Geum.ru

Совестью

Вид материалаКнига
Подобный материал:
1   ...   36   37   38   39   40   41   42   43   44
Осен­няя охо­та


Ко­гда-то по­го­ду в на­ших мес­тах уга­ды­ва­ли по не­бу: по солн­цу, по об­ла­кам, по звез­дам и по лу­не. Еще со­всем не­дав­но в здеш­них ле­сах жи­ли та­кие ста­ри­ки-вет­ро­дуи, ко­то­рые мог­ли точно пред­ска­зать по­го­ду не толь­ко на три-­четы­ре дня, но и на ме­сяц впе­ред. Что-то скла­ды­вая, что-то де­ля про се­бя, пе­ре­би­рая ли­ст­ки про­шло­год­не­го ка­лен­да­ря, эти муд­рые лю­ди мог­ли вы­стро­ить про­гноз по­го­ды и на год впе­ред. Но сейчас та­ких ста­ри­ков в на­шей де­рев­не уже не ос­та­лось, и о гря­ду­щей по­го­де мы уз­на­ем те­перь по свод­кам по­го­ды, слу­ша­ем мо­с­ков­ское и ме­ст­ное ра­дио и толь­ко тут до­га­ды­ва­ем­ся, что ждет нас на сле­дую­щий день.

Вот и я те­перь ка­ж­дый вечер лов­лю сво­им при­ем­ничком го­ло­са Мо­ск­вы и вни­ма­тель­но вы­слу­ши­ваю в свод­ках по­го­ды, что го­во­рит нам Мо­ск­ва от­ту­да о на­шем здеш­нем зав­траш­нем дне. А уте­ши­тель­но­го сно­ва ничего нет... Се­ве­ро-За­па­ду и Се­ве­ру Ев­ро­пей­ской час­ти Мо­ск­ва обе­ща­ет до­ж­ди и хо­лод... Как хочет­ся по­сле за­тя­нув­ше­го­ся про­мозг­ло­го пред­зи­мья уви­деть, на­ко­нец, хо­тя бы ку­сочек, клочек чис­то­го зим­не­го не­ба. Но зав­тра сно­ва дождь, и зав­тра вечером сно­ва с мое­го пла­ща, по­ве­шен­но­го у печи, бу­дут глу­хо па­дать на дос­ки по­ла при­не­сен­ные из ле­са ка­п­ли до­ж­дя...

В лес я хо­жу ка­ж­дый день. Там, в ле­су, под до­ж­дем не так грус­но и без­вы­ход­но от этой не­на­ст­ной по­го­ды, как до­ма, в сте­нах, под кры­шей. До­ма в та­кую по­го­ду ты буд­то в оса­де, в ок­ру­же­нии и от­сю­да, из те­п­ла и по­коя, не­на­ст­ная по­го­да за ок­ном ка­жет­ся еще бо­лее гне­ту­щей... Прав­да, дождь, по­сто­ян­но ви­ся­щий за ок­ном, соз­да­ет ил­лю­зию ти­ши­ны, га­сит со­бой все по­сто­рон­ние зву­ки и вечером пе­ред сном да­же ус­по­каи­ва­ет те­бя.

На­ут­ро ты пер­вым де­лом сно­ва идешь к ок­ну и ото­дви­га­ешь за­на­вес­ку: как там, за ок­ном, что?.. Как хочет­ся, что­бы ве­тер с За­па­да по­вер­нул на Се­вер, что­бы вме­сто тем­но-се­рой хма­ри рас­кис­ших об­ла­ков явил­ся на­ко­нец к те­бе хо­тя бы лучик солн­ца. Как хочет­ся, что­бы вме­сте с се­вер­ным вет­ром при­шел на­ко­нец мо­ро­зец и ра­зом обор­вал весь этот не­по­ря­док и при­нес зем­ле и тво­ей ду­ше чис­то­ту и свет.

В та­кой, явив­ший­ся вдруг чис­тый и свет­лый день и мечтаю я сде­лать фо­то­гра­фию... На этой фо­то­гра­фии бу­дет лес­ное озе­ро, не­бо и пер­вый снег по бе­ре­гам. Во­да в озе­ре бу­дет гус­то-свин­цо­во­го цве­та, не­под­виж­ная, за­стыв­шая пе­ред зав­траш­ней зи­мой, а на не­бе, над свин­цо­вой во­дой, та­кая же тем­ная и тя­же­лая туча — туча, толь­ко что при­нес­шая пер­вый снег и те­перь ухо­дя­щая прочь с го­лу­бо­го не­ба. Края этой тя­же­лой свин­цо­вой тучи бу­дут бе­лы­ми-бе­лы­ми, как ле­бя­жий пух. И вот этот ле­бя­жий пух и от­кро­ет вслед за со­бой без­дон­ную го­лу­биз­ну не­бо­сво­да... А снег по бе­ре­гам озе­ра бу­дет лег­кий-лег­кий, как пу­хо­вая на­кид­ка, опус­тив­шая­ся на при­тих­шую пе­ред мо­ро­зом зем­лю.

Вот эта свин­цо­вая тя­жесть пред­зим­ней во­ды и ухо­дя­щей сне­го­вой тучи ря­дом с но­во­ро­ж­ден­ной чис­то­той пер­во­го сне­га и явив­ше­го­ся вдруг го­лу­бо­го не­ба и ста­нет гра­ни­цей ме­ж­ду за­тя­нув­шим­ся гни­лым не­на­стьем и све­том при­шед­шей зи­мы.

Ка­ж­дый день я на­ве­щаю это лес­ное озе­ро, вы­бран­ное мной для съем­ки, при­ки­ды­ваю, от­ку­да лучше сде­лать фо­то­гра­фию и так­же уже ко­то­рый день ни с чем воз­вра­ща­юсь об­рат­но.

В лес я хо­жу без ру­жья, да и са­мо ру­жье не при­во­жу сю­да вот уже тре­тий год. Нет, я не из­ме­нил сво­ему охот­ничье­му де­лу во­об­ще. С ка­кой бла­го­дар­но­стью вспо­ми­наю я Гор­ный Ал­тай про­шло­го го­да, ко­гда с ружь­ем и со­бачкой под­ни­мал­ся в го­ры, в ель­ни­ки и кед­рачи, ис­кать бел­ку... Там бы­ли го­ры. Там был гор­ный лес, еще це­лый, еще не оби­жен­ный, не раз­граб­лен­ный ни­кем. У это­го ле­са бы­ли свои дос­той­ные хо­зяе­ва, по­ни­мав­шие хо­ро­шо, что жизнь в том же ле­су жи­вет, мно­жит­ся лишь до той по­ры, по­ка она там есть, по­ка чело­век ду­ма­ет об этой жиз­ни.

Со­бачон­ку, с ко­то­рой мы под­ни­ма­лись в го­ры за бел­кой, зва­ли Агас, что оз­начало — гор­но­стай. Я же эту не­боль­шую ак­ку­рат­нень­кую лаечку лас­ко­во звал Ага­ской. И у нас с ней все лад­но по­лучалось: она хо­ро­шо ис­ка­ла, вер­но об­лаи­ва­ла — но стои­ло до­бы­той бел­ке кос­нуть­ся зем­ли, как Ага­ска мол­ни­ей ки­да­лась к зверь­ку, под­хва­ты­ва­ла его и исчеза­ла в чаще. И тут ни уго­во­ры, ни ок­ри­ки, ни ко­ман­ды не по­мо­га­ли — со­бачка по­жи­ра­ла до­бычу и де­ла­ла она это ис­прав­но вся­кий раз, будь го­лод­на или на­корм­ле­на пе­ред охо­той. Вот и при­хо­ди­лось мне по­сле кол­дов­ско­го та­ин­ст­ва по­ис­ка, вы­смат­ри­ва­ния зверь­ка, тут же по­сле вы­стре­ла, с не­мень­шей ско­ро­стью, чем моя со­бачен­ка, бро­сать­ся к до­бы­той бел­ке... В кон­це кон­цов я научил­ся это­му и на­ша охо­та мир­но про­дол­жа­лась не один день.

На­вер­ное, мне по­вез­ло то­гда и на по­го­ду... На гор­ный лес опус­тил­ся пер­вый лег­кий снег, уди­ви­тель­но точно печатав­ший на се­бе все сле­ды. Над сне­гом, над го­ра­ми свер­ка­ло солн­це. Не бы­ло ни ве­тер­ка, и в го­рах стоя­ла за­во­ра­жи­ваю­щая чело­ве­ка сво­ей сказ­кой гор­ная ти­ши­на...

В та­кую ти­ши­ну для охо­ты за бел­кой не нуж­на бы­ла и со­ба­ка. Дос­та­точно бы­ло оты­скать по­лян­ку, при­сесть на пе­нек или на упав­шее де­ре­во и слу­шать... И ты очень ско­ро слы­шал, раз­би­рал го­лос пу­ши­сто­го зверь­ка в кро­не ел­ки. Ты слы­шал ка­ж­дое дви­же­ние бел­ки, слы­шал, как па­да­ли вниз, кру­жась, чешуй­ки шиш­ки, слы­шал ка­ж­дое дви­же­ние бе­личье­го ко­гот­ка по ко­ре де­ре­ва. А уж даль­ше вы­смот­реть рас­ска­зав­ше­го о се­бе зверь­ка не пред­став­ля­ло тру­да.

С этой охо­ты я воз­вра­щал­ся до­мой все­гда очищен­ным, лег­ким. Мне бы­ло то­гда про­сто и счас­т­ли­во, буд­то я по­пал в сказ­ку, в хо­ро­шую, до­б­рую, ко­то­рая началась те­перь для ме­ня и не кончит­ся уже ни­ко­гда.

Та­кую сказ­ку и да­ри­ла мне моя охо­та. Но это бы­ло там, на Ал­тае. А здесь, в мо­ем ле­су, ко­то­рый от­крыл я для се­бя, считай­те, почти чет­верть ве­ка то­му на­зад?.. Здесь оты­скал я ко­гда-то свои лес­ные тро­пы. Эти тро­пы я то­же про­шел с ружь­ем. Бы­ла здесь и охо­та, и то­же не­шум­ная, ска­зочная лес­ная охо­та — охо­та сре­ди се­вер­ных та­еж­ных деб­рей, где ря­дом с то­бой вер­ши­ли свои соб­ст­вен­ные охо­ты хо­зя­ин тай­ги-мед­ведь, про­вор­ная рос­со­ма­ха, чут­кая рысь, бы­ст­рая ку­ни­ца и не­ожи­дан­ные в сво­ей ата­ке вол­ки.

Все это бы­ло здесь еще лет два­дцать то­му на­зад. Но сейчас лес пуст. Что сде­ла­лось, что случилось с ним? Ка­кая бе­да при­шла-опус­ти­лась на эту на­шу зем­лю?..

Нет, по на­шим мес­там есть еще кое-где и глу­харь. Хоть и ред­ко, но еще ки­нет­ся дру­гой раз в сто­ро­ну с тро­пы оша­лев­ший рябчик. По вес­не на озе­рах еще по­кря­ки­ва­ет ред­кая, прав­да, те­перь ут­ка-кря­к­ва, стре­лой про­не­сет­ся чирок, а по пер­во­му сне­гу, по по­ро­ше, уз­на­ешь ты, что жи­вет еще в ле­су и ку­ни­ца, а вдоль речки бро­дит нор­ка. Но сле­дов этих те­перь ма­ло, очень ма­ло, и бе­лая кни­га при­ро­ды, от­кры­тая пер­вой по­ро­шей, так и ос­та­ет­ся по­рой с чис­ты­ми лис­та­ми. Их не­ко­му бо­лее за­пи­сать, за­пол­нить — не­ко­му сейчас рас­ска­зать о жиз­ни сво­его ле­са...

Ну, ска­жи­те, ка­кие тут охо­ты? Ка­кое тут ру­жье, ко­гда лес да­же в са­мую свою, ут­рен­нюю ти­ши­ну, встречает те­бя толь­ко гро­бо­вым молчани­ем?.. Кто ви­но­ват? Ка­кая бе­да при­шла к нам?

Я не­воль­но срав­ни­ваю сейчас наш лес с гор­но­ал­тай­ской тай­гой, где еще есть, бьет­ся ключом пол­но­кров­ная, раз­ная лес­ная жизнь, и на­хо­жу толь­ко один от­вет: в го­рах Ал­тая есть охот­ни­ки, у ка­ж­до­го охот­ничье­го уго­дья свой по­сто­ян­ный хо­зя­ин, и этот хо­зя­ин печет­ся о сво­ем ле­се.

А ведь все бы­ло так и у нас, все бы­ло, чес­т­ное сло­во. И лес был по­де­лен ме­ж­ду ме­ст­ны­ми охот­ни­ка­ми для зим­ней пуш­ной охо­ты. Ягод­ные и гриб­ные мес­та во­круг де­ре­вуш­ки при­над­ле­жа­ли всем ра­зом и от­да­ны бы­ли бе­зо­го­во­рочно де­тиш­кам да ста­руш­кам. А вот за сбо­ром на зи­му, за сбо­ром серь­ез­ным, боль­шим, ка­ж­дая се­мья от­прав­ля­лась обычно в свой лес­ной угол. И при­дти ту­да ко­му-то еще, опе­ре­дить, обоб­рать ис­тин­ных хо­зя­ев, на­вер­ное, оз­начало — со­вер­шить пре­сту­п­ле­ние.

А с ка­ким ува­же­ни­ем, с ка­кой ти­ши­ной, с ка­ким ста­ра­ни­ем и вни­ма­ни­ем при­ни­ма­лись людь­ми лес­ные да­ры в то вре­мя! Нет, ко­нечно, не все бы­ли иде­аль­ны­ми ра­бот­ни­ка­ми и в сво­ем хо­зяй­ст­ве, был тут кто и по­глу­пей, по­на­глей, по­во­ро­ва­тей. Но де­рев­ня смот­ре­ла, стро­жи­ла та­ких лю­дей, и ра­зой­тись им при ста­рой жиз­ни ни­как не по­лучалось. Вот так и бе­рег­ли все со­об­ща свой лес, свою жизнь.

Но рух­ну­ла жизнь в де­рев­не: ста­ри­ки вы­ми­ра­ли, а мо­ло­дежь не по­яв­ля­лась — не ос­та­ва­лась она тут жить, ухо­ди­ла из де­рев­ни в го­ро­да, ухо­ди­ла го­ни­мая об­стоя­тель­ст­ва­ми жиз­ни. Не пло­ди­лась боль­ше на­ша де­рев­ня, не при­но­си­ла свой уро­жай. Вот и не­ко­му ста­ло за­бо­тить­ся и об уро­жае лес­ном. Но тут уж, как по­ло­же­но: свя­то ме­сто пус­то не бы­ва­ет. И ки­ну­лись тут на на­ши лес­ные тро­пы, на на­ши лес­ные да­ры са­мые раз­ные до­бытчики, ки­ну­лись без по­ряд­ка, без пра­вил, без до­го­во­ра ме­ж­ду со­бой. Да и ка­кие до­го­во­ры мо­гут быть у раз­бой­ни­ков! Пал по­ря­док, па­ли преж­ние до­го­во­рен­но­сти-обя­за­тель­ст­ва, хра­нив­шие на­шу лес­ную жизнь, и тут же кое-кто и из вчераш­них жи­те­лей де­рев­ни, еще ос­та­вав­ших­ся здесь и, по­ди, пом­нив­ший не­дав­ний по­ря­док, то­же рва­нул­ся за раз­бой­ны­ми по­ходчика­ми. И за­кру­жи­лась ка­ру­сель все­об­ще­го уничто­же­ния...

За ок­ном по преж­не­му ви­сит дождь... Но что это? Дождь буд­то при­тих, стал по­ре­же?.. Так и есть — лу­жа под ок­ном боль­ше уже не пу­зы­рит­ся кис­лы­ми пу­зы­ря­ми от тя­же­лых до­ж­де­вых ка­пель... Дождь все ре­же и ре­же, и вет­ра, что рвал­ся к нам с За­па­да, как буд­то не слыш­но. Ос­та­но­вил­ся ве­тер... А там чуть­-чуть обо­ж­дать, и с се­вер­ной сто­ро­ны, от­ку­да и при­хо­дит к нам вся­кий раз спа­си­тель — очис­ти­тель­ный мо­ро­зец, вдруг уга­да­ет­ся не­бо. И да­же еще не го­лу­бое, нет, а толь­ко чуть-­чуть свет­лая по­лос­ка на не­бо­сво­де... По­лос­ка ши­ре, бли­же, и уже под­ви­ну­лись тучи, ви­сев­шие над кры­шей, буд­то сжа­лись. А там, вслед за свет­лой по­лос­кой, спа­си­тель­но явив­шей­ся с Се­ве­ра, по­бе­жал, за­стру­ил­ся и пер­вый го­лу­бой ручеек чис­то­го­-чис­то­го не­ба.

К вечеру не­бо очис­ти­лось со­всем, и в вечер­ней ти­ши­не на­сту­пив­ше­го на­ко­нец по­коя над ле­сом поя­ви­лась оди­но­кая мер­цаю­щая звез­да...

Я ви­дел эту звез­ду из сво­его ок­на и мне ка­за­лось, что она о чем-то спра­ши­ва­ет ме­ня, спра­ши­ва­ет молча и ждет от ме­ня ка­ко­го-то от­ве­та... Я при­ни­мал­ся за ка­кое-ни­будь де­ло, от­хо­дил от ок­на, но вско­ре сно­ва ока­зы­вал­ся пе­ред звез­дой, как пе­ред до­про­сом сво­ей соб­ст­вен­ной со­вес­ти...

Ка­кая ви­на жи­ла во мне? В чем я дол­жен был по­ка­ять­ся сейчас пе­ред началом зим­не­го сна при­ро­ды? Как отчитать­ся за про­жи­тые вес­ну, ле­то, осень здесь, на бе­ре­гу озе­ра, по­сре­ди се­вер­ных та­еж­ных деб­рей?

Да и деб­ри ли те­перь во­круг на­ше­го озе­ра? Это ко­гда-то то­гда, ко­гда я толь­ко-толь­ко всту­пал на свою пер­вую та­еж­ную тро­пу, здесь бы­ли деб­ри... А сейчас?.. А сейчас по­рой наш лес на­по­ми­на­ет мне про­ход­ной двор воз­ле сто­лично­го уни­вер­ма­га. Двор, через ко­то­рый толь­ко хо­дят взад и впе­ред, но ни­ко­гда не за­дер­жи­ва­ют­ся, не жи­вут здесь. Двор, где мож­но по­хо­дя бро­сить не­нуж­ную оберт­ку от мо­ро­же­но­го, швыр­нуть оку­рок, на­ко­нец, плю­нуть, а то и оп­ро­стать­ся, не дой­дя до об­ще­ст­вен­но­го туа­ле­та...

Есть ли тут, во всем этом, и моя ви­на?.. Что сде­лал я, что­бы наш лес не пре­вра­тил­ся в та­кой про­ход­ной двор? Как хра­нил до­ве­рен­ное мне, рас­ска­зан­ное тай­гой? Как бе­рег ус­лы­шан­ное от ста­рых лю­дей?

Вот и те­перь, ожи­дая сме­ны по­го­ды, я не так уж час­то об­ра­щал­ся к не­бу, об­ла­кам, к солн­цу, к звез­дам и лу­не, по­за­быв уро­ки про­шло­го, чаще вслу­ши­вал­ся в по­хри­пы­ваю­щий при­ем­ничек.... Нет, и эту нау­ку не уда­лось пол­но­стью со­хра­нить здесь, у на­ше­го озе­ра...

А звез­да за­гля­ды­ва­ет ко мне в ок­но, дро­жит, мер­ца­ет. Дро­жит и мер­ца­ет все силь­ней и силь­ней, а по­том по­ти­хонь­ку ту­ск­не­ет, гас­нет за хо­лод­ным ту­ма­ном-ды­мом, что под­ни­ма­ет­ся от вечер­ней во­ды.

Ту­ман под­ни­ма­ет­ся над во­дой гус­то, ши­ро­ко, как дым на сы­ром по­жа­ре. И вот нет уже боль­ше звез­ды, нет ле­са по бе­ре­гам озе­ра, нет ост­ро­вов, и толь­ко сы­рой и ед­кий дым ок­ру­жа­ет мой дом. Но по­том что-­то про­ис­хо­дит и, как огонь, на­ко­пив­ший­ся под ды­мом, из ды­ма-ту­ма­на яр­ко, хо­лод­но вы­ры­ва­ет­ся вдруг пол­ная лу­на.

Лу­на по­яв­ля­ет­ся от­ту­да, где еще не­дав­но бы­ла моя звез­да. Во­круг ле­дя­ной лу­ны клочья­ми ме­тет­ся ночной ту­ман-хо­лод, а лу­на, как ко­рабль, слов­но рас­се­ка­ет, раз­во­дит со­бой этот ту­ман и плы­вет, плы­вет к мо­ему ок­ну...

Нет, лу­на уже не спра­ши­ва­ет ме­ня, как не­дав­няя звез­да, не ждет от ме­ня от­ве­та — она вы­ни­ма­ет из те­бя ду­шу, ли­ша­ет те­бя по­след­не­го те­п­ла и за­ли­ва­ет все во­круг сво­им не­жи­вым, ле­де­ня­щим све­том... Это уже не рас­кая­ние — это уже ка­ра. Ка­ра за то, что не спас, не удер­жал здесь ту жи­вую жизнь, ко­то­рая встре­ти­ла ме­ня ко­гда-то в этих мес­тах.

Ту­ман не под­ни­ма­ет­ся вы­ше лу­ны, он дви­жет­ся, плы­вет под не­мым по­лы­ха­ни­ем лун­но­го ле­дя­но­го све­та... И тут на­встречу лун­но­му све­ту, как про­жек­тор во вре­мя вой­ны, ра­зы­ски­ваю­щий в ночных не­бе­сах чужой са­мо­лет, воз­ле мое­го до­ма бес­по­кой­но ша­рит по ту­ма­ну еще один луч... Этот луч идет от во­ды, он об­ша­ри­ва­ет через ту­ман бе­ре­га, а по­том упи­ра­ет­ся в во­ду, за­ми­ра­ет и вот та­ким, ос­та­но­вив­шим­ся на во­де пят­ном чуть за­мет­но плы­вет и плы­вет по ночно­му озе­ру... Это бра­конь­е­ры вы­бра­лись с ост­ро­гой лучить ры­бу.

В та­кие хо­лод­ные ти­хие ночи ры­ба почему-то идет вдруг в бе­ре­га и идет дру­гой раз так силь­но, что от то­го же ле­ща, го­во­рят, бы­ва­ет бе­лым-бе­ло в бе­ре­гу. Вот эту-то ры­бу, явив­шую­ся пе­ред мо­ро­зом на от­ме­ли, и ищет раз­бой­ный луч. На­хо­дит, а за­тем ост­ро­га раз за ра­зом вспа­ры­ва­ет чешую-ла­ты толь­ко что жи­вых ле­щей и щук... Бы­ва­ет, что при та­ком удачном ночном по­хо­де лучник за­ва­ли­ва­ет к ут­ру ры­бой лод­ку почти до кра­ев. Вот так, стоя в лод­ке чуть ли не по ко­ле­но в ры­бе, сли­зи и кро­ви, с гроз­ным ору­жи­ем в ру­ках, раз­бой­ник-лучник все даль­ше и даль­ше ша­рит сво­им лучом по во­де.

Еще до рас­све­та, еще в тем­но­те, раз­бой пре­кра­ща­ет­ся, лод­ка, взя­тая у ко­го-ли­бо из ме­ст­ных жи­те­лей на про­кат, на ночь толь­ко для этой лов­ли, ос­та­ет­ся на бе­ре­гу, ос­та­ет­ся не­при­бран­ной, кро­вя­ной. На та­кую лод­ку по­том страш­но смот­реть, как буд­то лод­ка ви­но­ва­та вме­сте с людь­ми в том, что в эту ночь при­нес­ла она на­ше­му озе­ру столь­ко смер­ти.

А луч ав­то­мо­биль­ной фа­ры все ша­рит и ша­рит по во­де, ша­рит все бли­же и бли­же к мо­ему до­му. Здесь, у мос­тков, где я бе­ру во­ду, в та­кие хо­лод­ные осен­ние вечера не­ред­ко по­яв­ля­ют­ся ле­щи. Луч ша­рит по во­де уже у са­мых мо­их мос­тков, но, ви­ди­мо, ничего не на­хо­дит и зло, буд­то в от­ме­ст­ку, рез­ко хле­щет сво­им элек­тричес­ким све­том по мо­им ок­нам...

Вслед за лучом, уда­рив­шим мне в ок­но, я слы­шу не­при­стой­ную ру­гань. Ско­рей все­го эта ру­гань озе­ру, но вме­сте с озе­ром и мне. Я знаю, что ко­му-то ме­шаю здесь, ме­шаю уже про­сто тем, что жи­ву на са­мом бе­ре­гу озе­ра и ви­жу все, что де­ла­ет­ся на во­де. Ме­шаю, ви­ди­мо, ко­му-то и тем, что не граб­лю вме­сте с ни­ми эту во­ду и да­же по вес­не, ко­гда в об­щем-то мож­но ло­вить той же се­тью и щук, и тех же ле­щей, не лов­лю, не соучас­т­вую, не при­над­ле­жу к то­му от­ря­ду по­тре­би­те­лей, для ко­то­рых на­ше озе­ро все­го лишь без­дон­ная бочка, из ко­то­рой почему-то по­ло­же­но толь­ко брать и брать и вся­кий раз как мож­но боль­ше.

Го­во­рят, что пла­вать с лучом по озе­ру, толь­ко с лучом, без ост­ро­ги, в та­кие вот ти­хие, пред­зим­ние лун­ные ночи это все рав­но, что по­бы­вать в сказ­ке. Очень мо­жет быть, что там, на во­де, уви­дел бы я сейчас что-то не­обык­но­вен­ное, спо­соб­ное за­во­ро­жить сра­зу и ос­тать­ся со мной за­тем на­дол­го. Но мысль да­же о фор­маль­ном со­об­ще­ст­ве с эти­ми лучни­ка­ми, во­круг ко­то­рых толь­ко пьянь и грязь, от­во­дит ме­ня от та­ко­го пусть и ска­зочно­го об­ще­ния с ночным озе­ром.

Элек­тричес­кий луч, толь­ко что из­ры­гав­ший не­при­стой­но­сти, уп­лы­ва­ет. Уп­лы­ва­ет, скры­ва­ет­ся за ост­ро­вом и те­перь он не бес­по­ко­ит ме­ня. И над озе­ром сно­ва толь­ко ту­ман и лу­на. Но эта лу­на по­сле во­рвав­ше­го­ся в нее луча сейчас вро­де бы уже и не та­кая же­ст­кая, буд­то ста­ла она по­ти­ше, буд­то за­таи­лась, спря­та­лась, встре­тив раз­бой­ное де­ло.

С дру­го­го бе­ре­га по­яв­ля­ет­ся еще один луч, но по­сла­бей, по­мень­ше. Он то­же ша­рит по во­де, то­же за­ми­ра­ет, ос­та­нав­ли­ва­ет­ся, и я знаю, что это плы­вет с лучом мой со­сед по де­рев­не, Ва­лечка-Ва­лен­тин, мо­с­ков­ский дачник-ху­дож­ник... Нет, он сейчас не толь­ко лю­бу­ет­ся под­вод­ным ми­ром, за­гип­но­ти­зи­ро­ван­ным элек­тричес­ким лучом — он то­же с ост­ро­гой и то­же в до­быче.

Прав­да, ему не хва­та­ет зна­ний озе­ра и на­хра­пи­сто­сти ме­ст­но­го раз­боя для то­го, что­бы срав­нять­ся с ним в до­быче, но все рав­но лещ и щу­ка, по­пав­шие­ся ему на пу­ти, не ухо­дят от не­го с ми­ром.

Что об­ще­го у это­го мо­с­ков­ско­го ху­дож­ни­ка с ме­ст­ны­ми бан­ди­та­ми? Ведь уже зав­тра днем, вот здесь, у мос­тков, Ва­лечка-Ва­лен­тин, спус­тив­ший­ся к озе­ру за во­дой, за­го­во­рит о мод­ной те­перь эко­ло­гии, о кос­мо­се, ко­то­рый сле­дит за все­ми на­ши­ми дея­ния­ми и ко­то­рый обя­за­тель­но на­ка­жет нас, лю­дей, за не­ува­же­ние при­ро­ды, ес­ли мы, на­ко­нец, не опом­ним­ся. Он бу­дет ру­гать фаб­ри­ки и за­во­ды, бу­дет ру­гать хи­мию, ко­то­рую рас­сы­па­ют и по на­шим по­лям, бу­дет ру­гать трак­то­ра, ко­то­рые раз­ме­ши­ва­ют на­ши до­ро­ги, бу­дет со­жа­леть, что нет у нас те­перь здесь ло­шад­ки, ко­то­рая бы­ла эко­ло­гичес­ки чис­та, не по­треб­ля­ла бен­зи­на и не топ­та­ла так зем­лю, как мно­го­силь­ная тех­ни­ка. Он бу­дет ру­гать раз­ные ге­не­раль­ские охо­ты, бо­га­тые, об­став­лен­ные еге­ря­ми, а но­вой ночью сно­ва ся­дет в лод­ку, возь­мет ост­ро­гу и сно­ва за­све­тит свой во­ров­ской луч... И ведь не от го­ло­да, а ра­ди уте­хи, ра­ди стра­сти, ко­то­рая рас­корм­ле­на в нем и ко­то­рая тре­бу­ет се­бе пи­щу— удов­ле­тво­ре­ние.

— Здесь все мож­но! — как-то объ­яс­нил се­бя Мо­ро­зо­ву Ва­лечка­-Ва­лен­тин... Ос­та­вив сза­ди се­бя на ле­то го­род, что по зи­ме сжи­мал тис­ка­ми по­ряд­ка воль­ную ду­шу воль­но­го ху­дож­ни­ка, и вы­рвав­шись сю­да, на ничей­ный про­стор, чело­век, не при­вык­ший ни к ка­ким ог­ра­ничени­ям те­ла – фи­зио­ло­гии, те­шил здесь свою по­хоть.

— Здесь мож­но все! — буд­то это все не в се­го­дняш­ний два­дца­тый век, раз­ру­шаю­щий до кон­ца зем­лю, а где-то там, еще в пер­во­быт­ные вре­ме­на.

— Здесь мож­но все! — здесь мож­но ру­гать фаб­ри­ки и за­во­ды, ру­гать и ме­ст­ное бра­конь­ер­ст­во, ко­то­рое почему-то не уст­раи­ва­ет лично те­бя, но в то же вре­мя мож­но и не от­ка­зы­вать се­бе в удо­воль­ст­вии ур­вать ку­сок для сво­ей ис­ключитель­ной личнос­ти.

И вот этот Ва­лечка-Ва­лен­тин со сво­ей двой­ной мо­ра­лью: од­на для не­го, дру­гая для дру­гих, — все вре­мя здесь на мо­ем пу­ти.... Он мо­жет где-то в га­зе­те раз­ра­зить­ся ти­ра­дой в за­щи­ту род­ной при­ро­ды и в то же вре­мя по вес­не, ко­гда щу­ка, по­би­тая, из­мор­до­ван­ная здесь се­тя­ми, ме­ре­жа­ми, ост­ро­га­ми, ружь­я­ми, буд­то еще ве­ря в бла­го­ра­зу­мие чело­ве­ка, от­кры­то, вид­но, идет на не­рест, мо­жет да­вить эту са­мую щу­ку на­пе­ре­гон­ки с ме­ст­ны­ми раз­бой­ни­ка­ми, да­вить и ме­ре­жа­ми, и ост­ро­гой, и ружь­ем.

А те во­ро­ва­тые охо­ты, ко­то­рые ве­дет этот дачник-мо­ск­вич, ве­дет и вес­ной, ко­гда охо­та здесь не от­кры­ва­ет­ся со­всем, и по осе­ни в те дни, ко­гда для зве­рья оп­ре­де­ля­ет­ся пе­ри­од по­коя?

— Здесь все мож­но!

По­рой мне ка­жет­ся, что весь наш лес вдоль и по­пе­рек ис­хо­жен этим "здесь все мож­но", ис­хо­жен так, как не вы­ха­жи­ва­ет ни­ко­гда лес да­же са­мый го­лод­ный волк.

Еще в са­мые пер­вые го­ды жиз­ни здесь, на бе­ре­гу озе­ра, я удив­лял­ся, с ка­кой зве­ри­ной жад­но­стью оби­ра­лись этим сто­личным ху­дож­ни­ком на­ши гриб­ные мес­та, оби­ра­лись без ка­ких-ли­бо обя­зан­но­стей и ог­ра­ничений... Лад­но бы уж хо­дил ку­да-ни­будь по­даль­ше в сво­их не­на­сыт­ных гриб­ных сбо­рах, ос­тав­ляя лес во­круг де­рев­ни, как пре­ж­де, как бы­ло все­гда за­ве­де­но здесь, де­тиш­кам да ста­руш­кам. Ан, нет, по­рань­ше де­ти­шек и ста­ру­шек ту­да, на дет­ские и ста­ру­шечьи мес­та-тро­пин­ки, что­бы вы­брать, вы­ре­зать весь бе­лый гриб и не ос­та­вить боль­ше ни­ко­му.

— Здесь все мож­но!

На­ши ста­руш­ки го­во­ри­ли, что Ва­лечка-Ва­лен­тин ве­рую­щий чело­век, пом­ня­щий Бо­га... Мне жал­ко то­гда ту ве­ру и то­го Бо­га, ко­то­ры­ми при­кры­ва­ет­ся вот та­кой раз­бой­ник.

Еще в са­мый пер­вый год жиз­ни здесь при­шлось мне за­гля­нуть к рас­ки­ди­стым бе­ре­зам на краю лес­ной по­ля­ны. На та­кие бе­ре­зы обычно все­гда по осе­ни и по зи­ме при­са­жи­ва­ют­ся те­те­ре­ва. И здесь, под бе­ре­за­ми, я и встре­тил пре­ж­де все­го ша­лаш для охо­ты-ожи­да­ния этой лес­ной пти­цы... Куча на­ки­дан­ных друг на дру­га в бес­по­ряд­ке на­руб­лен­ных мож­же­ве­ло­вых ство­ли­ков... Нет, так не мог по­сту­пить ме­ст­ный жи­тель! Не мог, и я ве­рил в то, что не мог, по­то­му что мож­же­вель­ник — де­ре­во, мед­лен­но рас­ту­щее, труд­но на­би­раю­щее си­лу. А по­то­му мож­же­вель­ник обычно и бе­ре­гут, бе­ре­гут хо­тя бы для то­го, что­бы он вы­рос до раз­ме­ра ко­ла, ибо мож­же­ве­ло­вый кол в за­бо­ре — это ве­ко­вой за­бор... А здесь, как раз­бой­ник-волк, во­рвав­ший­ся в ста­до овец, на­ки­да­ны то­по­ром без счета мож­же­ве­ло­вые ство­ли­ки-де­тиш­ки.

Ка­кая-то грязь бы­ла здесь, под бе­ре­за­ми, об­лю­бо­ван­ны­ми стро­гой пти­цей-те­те­ре­вом... Кто мог все это со­тво­рить?.. Я ос­то­рож­но на­во­дил справ­ки и в кон­це кон­цов все при­ве­ло ме­ня в один ад­рес, к Ва­лечке-Ва­лен­ти­ну.

— Здесь мож­но все!

Вот так, от ра­зу к ра­зу встречая на сво­ем пу­ти толь­ко грязь и грязь, и рас­ста­вал­ся я здесь со сво­им преж­ним же­ла­ни­ем пой­ти с ружь­ем по охот­ничьей тро­пе... Да и как мож­но бы­ло ку­да-то пой­ти по той до­ро­ге, по ко­то­рой хищ­но шас­та­ла та­кая не­ос­та­но­ви­мая не­по­ря­дочность?!

Луч Ва­лечки-Ва­лен­ти­на скры­ва­ет­ся за мы­сом. И сно­ва во­круг толь­ко ту­ман, рва­ный, бес­по­кой­ный, и над ту­ма­ном все та же лу­на...

Я дол­го не мо­гу за­снуть, смот­рю в пус­той по­то­лок и почему-то мне ви­дит­ся сейчас вес­на, неж­ная, свет­лая... Я люб­лю вес­ну, вес­ну на Се­ве­ре, мед­лен­ную, не­то­ро­п­ли­вую. Та­кой вес­ной мож­но на­сла­ж­дать­ся дол­го-дол­го, впи­ты­вая, при­ни­мая в се­бя ее по­кой, ее мяг­кие, пас­тель­ные то­на...

Как-то по вес­не, еще где-то в мар­те, ото­гре­вал я свой за­стыв­ший за зи­му дом. То­пил я печь пер­вый раз по­сле дол­гой зи­мы, вме­сте с до­мом ожи­ва­ли и вся­кие раз­ные бу­каш­ки, зи­мо­вав­шие здесь без ме­ня. На­ко­нец, дом ото­грел­ся, вы­сох. В до­ме бы­ло свет­ло от бе­лых-бе­лых сне­гов и го­лу­бо­го-го­лу­бо­го не­ба. Вме­сте с те­п­лом до­ма и го­лу­бым не­бом за ок­на­ми во­круг ме­ня жи­ла по­ра­зи­тель­ная ти­ши­на — ти­ши­на без ка­ко­го-ли­бо вет­ра. Все молчало во­круг, буд­то от­мечало ка­кое-то свое ве­ли­кое тор­же­ст­во. Та­ко­го счас­т­ли­во­го со­стоя­ния я не пе­ре­жи­вал дав­но. Оно ка­за­лось мне бес­ко­нечным. Я уже пред­став­лял се­бе, как бу­ду си­деть на льду над ры­бац­кой лун­кой, слу­шать по ут­рам вор­ко­ва­ние те­те­ре­вов и пе­ре­клички ве­сен­них сне­ги­рей. Пред­став­лял, как над мо­им до­мом раз­да­ст­ся пер­вый крик си­зой чай­ки, как явят­ся, на­ко­нец, в де­рев­ню сквор­цы, а по­том вы­со­ко-вы­со­ко пой­дут на Се­вер бес­ко­нечные гу­си­ные стаи. А по­сле озе­ра, льда и рыб­ной лов­ли я бу­ду слы­шать за ок­ном ве­сен­ний ко­ло­кольчик ов­сян­ки, пе­ре­го­во­ры сквор­цов, а там ко мне на бе­ре­зу явит­ся и са­мый пер­вый наш зяб­лик...

Счас­тье, ка­за­лось, бы­ло со­всем ря­дом и обе­ща­ло ни­ку­да боль­ше не ухо­дить... Но тут в мир и ти­ши­ну про­бу­див­шей­ся при­ро­ды во­рва­лась грязь... В де­рев­ню рань­ше обычно­го по­жа­ло­ва­ли мои со­се­ди, дачни­ки-мо­ск­вичи и на этот раз не од­ни, а еще и со сто­личны­ми гос­тя­ми-охот­ни­ка­ми. Яви­лась, ко­нечно, вся эта за­носчивая ком­па­ния имен­но на глу­ха­ри­ные то­ка, хо­тя охо­та у нас по вес­не на­прочь за­кры­та... Кое-кто из этих стрел­ков-ви­зи­те­ров ме­ня знал и, об­на­ру­жив те­перь ме­ня в де­рев­не, эти лю­би­те­ли за­прет­ных охот, как мог­ли, скры­ва­ли свои ру­жья, свои по­хо­ды на глу­ха­ри­ные бо­ло­та.

Кое-кто из этих стрел­ков-жу­ли­ков там, в Мо­ск­ве, был ве­ли­ким мо­ра­ли­стом, за­щит­ни­ком жиз­ни... Что ос­та­но­вит та­ких лю­дей? Что за­ста­вит про­снуть­ся их­нюю со­весть? Вот та­кая ночная звез­да? Или вот эта лу­на, вы­ни­маю­щая из ме­ня ду­шу?

— Здесь мож­но все!

Почему лю­ди при­вык­ли так не­по­ря­дочно де­лить мир на две час­ти: од­на, где при­хо­дит­ся со­блю­дать пра­ви­ла при­личия, дру­гая, где мож­но все? Почему они бе­ре­гут толь­ко свой соб­ст­вен­ный мир, в ко­то­ром жи­вут -жи­ру­ют, и ко­ре­жат, уро­ду­ют, гра­бят то, что не ка­са­ет­ся их ка­ж­дый день?

Эти во­про­сы по­сто­ян­но мучают ме­ня. И на­вер­ное, и они то­же не да­ют мне пра­ва быть соучас­т­ни­ком все­го, что про­ис­хо­дит здесь. Нет, я не мо­гу быть со­общ­ни­ком Ва­лечки-Ва­лен­ти­на и его сто­личных не­по­треб­ных дру­зей! Не мо­гу быть и со­общ­ни­ком тех, кто звер­ст­ву­ет сейчас на озе­ре.

Как на­де­юсь я ка­ж­дую вес­ну, что хоть на этот раз что-ни­будь да из­ме­нит­ся, что у ко­го-то как-то про­бьет­ся со­весть, про­бу­дит­ся, про­снет­ся. Вот почему вес­на и вспо­ми­на­ет­ся мне опять да­же по­сле тех глу­ха­ри­ных охот, тай­ных, раз­бой­ных. По вес­не к чело­ве­ку при­хо­дит счас­тье — счас­тье жиз­ни по­сле зим­не­го сна. Это как бы начало но­вой до­ро­ги, еще не за­топ­тан­ной, не ис­ка­лечен­ной бес­со­ве­ст­ны­ми людь­ми... А к осе­ни эти лю­ди так на­сле­дят, ис­пор­тят все, что на эту до­ро­гу и страш­но бы­ва­ет сту­пить, не­воз­мож­но по­ду­мать о том, что это мать-при­ро­да, из­би­тая, из­ра­нен­ная, обо­бран­ная, раз­не­сен­ная на час­ти... Ка­кая там по­сле все­го это­го мо­жет быть ти­ши­на?! Ка­кое со­стоя­ние счас­тья?!

Ут­ро при­хо­дит с ине­ем. Ут­ро, хоть и яс­ное, но же­ст­кое све­том, а от­то­го и чуточку тре­вож­ное. На не­бе ни об­лачка, и толь­ко солн­це. Солн­це, как ино­гда шучу я в та­ком случае, со­всем без озон­но­го слоя... Я то­ро­п­люсь под это солн­це, то­ро­п­люсь к мо­ему лес­но­му озер­ку, к за­ду­ман­ной сво­ей фо­то­гра­фии.

С тро­пы сры­ва­ет­ся рябчик и стре­лой не­сет­ся прочь... На мо­ем пу­ти не­боль­шое бо­лот­це. Еще и не зи­ма, еще и не зав­тра снег, а на бо­лот­це уже нет ни од­ной клю­к­вин­ки. Ни ягод­ки не ос­тав­ле­но людь­ми для лес­ной пти­цы... А вот и по­след­ний гриб, не ис­пу­гав­ший­ся хо­ло­дов — креп­кий, упор­ный гриб-мо­хо­вик.

Я спус­ка­юсь к не­боль­шо­му чер­но­му озер­ку, в ко­то­ром, по рас­ска­зам, до сих пор жи­вет во­дя­ник... Мо­жет быть, из-за это­го во­дя­ни­ка и не так час­то за­гля­ды­ва­ют сю­да ры­ба­ки?.. Озе­ро ди­кое, оно в сто­ро­не от до­рог. В озе­ре есть оку­ни, тя­же­лые, тем­ные. Я про­би­ра­юсь по ство­лу упав­ше­го в во­ду де­ре­ва и смот­рю в во­ду... Во­да, хоть и чер­ная, но про­зрачная от осен­не­го хо­ло­да. Во­да глу­бо­кая и во­дя­ни­ка по­ка не вид­но. И я не ищу даль­ше — пусть во­дя­ник все-та­ки бу­дет, ос­та­нет­ся, пусть хра­нит со­бой эту та­еж­ную во­ду.

По­рой мне очень хочет­ся, что­бы во­дя­ни­ки жи­ли в ка­ж­дом на­шем озе­ре, а ле­шие жи­ли в ка­ж­дом ле­су. И дей­ст­ви­тель­но, там, где до сих пор ве­рят в во­дя­ни­ков, чище во­да, а при ле­ших бо­гаче лес. Мо­жет быть, все и не от это­го, а про­сто так, но толь­ко все по­лучает­ся имен­но в эту сто­ро­ну.

Я вспо­ми­наю, как ко­гда-то, в са­мом начале сво­ей лес­ной жиз­ни, хо­дил в лес на охо­ту, на про­мы­сел, как все­гда ос­та­нав­ли­вал­ся у ручья по име­ни Во­ло­год­ский и да­вал обе­ща­ния во­дя­но­му, а там и ле­ше­му вес­ти се­бя в ле­су, у озе­ра доб­ро, со­блю­дать пра­ви­ла при­личия для той лес­ной жиз­ни... Это­му учили ме­ня мои дру­зья-охот­ни­ки, учили ста­ри­ки. Сейчас эти обе­ща­ния, или спи­ски от­пус­ка, дав­но за­бы­ты, дав­но нет дед­ки Сте­па­нуш­ки и дру­гих хо­зя­ев на­ше­го ле­са, ко­то­рые пре­по­да­ва­ли мне свою нау­ку. Сейчас из всех ста­ри­ков и ста­рух в на­шей де­рев­не по­сто­ян­но квар­ти­ру­ет­ся по­ка по­след­няя баб­ка Ва­си­ли­са. У Ва­си­ли­сы до­ма те­ле­фон-связь с внеш­ним ми­ром. Те­ле­фон бе­ре­гут. На Се­ве­ре еще не ра­зучились до кон­ца ува­жать чужую жизнь, еще где-то пом­нит­ся, как ха­жи­ва­ли чуть ли не всей де­рев­ней ис­кать не вер­нув­ших­ся из ле­са к обе­щан­но­му сро­ку охот­ни­ков и ры­ба­ков. По те­ле­фо­ну мож­но по­зво­нить в рай­он, в об­ласть и да­же в Мо­ск­ву. Но я хо­жу в этот дом не из-за те­ле­фо­на — я при­хо­жу и ти­хо слу­шаю баб­ку Ва­си­ли­су. А баб­ка, буд­то чув­ст­вуя, что на­до мне, раз за ра­зом рас­ска­зы­ва­ет про ле­ших и во­дя­ных, ко­то­рые жи­ли ко­гда-то и в этом ле­су, и в этом озе­ре...

Это бы­ло здесь, ря­дом. Бы­ло ко­гда-то. Я не спра­ши­ваю, есть ли все это сейчас... Я знаю, что са­ма баб­ка Ва­си­ли­са не ве­рит уже, по­ди ни во что... Сколь­ко все­го про­шло через на­шу де­ре­вуш­ку! Сколь­ко все­го про­шло пе­ред ее гла­за­ми! Ка­кие шква­лы, по­вет­рия рас­ки­да­ли, раз­ме­та­ли всех и все, ос­та­вив лишь то, что ни­как не смог­ло уле­теть и ос­та­лось здесь то­нуть в то­пи лес­ных бо­лот... Дав­но по­то­ну­ла в этом бо­ло­те и са­ма баб­ка Ва­си­ли­са, за­быв мно­гое из то­го, что ко­гда-то ук­ре­п­ля­ло в чело­ве­ке его ду­шу. Дав­но уже, по­ди, рас­та­ял в ней тот са­мый уго­лок, где те­п­лит­ся, бес­по­ко­ит­ся дру­гой раз во­прос-со­мне­ние: так ли жи­ву? От то­го про­шло­го, как у глу­бо­кой скле­ро­тички, ос­та­лась у баб­ки Ва­си­ли­сы толь­ко па­мять дет­ст­ва и вот эта встреча с де­вуш­кой-во­дя­ничкой...

— Что ты, Ма­шень­ка-де­вуш­ка, уны­ла?

Да при­за­ду­ма­лась, Ма­ша, си­дишь? — причита­ет заучен­но баб­ка. А по­сле это­го мо­жет со­брать в до­ме всю грязь и вы­ки­нуть ее в озе­ро, пря­мо у мос­тков, от­ку­да са­ма же бе­рет во­ду. Ко­гда со мной раз­го­ва­ри­ва­ет и ка­са­ет­ся чего-ни­будь боль­шо­го, страш­но­го, баб­ка по­рой и кре­стит­ся на ико­ну. То­му научена, научена прочно, с дет­ст­ва. Но пом­нит ли мо­лит­вы?.. Что-то пом­нит... Что про­сит у Бо­га? А, по­ди, что и ничего — пе­ре­кре­стит се­бя кре­стом так, по при­вычке: про­сти греш­ную...

— Про­сти, что не удер­жа­ли, что не спас­ли, за­бы­ли зем­лю! — это уже я до­бав­ляю за ста­ру­ху — за ста­ру­ху, за­быв­шую, как се­ют-са­жа­ют и те­ша­щую те­перь ду­шу толь­ко рюм­кой ви­на или чаш­кой бра­ги.

— Де­вуш­ка-во­дя­ничка! А ведь все мы ко­гда-то бы­ли людь­ми, хо­тя бы в дет­ст­ве. И от­ку­да в нас те­перь та­кое не­бре­же­ние жиз­нью? Почему ото­шла от нас жизнь, ос­та­вив нам толь­ко пра­во воз­но­сить мо­лит­вы?

А рань­ше бы­ло та­кое: за­ма­ли­ва­ли свои гре­хи!.. Где по­те­ря­ли мы свою ду­шу, учас­тие во всем жи­вом? Почему и как для нас та же бе­ре­за ста­ла толь­ко дро­ва­ми, бе­ре­стой для кор­зин­ки, ве­ни­ком для ба­ни, бе­ре­зо­вы­ми почка­ми для лечения? Почему для нас те­перь это уже не де­ре­во-жизнь, кра­со­та зем­ли — бе-ре-за! Бе-ре-за! Бе­ре­за — бе­речь — бе­ре­ги ме­ня!

И ко­му, как пе­ре­дать те­перь мою ве­ру, что в этой бе­ре­зе есть ду­ша? Не знаю... Но сам я по край­ней ме­ре ни­ко­гда не уда­рю ту же бе­ре­зу на­от­машь то­по­ром. Я вспом­ню вес­ной о дро­вах, из­ви­нюсь пе­ред бе­ре­зой, как и сейчас из­ви­ня­ет­ся дру­гой раз та­еж­ный охот­ник пе­ред до­бы­тым им мед­ве­дем...

А ведь тот же мед­ведь учит нас, лю­дей: та­еж­ный охот­ник мо­жет со­хра­нить в тай­ге жизнь, толь­ко прий­дя в тай­гу с пра­вом на до­бычу... Я не ого­во­рил­ся: учит — мед­ведь учит нас, лю­дей. Хо­тя и не со­всем гра­мот­но это с точки зре­ния же­ст­кой го­род­ской грам­ма­ти­ки. Да и сам по се­бе мед­ведь не гра­мо­тен, с точки зре­ния лю­дей... А гра­мот­ны ли мы?.. Нет, во­все не гра­мот­ны раз­бой­ные ры­ба­ки-лучни­ки. Не гра­мо­тен Ва­лечка-Ва­лен­тин, ху­дож­ник — не гра­мо­тен, не научен жиз­ни зем­ли, жиз­ни при­ро­ды, а по­то­му и не име­ет пра­ва на жизнь-охо­ту, не име­ет пра­ва быть при этой жиз­ни, при этой зем­ле ее за­кон­ным сы­ном, ко­то­ро­го жизнь-при­ро­да толь­ко и ода­ри­ва­ет свои­ми свет­лы­ми да­ра­ми.

Про­хо­дит еще один день. Сно­ва опус­ка­ет­ся вечер... Се­го­дня вечером я то­п­лю ба­ню. Дол­го си­жу в лег­ком, воль­ном те­п­ле сво­ей оси­но­вой ба­ни и бла­го­да­рю тут и оси­ну, дав­шую мне это не­обык­но­вен­ное те­п­ло, бла­го­да­рю и бе­ре­зо­вые дро­ва, при­нес­шие ба­не осо­бой ров­ный жар, и бе­ре­зо­вый ве­ник, по­да­рив­ший мне но­вые си­лы, и чис­тую во­ду мое­го озе­ра, об­мыв­шую ме­ня, как в свя­той ку­пе­ли...

Сейчас позд­ний вечер. За ок­ном чис­тое-­чис­тое не­бо, и над ле­сом на не­бе сно­ва по­яв­ля­ет­ся моя звез­да. Она та­кая же близ­кая, мер­цаю­щая, как и вчера. Но се­го­дня она не так дро­жит и уже бли­же мне, до­ро­же, чес­т­ное сло­во... Се­го­дня она не бе­ре­дит мою ду­шу, не мучает уко­ром — се­го­дня она про­сто есть. И я про­сто есть, без мук и со­мне­ний...

Се­го­дня я не ис­по­ве­ду­юсь пе­ред звез­дой, буд­то не не­су боль­ше в се­бе тяж­ко­го гре­ха. Се­го­дня во­круг ме­ня ти­ши­на, ти­ши­на позд­не­го пред­зим­не­го вечера на бе­ре­гу на­ше­го та­еж­но­го озе­ра.

Та­кая же ти­ши­на и в мо­ем до­ме, и за мо­им ок­ном. И мне почему-то вдруг спо­кой­но в этой ти­ши­не и за свою де­рев­ню, и за свое озе­ро, и за свой лес, буд­то я на­шел уже те до­ро­ги, по ко­то­рым ид­ти к счас­тью. Ведь на­ша зем­ля соз­да­на, на­вер­ное, и для счас­т­ли­вой жиз­ни. И ко­гда это счас­тье, вдруг кос­нув­шее­ся ме­ня, при­дет и сю­да, на эту зем­лю, и бу­дет дол­го-дол­го, ни­кем не ос­корб­ле­ное, не оби­жен­ное, то­гда, очень мо­жет быть, я сно­ва вспом­ню о сво­ей, быв­шей ко­гда-то здесь охо­те...

Этот рас­сказ ро­дил­ся у Мо­ро­зо­ва лет пять то­му на­зад, но до сих пор он его так ни­ко­му и не по­ка­зал... По­ка­зать в охот­ничий жур­нал? Но ту­да мож­но бы­ло пи­сать толь­ко о том, что воз­но­си­ло охо­ту — ру­гать охо­ту в охот­ничьем жур­на­ле ка­те­го­ричес­ки за­пре­ща­лось... А ху­до­же­ст­вен­ная ли­те­ра­ту­ра вся­кую охот­ничью те­му счита­ла по­сто­рон­ней, третье­сте­пен­ной, а по­то­му, ко­нечно, и не бы­ло мес­та та­кой охот­ничьей ли­те­ра­ту­ре ни в ка­ких ли­те­ра­тур­но-ху­до­же­ст­вен­ных жур­на­лах.

Пе­ре­жи­ва­ния, в ко­то­рых Мо­ро­зов жил то­гда, ища объ­яс­не­ния сво­ему от­ка­зу от охо­ты в этих ра­зо­рен­ных людь­ми мес­тах, дав­но уже, бы­ло, под­за­бы­лись. Все бы­ло ему те­перь яс­но и про­сто: он не мог быть соучас­т­ни­ком-гра­би­те­лем, не мог вме­сте со все­ми до­би­вать то, что еще чуть те­п­ли­лось, жи­ло. Увы, у не­го не бы­ло сил и встать по­пе­рек это­му раз­бой­но­му дви­же­нию. Он был слиш­ком слаб, что­бы од­но­му сто­ять про­тив той мас­сы, ко­то­рая до сих пор тво­ри­ла ра­зор в его ле­су, на его озе­ре. Он мог толь­ко убе­ж­дать или быть при­ме­ром про­ти­во­по­лож­ных дей­ст­вий. Толь­ко на это Мо­ро­зов и на­де­ял­ся. И, чес­т­ное сло­во, его та­кая по­зи­ция по­мо­га­ла ему кое­-что и со­хра­нить здесь. Ви­дя его, не во­рую­ще­го, не гра­бя­ще­го ни лес, ни озе­ро, кто-то вдруг и об­на­ру­жи­вал со­весть и в се­бе, и ес­ли и не пре­кра­щал гра­беж со­всем, то по край­ней ме­ре уже не вел его здесь, ря­дом с Мо­ро­зо­вым... И то, что у лю­дей нет-нет да и об­на­ру­жи­ва­лась со­весть, Мо­ро­зо­ва ук­ре­п­ля­ло.

Но се­го­дня, по­сле Жор­ки­ной охо­ты, по­сле той ко­па­лу­хи, ко­то­рую он при­та­щил из тай­ги, дав­ниш­ний рас­сказ вспом­нил­ся сно­ва и вспом­нил­ся с преж­ней, ес­ли не с боль­шей бо­лью... Ведь не кто-то чужой, а Жор­ка, его Жор­ка, считай­те, почти он сам, со­вер­шил се­го­дня пре­сту­п­ле­ние пе­ред ле­сом.

Нет, Мо­ро­зов, как ожи­дал Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич Со­ко­лов, не взо­рвал­ся, не на­го­во­рил все­го горь­ко­го, обид­но­го — он про­сто про­молчал, но про­молчал так со­кру­ши­тель­но, как мог про­молчать в осу­ж­де­ние твое­го по­ступ­ка толь­ко Сер­гей Ми­хай­ло­вич Мо­ро­зов.

Спал ли сейчас Со­ко­лов или нет, Мо­ро­зов не за­ду­мы­вал­ся — он был сейчас сно­ва один со сво­им дав­но на­пи­сан­ным рас­ска­зом. Толь­ко те­перь за ок­ном не бы­ло лу­ны — за ок­ном се­го­дня рвал и ме­тал су­ма­шед­ший, не­весть от­ку­да взяв­ший­ся к вечеру ве­тер, буд­то этот ве­тер по­сле це­лой не­де­ли осен­ней доб­рой ти­ши­ны был ме­стью за со­вер­шен­ное се­го­дня.

Ве­тер бил вол­на­ми в бе­рег, гу­дел под кры­шей и су­до­рож­но рвал с кры­ши те­си­ну над са­мым ок­ном. Мо­ро­зов почти за­бы­вал­ся, со­гла­сив­шись со сту­ком те­си­ны и ре­вом вет­ра, за­бы­вал­ся, при­вык­нув к это­му ре­ву-вою, как вдруг в по­лу­сне, через вой и хрип сти­хии, раз­дал­ся на­стойчивый стук в ок­но... Тук-тук-тук...

Мо­ро­зов при­под­нял­ся с кро­ва­ти, от­вел с ок­на за­на­вес­ку, ни­ко­го, ко­нечно, не уви­дел в кро­меш­ной тьме, но за­жег свет, вы­шел в ко­ри­дор, а за­тем и от­крыл дверь на ули­цу...

На по­ро­ге под струя­ми до­ж­дя сто­ял чело­век в ко­рот­ком пла­ще и пле­те­ной кор­зин­кой в ру­ках. Мо­ро­зов впус­тил про­мок­ше­го стран­ни­ка и толь­ко тут, про­пус­кая сво­его ночно­го гос­тя впе­ре­ди се­бя в из­бу, до­га­дал­ся, что это же Са­ша, Са­ша Ку­рульчук, его за­ка­дычный друг, мо­ло­дой па­рень лет три­дца­ти трех— четы­рех, от ро­ж­де­ния бе­ло­рус, но вы­рос­ший здесь, в этих та­еж­ных мес­тах, жи­тель ле­со­руб­но­го по­сел­ка...

Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич слы­шал стук в ок­но, слы­шал, как Мо­ро­зов впус­тил в дом ночно­го гос­тя и как удив­лен­ный этим яв­ле­ни­ем спро­сил:

— От­ку­да ты, Са­ша, ка­ким пу­тем?

— Во­дой, на лод­ке.

— На ка­кой лод­ке? — еще раз уди­вил­ся Мо­ро­зов, зная, что с той сто­ро­ны озе­ра, от­ку­да, су­дя по все­му, и при­был к не­му бес­страш­ный пу­те­ше­ст­вен­ник, не бы­ло ни­ка­ких пут­ных ло­док. Бы­ли там толь­ко две-три ду­ше­губ­ки-плос­ко­дон­ки, на ко­то­рых и в тихую-то по­го­ду не вся­кий ре­шит­ся на та­кое пу­те­ше­ст­вие через все озе­ро. А тут еще шквал да сле­пая ночь...

— А так — оты­ска­лась ка­кая-то по­су­дин­ка, — от­ве­тил гость, стя­ги­вая с се­бя вы­мок­шую оде­ж­ду. — Ехал-то на мо­то­цик­ле, да от­ка­зал мо­тор. Я су­нул­ся в ко­нец озе­ра. А там ры­ба­ки — жмут­ся око­ло кос­тер­ка. Кос­те­рок чуть чадит, с до­ж­дем не спра­вит­ся ни­как. Ры­ба­ки се­ти пус­ти­ли еще до до­ж­дя. Вот так и ждут-га­да­ют, ка­кая ут­ром по­го­да. Я у них лод­ку и по­за­им­ст­во­вал до ут­ра. Уж про­сить бу­ду, Сер­гей Ми­хай­ло­вич, под­це­пи ут­ром к мо­тор­ке да от­та­щи му­жи­кам по­су­ди­ну, а то ведь со­всем про­дрог­нут. Им бы с ут­ра се­ти снять да и по до­мам в та­кую по­го­ду.

— От­ве­зу лод­ку, от­ве­зу, не вол­нуй­ся. Оде­вай­ся вот в су­хое да к сто­лу, к чаю...

— Чаю бы сейчас хо­ро­шо...

И Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич слы­шал, как за­шу­мел на­ко­нец са­мо­вар, как по­бе­жал из са­мо­ва­ра в за­вар­ной чай­ник струй­кой ки­пя­ток, и как по­сту­ки­ва­ли за­тем о блюд­ца чай­ные чаш­ки. По­сту­ки­ва­ли ред­ко — гость, а вме­сте с ним и хо­зя­ин до­ма пи­ли чай с удо­воль­ст­ви­ем, дол­го за­дер­жи­вая те­п­лые чаш­ки в ру­ках.

Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу то­же за­хо­те­лось это­го чудес­но­го чая, но он, не при­знав­шись сра­зу в том, что про­снул­ся, что не спит, ре­шил не вы­да­вать свою тай­ну со­всем. Он не от­клик­нул­ся да­же то­гда, ко­гда Мо­ро­зов по­звал его: мол, спишь ли — нет, Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, а то бы при­са­жи­вал­ся к са­мо­ва­ру, — и не до­ж­дав­шись от­ве­та сам от­ве­тил за Со­ко­ло­ва: спит, пусть спит — он се­го­дня по ле­сам с ружь­иш­ком по­бе­гал...

Мо­жет, что и не­при­лично­го, не­хо­ро­ше­го бы­ло в том, что Со­ко­лов во­лей-не­во­лей стал тай­ным сви­де­те­лем раз­го­во­ра-бе­се­ды за ночным са­мо­ва­ром двух дель­ных му­жи­ков, дер­жав­ших, ви­ди­мо, по­ка толь­ко про се­бя свою глу­бо­кую тай­ну. Но он не рас­каи­вал­ся, не ко­рил се­бя за это, ибо все, ус­лы­шан­ное им те­перь, в кон­це кон­цов взбод­ри­ло, ок­ры­ли­ло его, то­же бо­лею­ще­го ду­шой за род­ную зем­лю.

А два му­жи­ка: один по­стар­ше, дру­гой по­мо­ло­же, один пи­са­тель, дру­гой ле­со­руб, — по­сре­ди ночи и бур­ной не­по­го­ды, ос­тав­лен­ной за креп­ки­ми сте­на­ми кре­сть­ян­ско­го до­ма, у са­мо­ва­ра, воз­ле не­дав­но то­п­лен­ной печи, ве­ли ме­ж­ду со­бой об­стоя­тель­ный раз­го­вор о зем­ле, о ло­ша­дях, о трак­то­ре и о ко­ро­вах, о се­не, о лу­гах, об ов­се и ячме­не. Ве­ли раз­го­вор, ко­то­рый мо­гут вес­ти, по­жа­луй, толь­ко два справ­ных, дель­ных му­жи­ка-кре­сть­я­ни­на, жи­ву­щих ка­ж­дый сво­им соб­ст­вен­ным креп­ким хо­зяй­ст­вом.

Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич сначала вро­де бы ничего и не по­нял, слы­ша о том, как глу­бо­ко на­до па­хать зем­лю на той же го­ре Гор­ню­хе и что со­ха здесь бу­дет, по­жа­луй, мно­го лучше вся­ко­го плу­га, ибо пло­до­род­ный слой здесь не ве­лик и его раз­ру­шишь при па­хо­те плу­гом, а вот со­ха, как куль­ти­ва­тор, не пе­ре­во­рачива­ет пласт, не пор­тит пло­до­род­ный слой — толь­ко со­ху на­до сде­лать как-ни­будь по-дру­го­му, из со­вре­мен­ных ма­те­риа­лов... Ну, а ко­гда он со­об­ра­зил, что все это не во сне, то слу­шая даль­ше раз­го­вор-бе­се­ду Мо­ро­зо­ва со сво­им гос­тем, почему-то пред­ста­вил се­бе два­дца­тые го­ды на­шей ны­неш­ней ис­то­рии, ко­гда толь­ко­-толь­ко за­кончилась гра­ж­дан­ская вой­на, ко­гда от­ме­ни­ли прод­раз­вер­ст­ку, вве­ли прод­на­лог, и ко­гда кре­сть­я­не ста­ли под­ни­мать­ся, ожи­вать. И Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу, чес­т­ное сло­во, ка­за­лось, что он сейчас пе­ре­мес­тил­ся ту­да, в по­след­ние го­ды еди­но­лично­го сель­ско­го хо­зяй­ст­ва, ко­гда у рус­ско­го му­жи­ка-кре­сть­я­ни­на бы­ло столь­ко на­дежд на на­сту­пив­шую вро­де бы счас­т­ли­вую жизнь...

Но нет, все это про­ис­хо­ди­ло не то­гда, ше­сть­де­сят лет то­му на­зад — все это бы­ло сейчас, здесь, на Се­ве­ре, вот в этой са­мой де­ре­вуш­ке, ко­то­рую дав­но, по­жа­луй, не ка­са­лись ни­ка­кие кол­хоз­но-сов­хоз­ные пла­ны, где дав­но уже не рас­ти­ли ни­ка­кой хлеб и жи­те­ли ко­то­рой из всех кре­сть­ян­ских дел зна­ли те­перь, по­ди, толь­ко лук да кар­тош­ку да еще не за­бы­ли, как по­ста­вить ка­кой-ни­ка­кой сто­жок се­на, что­бы сдать его ме­ст­но­му сов­хо­зу за при­личные день­ги... Да, и этот-то сто­жок ста­ви­ли, по­жа­луй, боль­ше все­го по ну­ж­де, что­бы око­сить свой дом, из­ба­вить его от буй­ной лет­ней тра­вы, что сте­ной вста­ва­ла по по­лу­жи­вой де­ре­вуш­ке... Все это бы­ло здесь, се­го­дня, ко­гда, ка­за­лось, ни о ка­ком фер­мер­ском, еди­но­личном хо­зяй­ст­ве не мог­ло быть и речи...

Со­ко­лов ви­дел мно­го за­гра­ничных ферм, но боль­ше все­го за­пом­ни­лись ему фер­мы фин­ские, близ­кие, по­нят­ные нам, а тем бо­лее, вот это­му, здеш­не­му Се­ве­ру. И те­перь он слы­шал, как Мо­ро­зов, ни­ко­гда не вы­ез­жав­ший за гра­ни­цу, рас­ска­зы­ва­ет сво­ему со­бе­сед­ни­ку о тех же фин­ских фер­мах... Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич ви­дел эти фер­мы, но не за­пом­нил, ка­кой имен­но уро­жай по­лучают хо­зяе­ва фер­мы, не ос­та­вил сво­ей па­мя­ти ни­ка­ких эко­но­мичес­ких дан­ных та­ко­го еди­но­лично­го хо­зяй­ст­ва. А Мо­ро­зов рас­ска­зы­вал убе­ж­ден­но, что уро­жай зер­но­вых в той же Фин­лян­дии дос­ти­га­ет по­все­ме­ст­но три­дца­ти цент­не­ров с гек­та­ра, и тут же, сле­дом за Фин­лян­ди­ей при­во­дил дав­ниш­ние при­ме­ры сво­ей соб­ст­вен­ной стра­ны, вспо­ми­нал ка­кие-то мо­на­стыр­ские кни­ги, ка­кие-то гу­берн­ские ве­до­мо­сти и до­ка­зы­вал, что уро­жай на этих вот са­мых зем­лях, где те­перь ничего, считай, и не рас­тет, еще в очень да­ле­кие вре­ме­на был по­рой та­ко­вым, о ко­то­ром ны­неш­ним фин­ским фер­ме­рам, по­жа­луй, на­до еще и по­мечтать. И все это по­то­му, что на­воз еще то­гда, чуть ли не во вре­ме­на слав­но­го ца­ря Алек­сея Ми­хай­ло­вича Ро­ма­но­ва, а то и еще мно­го рань­ше, был на Ру­си то­ва­ром — на­воз, брат­цы, на­воз все­му начало...

И Мо­ро­зов со сво­им дру­гом-то­ва­ри­щем Са­шей при­ни­ма­лись те­перь считать уже на­воз, при­ки­ды­ва­ли, сколь­ко на­во­за на­до на ту же го­ру Гор­ню­ху, что­бы на­прочь за­гнан­ная нынче зем­ля ста­ла там по­преж­не­му щед­ро ро­дить... А за на­во­зом в циф­рах по­шел скот: сколь­ко на­до его иметь, что удоб­рить всю Гор­ню­ху. А за ко­ро­ва­ми шли цент­не­ры-пу­ды се­на, гек­та­ры лу­гов-па­ст­бищ и лу­гов-по­ко­сов, в ко­то­рых Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, чес­т­ное сло­во, увы, ничего не по­ни­мал. Но глав­ное то, что он по­ни­мал дру­гое: здесь шел раз­го­вор о жи­вой зем­ле, здесь бы­ла ве­ра в то, что эта зем­ля обя­за­тель­но ожи­вет, обя­за­тель­но вос­ста­нет, бу­дет под­ня­та... Но кем?

Со­ко­лов трез­во рас­су­ж­дал, что вряд ли мож­но на­де­ять­ся, что он, а вме­сте с ним и Мо­ро­зов, до­жи­вут до тех вре­мен, ко­гда мож­но бу­дет взять зем­лю и начать воль­ное кре­сть­ян­ское хо­зяй­ст­во... Да, ес­ли и ре­шит­ся все это уже зав­тра, и то вряд ли Сер­гей Мо­ро­зов ри­ск­нет за­пи­сать­ся в фер­ме­ры — на­вер­ное, и сил уже не хва­тит. Ведь зем­лю на­до брать на­дол­го, на век, а он, ми­лый Сер­гей Ми­хай­ло­вич, как и Со­ко­лов, уже про­жил свои пол­ве­ка. А про­жи­вет ли он еще столь­ко же?.. Да вряд ли при та­кой жиз­ни... Ко­нечно, фер­ме­ром-кре­сть­я­ни­ном мог бы стать сейчас вот этот, су­дя по го­ло­су, со­всем еще мо­ло­дой чело­век...

... Гос­по­ди Бо­же мой! Хра­нит­ся, есть еще си­ла-то, брат­цы! Есть еще си­ла-то в лю­дях — жи­вет еще в лю­дях зем­ля, креп­ко жи­вет! Это толь­ко по­ду­мать: ночь, мед­ве­жий угол, черт зна­ет где, и черт зна­ет, что тво­рит­ся во­круг — все раз­гром­ле­но, раз­ло­ма­но, рас­та­ще­но. По­гост. По­ги­бель. За­ка­зы­вай до­мо­ви­ну да и за­ка­пы­вай сам се­бя в зем­лю... А здесь яв­ля­ет­ся вдруг ка­кой-то жи­вой чело­век и яв­ля­ет­ся для то­го, что­бы по­го­во­рить-по­бе­се­до­вать о зем­ле, о се­не, о на­во­зе... Нет, не по­мечтать — это, брат­цы, не ма­ни­лов­щи­на, нет, здесь все очень точно, прочно. Здесь нет и ни­ка­ких пре­тен­зий на нечто не­обык­но­вен­ное — здесь все кру­тит­ся толь­ко во­круг пя­ти-де­ся­ти, мно­го — два­дца­ти гек­та­ров зем­ли, бро­шен­ной нынче на про­из­вол судь­бы. И яв­ля­ет­ся та­кой жи­вой, мо­ло­дой чело­век, что­бы све­рить свои пла­ны-на­ме­ре­ния с те­ми зна­ния­ми, ко­то­ры­ми Мо­ро­зов, ко­нечно, вла­дел...

... Вот те­бе и Мо­ро­зов, вот те­бе и мо­лодчина! Так что у не­го, брат­цы, в его во­ин­ст­ве не толь­ко ре­бя­та, плот­ни­ки-сто­ля­ры с то­по­ра­ми, в его во­ин­ст­ве и кре­сть­ян­ские ты­лы уже обес­печены. Вот вам, брат­цы, и Пре­зи­дент стра­ны, Рос­сии! Все хо­зяй­ст­во у не­го го­то­во: и строи­те­ли, и кре­сть­я­не под ру­кой!

Со­ко­лов, на­вер­ное, улы­бал­ся про се­бя, улы­бал­ся счас­т­ли­во, доб­ро. По­том сно­ва от­вле­кал­ся от сво­их ра­до­стей и сно­ва слы­шал раз­го­во­ры, те­перь уже о хо­му­тах и са­нях... Ря­дом с хо­му­та­ми и са­ня­ми шла бе­се­да о пи­ло­ра­ме, ко­то­рую ничего не сто­ит уст­ро­ить тут, в де­рев­не, ибо сю­да идут три элек­тричес­кие фа­зы, а ос­таль­ное раз плю­нуть, по­то­му что у гос­тя-еди­но­мыш­лен­ни­ка Мо­ро­зо­ва до­ма есть уже, при­па­се­ны и мо­тор и при­личные дис­ки, что­бы здесь на мес­те раз­ва­лить лес на дос­ку. Уж ка­кая жизнь, ка­кое строи­тель­ст­во здесь без дос­ки. А го­то­вых до­сок не на­ку­пишь­ся — дос­ка до­ро­гая, а лес-то мож­но брать на кор­ню, де­шев­ле, про­ще... Они го­во­ри­ли, как о де­ле уже ре­шен­ном, ко­то­рое мож­но начинать хоть зав­тра, с ут­ра, сра­зу по­сле чая, о строи­тель­ст­ве до­ма для та­ко­го вот фер­ме­ра, об­су­ж­да­ли, где лучше пас­ти скот, где лучше вы­брать ме­сто под вы­ко­сы, под се­но­кос, а где лучше по­се­ять ячмень и сколь­ко на­до зер­на для ско­та... Мо­ро­зов рас­ска­зал о ручных дро­бил­ках — мол, ячмень бы рас­тить и тут же пе­ре­во­дить его на ком­би­кор­ма. Со­бе­сед­ник Сер­гея Ми­хай­ло­вича тут же под­хва­ты­вал мысль, и в раз­го­вор уже вхо­ди­ли ка­кие-то мо­то­ры и при­во­ды, а сле­дом за ними и ки­ло­ват­ты вме­сто ручной ра­бо­ты...

... Гос­по­ди Бо­же мой! И как же здо­ро­во! И как же ши­ро­ко все в этих лю­дях гу­дит, бур­лит! Эх, ес­ли бы от­крыть эти бе­ре­га да и вы­пус­тить на во­лю все это дель­ное бур­ле­ние!.. А мно­го ли вот та­ких, как этот ночной гость?... И Со­ко­лов осо­бен­но жа­лел тут, что не мо­жет при­нять учас­тия в этом раз­го­во­ре, не мо­жет спро­сить и ус­лы­шать от­вет. Да, и зав­тра, по­жа­луй, ничего не спро­сить у Мо­ро­зо­ва — ведь не при­зна­ешь­ся же, что был сви­де­те­лем этой ночной бе­се­ды...

А хочет­ся, ох, как хочет­ся уз­нать, а мно­го ли здесь вот та­ких, как этот Са­ша-фер­мер?.. Пусть да­же и не­мно­го, — ус­по­каи­вал се­бя Ге­ор­гий Ва­лен­ти­но­вич, — пусть по­ка все­го один. Глав­ное, при­мер! Ведь под­ня­лись бы, по­тя­ну­лись! Обя­за­тель­но по­тя­нут­ся!..

... Гос­по­ди Бо­же мой! Нет, не про­жек­тер его ми­лый Мо­ро­зов! Все у не­го кня­зя, вои­те­ля-строи­те­ля, рассчита­но, под­го­тов­ле­но. Так все­гда и жил — ес­ли уж ска­жет, значит, ска­жет. Если уж есть, то дей­ст­ви­тель­но есть!..

... Гос­по­ди Бо­же мой! А ведь ожи­вет, по­ди, зем­ля-то, ожи­вет. Толь­ко при­шел бы кто-ни­будь ум­ный, боль­шой, да там, свер­ху, и рас­по­ря­дил­ся бы. И ска­за­ли бы лю­дям: бе­ри­те зем­лю, па­ши­те...

И Со­ко­лов к это­му раз­го­во­ру сно­ва вспом­нил то­го са­мо­го Оле­га, о ко­то­ром го­во­рил ему не­дав­но Мо­ро­зов. То­го са­мо­го Оле­га, ко­то­рый мечтал о плу­ге и ло­шад­ке, но умуд­рил­ся до ло­шад­ки и плу­га сжечь по пья­но­му де­лу ка­кой-то транс­фор­ма­тор-ак­ку­му­ля­тор и те­перь от­бы­ва­ет по­ло­жен­ный ему срок да­ле­ко от этих мест. То­гда этот Олег ка­зал­ся Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу по­след­ним жи­вым здесь чело­ве­ком, ко­то­рый мечтал о ло­ша­ди, о зем­ле: мол, и кончилось здесь все с этим чело­ве­ком, оп­ре­де­лен­ным те­перь в тюрь­му... Ан, нет, вы­хо­дит есть еще один не­ис­пра­ви­мый кре­сть­я­нин. И те­перь это силь­ный, сме­лый, трез­вый чело­век, а не пьянь, что мо­жет про­пить свое хо­зяй­ст­во. Нет, этот Са­ша-фер­мер бу­дет жить, бу­дет ра­бо­тать!

Вот так, на­слу­шав­шись и на­го­во­рив­шись с са­ми со­бой, Со­ко­лов и начал по­ти­хонь­ку за­бы­вать­ся, за­бы­вать­ся по­сле се­го­дняш­ней охо­ты, по­сле се­го­дняш­не­го гре­ха, со­вер­шен­но­го им в тай­ге. Он буд­то чем-то ис­ку­пил или по­ка ото­дви­нул от се­бя этот свой грех... Да, про­стит­ся ему его се­го­дняш­няя бе­да... Про­стит­ся хо­тя бы по­то­му, что об этом про­ще­нии про­сит он очень ис­крен­не...


МОСКВА

1997