стоя­щая жизнь, здесь не ви­се­ло над то­бой то­го страш­но­го по­все­днев­но­го до­гля­да, ко­то­рый и да­вил лю­дей.Здесь бы­ла толь­ко ра­бо­та, был сво­бод­ный труд, ко­то­рый, ко­нечно, дол­жен был за­кончить­ся кон­крет­ным ре­зуль­та­том, но по­ка сам этот труд вер­шил­ся, ни­кто со сто­ро­ны не вме­ши­вал­ся в не­го ни с пал­кой, ни с ука­за­ния­ми.

Мо­ро­зов обо всем этом уже слы­шал, но еще не ви­дел сам эти сто­га, по­став­лен­ные не кое-как, что­бы по­вы­ше да по­рых­лей, что­бы по­боль­ше за­пла­ти­ли, а по-ста­рин­ке, креп­ко, лад­но, об­мя­то, как сле­ду­ет, со всех сто­рон. Он ви­дел те­перь эти сто­га-кра­сав­цы,ди­вил­ся ими, но все еще не ве­рил до кон­ца: “А мо­жет, все-та­ки в чем­-то вра­ли, об­ма­ны­ва­ли началь­ст­во? Мо­жет, за­сто­го­ва­ли ка­кое сы­рое се­но и те­перь преть ему и при­хо­дить в не­год­ность?..

Мо­ро­зов по­до­шел к сто­гу и еле-еле про­пих­нул, ввер­нул свой ба­то­жок внутрь... Ес­ли ба­то­жок вер­нет­ся об­рат­но те­п­лым и сы­рым, значит, бе­да, значит, се­но гре­ет­ся – значит, все-та­ки об­ма­ну­ли, не по­ста­ра­лись и по­ло­жи­ли в стог сы­рость... Он с опа­ской вы­тас­ки­вал свой ба­та­жок из сто­га, и этот, его ба­та­жок вы­хо­дил из сто­га су­хим и хо­лод­ным...

— Гос­по­ди Бо­же мой! Свер­ши­лось! Жи­ва жизнь-то! Смот­ри-ка, Жор­ка! А? Се­но-то как мо­лод­цы по­ло­жи­ли! Су­хое, чис­тое!

Вто­рой, тре­тий, чет­вер­тый стог — и вся­кий раз ба­то­жок вы­хо­дил на­ру­жу су­хим и не нес на се­бе ни­ка­ко­го сле­да те­п­ла...

... Гос­по­ди Бо­же мой! Вот он труд! Сво­бод­ный! Чес­т­ный! И не уби­ли ведь, не уби­ли до кон­ца ничем в лю­дях та­кой труд!.. А сколь­ко ора­ли, сколь­ко ты­ка­ли ему, Мо­ро­зо­ву в нос раз­ные тео­ре­ти­ки-кос­мо­по­ли­ты, что мол, ло­дырь рус­ский на­род, что ес­ли ко­гда и ра­бо­та­ет, то толь­ко из-под пал­ки... А вы, гос­по­да-ум­ни­ки, хоть ко­гда без пал­ки к на­ро­ду-то под­хо­ди­ли? А? Или у вас толь­ко на за­па­де, в аме­ри­ках на­род тру­дить­ся уме­ет?.. Рус­ский этот на­род, рус­ский! Рус­ским был и рус­ским ос­тал­ся! И под кну­том пас­ту­ха не пой­дет он ни­ку­да с охо­той и да­ле­ко. Улиз­нет, скро­ет­ся в тех же ле­сах. А уж на­до бу­дет ему са­мо­му по­ра­бо­тать или по­ве­рит серд­цем, при­мет ду­шой ка­кую прось­бу-про­по­ведь, то со­бе­рет­ся, брат­цы, со­бе­рет­ся и со­тво­рит та­кое сво­им ар­тель­ным тру­дом, ка­кое и не сни­лось ни­ко­гда ни­ка­ким ум­ни­кам­-гос­по­дам ни в ка­ких аме­ри­ках!.. Тай­на это для вас, тай­на! Но есть она и вот она пе­ред ва­ми! Что под­жа­ли хвост? Ис­пу­га­лись этих сто­гов, что бо­га­тыр­ски­ми ше­ло­ма­ми стоя­ли и без кон­ца по лу­гам?.. Так что не на­род на­до стро­жить, а ум­ни­ков-пас­ту­хов сечь тре­бу­ет­ся — вы­сечь на па­мять и боль­ше к на­род­но­му тру­ду близ­ко не под­пус­кать... Вот с чего бы и начать нам сле­дом за Сло­вом! Труд рас­кре­по­стить! И не иг­рать тут в соб­ст­вен­ни­ка-­хо­зяи­на — та же зем­ля у кре­сть­я­ни­на по Ру­си ни­ко­гда в час­т­ной соб­ст­вен­но­сти не бы­ла, об­щин­ная эта бы­ла зем­ля и тру­дил­ся на ней кре­сть­я­нин, ко­гда с ду­шой — ко­гда ду­ша ра­бо­ты про­си­ла и ко­гда эту ра­бо­ту с ду­шой, с бла­го­дар­но­стью кто при­ни­мал — а ко­гда и без ду­ши, из-под пал­ки, кое-как, ко­гда над его ду­шой пал­ка­ми да кну­та­ми ма­ха­ли... Вот так вот и ни­как иначе!

Даль­ше, за лу­га­ми и сто­га­ми сно­ва начал­ся лес, а там, за ле­сом, и от­кры­лось озе­ро, а на бе­ре­гу его де­ре­вуш­ка. И хо­тя вре­мя бы­ло еще не позд­ним, и хоть мож­но бы­ло ид­ти и ид­ти даль­ше, но в эту де­ре­вуш­ку они долж­ны бы­ли зай­ти, ос­та­но­вить­ся здесь, что­бы по­ви­дать­ся Мо­ро­зо­ву с его ста­рин­ным дру­гом Ва­си­ли­ем Ма­ка­ро­вичем.

Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич жил здесь, в де­рев­не, один да­же по лет­не­му вре­ме­ни. И так же, как в той де­ре­вуш­ке, где оби­тал Ми­ша Кон­стан­ти­нов, и здесь уце­лел, со­хра­нил­ся год­ным для жи­лья толь­ко один дом, дом Ва­си­лия Ма­ка­ро­вича.

Дом был боль­шой, ста­рин­ный, но уже, увы, кое-где сдав­ший, где-то осев­ший, где-то и по­те­ряв­ший часть сво­их преж­них строе­ний при­стро­ек. Но у до­ма еще бы­ла жи­ва и со­всем здо­ро­ва ма­лень­кая зи­мо­вочка о двух ни­зень­ких окон­цах на­пе­ред, и в этой зи­мо­вочке и жил по ле­ту, жил и ду­мал свои не все­гда ве­се­лые ду­мы чело­век — Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич.

Он был из кре­сть­ян, из бед­ня­ков, но был не тем бед­ня­ком-ком­бе­дов­цем, ко­то­рые кро­ши­ли и ло­ма­ли все во­круг в чер­ной за­вис­ти-не­на­вис­ти к лю­бой справ­ной ра­бо­те-ста­ра­нию, что уда­ва­лось дру­гим и ко­то­рой ме­ша­ла их­няя раз­вра­щен­ная лен­ность. Бед­ня­ком Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич был не от ле­ни, а от­то­го, что ра­но ли­шил­ся от­ца и его мать, ос­тав­шая­ся од­на с ма­лы­ми де­тиш­ка­ми, ни­как не мог­ла тол­ком упра­вить­ся по хо­зяй­ст­ву. И он не кричал, не бро­сал­ся с ло­зун­га­ми что­-то от­би­рать у со­се­да, ко­гда это мож­но бы­ло без­на­ка­за­но де­лать. Он ду­мал. Он ду­мал и ста­рал­ся и то­гда, ко­гда не хва­та­ло еще его дет­ских си­ле­нок, а то не хва­та­ло и той же ло­ша­ди, и он по­бе­ж­дал и до­би­вал­ся сво­его сво­им умом-ста­ра­ни­ем.

... Вот так, брат­цы, и со­вер­шен­ст­ву­ет­ся дру­гой раз наш ум, со­вер­шен­ст­ву­ет­ся, по­пав вдруг в ка­кое-ни­будь труд­ное, не­за­вид­ное по­ло­же­ние...

А даль­ше Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич учил­ся, и это ему по­зво­ли­ла, по­мог­ла тут, ко­нечно, как пра­виль­но го­во­рит­ся, толь­ко со­вет­ская власть. Выучил­ся и стал жур­на­ли­стом. По­том вое­вал, был ра­нен, а по­том так вот, по­сто­ян­но в сво­ей рай­он­ной га­зе­те до са­мой пен­сии... Мож­но бы­ло бы учить­ся и даль­ше — пред­ла­га­ли и Выс­шую пар­тий­ную шко­лу и еще и еще что-то. И по­шел бы он ку­да на­верх, обя­за­тель­но по­шел бы, но вот что-то нет, не от­пус­ка­ло от­сю­да и дер­жа­ло все вре­мя здесь. И бе­рег он тут свой дом, ко­то­рый уже по­том, по­сле, его под­рос­шие бра­тья ос­та­ви­ли здесь в си­рот­ст­ве вме­сте с ма­те­рью. А вот зи­мо­вочку-то ма­те­ри-ста­руш­ке, что­бы легче бы­ло ждать вес­ны, скла­ды­вал уже сам. Да он ку­да чаще, чем его бра­тья, раз­ле­тев­шие­ся по всей стра­не, бы­вал здесь и по­мо­гал ма­те­ри, чем мог...

Ма­те­ри дав­но нет, а те­перь вре­мя отсчиты­ва­ет вот и ему, во­змож­но, и по­след­ние ме­ся­цы жиз­ни... Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич знал, что у не­го не­из­лечимая бо­лезнь, тот са­мый рак, ко­то­рый не ос­тав­ля­ет ни­ко­му на­де­ж­ды. Но бо­лей у не­го по­ка осо­бо боль­ших не бы­ло, они еще не от­вле­ка­ли его от его мыс­лей-дум, и он на­де­ял­ся толь­ко на то, что рак, ко­то­рый, как го­во­ри­ли врачи, не сра­зу уби­ва­ет со­ста­рив­ший­ся уже ор­га­низм, а гло­жет его мед­лен­но, что этот рак по­вре­ме­нит тер­зать и его...

И он, Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич,здесь не про­сто жил, ды­шал воз­ду­хом, про­во­дил лет­нее, те­п­лое вре­мя го­да — он здесь ду­мал, пи­сал ... Ра­бо­та рай­он­но­го жур­на­ли­ста да­ва­ла ему по­рой та­кие ма­те­риа­лы, ко­то­рые, по­жа­луй, и не до­хо­ди­ли ни­ко­гда ни до ка­ких сто­лиц. И бы­ли эти ма­те­риа­лы во­все не ме­ст­но­го значения, ибо ви­де­лась в них очень час­то вся стра­на, все ее бе­ды — ведь как ни здесь, как ни у са­мой зем­ли и встре­тить пер­вые сле­ды всех на­ших бо­лез­ней?.. В го­ро­дах то, в сто­ли­цах все это спря­та­но за шу­мом, за суе­той, а тут дру­гой раз ничем не при­кры­та, ого­ле­на вся со­ци­аль­ная суть... И его при­род­ный, ост­рый ум, же­ла­ние все­гда про­ник­нуть вглубь и по­нять все в са­мой су­ти, ко­то­рое все­гда жи­ло с ним, и по­мо­га­ли Ва­си­лию Ма­ка­ро­вичу из раз­ных раз­роз­нен­ных све­де­ний со­би­рать вме­сте что-то боль­шое и про­хо­дить тут к очень серь­ез­ным вы­во­дам.

Он был ум­ным чело­ве­ком и пре­крас­но по­ни­мал, что не со все­ми свои­ми вы­во­да­ми и не все­гда мож­но со­вать­ся к раз­ным лю­дям. И он что-­то дав­но бе­рег про се­бя, ждал и пер­вым, с кем стал он де­лить­ся всем от­кро­вен­но и до кон­ца, был Сер­гей Ми­хай­ло­вич Мо­ро­зов.

Гру­ст­но это или не­гру­ст­но, но имен­но Мо­ро­зо­ву за­ве­щал он все свои за­пи­си и ма­те­риа­лы, рас­ска­зав и о бо­лез­ни и о сво­ей на­де­ж­де про­жить хоть еще не­мно­го, что­бы до­ду­мать до кон­ца хоть часть начато­го...

Мо­ро­зов не лю­бил та­кие за­ве­ща­ния-по­дар­ки, не знал, почему, но не лю­бил — они ка­за­лись ему все­гда почти про­ща­ни­ем с чело­ве­ком... Но он смолчал тут и обе­щал Ва­си­лию Ма­ка­ро­вичу по край­ней ме­ре не по­те­рять то, что бы­ло сде­ла­но этим уди­ви­тель­ным чело­ве­ком­-ста­ра­те­лем...

— А ты, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, бе­ри се­бе все, де­лай, что хочешь, пи­ши, что хочешь. Ты пра­виль­но все на­пи­шешь. И не ду­май — ме­ня и не на­до, как ав­то­ра, по­ми­нать. Ты про­сто возь­ми все это мое и где на­до, ис­поль­зуй, а сочтешь нуж­ным, так и про­дол­жи...

Мыс­ли Ва­си­лия Ма­ка­ро­вича по­след­ние го­ды бы­ли гру­ст­ны­ми. Он за­ни­мал­ся ис­то­ри­ей сво­его края, в том чис­ле и той ис­то­ри­ей, ко­то­рая началась еще до 1917 го­да. И как раз от Ва­си­лия Ма­ка­ро­вича Мо­ро­зов и по­лучал не­ред­ко раз­ные нуж­ные ему све­де­ния, хо­тя бы о том же хле­бе, ко­то­рый ко­гда-то рас­ти­ли здесь, вот на этой зем­ле-лу­гах, где сейчас до­бы­ва­ют се­но. Это бы­ли зна­ме­ни­тые се­вер­ные по­ля-паш­ни, ко­то­рые не зна­ли ни­ко­гда ни­ка­кой за­су­хи и с ко­то­рых шел еще в преж­ние вре­ме­на то­вар­ный хлеб. И сю­да, из его де­рев­ни, из дру­гих се­вер­ных де­ре­вень, тя­ну­лись и тя­ну­лись кре­сть­я­не и прочий се­вер­ный люд, что­бы здесь до­ку­пить се­бе хле­ба...

Да, здесь был ко­гда-то хлеб, а сейчас вме­сто всех по­лей-паш­ни и здесь, как и во­круг де­ре­вуш­ки Мо­ро­зо­ва, толь­ко лу­га, толь­ко се­но, без вся­кой ор­га­ни­ки да еще за­ли­тое, на­вер­ное, как и у них, вся­кой за­ра­зой-хи­ми­ей... Мо­жет, здесь этой хи­мии-то и чуть по­мень­ше, чем у них, воз­ле его де­ре­вуш­ки — здесь сель­ское хо­зяй­ст­во по­ка по­ти­ше, по­спо­кой­ней, ло­ша­дей еще ка­ких хра­нят...

Да, бы­ло здесь все — бы­ла здесь жизнь. И эту, ушед­шую от­сю­да жизнь и вос­ста­нав­ли­вал для по­том­ков Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич. И не ис­пу­гал­ся он, ко­гда его ис­сле­до­ва­ния до­б­ра­лись до 1917 го­да, не ис­пу­гал­ся трез­во по­смот­реть на все, что про­изош­ло в ок­тяб­ре сем­на­дца­то­го, не ис­пу­гал­ся да­же всей той кро­ви, ко­то­рая по­ли­лась по­сле сем­на­дца­то­го го­да и по этой лес­ной зем­ле, обычно из­бе­гав­шей кро­ви. Ведь про­лить кровь по лес­ным мес­там опас­но: раз проль­ешь, по­том не ос­та­но­вишь — воль­ный здесь, рез­кой на­ро­диш­ко все­гда про­жи­вал. А вдруг взо­рвет­ся лес, и на эту кровь от­ве­тит еще и еще кро­вью? Воль­ный здесь был на­род, не бы­ло тут кре­по­ст­но­го пра­ва, ду­шев­ная гор­дость здесь в лю­дях жи­ла. Бы­ла здесь ведь своя Сечь, толь­ко не За­по­рож­ская, а За­онеж­ская — со всей Ру­си-ма­туш­ки и сю­да бег­лый на­род при­би­вал­ся... Здесь обя­за­тель­но жи­ли толь­ко в ми­ре, и этот мир все­гда бе­рег­ли... А тут вдруг по­сле ок­тяб­ря сем­на­дца­то­го и кровь!..

И Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич в сво­их мыс­лях-ду­мах не пу­гал­ся и этой кро­ви, по­то­му что трез­во, по-­чело­вечес­ки по­ни­мал, что ре­во­лю­ция бы­ла все-та­ки не­об­хо­ди­мо­стью, мо­жет, не та­кая, мо­жет по­ти­ше как, но на­зре­вал в на­ро­де на­рыв, на­зре­вал. Дру­гое де­ло, что этот на­рыв, эту боль, тра­ви­ли и тра­ви­ли во­всю раз­ные кри­ку­ны, что ду­ма­ли боль­ше все­го о том, как бы на на­ро­де вер­хом в рай и вка­тить. Не ве­ри­те что ли? Нет?.. А что же то­гда эти кри­ку­ны пре­ж­де все­го на преж­ние пре­сто­лы по­лез­ли, по­за­ле­за­ли да и по­пер­ли от­ту­да все, что на­род же­лал по со­вес­ти ме­ж­ду людь­ми раз­де­лить... Это уже дру­гое... Но борь­ба на­ро­да за со­ци­аль­ную спра­вед­ли­вость бы­ла, и был впе­ре­ди свет­лый путь. Был! И идеа­лы со­ци­аль­ной спра­вед­ли­во­сти Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич го­тов был от­стаи­вать трез­во и до кон­ца!.. Дру­гое де­ло, что борь­бу за эти идеа­лы ис­поль­зо­ва­ли в сво­их це­лях та­кие си­лы, ко­то­рые на весь наш на­род и смот­ре­ли толь­ко как на ра­бов. И тут ска­жи­те: нет, не так! А как же не так! А как же не так, ко­гда на­род-то этот по­сле ре­во­лю­ции по име­ни не на­зы­ва­ли: толь­ко мас­са да мас­са.А как же не так, ко­гда эту на­род­ную мас­су при­ня­лись ме­сить и шты­ка­ми и го­ло­дом... Уж ка­кая тут со­ци­аль­ная спра­вед­ли­вость?.. Тут, мо­ло­дые лю­ди, уже все как рань­ше в Аме­ри­ке, ко­гда бе­лые жел­тых на­прочь из­во­ди­ли... Не со­глас­ны со мной, спорь­те, до­ка­зы­вай­те. А я вам по­сле еще и не та­кое тут по­ка­жу...

Ва­си­лия Ма­ка­ро­вича на­ши гос­ти за­ста­ли до­ма. Мо­ро­зов при­вет­ст­во­вал ста­ри­ка во­про­сом: “Как жив-здо­ров, Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич?" И тот, от­вечая на во­прос-при­вет­ст­вие, сра­зу пе­ре­шел к де­ло­во­му раз­го­во­ру:

— Ничего. Спа­си­бо, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, спа­си­бо. Жив-здо­ров и твои­ми мо­лит­ва­ми то­же, по­жа­луй... Слы­хал, что за­та­п­ли­вать-то нас вро­де не бу­дут пе­ре­бро­ской-то этой? Слы­хал? — спра­ши­вал Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич и тут же от­вечал сам се­бе:

— Здесь, по Кар­го­по­лю, уже и ПМК их­нее раз­го­нять со­би­ра­ют­ся. Прав­да, на­ро­диш­ко, тот, что по­глу­пей, не­до­воль­ный. В ПМК-то как бра­ли в это?.. В сов­хо­зе-то ведь од­но пла­тят, а в ПМК, ко­то­рый под за­то­п­ле­ние зем­лю го­то­вил, ка­ж­до­му на пят­на­дцать руб­лей боль­ше. Так вот глуп на­род из-за этих пят­на­дца­ти руб­лей вро­де как и рас­страи­ва­ет­ся... Я вот что хочу спро­сить те­бя, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, ру­ко­во­ди­те­ли-то их­ние, что го­во­рят, ус­по­каи­ва­ют на­род: мол, по­до­ж­ди­те, через два го­да мы все рав­но вер­нем­ся... А прав­да ли это?

— Не ду­маю, Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич, что прав­да — вро­де бы уже мы и по­бе­ди­ли, вро­де бы и ре­ше­ние уже при­ня­то, что­бы ничего боль­ше не ко­пать. А так, бог его зна­ет, что бу­дет даль­ше...

— А даль­ше вот что бу­дет, — уве­рен­но оп­ре­де­лил ста­рик. — А даль­ше ничего не бу­дет. Так, как мы жи­вем се­го­дня, это хо­ро­шо бы хоть го­да два-три вы­дер­жать. А через два-три го­да, по­мя­ни ты ме­ня, та­кое в стра­не начнет­ся, что и не до пе­ре­бро­ски бу­дет...

— Что ты, Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич, так тем­но-то на жизнь смот­ришь?

— А что не смот­реть — не вид­но что ль, что де­ла­ет­ся? Од­ни в од­ну сто­ро­ну, дру­гой в дру­гую... Ты сам по­ду­май, зем­лю лю­дям во­дой за­ли­ва­ют, а они ра­ды, что им пят­на­дцать руб­лей до­бав­ля­ют на та­кую бе­ду. А те­перь от­ме­ни­ли зем­лю за­ли­вать, так они и плачут. Да и не по пят­на­дца­ти руб­лям дру­гие плачут, а еще по­то­му, что по­хит­ро­му у нас ка­ж­дый чело­век на крючке си­дит. Вот по­смот­ри — это же ин­те­рес­но, — и Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич очень дель­но рас­ска­зал, как хит­ро ра­бо­та­ют все эти за­та­п­ли­ваю­щие зем­лю ве­дом­ст­ва:

— Ты смот­ри, Кар­го­поль те­перь ре­вом ре­вет. А почему? Да по­то­му что ему сколь­ко лет ни­ка­кой ко­пей­ки на соц­быт не да­ва­ли — на хо­зяй­ст­вен­ные ну­ж­ды. Го­род на ре­ке, на озе­ре сто­ит, а ка­на­ли­за­ции не име­ет. Про­си­ли ка­на­ли­за­цию, что­бы во­ду до кон­ца не пор­тить, а им: "Нет! Вот пе­ре­бро­ску уст­ро­ят и пе­ре­бро­ска вам, мол, и ка­на­ли­за­цию сде­ла­ет и все, что за­хо­ти­те. Ра­ем, мол, бу­дет рай­он­ный центр, пор­том бу­дет всех мо­рей Со­вет­ско­го Сою­за". И жда­ли ведь, что от­ло­мит­ся им что по­том, что из гря­зи лю­дей при­под­ни­мут. Вот по­это­му-то и за пе­ре­бро­ску здесь го­ло­со­ва­ли. И вас-то всех мо­ск­вичей, кто про­тив пе­ре­бро­ски был, за то же са­мое во вра­ги на­ши ме­ст­ные лю­ди и зачис­ли­ли...

— Как ты ду­ма­ешь? Я то­же так ду­маю: не за что лю­дей сначала в дерь­мо опус­кать, а за­тем из дерь­ма вы­ни­мать и толь­ко при ус­ло­вии, что они даль­ше са­ми се­бя дерь­мом звать ста­нут. Вот ведь, дру­зья-гос­ти, на ка­кие мы все крючки по­са­же­ны. По­ду­май­те... Вот по­это­му я те­бе и го­во­рю, что через два-три го­да, мил чело­век, бу­дет нам не до пе­ре­бро­сок, ес­ли эти крючки из лю­дей не по­вы­ни­ма­ем. А вы­ни­мать, по­ди, ни­кто и не со­би­ра­ет­ся. Объ­я­ви­ли ус­ко­ре­ние, объ­я­ви­ли но­вый под­ход, а я вот смот­рю на все, Се­ре­жа ми­лый, и чес­т­но те­бе ска­жу: два го­да уже про­шло, а ничего пут­но­го и за го­ри­зон­том не вид­но.А ведь у нас как ба­бы да му­жи­ки счита­ют до сих пор: раз счас­тье всем объ­я­ви­ли, так что же ни о чем не ду­ма­ют-то, что же го­да­-то те­ря­ют? Мне еще в кон­це во­семь­де­сят пя­то­го го­да об этом все го­во­ри­ли: "Что же Гор­бачев год-то по­те­рял?" Как год, спро­сишь — я те­бе по­яс­ню: кре­сть­я­нин-то го­ды по ле­там счита­ет. Ле­то про­шло, ничего не сде­ла­но — год-то и про­пал. Вот, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, и еще один, во­семь­де­сят шес­той год про­шел — и сно­ва ничего не сде­ла­но. Как ты ду­ма­ешь, хо­ро­шо это или нет? Ве­ра-то у лю­дей про­па­да­ет со­всем... Од­но толь­ко вро­де ка­кое счас­тье на­мечает­ся — с ви­ном при­утих­ло. При­утих­ло — это хо­ро­шо, это здо­ро­во. По­ни­ма­ешь, ведь лю­ди у нас со­глас­но на это шли. Но бо­юсь, и здесь все за­бу­дут и бро­сят, как все­гда у нас — де­нег не хва­тит и опять ви­ном во­всю начнут тор­го­вать... А мо­жет, кто еще и трез­во­го-то на­ро­да по­бо­ит­ся. По­бо­ит­ся, что эти крючки-то са­мые, на ко­то­рых всех нас дер­жат, как Кар­го­поль дер­жа­ли без ка­на­ли­за­ции до пе­ре­бро­ски, эти-то крючки трез­вый на­род и раз­бе­рет... Я не пу­гаю вас, ре­бя­та, не пу­гаю...

Здесь Со­ко­лов, ус­лы­шав сло­ва о пе­ре­бро­ске и вспом­нив, что Мо­ро­зов об этом про­жек­те так ничего ему по­ка и не рас­ска­зал, ос­то­рож­но за­дал Ва­си­лию Ма­ка­ро­вичу во­прос:

— А что, пе­ре­бро­ска во­ды с се­ве­ра на юг — это, дей­ст­ви­тель­но, что-то страш­ное?

И тут ста­рик, буд­то вечно знал Со­ко­ло­ва, от­ве­тил без вся­ких оби­ня­ков:

— А что в Мо­ск­ве-то у вас раз­ве не го­во­ри­ли ничего об этом?.. А ес­ли не го­во­ри­ли, то я те­бе по­яс­ню... Сто­ро­на на­ша бо­лот­ная вся. Ес­ли во­до­хра­ни­ли­ща тут уст­ро­ят, то не считай толь­ко то, что во­дой пря­мо заль­ют — глав­ное, во­ду в почве под­ни­мут, под всем ле­сом. То­гда здесь все за­бо­ло­тит­ся — сплош­ное бо­ло­то кру­гом бу­дет... Хо­ро­шо ли это, как ты ду­ма­ешь? Или пло­хо для жиз­ни? От бо­ло­та-то лю­ди все­гда бе­гут в сто­ро­ну. Осу­шать-то бо­ло­та кру­гом не­обя­за­тель­но, нет. Они то­же для чего нуж­ны. Но это те бо­ло­та, ко­то­рые дав­но в жизнь во­шли. А но­вые-то зачем бо­ло­та уст­раи­вать? У нас, на Се­ве­ре, и так ни­ка­кой осо­бой во­ли с зем­лей нет... А по­том я те­бе еще что ска­жу... Ты что ду­ма­ешь, ес­ли ка­кую во­ду от ре­ки от­ня­ли, то ре­ка так, как пре­ж­де и по­течет? Нет, мил чело­век во­да в ре­ке она, как кровь по жи­лам. Мень­ше кро­ви и жиз­ни мень­ше бу­дет. От­ни­мут у нас во­ду, и тем­пе­ра­ту­ры на­ши из­ме­нят­ся, упа­дут, опус­тят­ся. А ведь у нас здесь са­мая край­няя гра­ни­ца сель­ско­го хо­зяй­ст­ва — даль­ше од­на вечная мерз­ло­та. У нас ведь дру­гой раз про­дукт еле-еле вы­рас­та­ет. Вот и подсчита­ли на­ши ме­ст­ные муд­ре­цы — муд­ре­ца­ми-то я их с по­хва­лой, за де­ло зо­ву — муд­рые у нас му­жи­ки и, гра­мот­ные — вот и подсчита­ли на­ши аг­ро­но­мы, что ес­ли во­ды от на­ших рек хоть чут­ку ка­кую от­нять, и то хо­лод­но бу­дет так, что под Ар­хан­гель­ском мы уже ни­ка­кой кар­тош­ки и не вы­рас­тим — во­да то к нам те­п­лая, с юга течет, те­п­ло эта во­да не­сет на­шим с то­бой се­ве­рам... Так что же те­перь, при пе­ре­бро­ске-то и в бо­ло­тах си­деть да и кар­тош­ку от­ку­да-то сю­да вез­ти? И так все во­зим сю­да: и мя­со во­зим, и мас­ло во­зим, и чего толь­ко не во­зим те­перь... А ко­гда-то мы са­ми от­сю­да скот в Пи­тер го­ня­ли, рябчиков во­зи­ли во­за­ми... Да, лад­но, пус­то это все...

И Ма­ка­рыч, буд­то мах­нув на весь этот раз­го­вор ру­кой, при­нял­ся хло­по­тать по хо­зяй­ст­ву, что­бы чем-ничем, а уго­стить сво­их гос­тей. А по­ка хо­зя­ин хло­по­тал у печи, у сто­ла, Со­ко­лов и Мо­ро­зов сно­ва ока­за­лись на ули­це и, по­ка­зы­вая сво­ему дру­гу эту се­вер­ную де­ре­вуш­ку, Мо­ро­зов ко­ро­тень­ко по­яс­нил ему даль­ше, что же та­кое эта са­мая пе­ре­бро­ска час­ти сто­ка се­вер­ных рек на юг, и почему он сам ка­те­го­ричес­ки про­тив все­го, что бы­ло свя­за­но с этой пе­ре­бро­ской.

— А пе­ре­бро­ска, брат, это очеред­ное гран­ди­оз­ное вли­ва­ние в дав­но от­ка­зав­шую сис­те­му хо­зяй­ст­во­ва­ния на зем­ле... Мы ведь сначала как со­би­ра­лись зем­лей управ­лять: со­гнать с зем­ли лю­дей, по­стро­ить там раз­ные элек­тричес­кие и прочие трак­то­ра, что бы они по вся­кой там рель­со­вой и без­рель­со­вой тех­но­ло­гии, с обя­за­тель­ным при­ме­не­ни­ем сель­ско­хо­зяй­ст­вен­ной авиа­ции все там па­ха­ли, сея­ли, уби­ра­ли и что­бы нас са­мих вот эта зем­ля не ка­са­лась... Все это, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, и го­во­рит о том, что ду­ма­ли об этих пла­нах лю­ди, ко­то­рые к зем­ле ни­ка­ко­го от­но­ше­ния ни­ко­гда не име­ли и рас­смат­ри­ва­ли зем­лю толь­ко как по­ли­гон для сво­их тео­ре­тичес­ких уп­раж­не­ний. Вот так, не зная зем­ли, и про­ек­ти­ро­ва­ли для нее то мас­со­вое ис­поль­зо­ва­ние авиа­ции, то мас­со­вое при­ме­не­ние хи­мии — пом­нишь хру­щев­ский ло­зунг, что ком­му­низм — это со­вет­ская власть плюс элек­три­фи­ка­ция плюс хи­ми­за­ция всей стра­ны? — а вот те­перь — мас­со­вое оро­ше­ние...

– Авиа­ция нас не спас­ла, хи­мия всю жизнь от­ра­ви­ла. Но все рав­но на­до ид­ти даль­ше, что­бы под­дер­жать на­ши ло­зун­ги про ком­му­низм, что­бы под­дер­жать са­мо­уве­рен­ную на­глость вот этих са­мых про­жек­те­ров-ду­ра­ков, ко­то­рые, как кле­щи-па­ра­зи­ты по­на­бе­жа­ли на нас со всех сто­рон и со­сут, ко­ре­жат все во­круг. Вот так и поя­ви­лась на ме­сто все­му про­ва­лив­ше­му­ся во­да. Мол, осу­шим, оро­сим — и бу­дет вам ком­му­низм — бу­дет хлеб с мас­лом и кол­ба­са без очере­ди... А зна­ешь, как те­перь преж­ний ло­зунг не­ко­то­рые ост­ря­ки вы­го­ва­ри­ва­ют: ком­му­низм — это со­вет­ская власть плюс элек­три­фи­ка­ция, плюс хи­ми­за­ция, плюс ме­лио­ра­ция всей стра­ны... А я бы сю­да еще од­но сло­во по­сле ме­лио­ра­ции до­ба­вил — "плюс де­би­ли­за­ция", ибо и от во­ды то­же ничего не бу­дет... Но все рав­но бу­дут кричать, по­лучать ор­де­на и ме­да­ли.

— У нас в стра­не це­лая ар­мия вот та­ких кри­ку­нов на­бра­лась, ко­то­рая мечта­ет об ор­де­нах и прочих бес­плат­ных бла­гах, и кор­мит­ся вся эта ора­ва не­ред­ко толь­ко тем, что толь­ко кричит и ло­зун­ги вся­кие кру­гом ма­лю­ет. Вот им-то эти про­жек­ты пре­ж­де все­го и нуж­ны. Я не о тех­ничес­кой сто­ро­не сейчас го­во­рю. Здесь, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, как го­во­рят, глу­бо­кая, внут­рен­няя, со­ци­аль­ная по­ли­ти­ка за­ло­же­на — здесь, брат, по­след­нее на­сту­п­ле­ние на на­шу с то­бой, рус­скую жизнь, на на­шу с то­бой рус­скую зем­лю, заль­ют и ко­нец... Вот почему и встал я вме­сте со все­ми по­пе­рек это­му кри­ку-виз­гу. Мне, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, уже боль­ше не­вмо­го­ту молча за зем­лю пе­ре­жи­вать. Не­вмо­го­ту!.. Да или нет? Сейчас или ни­ко­гда? Дать бой или от­сту­пить уже на­сов­сем?.. То­же ведь, брат, Ку­ли­ко­во по­ле...А?..

— Ну, ничего, вро­де бы по­ка и вы­иг­ра­ли — вро­де по­ка этих ма­ма­ев­-то на­ших и по­тес­ни­ли чуть-­чуть, при­умолк­ли они... Да ты и сам слы­хал от Ма­ка­рыча — ПМК их­нее в Кар­го­по­ле уже за­кры­ва­ют. Не сда­дут­ся сра­зу, ко­нечно, не сда­дут­ся. Ку­да-ни­будь тех­ни­ку по уг­лам рас­пи­ха­ют, дер­жать бу­дут в пол­ной бое­вой го­тов­но­сти, а по­том опять ко­му-ни­будь на­вер­ху го­ло­ву за­кру­тят ло­зун­га­ми и сно­ва всю эту тех­ни­ку мо­гут на свою строй­ку дви­нуть ... Им ведь, со­ба­кам и в этот раз де­нег еще ни­кто и не да­вал на пе­ре­бро­ску, про­ект еще не ут­вер­жден был, а они уже ра­бо­ты раз­вер­ну­ли... А те­перь что?.. А те­перь по­се­лок бро­сят, лю­ди сно­ва по­бре­дут по сто­ро­нам — и ка­ж­дый ведь с не­до­воль­ст­вом ... До­ро­гу, что к бу­ду­щей пло­ти­не про­ло­жи­ли, раз­би­рать при­дет­ся. И Кар­го­поль, ко­то­ро­му все на све­те на­обе­ща­ли, без все­го сно­ва ос­та­ет­ся... Вот отчего, брат, и ни­щие мы в на­шей стра­не до сих пор... По­то­му что мы не толь­ко руб­ли, но и мил­лио­ны считать не уме­ем. И страш­ное са­мое, что ки­да­ем мы эти мил­лио­ны, швы­ря­ем по раз­ным вот та­ким дур­ным по­ли­го­нам, по­то­му что есть ку­да швы­рять, по­то­му что из на­шей ма­те­ри-зем­ли, ро­жав­шей ко­гда-то до­б­рых лю­дей, уст­рои­ли мы один сплош­ной по­ли­гон для уп­раж­не­ний лю­бых про­жек­те­ров, ко­то­рые на­ши с то­бой день­ги, бо­гат­ст­во на­ше на се­бя и пе­ре­во­дят.

— Ведь на том же "про­кля­том за­па­де" сначала на­до к фер­ме­ру при­дти и в дверь к не­му по­стучать­ся: из­ви­ни­те, мол, мы вот хо­тим на ва­шей зем­ле то-то да то-то воз­вес­ти, сколь­ко, мол, вы с нас за это возь­ме­те?.. А ведь у нас ни­кто ни о чем ни у ко­го не спра­ши­ва­ет. И не ин­те­ре­су­ет­ся, бра­тец, у нас ни­ко­го, кто и как жи­вет на этой зем­ле... По­ни­ма­ешь, что к чему?.. Там, в Мо­ск­ве, на­ри­су­ют, начер­тят этот по­ли­гон и не по­ду­ма­ют, кто жи­вет здесь, кто сю­да при­ез­жа­ет на ле­то род­ной зем­ле по­кло­нить­ся... Да ни­ко­го там нет, пле­вать на всех — жи­вут там ка­кие-то ра­бы, при­дур­ки, ко­то­рых и за лю­дей-то мож­но не считать...

— Вот ведь, что страш­но-то. Вот и на­до бы­ло, ко­гда уже со­всем к сте­не при­пер­ли, и встать и начать всю эту нечисть на­шу кру­шить. И ду­маю я, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, ес­ли у нас в стра­не что-то в лучшую сто­ро­ну и сдви­нет­ся, то бу­дем мы все­гда пом­нить, что под­виж­ка эта и началась как раз с на­шей борь­бы за на­шу рус­скую зем­лю про­тив вот это­го про­ек­та пе­ре­бро­ски час­ти сто­ка се­вер­ных рек на юг. Дай бог сил, что­бы и окончатель­но по­бе­дить!

А по­том был вечер, был са­мо­вар, и Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич, ни­как не ка­са­ясь се­бя са­мо­го, сво­ей бе­ды, сво­ей бо­лез­ни, рас­ска­зы­вал и рас­ска­зы­вал на­шим друзь­ям о том, о чем, ви­ди­мо, толь­ко что ду­мал. И хоть си­де­ли на­про­тив не­го и Мо­ро­зов и Со­ко­лов, но в сво­ем рас­ска­зе по при­вычке об­ра­щал­ся он толь­ко к од­но­му Мо­ро­зо­ву и го­во­рил:

— Зна­ешь, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, что са­мое по­след­нее хочу те­бе ска­зать... Бог зна­ет, мо­жет, вдруг и так ста­нет­ся, что не уви­дим­ся, но те­рять все­го это­го не хо­те­лось бы... У ме­ня, прав­да, тут что и по­за­пи­са­но уже, но с до­ку­мен­та­ми по­ка тя­же­ло — до­ку­мен­ты-то эти, мил чело­век, по­ка еще все под зам­ка­ми. Я вот в рай­оне все до­би­рал­ся да до­би­рал­ся до этих до­ку­мен­тов, но по­ка все нуж­ное мне не на­шел. А вот, что на­шел, со­брал, есть о чем по­ду­мать...

И тут для Со­ко­ло­ва и для Мо­ро­зо­ва то­же, хо­тя тот кое-­что уже и знал, от­кры­лась еще од­на сто­ро­на-прав­да то­го, что про­ис­хо­ди­ло здесь, в этих се­вер­ных мес­тах, по­сле ок­тяб­ря сем­на­дца­то­го го­да... Эта са­мая прав­да и бес­по­кои­ла те­перь боль­ше все­го Ва­си­лия Ма­ка­ро­вича, знав­ше­го за­ко­ны се­вер­ной, лес­ной зем­ли — его бо­лью-па­мя­тью и бы­ли те­перь те ис­то­ки, начало тех кро­ва­вых ручьев, ко­то­рые и рас­тек­лись в ре­ки чело­вечес­кой кро­ви по на­шей зем­ле... От­ку­да здесь, в са­мых мир­ных мес­тах, по­шла вся эта не­на­висть, вся эта боль-раз­ру­ха, в ко­то­рой мы до сих пор ни­как не раз­бе­рем­ся...

Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич ста­рал­ся ра­зо­брать тут все шаг за ша­гом... Ре­во­лю­ция. Со­вет­ская власть на се­ве­ре — и все вро­де ти­хо, мир­но. Ни­кто ни­ко­го осо­бо и не стре­лял. Быв­шие ку­да-то уш­ли, ото­дви­ну­лись, но­вые при­шли на их ме­сто, что-то го­во­ри­ли и го­во­ри­ли час­то ум­ные сло­ва. И все бы­ло бы ничего, по­жа­луй, и даль­ше — ра­бо­та­ли бы, ста­ра­лись лю­ди: вой­на окончена, хо­зя­ев вро­де бы как и нет — почему же тут не ста­рать­ся, не ра­бо­тать? И ни­кто бы, по­жа­луй, не точил то­гда на дру­го­го свой нож или саб­лю, ни­кто бы не го­то­вил для сво­его вра­га ка­кой об­рез, а то и всю вин­тов­ку це­ли­ком, ес­ли бы сю­да, к ним, в рай­он, не яви­лась од­на­ж­ды од­на про­дув­ная ба­беш­ка. Бы­ла эта ба­беш­ка из ев­ре­ев и имя ей бы­ло — Ре­век­ка Май­зель.

Как мог, Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич вос­ста­но­вил все-та­ки ка­кие-то пунк­ты био­гра­фии этой са­мой Ре­век­ки Май­зель... Ро­дом она бы­ла из Ров­но и к пар­тии боль­ше­ви­ков до ре­во­лю­ции не при­над­ле­жа­ла. Бы­ла она бун­дов­кой, ев­рей­ской на­цио­на­ли­ст­кой, ко­то­рая от­стаи­ва­ла идеи и ин­те­ре­сы толь­ко сво­ей на­ции... Даль­ше — боль­ше, и Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич до­б­рал­ся до то­го, что эта са­мая Ре­век­ка, ко­то­рую здесь по­про­ще на­зы­ва­ли Ри­той, бы­ла од­ним из ор­га­ни­за­то­ров кро­ва­во­го Свеа­борг­ско­го вос­ста­ния в 1906 го­ду... То­гда во­ин­ский гар­ни­зон в Свеа­бор­ге под­нял бунт, а в от­вет бы­ла про­ли­та кровь и сол­дат...Чем за­кончилось это вос­ста­ние? А ничем... Раз­ли­ли мо­ре рос­сий­ской кро­ви, а эта са­мая Ре­век­ка — под­стре­каль­щи­ца спо­кой­но смо­та­лась ку­да-то в свои па­ле­сти­ны...

Вот эта-то Ре­век­ка-Ри­та и яви­лась к ним по­сле ре­во­лю­ции и бы­ла, как гла­сит ис­то­рия края, од­ним из ор­га­ни­за­то­ров пер­вой в этих мес­тах пар­тий­ной ячей­ки...

— По­па­ла сю­да эта Ри­та-Ре­век­ка не про­сто так, а с му­жем, вро­де как и с ме­ст­ным му­жи­ком. И фа­ми­лию это­го са­мо­го му­жа я вро­де как оты­скал — Пла­сти­ни­ным он значил­ся, вро­де как из Шен­кур­ска сам-то.

Тут Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич сно­ва на­зы­вал име­на, фа­ми­лии лю­дей, на­зы­вал то­гдаш­ние го­ро­да и де­рев­ни, от­ку­да бы­ли те или иные лю­ди, что при­ни­ма­ли учас­тие в тех, уже дав­ниш­них те­перь , но, увы, еще слиш­ком па­мят­ных для этой зем­ли со­бы­ти­ях... Но эти име­на и на­зва­ния как бы про­хо­ди­ли сейчас ми­мо Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича и ему ос­та­ва­лась толь­ко схе­ма — путь — ли­ния, ко­то­рая и ве­ла к от­кры­тию са­мо­го страш­но­го...

Ре­век­ка Май­зель ста­ла по­том же­ной Кед­ро­ва, ко­то­рой и был по­слан на се­вер цен­тром для ук­ре­п­ле­ния ре­во­лю­ци­он­но­го по­ряд­ка. Этот Кед­ров был од­ним из ру­ко­во­ди­те­лей ЧК, и сын его по­том то­же был в ЧК... Этот Кед­ров за­тем был Ста­ли­ным рас­стре­лян, и сын Кед­ро­ва то­же был ре­прес­си­ро­ван.

— Но этот сын был не от Ре­век­ки, а от пер­вой же­ны... Уже кто зна­ет, жил ли, нет ли то­гда этот Кед­ров со сво­ей пер­вой же­ной — толь­ко вот эта Ри­та-Ре­век­ка и при­об­ре­ла се­бе в му­жья по­слан­ца из цен­тра... А сво­его преж­не­го му­жи­ка стрель­ну­ла. Го­во­рят, са­ма и стрель­ну­ла за ка­кую-то из­ме­ну ре­во­лю­ци­он­но­му де­лу...

Вот здесь-то вро­де бы и начина­лись глав­ные со­бы­тия, ко­то­рые Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич не мог про­смот­реть до кон­ца, ибо не бы­ло у не­го нуж­ных до­ку­мен­тов, и он боль­ше по рас­ска­зам ста­ро­жи­лов, по на­род­ной мол­ве за­пол­нял кан­ву из­вест­ной ему ис­то­рии...

Во-пер­вых, Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич оп­ре­де­лен­но вме­нял Кед­ро­ву в ви­ну то, что явив­шись сю­да, в их­ние ти­хие края, со­глас­ные во всем с со­вет­ской вла­стью, и не най­дя вро­де бы долж­но­го ре­во­лю­ци­он­но­го подъ­е­ма и сде­лав вы­вод, что ре­во­лю­ция здесь ос­та­но­ви­лась, не идет с той ско­ро­стью, ко­то­рую пла­ни­ро­ва­ли ей из цен­тра, этот са­мый Кед­ров аре­сто­вал чело­век сто за­лож­ни­ков и на вся­кий случай их рас­стре­лял...

— Вот так вот, ми­лые мои, и по­ли­лась здесь пер­вая кровь... И да­же ме­ст­ные боль­ше­ви­ки, по­ви­дав­шие мно­го все­го на сво­ем ре­во­лю­ци­он­ном пу­ти, и то ах­ну­ли от стра­ха-удив­ле­ния: "Как же так? За что не­вин­ных лю­дей? Толь­ко за то, что чис­ли­лись они ка­ки­ми-то быв­ши­ми и сейчас, ус­ту­пив свое ме­сто но­вым лю­дям, ра­зо­шлись вро­де бы по сво­им до­мам?.. И не го­же здесь, в лес­ных кра­ях, сра­зу вот лить кровь. Ведь обер­нет­ся все это бе­дой"... И обер­ну­лось!

Здесь, по этим мес­там, жи­ли в то вре­мя воль­ные хле­бо­паш­цы. Зем­ли бы­ло здесь мно­го, та­кой вот ди­кой, си­рой, не­ухо­жен­ной зем­ли. Хо­дить-то за зем­лей мож­но бы­ло — мож­но бы­ло ста­рать­ся, вес­ти хо­зяй­ст­во, и зем­ля лю­дей за это бла­го­да­ри­ла, ода­ри­ва­ла... Так вот на эти зем­ли, ко­то­рые не стои­ли фак­тичес­ки ничего, и при­шли, по­се­ли­лись в свое вре­мя, от­став­ные ар­мей­ские офи­це­ры. Бы­ли они хоть и из лю­дей про­стых, но ар­мей­ская служ­ба их под­ня­ла, обучила. Бы­ли у них и же­ны, под стать мужь­ям, гра­мот­ные. И этих офи­цер­ских жен, что прие­ха­ли сю­да вме­сте с мужь­я­ми вес­ти здесь кре­сть­ян­ское хо­зяй­ст­во, ме­ст­ное на­се­ле­ние ува­жа­ло. Ува­жа­ло за их­нее бла­го­род­ст­во, за их­нюю про­сто­ту, за зна­ния, и за стрем­ле­ние по­мо­гать лю­дям. Бы­ли сре­ди этих офи­цер­ских жен и знав­шие ме­ди­ци­ну, и учите­ля...

— И жи­ли тут все лю­ди мир­но, лад­но. И ожи­ла зем­ля, по­тя­ну­лись и лю­ди к этим офи­це­рам. Это все, как ты, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, те­перь го­во­ришь: мол, ес­ли ме­ст­ных кре­сть­ян не най­дем, то из го­ро­да прие­дут хо­ро­шие лю­ди, и хо­ро­шо, мол, бу­дет... Я ведь, Се­ре­жа ми­лый, то­же за то, что­бы сю­да, к нам, сейчас ка­ких ста­ра­те­лей под­са­дить. Они бы и на­ших за со­бой по­тя­ну­ли. На­ши-то му­жи­ки то­же ведь в эти го­ро­да-то и уш­ли. У нас-то что по­ху­же толь­ко ос­та­лось. Ну­жен при­мер в жиз­ни, ну­жен! — за­го­рал­ся Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич, усев­шись на сво­его вер­но­го конь­ка, что­бы за­щи­тить род­ную зем­лю...

— Так же и там, лю­ди ми­лые, все бы­ло — лю­би­ли, це­ни­ли этих офи­це­ров, ви­де­ли в них и за­щи­ту-за­сту­пу от лю­бой не­прав­ды. Чес­т­ные боль­ше все­го бы­ли эти лю­ди... Но бы­ли-то ведь они ко­гда-то цар­ски­ми офи­це­ра­ми. И вот вро­де бы эта са­мая Ре­век­ка Май­зель и по­тре­бо­ва­ла, что­бы эти быв­шие офи­це­ры то­же вста­ли на учет — яви­лись, ста­ло быть, на ре­ги­ст­ра­цию...

— Но, лю­ди до­б­рые, ведь толь­ко­ что эти на­ши офи­це­ры-зем­ле­паш­цы и на­блю­да­ли, чем за­кончилась кед­ров­ская-то ре­ги­ст­ра­ция, как к стен­ке по­ста­ви­ли ни в чем не­по­вин­ных лю­дей... И не по­шли на­ши офи­це­ры к этой ца­ри­це Ре­век­ке... И не по­шли, мо­жет, и не по­то­му, что боя­лись — бы­ла в них и чело­вечес­кая гор­дость, и не мог­ли они, по­ди, ре­ги­ст­ри­ро­вать се­бя, как ка­кой ра­бочий скот...

— Но от­каз от ре­ги­ст­ра­ции был оп­ре­де­лен ме­ст­ны­ми вла­стя­ми во гла­ве с этой са­та­ной Ре­век­кой, как и по­ло­же­но, контр­ре­во­лю­ци­ей и от­кры­тым про­ти­во­дей­ст­ви­ем со­вет­ской вла­сти. И за эти­ми са­мы­ми офи­це­ра­ми и был сна­ря­жен от­ряд из ка­ких ли­хих ком­бе­дов­цев или из ка­ких дур­ных сол­дат, при­слан­ных сю­да по служ­бе, и у ко­то­рых в го­ло­ве бы­ли лишь дур­ные ло­зун­ги да страх пе­ред рас­пра­вой со сто­ро­ны по­став­лен­ных над ни­ми ко­мис­са­ров. Та­кой от­ряд во гла­ве с ко­мис­са­ра­ми этой са­мой Ре­век­ки и по­спе­шил на­ших офи­це­ров-кре­сть­ян при­брать...

— Но офи­це­ры на то и офи­це­ры. Про­зна­ли, что случилась бе­да, и по­ти­хонь­ку-по­ти­хонь­ку и по­да­лись в лес. И все, мо­жет быть, и ничего — мо­жет, и по­тя­ну­лась бы ка­кая мир­ная жизнь, но тут и случилась од­на страш­ная "шут­ка"...

— При­шел от Ре­век­ки от­ряд, не оты­скал ни­где офи­це­ров да и взял под арест их­них жен. Да и вы­вел этих жен на ули­цу, да вро­де, как Кед­ров за­лож­ни­ков, и рас­стре­лял для ост­ра­ст­ки чуть ли не при­на­род­но...

— Все мож­но бы­ло про­стить на све­те, но ни один нор­маль­ный рус­ский му­жик ни­ко­гда не про­стит, ес­ли ру­ка бу­дет под­ня­та на его же­ну и де­тей... Вот тут-то, дру­зья мои до­ро­гие, и поя­вил­ся в на­ших мес­тах зна­ме­ни­тый Ра­ки­тин!.. Вы-то, по­ди, не слы­ша­ли, а вот ста­ри­ки ка­кие еще пом­нят — бы­ла та­кая тро­па Ра­ки­ти­на. Го­во­рят, и сейчас она есть. Ес­ли на вер­то­ле­те под­нять­ся, по­смот­реть свер­ху, то мож­но ее и уви­деть — по ней по­том и до­ро­гу ка­кую-то про­во­ди­ли. Дель­ная тро­па, бы­ст­рая, рас­се­ка­ет она со­бой весь наш лес, и Ра­ки­тин яв­лял­ся по этой тро­пе, ку­да хо­тел и в ка­кое хо­тел вре­мя. И за же­ну, за де­тей, за по­ру­ган­ную честь и за род­ную зем­лю и об­на­жи­лись офи­цер­ские клин­ки. И по­ли­лась, лю­ди ми­лые, но­вая кровь. И те­перь уже в бою ле­те­ли го­ло­вы и Ре­век­ки­ных мо­лод­цов, и той со­вет­ской вла­сти, что го­ло­ву пе­ред Ре­век­кой скло­ни­ла...

— Уж ку­да по­том эту са­мую ца­ри­цу Ре­век­ку от нас вы­во­зи­ли — мо­жет, и це­лым бро­не­по­ез­дом здесь вручали... А уж бро­не­по­ез­ду вре­мя бы­ло под­хо­дить — гра­ж­дан­ская вой­на началась. А ко­му и зачем эта гра­ж­дан­ская вой­на у нас нуж­на бы­ла? Власть-то со­вет­ская у нас мир­но, считай­те, при­шла, и мир­но жи­ла даль­ше до са­мой этой Ре­век­ки. Ко­му мы ме­ша­ли, ес­ли бы вот так мир­но тру­дить­ся ста­ли? Со­вет­ской вла­сти? Да, нет, Се­ре­жень­ка ми­лый, нет!.. Я так те­перь ду­маю, что мир наш не шел ни­как вот для та­ких про­дув­ных ца­риц. Кто бы у нас здесь та­кую ца­ри­цу Ре­век­ку без боя над со­бой вла­ст­во­вать по­ста­вил — не нуж­на она тут ни­ко­му, кто ста­рать­ся хо­тел и жить сво­им тру­дом. И ду­маю я, ми­лые лю­ди, что вся­кая вой­на в на­ших мес­тах и по­тре­бо­ва­лась, что­бы та­ких вот ца­риц да ца­рей над на­шим на­ро­дом и по­ста­вить... И дол­го еще во­круг это­го кро­ва­во­го тро­на рус­ская кровь ли­лась...

— Свя­щен­ник тут за офи­цер­ских жен вро­де бы за­сту­пил­ся. Так его то­же аре­сто­ва­ли да и стрель­ну­ли тут же, а по­па­дье его через за­бор к са­мо­му крыль­цу го­ло­ву его от­руб­лен­ную и под­бро­си­ли... Вот те крест — хоть в пар­тии со­стою, но кре­щусь, как пра­во­слав­ный чело­век — ис­тин­ная это прав­да: под­бро­си­ли го­ло­ву свя­щен­ни­ка по­па­дье убий­цы-то эти!.. От­ку­да они та­кие? Из ка­ких кра­ев? Где их де­ла­ли-­ле­пи­ли, что­бы кро­вью люд­ской упи­ва­лись?..

— А я вот де­ти­шек-то это­го по­па знал. Знал, ми­лые лю­ди. Я с его сы­ном по­том близ­ко зна­ком был. По­па­дья-то в стра­хе де­ти­шек со­бра­ла да и в го­род, да и на квар­ти­ру к та­кой же вот офи­цер­ше в по­сто­яль­цы. А по­том и эту офи­цер­шу за­бра­ли. Здесь-то по­па­дья де­ти­шек в при­ют, а са­ма ку­да-то и уш­ла... А уж ли­хое вре­мя про­шло она и де­ти­шек со­бра­ла...

— Ты зна­ешь, Се­ре­жень­ка, ведь и вну­ки-то то­го по­па, ко­то­ро­му го­ло­ву от­сек­ли, жи­вы... Я эту фа­ми­лию всю про­сле­дил. Наш ведь все на­род-то... Жи­вы они, и боль­ши­ми людь­ми в Мо­ск­ве те­перь слу­жат... А как ты ду­ма­ешь, зна­ют они все это?..

Мо­ро­зов молчал, и Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич от­ве­тил за не­го:

— Зна­ют, Се­ре­жень­ка, зна­ют, ми­лый!.. От них-то я то­же кой­-что про эту са­мую Ре­век­ку Май­зель уз­нал. Вот ты и ска­жи — ведь ка­ж­дый из них чело­век при пар­тии, при го­су­дар­ст­ве... Я вот и спра­ши­ваю их: "Ска­жи­те, до­б­рые лю­ди, как у вас здесь-то, сле­ва в гру­ди, ека­ет­ся что или нет?" И ты зна­ешь, что они мне от­ве­ти­ли и ка­ж­дый по се­бе: "К ре­во­лю­ции не ека­ет­ся, а вот к та­ким вот, как Ре­век­ка Май­зель, ека­ет­ся. И Кед­ро­ва за то, ка­кую он кровь про­ли­вал, то же ни­как не жал­ко — по­де­лом его Ста­лин на тот свет в со­рок пер­вом го­ду и от­пра­вил...”

— А смеш­ное тут, что, не зна­ешь?.. А вот что... Кед­ро­ва са­мо­го в со­рок пер­вом го­ду стрель­ну­ли. Сы­на его, что слу­жил в НКВД и был сле­до­ва­те­лем по раз­ным троц­ки­ст­ским де­лам, то­же стрель­ну­ли. Я те­бе го­во­рил, сын этот не от Ре­век­ки Май­зель... А вот са­ма-то Ре­век­ка, ока­зы­ва­ет­ся, жи­ва и здо­ро­ва. И го­во­рят, до сих пор в Мо­ск­ве на почет­ной пен­сии. А ведь все это вре­мя в ор­га­нах ра­бо­та­ла. И на­ши се­вер­ные мес­та под кон­тро­лем все вре­мя дер­жа­ла — пом­ни­ла, по­ди, кто ей тут вра­гом ос­тал­ся... У нас ста­рые пар­тий­ные му­жи­ки до сих пор зу­ба­ми скре­же­щут и язык при­ку­сы­ва­ют, что­бы сто­ном не за­кричать, ко­гда имя этой Ре­век­ки Май­зель слы­шат. Сколь­ко она тут рус­ских лю­дей уб­ра­ла! И что за чело­век?! И что за лю­ди?! Му­жа стре­ля­ют, молчит и са­ма про­дол­жа­ет дру­гих стре­лять. Да тут на­до с ума сой­ти, ес­ли ты чело­век, ес­ли в те­бе хоть ка­кая ду­ша есть... А там, ми­лые лю­ди, в этой Ре­век­ке, на­вер­ное, ни­ка­ко­го чело­ве­ка и от ро­ж­де­ния не во­ди­лось. Вот ме­ха­низм был — ме­ха­низм, ко­то­рый без этой кро­ви, по­ди, и су­ще­ст­во­вать не мог...

— А вот ты по­го­ди-по­го­ди... У этой Ре­век­ки, по-мо­ему, еще и дочь есть. По­го­ди, бу­дет еще та­кое вре­мя, ко­гда эта са­мая Ре­век­ки­на дочь ста­нет по-сво­ему всю эту ис­то­рию пи­сать. И на Кед­ро­ве еще бу­дет день­ги за­ра­ба­ты­вать. Да, гля­дишь, на пер­вом му­же этой Ре­век­ки, ко­то­ро­го она здесь са­ма и стрель­ну­ла, то­же бу­дут ка­кой ка­пи­тал со­би­рать. Эти лю­ди из все­го вы­го­ду по­име­ют, все пе­ре­врут в лю­бой ис­то­рии, лишь бы са­мим су­хим из во­ды вый­ти. И не толь­ко вый­ти-спа­стись, но еще и пре­мию ка­кую за при­ду­ман­ные за­слу­ги по­лучить...

— Вот ведь я о чем, Сер­гей Ми­хай­ло­вич до­ро­гой, ду­маю. Вот это бы все да под все до­ку­мен­ты! Мо­жет, ты как-ни­будь сам в наш-то ар­хив за­гля­нешь — вот ведь ка­кая на­ша прав­да здесь за се­мью печатя­ми бе­ре­жет­ся, от нас с то­бой скры­ва­ет­ся, по­ка все эти Ре­век­ки со­всем не пом­рут. Да и даль­ше, ду­маю, тут боль­шо­го хо­ду нам с то­бой ни­как сра­зу не да­дут. Но все рав­но не про­пус­ти та­ко­го вре­ме­ни, по­спе­ши, как толь­ко что на­ме­тит­ся, тут. За­гля­ни ту­да, в ар­хив-то. Ос­та­лось ведь там все, ос­та­лось... Ра­ки­ти­на бы это­го на­пи­сать: почему, как му­жик взо­рвал­ся? Почему саб­лю схва­тил и плуг в сто­ро­ну от­ло­жил? А ведь рус­ским чело­ве­ком был с рус­ским пря­мым ха­рак­те­ром!.. Вот и от­ве­тить на­до, кто та­ко­го вот рус­ско­го чело­ве­ка, па­ха­ря-тру­жен­ни­ка, от зем­ли в кро­ва­вый бой ки­нул? А глав­ное, зачем? Ведь во всех са­та­нин­ских де­лах то­же ведь смысл боль­шой есть...

— И свя­щен­ни­ка бы это­го то­же ни­пи­сать. Спра­вед­ли­вый был чело­век. Не мог молчать, ко­гда раз­ные Ре­век­ки на кровь люд­скую по­шли. Фа­ми­лию толь­ко дру­гую свя­щен­ни­ку-то на­до дать в рас­ска­зе — вну­ки-то его по Мо­ск­ве зна­ме­ни­тые, с из­вест­ной фа­ми­ли­ей...

И Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич за­молчал, за­молчал тя­же­ло, слов­но этот подъ­ем энер­гии был дан ему толь­ко на оп­ре­де­лен­ное вре­мя, и те­перь боль-бо­лезнь сно­ва под­сту­пи­ла и по­тре­бо­ва­ла сно­ва молчания, и мсти­ла жес­то­ко за то, что са­ма же да­ла ему ка­кое-то вре­мен­ное рас­кре­по­ще­ние... Молчал и Мо­ро­зов. Молчал и Со­ко­лов. Молчали все.

И на­дол­го по­том этот рас­сказ ос­та­нет­ся вме­сте с Ге­ор­ги­ем Ва­лен­ти­но­вичем, и зав­тра, и по­сле­зав­тра, и еще даль­ше он бу­дет воз­вра­щать­ся ко все­му ус­лы­шан­но­му те­перь. И этот рас­сказ вер­нет его опять к ис­то­рии, но уже не к Алек­сею Ми­хай­ло­вичу Ро­ма­но­ву, не к Алек­сан­д­ру II , а к ис­то­рии, ко­то­рая началась с 1917 го­да, и он уже со­всем ско­ро весь, без ос­тат­ка, по­гру­зит­ся в ис­то­рию сво­ей се­го­днеш­ней стра­ны и бу­дет, как ис­то­рик, не ог­ля­ды­ва­ясь по сто­ро­нам, ис­кать и ис­кать прав­ду, ис­кать от­вет на глав­ный свой во­прос: как и ко­гда борь­ба на­ро­да, вот та­ких про­стых лю­дей, как тот же Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич, борь­ба за со­ци­аль­ную спра­вед­ли­вость вдруг обер­ну­лась кро­ва­вы­ми ре­ка­ми, и почему?..

И здесь он ста­нет ис­кать от­ве­ты не про­сто ра­ди ин­те­ре­са, а что­бы сто­ять вме­сте с Ва­си­ли­ем Ма­ка­ро­вичем за ту же со­ци­аль­ную спра­вед­ли­вость, ра­ди ко­то­рой и бы­ло про­ли­то столь­ко чело­вечес­кой кро­ви, что­бы не бро­сить, не от­дать ос­тав­ший­ся еще на­род про­жор­ли­во­му бан­ков­ско­му ка­пи­та­лу, в но­вые хищ­ные ру­ки...

Но это бу­дет по­том, чуть поз­же, ко­гда за­кончит­ся этот 1986 год, год их встречи с Мо­ро­зо­вым. А сейчас, в начале сен­тяб­ря 1986 го­да, Со­ко­лов, в чем-то, на­вер­ное, еще не до кон­ца ве­ря­щий ус­лы­шан­но­му, мо­жет, еще и с опа­ской встре­тив­ший пер­вые ручей­ки кро­ви, бу­дет пе­ре­спра­ши­вать Ва­си­лия Ма­ка­ро­вича, бу­дет уточнять ка­кие-то де­та­ли его рас­ска­за, и Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич бу­дет по­яс­нять ему, а ко­гда пой­мет, что чело­век сейчас не ве­рит ему, еще раз пе­ре­кре­стит­ся:

— Вот те­бе, Ге­ор­гий Ва­нен­ти­но­вич — так что ли вас — ис­тин­ный крест, что все это прав­да... Мо­жет, и есть тут где ка­кая не­точность, но все это бы­ло. И Ре­век­ка Май­зель бы­ла, и Кед­ров здесь был­-сви­реп­ст­во­вал, и тро­па Ра­ки­ти­на до сих пор до кон­ца не за­рос­ла... И свя­щен­ник был — и ад­рес его вну­ков в Мо­ск­ве я те­бе дам...

На­ут­ро Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич про­во­дил их по до­ро­ге за де­рев­ню. Про­во­дил до ве­се­ло­го, свет­ло­го бу­гор­ка, по­рос­ше­го мо­ло­ды­ми со­сна­ми. И тут на ство­ле со­сны, сто­яв­шей воз­ле са­мой тро­пы, об­рат­ной сто­ро­ной но­жа Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич тща­тель­но зачис­тил ко­ру — сде­лал это почти так, как обычно за­щи­ща­ют ко­ру смо­ло­ку­ры, пре­ж­де чем ре­зать по ство­лу свою смо­ло­кур­ную елочку.

Боль­ше ничего на этом за­щи­щен­ном мес­те Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич не вы­вел, не ос­та­вил, и Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич по про­сто­те ду­шев­ной по­ин­те­ре­со­вал­ся:

— А что это, ка­кая при­ме­та?..

— А при­ме­та эта, мо­ло­дые лю­ди, ве­ли­кая. Эта значит, что мы с ва­ми на этом са­мом мес­те обя­за­тель­но встре­тим­ся...

И они по­шли даль­ше, ос­та­вив Ва­си­лия Ма­ка­ро­вича воз­ле той са­мой со­сен­ки, где он на­значил им сле­дую­щую встречу. По­шли, еще не зная, что Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич не до­жи­вет до сле­дую­щей вес­ны. Что уже в кон­це этой осе­ни бо­лезнь схва­тит его так, слов­но сте­рег­ла, слов­но боя­лась от­пус­тить его, дать пе­ре­дыш­ку, схва­тит и не от­пус­тит со­всем. И то­гда он и на­пи­шет Мо­ро­зо­ву свое по­след­нее пись­мо:

"А сейчас вот, ми­лый Сер­гей Ми­хай­ло­вич, скру­ти­ла ме­ня бо­лезнь до кон­ца, буд­то эта бо­лезнь-враг чув­ст­ву­ет-зна­ет, что мо­гу я ра­зо­брать­ся те­перь в очень мно­гих на­ших бе­дах и тре­во­гах. Ах, эта бо­лезнь! Мо­жет, и ее на ме­ня ка­кая Ре­век­ка Май­зель на­пус­ти­ла. Ты там по­ин­те­ре­суй­ся, жи­ва ли она еще или нет? Да ведь жи­ва-жи­ва бы­ла еще не­сколь­ко лет то­му на­зад. Но это я, ко­нечно, шучу. А на сем за­канчиваю пись­мо. Же­лаю счас­тья. И на­де­юсь на встречу. Пом­нишь на­шу со­сен­ку с за­те­сом? Жду и вас там ле­том. Обя­за­тель­но жду..."

Но там, у со­сен­ки Ва­си­лия Ма­ка­ро­вича Мо­ро­зов боль­ше не встре­тил хо­тя и на­шел он эту со­сен­ку вме­сте с сы­новь­я­ми, и там, воз­ле за­те­сан­но­го ство­ли­ка рас­ска­зал сво­им сы­новь­ям ис­то­рию это­го чес­т­но­го чело­ве­ка-тру­же­ни­ка...

На­ши дру­зья еще не зна­ли это­го то­гда, в начале сен­тяб­ря 1986 го­да. Они шли даль­ше и все даль­ше ос­та­вал­ся от них Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич со сво­ей по­лу­жи­вой де­ре­вуш­кой, со сво­ей зи­мо­вочкой, со сво­им, уже по­ко­сив­шим­ся до­мом, об­хо­дя ко­то­рый, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич ска­зал: “Вот бы под­ре­мон­ти­ро­вать, и ка­кой бы кра­са­вец был". А Ва­си­лий Ма­ка­ро­вич от­ве­тил ему: "Да тут уж не до ре­мон­та — тут уж се­бя-то ре­мон­ти­ро­вать сил боль­ше нет..."

Все даль­ше и даль­ше ос­та­ва­лись и эти сло­ва, и лес­ная до­ро­га сно­ва ок­ру­жи­ла их сво­ей ти­ши­ной и по­ко­ем, и они не­спеш­но шли те­перь в сто­ро­ну к до­му... Но ко­гда до до­ма ос­та­ва­лось все­го ничего, Мо­ро­зов вдруг свер­нул с тро­пы и по ка­ким-то ви­ди­мым толь­ко ему при­ме­там под­вел Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­виича к не­боль­шо­му лес­но­му озе­ру...

Озе­ро бы­ло уди­ви­тель­но кра­си­вым. Оно ле­жа­ло в сво­их та­еж­ных бе­ре­гах глу­бо­кой, про­дол­го­ва­той чашей. Один бе­рег у озе­ра был ело­вый и тем­ный, дру­гой — вы­со­кий, свет­лый и со­сно­вый... Сейчас, ко­гда на­ши пу­те­ше­ст­вен­ни­ки при­шли сю­да, со­сно­вый бе­рег озе­ра — чаши был ос­ве­щен солн­цем и буд­то пел, зве­нел ян­та­рем в этом чуд­ном сен­тябрь­ском све­те.

Они стоя­ли на не­боль­шом при­гор­ке, буд­то на ка­ком тро­не, и озе­ро бы­ло сейчас чуть ни­же, под ни­ми, и они стоя­ли и не мог­ли ото­рвать глаз от этой во­ды.

Пер­вым молчанье на­ру­шил Мо­ро­зов:

— Ну, что, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, нра­вит­ся озер­ко? А?

— Нра­вит­ся, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, нра­вит­ся...

— А ты зна­ешь, что у это­го озер­ка хо­зяи­на сейчас и нет? Хочешь, те­бе это озер­ко по­да­рю?

Со­ко­лов как-то опус­тил по­след­ний во­прос-пред­ло­же­ние, но за пер­вое ух­ва­тил­ся:

— А кто у это­го озе­ра был хо­зяи­ном?

— А хо­зяи­ном был тот са­мый дед­ка Марк, ко­то­рый сам се­бе смерть на­ме­тил... Пом­нишь, я те­бе о раз­ных на­ших смер­тях как-то рас­ска­зы­вал? Еще там баб­ку упо­ми­нал, ко­то­рая по зи­ме у не­то­п­лен­ной печи за­мерз­ла?.. Так вот баб­ка эта за­мерз­ла как раз в де­рев­не у Ми­ши Кон­стан­ти­но­ва, и Ми­ша-то Кон­стан­ти­нов эту ото­шед­шую ста­руш­ку воз­ле ее печи льдыш­кой и оты­скал. Это то­же, по­жа­луй, трез­во­сти ему и до­ба­ви­ло... А вслед за баб­кой я те­бе о дед­ке Мар­ке стал рас­ска­зы­вать, ко­то­рый сам се­бе смерть за­пла­ни­ро­вал... Его это озер­ко бы­ло...

— Как смерть за­пла­ни­ро­вал?

— А про­сто, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, про­сто... Знал он свои часы, чув­ст­во­вал и знал, на чем дер­жит­ся. Был этот дед­ка уже без­зу­бым, а по­то­му ничего же­вать и не мог и дер­жал­ся, считай, толь­ко на мо­ло­ке. Вот так хле­ба или су­ха­рей на­кро­шит, мо­ло­ком заль­ет, раз­мочит и ест. И дер­жал­ся толь­ко вот та­кой кро­шан­кой. А здесь баб­ка Ли­за, же­на его, обез­но­жи­ла. А обез­но­жен­ной ей за ко­ро­вой уже ни­как не хо­дить — тут не со­гнешь­ся-то ко­ро­ву по­до­ить... Вот и ре­ша­ли они, что те­перь де­лать. И по осе­ни на се­мей­ный со­вет у баб­ки Ли­зы и дед­ки Мар­ка и со­бра­лись все их ор­лы-сы­но­вья. Со­бра­лись, и баб­ка с дед­кой им пря­мо, на­от­машь: вот так, мол, дет­ки, да­вай­те вме­стях ду­мать, чего же те­перь де­лать, да­вай­те ре­ше­ние при­ни­мать... Ко­ро­ву дер­жать у нас сил не­ту. И хоть вот се­но есть, а что тол­ку-то — нам не до­ить, не хо­дить за жи­во­ти­ной. Я вот, мол, леж­мя ле­жу вся раз­ду­тая, да и дед­ка боль­ше не хо­док по ко­ро­вам. А значит, ко­ро­ву на­до как-то уби­рать. А уби­рать ко­ро­ву, значит, дед­ка у нас не про­жи­вет, по­ди, и до вес­ны — толь­ко мо­ло­ком и дер­жит­ся...

— И за­ду­ма­лись ор­лы баб­ки Ли­зы — за­ду­ма­лись те са­мые му­жи­ки-у­ха­ри, ко­то­рые за не­де­лю мог­ли по­ста­вить на пус­том мес­те бань­ку-кра­са­ви­цу, ко­то­рые мень­ше чем за пол­дня пе­ре­кры­ли на­ше­му кле­щу­-па­ра­зи­ту кры­шу и ко­то­рых этот клещ ос­кор­бил, на­пле­вал им в ду­шу...За­ду­ма­лись все вме­сте и на се­мей­ном со­ве­те ре­ши­ли, что, ко­нечно, ко­ро­ву не удер­жать. Сы­но­вья тут же пред­ло­жи­ли от­цу и ма­те­ри пе­ре­ехать к ним в го­род — хо­тят по­рознь, хо­тят вме­сте — пус­кай толь­ко вы­би­ра­ют, к ко­му ехать... А же­ны?.. А что же­ны – же­ны, как му­жья — что ска­жем, то бу­дет... Но баб­ка с дед­кой на­от­рез от­ка­за­лись от­сю­да уез­жать. И ведь все пре­крас­но по­ни­ма­ли, что дед­ка начнет тут мед­лен­но уми­рать...

— Вот, брат, ка­кие му­жи­ки у нас здесь бы­ли и есть! А ведь, по­ни­ма­ешь, есть на све­те и дру­гие, ма­те­риа­ли­сты — те за зем­ную жизнь до кон­ца, до по­след­не­го бу­дут хва­тать­ся: они те­бе ис­те­ри­ку уст­ро­ят, орать бу­дут: "Ко­ро­ву ос­тавь! Как же я без ко­ро­вы — по­дох­ну ведь. Что вы ме­ня жиз­ни ли­шае­те?".. А тут всем яс­но, что ко­нец, а они вот та­кое го­во­рят: "Ре­бя­та, так и на­до. Вы толь­ко мир­но жи­ви­те. А мы здесь ос­та­нем­ся — будь, что бу­дет, да и дру­го­го, чем на ро­ду на­пи­са­но, и не бы­ва­ет..."

И ос­та­лись... И пом­ни­лось Мо­ро­зо­ву, что в ту зи­му не бы­ло у них в до­ме ни­ка­ко­го клад­би­щен­ско­го на­строе­ния. Так же жи­ли, так же дед­ка дру­гой раз и ба­ла­лай­ку со сте­ны сни­мал да и пел тут, при­го­ва­ри­вал, прав­да, уже чуть слыш­но, свою преж­нюю озор­ную час­туш­ку, ка­кую со­всем не­дав­но еще пел во весь го­лос: "Мо­ло­дая жизнь про­па­ла — дев­ка порчена по­па­ла..." А спо­ет — про­го­во­рит, так вро­де и по­сме­ет­ся вме­сте с то­бой. И во­прос еще Мо­ро­зо­ву мо­жет за­дать: "Ска­жи вот, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, вот ни­как не пой­му я, с ка­кой бы ис­то­ричес­кой эпо­хой на­шу ны­неш­нюю эпо­ху срав­ни­вать?" И знал Мо­ро­зов этот во­прос, знал что дед­ка читы­вал раз­ные ис­то­ричес­кие кни­ги, и знал, что от­вет у са­мо­го дед­ки дав­но го­тов, он лу­ка­во вто­рил ему: "Ну, как те­бе, Марк Алек­сее­вич, ска­зать — я ду­маю, что сейчас у нас пе­ри­од как раз, как пе­ред са­мым Смут­ным вре­ме­нем, в са­мый по­след­ний год цар­ст­во­ва­ния ца­ря Бо­ри­са..." Мо­ро­зов от­вечал дед­ке его же сло­ва­ми, и тот со­гла­шал­ся, ки­вал го­ло­вой, улы­бал­ся,а баб­ка Ли­за, еле-еле пе­ре­дви­гая но­ги, все-та­ки до­би­ра­лась до чай­ни­ка и са­ма раз­ли­ва­ла по чаш­кам чай — "си­ди-си­ди, ко­ли в гос­тях"...

Так и жи­ли они зи­му до вес­ны. И дед­ка все гас и гас. И мо­жет быть, по­гас бы еще и зи­мой, ес­ли бы не бы­ло у не­го внут­ри од­но­го ру­бе­жа, ко­то­рый он сам се­бе на­ме­тил и ко­то­рый дол­жен был обя­за­тель­но дос­тичь... Вот хо­те­лось ему по вес­не по­ло­вить в сво­ей лах­тей­ки ле­ща...

Со сво­его лес­но­го озер­ка, к ко­то­ро­му вы­шли те­перь Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич и Сер­гей Ми­хай­ло­вич, дед­ка Марк уже ушел: по­про­щал­ся с ним и унес от­сю­да свое лад­ное длин­ное вес­ло. Прав­да, от дед­ки еще на­дол­го ос­та­нет­ся здесь его плот и Мо­ро­зов по­ка­жет его сейчас Со­ко­ло­ву: " Вот он сто­ит и то­же с ини­циа­ла­ми ста­ри­ка — по­смот­ри, ко­гда спус­тишь­ся к во­де..."

Лес­но­го озер­ка у дед­ки Мар­ка уже не бы­ло, но всю до кон­ца свою рыб­ную люв­лю, ко­то­рой жил здесь, на зем­ле, дед­ка по­ка не сдал и бе­рег еще в се­бе ту са­мую ле­ще­вую лах­тей­ку-за­ливчик, где ка­ж­дый год по вес­не ло­вил сво­их ле­щей...

И до­ж­дал­ся дед­ка вес­ны, и ме­ре­жи в лах­тей­ке спус­тил, и лещ бо­га­то ему по­пал­ся. И при­нес дед­ка до­мой ры­бу и за­со­лил, и ска­зал баб­ке Ли­зе: " Те­перь со­всем по­ми­рать мож­но — те­перь есть из чего мне на по­мин­ки рыб­ни­ки печь..."

И ле­жал те­перь дед­ка, не под­ни­ма­ясь. И при­хо­ди­ла к не­му баб­ка Ва­си­ли­са, и при­но­си­ла сво­его мо­ло­ка: мол, на вот, дед­ка Марк, вы­пей — мо­жет, сил при­ба­вит­ся, мо­жет, еще сколь­ко про­жи­вешь... Но дед­ка от чужо­го мо­ло­ка от­мах­нул­ся пер­во-на­пер­во по­то­му, что не же­лал, что­бы кто иной вме­ши­вал­ся в ут­вер­жден­ную им са­мим его жизнь и смерть, а во­-вто­рых, мо­ло­ка от баб­ки Ва­си­ли­сы при­нять он не мог, считая баб­ку Ва­си­ли­су не­ак­ку­рат­ной во всем: мол, как пить ее мо­ло­ко, ко­гда она по­дой­ник-то по­сле мо­ло­ка не об­мо­ет.

Вот так вот дед­ка Марк и по­гас. А пе­ред этим и день сво­ей смер­ти точно оп­ре­де­лил, и сы­но­вья во­вре­мя прие­ха­ли к не­му про­стить­ся и при них за­крыл он гла­за, и они же его по­хо­ро­ни­ли.

— А по­том по­ми­на­ли от­ца. Вот в этих-то по­мин­ках, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, я сю­да на сле­дую­щий день, к это­му озер­ку и по­пал — сы­но­вья-то дед­ки­ны и здесь от­ца вспо­ми­на­ли, ну, и ме­ня с со­бой по­зва­ли... Вот те­бе и ис­то­рия еще од­ной смер­ти... А с тех пор это озер­ко у нас без хо­зяи­на. Мне его ор­лы баб­ки Ли­зы со­хра­нить ос­та­ви­ли. Го­во­рят: со­хра­ни для хо­ро­ше­го чело­ве­ка... По­гра­би­ли это озер­ко по­том — ка­кие-то бан­ди­ты и сю­да до­б­ра­лись. Но сейчас все ус­по­кои­лось тут — сейчас здесь опять хо­ро­шая ры­ба объ­я­ви­лась. Ты зна­ешь, ка­кие здесь оку­ни! Как раз на са­мый боль­шой рыб­ный пи­рог.

Но ни оку­ня­ми, ко­то­рые го­дят­ся на са­мый боль­шой рыб­ник, ни глу­бо­кой тай­ной этой та­еж­ной во­ды Мо­ро­зов ни­как не мог сейчас со­блаз­нить Ге­ор­гия Ва­лен­ти­но­вича. Они так и не дос­та­ли здесь свои удочки, не ста­ли да­же ки­пя­тить здесь чай, а лишь по­пи­ли с дед­ки­но­го пло­ти­ка вкус­ную лес­ную во­ду.

Они еще не­мно­го по­си­де­ли на бе­ре­гу, ка­ж­дый опять по­ду­мал тут о чем-то сво­ем, как и всю эту ны­неш­нюю до­ро­гу, ко­то­рую шли они, осо­бо не пе­ре­ме­ши­вая свои мыс­ли-ду­мы. А по­том по­бре­ли к сво­ему до­му. И ко­гда они уже со­всем под­хо­ди­ли к до­му, Мо­ро­зов сно­ва об­ра­тил­ся к сво­ему дру­гу:

— Слу­шай, Жор­ка — прав­да, при­ми от на­ше­го ле­са по­да­рок ... По­нра­ви­лось те­бе это озер­ко?

— По­нра­ви­лось, Се­ре­жа, очень по­нра­ви­лось ...

— При­ми его и от ме­ня в по­да­рок ... Хо­ро­шо?

И Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, как де­лал все­гда в ми­ну­ты наи­выс­шей ис­крен­но­сти, взял сво­его дру­га под ло­коть и креп­ко-креп­ко по­жал ло­коть Мо­ро­зо­ву в знак ду­шев­ной бла­го­дар­но­сти...