Geum.ru

Совестью

Вид материалаКнига

Содержание


День шес­той
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   ...   44
ДЕНЬ ШЕС­ТОЙ


Мо­ро­зов от­вел от бе­ре­га лод­ку, усел­ся по­удоб­ней на зад­нем се­де­лыш­ке и кор­мо­вым вес­лом-ру­лем на­пра­вил лод­ку ту­да, где через ту­ман еле-еле уга­ды­вал­ся Бо­ду­нов ост­ров.

Со­ко­лов ос­то­рож­но при­под­нял вес­ла, не спе­ша за­вел их за се­бя и так­же ос­то­рож­но опус­тил в во­ду. Ут­рен­няя, не­мая во­да озе­ра, уже встре­тив­ше­го вме­сте с пер­вы­ми ночны­ми хо­ло­да­ми осень, по­хо­ди­ла на жид­кое мас­ло. Эта во­да-мас­ло не­слыш­но спа­да­ло с ло­пат­ки вес­ла и так­же не­слыш­но сно­ва при­ни­ма­ла в се­бя вес­ло.

Со­ко­лов опус­кал вес­ла в во­ду не­глу­бо­ко, он греб мед­лен­но, не то­ро­пил­ся, не час­тил, по­лучая удо­воль­ст­вие от ве­сел, во­ды и лод­ки. Ку­да плыть, он не ду­мал он про­сто греб се­бе и греб, с ра­до­стью ощу­щая явив­шее­ся к не­му от ве­сел те­п­ло. До­ро­гу через ту­ман по озе­ру про­кла­ды­вал его друг, кормчий, ру­ле­вой, и Ге­ор­гию Ва­лен­ти­но­вичу бы­ло лег­ко и спо­кой­но, как все­гда, ко­гда за путь-до­ро­гу, пред­стоя­щую им, от­вечал Сер­гей Мо­ро­зов.

Та­кой гус­той ту­ман, за­то­пив­ший со­бой все озе­ро вме­сте с ост­ро­ва­ми и бе­ре­га­ми, случил­ся в этом го­ду, по­жа­луй, в пер­вый раз. Еще то­гда, ко­гда они пи­ли чай пе­ред до­ро­гой, ту­ман не ка­зал­ся слиш­ком гус­тым, и ост­ров на­про­тив де­рев­ни был бо­лее-ме­нее ви­ден, но к то­му вре­ме­ни, ко­гда они со­бра­лись и вы­шли из до­ма к лод­ке, ту­ман буд­то ра­зом за­гус­тел и за­крыл со­бой все во­круг. И сейчас Мо­ро­зов ско­рей толь­ко по преж­ней па­мя­ти вел лод­ку к Ост­ро­му мы­су Бо­ду­но­ва ост­ро­ва.

Этот ост­ров, что ле­жал как раз на­про­тив его до­ма, он очень лю­бил. Нет, на озе­ре бы­ли и дру­гие ост­ро­ва, и боль­ше Бо­ду­но­ва, и с бо­лее звучны­ми име­на­ми. Ну, на­при­мер, ост­ров Ор­лец!.. Что за Ор­лец и от­ку­да взял­ся здесь по­сре­ди глу­бо­кой лес­ной во­ды, Мо­ро­зов до сих пор так и не до­га­дал­ся. Прав­да, не до­га­дал­ся он, да и не у ко­го уже бы­ло спро­сить, от­ку­да взя­лось и на­зва­ние Бо­ду­нов – что это за Бо­ду­нов, он то­же не знал. Но за­то все, что про­ис­хо­ди­ло на Бо­ду­но­ве ост­ро­ве за по­след­ние де­сять лет, Мо­ро­зов знал не­пло­хо, и ско­рей все­го вот имен­но эти зна­ния, эти раз­гад­ки тайн не­боль­шо­го участ­ка су­ши, до сих пор со­хра­нив­ше­го се­бя сре­ди кру­тых волн мо­гучего озер­но­го пле­са, и оп­ре­де­ли­ли со­бой то осо­бо неж­ное чув­ст­во, ка­кое он и пи­тал к Бо­ду­но­ву.

Лю­би­ли этот ост­ров и его мальчиш­ки. Считай, что и вы­рос­ли они здесь под зна­ком Бо­ду­но­ва. Всю зи­му в Мо­ск­ве они со­би­ра­лись жить толь­ко на ост­ро­ве, жить ро­бин­зо­на­ми, строи­ли пла­ны, го­то­ви­ли не­об­хо­ди­мое сна­ря­же­ние. Пер­вым от­крыл свою ост­ров­ную ро­бин­зо­на­ду стар­ший сын, а за­тем пе­ре­нял у не­го страсть к Бо­ду­но­ву и млад­ший. И Мо­ро­зов ста­рал­ся ни­как не ме­шать им в этом чис­том дви­же­нии. У ре­бят для пу­те­ше­ст­вий на Бо­ду­нов все­гда бы­ла на­го­то­ве лод­ка. И те­перь не они у не­го, а он у них де­ли­кат­но ин­те­ре­со­вал­ся: не со­би­ра­ют­ся ли ро­бин­зо­ны к се­бе в ша­лаш — нель­зя ли ему взять у них по­ка лод­ку для дру­гих нужд...

От­ту­да, с Бо­ду­но­ва, при­но­си­ли его мальчиш­ки рас­ска­зы о гнез­дах и птен­цах си­зых чаек, о лан­ды­шах, что, стре­мясь упор­но к све­ту, про­би­ва­ли свои­ми еще сла­бень­ки­ми, но со­б­ран­ны­ми в тру­бочку-ко­пье лис­точка­ми про­шло­год­ние, плот­но ук­рыв­шие зем­лю ли­стья осин. У млад­ше­го сы­на од­но вре­мя да­же за­ня­тие та­кое бы­ло: при­бу­дет в де­рев­ню и сра­зу на ост­ров по­мо­гать лан­ды­шам — сни­мать с неж­ных зе­ле­ных тру­бочек-ли­сть­ев про­би­тую ими про­шло­год­нюю ли­ст­ву.

А еще на Бо­ду­но­ве ост­ро­ве дру­гой раз по вес­не шли, и весь­ма бо­га­то, гри­бы-сморчки. Нет, они почти ни­ко­гда не со­би­ра­ли эти ред­кие для здеш­них мест ве­сен­ние гри­бы — они толь­ко ра­до­ва­лись встрече с ни­ми, за­по­ми­на­ли мес­та, где по­яв­ля­лись сморчки, а за­тем ка­ж­дую но­вую вес­ну про­ве­ря­ли эти мес­та: как эти гри­бы-сморчки на этот раз?

Ко­гда-то здесь на ост­ро­ве па­ха­ли и что-то, го­во­рят, сея­ли. За­тем бро­си­ли почему-то па­хать и се­ять и в начале ка­ж­до­го ле­та на боль­шом пло­ту, сра­бо­тан­ном спе­ци­аль­но для этой це­ли, от­прав­ля­ли на ост­ров всех де­ре­вен­ских овец, что­бы не ме­ша­лись под но­га­ми и не па­ко­сти­ли по ого­ро­дам. За­тем и овец пе­ре­ста­ли от­прав­лять на Бо­ду­нов: плот для пе­ре­воз­ки ско­та ку­да-то по­де­ва­ли, а ос­тав­шие­ся жи­те­ли де­ре­вуш­ки сми­ри­лись с вечным торчани­ем овец под ок­на­ми до­мов и как-то со­глас­но при­ня­ли для се­бя и по­сто­ян­ную вой­ну-про­ти­во­стоя­ние с ов­ца­ми из-за ого­ро­дов у до­ма. Прав­да, и ого­ро­ды воз­ле до­мов, как и вся жизнь лю­дей в ок­ру­ге, те­перь то­же по­скуд­е­ли, сми­ри­лись с по­те­ря­ми. Что те­перь там, на этом го­ре-ого­ро­де: кар­тош­ка да ред­ко лук... Кар­тош­ке ов­цы не страш­ны, а вот лу­ку, прав­да, от этой ско­ти­ны дос­та­ет­ся. Но лук мож­но по­са­дить где в не­боль­шом рас­сад­ничке и по­лучше та­кой рас­сад­ничек-ого­ро­дик ого­ро­дить — так и оса­ду про­ще дер­жать.

Сло­вом, не ста­ло на Бо­ду­но­ве ни паш­ни, ни ско­ти­ны, и по преж­ней паш­не и па­ст­би­щу под­ня­лись тут же гус­тые лу­го­вые тра­вы. И ка­кое-то вре­мя это до­ро­гое се­вер­ное раз­но­тра­вье, на ко­то­ром мож­но дер­жать по зи­ме лю­бую ско­ти­ну без вся­ких ви­та­мин­ных и прочих до­ба­вок, еще пом­ни­ли — сколь­ко-то вре­ме­ни еще на­ве­ща­ли Бо­ду­нов ост­ров с ко­сой. А там за­ле­ни­лась и ко­са вме­сте с людь­ми: хло­пот­но почему-то ста­ло лю­дям хо­дить за ло­ша­дью, за­ме­ни­ли ее со­всем ма­ши­ной, а без ло­ша­ди по льду с ост­ро­вов се­на и не дос­та­нешь — про­ва­лит­ся ма­ши­на под лед. Так и ос­та­лись все на­ши ост­ро­ва без лю­дей.

Уш­ли с ост­ро­вов лю­ди, и по­нем­но­гу, по­ти­хонь­ку, но упор­но, яс­но в сво­ей жи­вой це­ли на преж­ние зем­ли, уст­ро­ен­ные людь­ми, по­шел буй­ны­ми кус­та­ми лес. И ес­ли жизнь в де­рев­не хи­ре­ла, те­ря­ла по­след­ние си­лы и ин­те­рес к са­мой жиз­ни, ес­ли лю­ди сда­ва­лись и гиб­ли, то ря­дом с чело­вечес­ким за­пус­те­ни­ем во­всю под­ни­ма­лась жизнь трав, ле­са, птиц и прочей жи­вой тва­ри, ка­кую до это­го тес­нил чело­век.

Уш­ли с Бо­ду­но­ва лю­ди, и тут же на ост­ров при­бы­ли си­зые чай­ки. Сначала две-три па­ры, а те­перь с вес­ны до се­ре­ди­ны ле­та, до той по­ры, как вста­нут на кры­ло птен­цы, над ост­ро­вом си­зые чай­ки вьют­ся це­лым об­ла­ком. По­дой­ди, сунь­ся ту­да — вски­нут­ся пти­цы над сво­ей зем­лей, над сво­им до­мом бе­лой сплош­ной ста­ей. И от­сту­пишь, убе­жишь от разъ­я­рен­но­го пер­на­то­го вой­ска.

По­шел по Бо­ду­но­ву лес, при­бы­ла на ост­ров и вся­кая дру­гая пти­ца. Здесь, на­про­тив до­ма Мо­ро­зо­ва, с этой бо­лее лес­ной сто­ро­ны ост­ро­ва, ве­лись те­перь из го­да в год и дроз­ды, и зяб­ли­ки, и пе­ночки, и слав­ки, и чечеви­цы, а не­дав­но при­был сю­да, в оль­хо­вый бу­ре­лом, и гром­ко объ­я­вил о сво­ем при­бы­тии сам со­ло­вей...

А ка­кие чудес­ные тра­вы здесь на Бо­ду­но­ве! Пом­нит, по­ди, еще зем­ля преж­ний уход-ста­ра­ние чело­ве­ка, вот и пло­дит уди­ви­тель­ную по си­ле и яр­ко­сти тра­ву. Лу­го­вые ва­силь­ки здесь вы­ше поя­са, та­вол­га с го­ло­вой ук­ро­ет. Жел­то-зе­ле­ным ков­ром-бар­ха­том чина лу­го­вая — со­би­рай, су­ши, лечи де­ти­шек по зи­ме от мо­с­ков­ско­го каш­ля. Под бе­ре­за­ми, на сол­нечной сто­ро­не, са­мый лучший для всех лечений, вер­хо­вой, не спря­тав­ший­ся в те­ни ле­са, зве­ро­бой. Чуть ни­же, ук­рыв­шись от солн­ца ряд­ком оль­хи, лу­жок гор­ле­ца-кра­сав­ца. Торчат вы­со­ко над дру­гой тра­вой фио­ле­то­вы­ми ог­ня­ми-фа­ке­ла­ми его го­лов­ки-сул­танчики. Кра­си­во, ве­се­ло от них.

А над тра­ва­ми пыш­ны­ми шап­ка­ми мо­ло­дые бе­рез­ки. А за бе­рез­ка­ми ряд к ря­ду са­мый лучший, что ни на есть жер­де­вой осин­ник... Вот и этот осин­ник, иду­щий на ого­род­ное жер­дье, то­же по­мо­га­ет Мо­ро­зо­ву ре­шать очеред­ную при­род­ную за­дачу. Ру­бят-ру­бят этот жер­дев­ник ка­жет­ся, нет боль­ше – весь вы­ру­би­ли. Сколь­ко те­перь рас­ти этой оси­не до но­вых жер­дей? А гля­дишь, два-три го­да прой­дет — и сно­ва на Бо­ду­но­ве хва­та­ет осин на жер­ди для ого­ро­да.

Все здесь есть на этом ост­ро­ве, все за­гад­ки, все за­дачи. И тра­ге­дии свои, ны­неш­ние, то­же есть...

Вот уже, ка­жет­ся, тре­тий год мучает Мо­ро­зо­ва ут­ка-кря­к­ва... Тре­тий год эта ут­ка без вы­вод­ка, без утят. А бы­ло все­гда — в начале ка­ж­до­го ле­та по­ка­жет­ся де­рев­не все ути­ное се­мей­ст­во: ра­но ут­ром, по­ка спит еще ос­нов­ной на­род, к де­рев­не, к са­мым мос­ткам, с ка­ких бе­рут во­ду, при­ве­дет ут­ка пер­вый раз сво­их пу­ши­стых ма­лы­шей. При­ве­дет, слов­но по обычаю, по­ка­зать лю­дям: вот, мол, мы ка­кие — и в этом го­ду мо­лод­ца­ми!

Здесь, у этих мос­тков, по ле­ту под­ни­ма­ет из во­ды свои фио­ле­то­вые го­лов­ки во­дя­ная гречиха. Чуть поз­же, и за этой гречихой ста­нет при­плы­вать по ут­рам с Бо­ду­но­ва ути­ная стай­ка... А за­тем утя­та под­ни­мут­ся на кры­ло, а там и по­про­ща­ют­ся осе­нью с де­рев­ней. По­про­ща­ют­ся до но­вой вес­ны... И не стре­ля­ли вро­де бы ни­ко­гда рань­ше этих сво­их уток. Так уж ве­лось не­дав­но по при­личным де­рев­ням — бе­рег­ли, ува­жа­ли жи­вую жизнь, ка­кая са­ма ока­зы­ва­ла те­бе, чело­ве­ку, до­ве­рие.

Но что-то вдруг рух­ну­ло, сло­ма­лось — и вот уже тре­тий год ут­ка без утят... Так­же при­бы­ва­ет она по вес­не вме­сте с се­лез­ня­ми, так­же ка­ж­дую вес­ну слы­шит Мо­ро­зов это зна­ко­мое при­зыв­ное ути­ное "кря-кря-кря". Так­же, со­пер­ничая друг с дру­гом, от­стаи­вая пра­во на серд­це бу­ду­щей ма­те­ри, "жвяк-жвяк-жвяк", жвя­ка­ют по вес­не над Бо­ду­но­вым ост­ро­вом кря­ко­вые се­лез­ни. За­тем се­лез­ни, от­празд­но­вав ве­сен­нюю свадь­бу, уле­та­ют ку­да-то в иные мес­та, уле­та­ют ли­нять, раз­де­вать­ся от па­рад­ных ве­сен­них одежд, при­ме­рять пе­ред осе­нью оде­ж­ды по­скром­ней, по­про­ще. И Мо­ро­зов сно­ва и сно­ва ждет: а мо­жет быть, все-та­ки хоть на этот год по­да­рит ут­ка и Бо­ду­но­ву ост­ро­ву и ему сво­их утят...

Но нет! Что-то не по­лучает­ся — не про­ис­хо­дит ро­ж­де­ния но­вой жиз­ни. Что это? Мо­жет быть, ка­кая-то ны­неш­няя хи­мия-от­ра­ва вме­ша­лась в судь­бу этой пти­цы? Не уби­ва­ет са­му ут­ку, но за­ка­зы­ва­ет путь к про­дол­же­нию ро­да...

Со­всем не­дав­но дос­та­лись Мо­ро­зо­ву ма­те­риа­лы фин­ских ученых, из ко­то­рых сде­лал он еще раз страш­ный вы­вод: лю­бая ны­неш­няя жизнь-грязь не уби­ва­ет вро­де бы те­бя са­мо­го, а уби­ва­ет тво­их бу­ду­щих де­тей!.. В Бал­тий­ском мо­ре рез­ко со­кра­ти­лась чис­лен­ность тю­ле­ней. Нет, жи­ву­щие в мо­ре тю­ле­ни еще не по­ги­ба­ют вро­де бы от гряз­ной во­ды – они вро­де бы и не ис­пы­ты­ва­ют осо­бых не­удобств от это­го, как и чело­век, хва­таю­щий для сво­их удо­воль­ст­вий-раз­влечений все, что ни пред­ло­жит ему рек­ла­ма – хва­та­ет и по­гру­жа­ет­ся в слад­кую смерть, те­ша свою ут­ро­бу и за­бы­вая о судь­бе де­тей. И тю­ле­ни, ока­за­лось, са­ми по се­бе еще и не гиб­нут, и свадь­бы свои справ­ля­ют вро­де бы, как пре­ж­де, но вот три чет­вер­ти са­мок уже не спо­соб­ны про­из­во­дить на свет де­те­ны­шей – хи­мия, за­гряз­нив­шая во­ды Бал­тий­ско­го мо­ря, от­ру­би­ла им пу­ти к про­дол­же­нию жиз­ни: у се­ми­де­ся­ти пя­ти са­мок тю­ле­ней из ста не­об­ра­ти­мо по­ра­же­ны де­то­род­ные ор­га­ны и им уже ни­ко­гда не при­дет­ся стать ма­те­ря­ми.

Да, дру­зья, все то же са­мое и у лю­дей, что и у тю­ле­ней – еди­на при­ро­да во всем: и в выс­ших ра­до­стях, и в са­мых тяж­ких рас­пла­тах за из­ме­ну сво­ей при­ро­де!.. Не­у­же­ли и здесь, с на­шей бе­до­ла­гой-ут­кой все то же са­мое?!.. А мо­жет, все-та­ки это не хи­мия, не грязь, про­из­ве­ден­ная на­ми, а во­ро­нье?..

Ост­рый мыс, ко­то­рый сле­до­ва­ло обо­гнуть, что­бы даль­ше как-то ис­кать в ту­ма­не до­ро­гу через озер­ное пле­со, су­дя по все­му был уже ря­дом, по ле­вую от Мо­ро­зо­ва ру­ку. Вот как раз здесь, у Ост­ро­го мы­са Бо­ду­но­ва ост­ро­ва его почти все­гда и встречали во­ро­ны...

Здесь, у са­мой во­ды, над на­ряд­ны­ми зе­ле­ны­ми вол­на­ми гус­тых кус­тов ивы, чужим, ни­как не­нуж­ным все­му это­му празд­нично­му ве­личию жиз­ни во­ды и ле­са, не­жи­вым, ко­ря­вым ство­лом-об­руб­ком мерт­во стоя­ла ста­рая, дав­но по­гиб­шая бе­ре­за. У нее дав­но уже не бы­ло вет­вей, и вме­сто них из се­до­го ство­ла-об­руб­ка в раз­ные сто­ро­ны без­образ­но торчали еще не спрев­шие до кон­ца куль­ти, та­кие же ко­ря­вые, как и сам ствол.

Ка­за­лось, что этот об­ру­бок-ствол вме­сте с куль­тя­ми быв­ших вет­вей дав­но сгнил и дав­но дол­жен был упасть под вет­ром или еще в ка­кую-ни­будь не­по­го­ду. Но все не­по­го­ды про­хо­ди­ли, про­хо­ди­ли все вет­ры-шква­лы, а эта мерт­вая, су­хая бе­ре­за по-преж­не­му ко­ря­во торчала почти на са­мом Ост­ром мы­су.

Здесь, на этой мерт­вой бе­ре­зе, обычно и вос­се­да­ли ме­ст­ные во­ро­ны.

Ка­за­лось, что это во­ро­нье, пре­бы­вав­шее в бла­жен­ном со­стоя­нии, ничто и ни­кто не вол­ну­ет.

Но так толь­ко ка­за­лось. Эта се­рая сво­ра пре­крас­но зна­ла и Мо­ро­зо­ва, и его лод­ку, все­гда зор­ко сле­ди­ла за всем в ок­ру­ге и по­зво­ля­ла се­бе пре­бы­вать в ви­ди­мой без­мя­теж­но­сти лишь до тех пор, по­ка лод­ка Мо­ро­зо­ва не при­бли­жа­лась к ним на рас­стоя­ние ру­жей­но­го вы­стре­ла. И тут все во­ро­нье, буд­то по ко­ман­де, ра­зом сни­ма­лось со сво­их на­си­жен­ных мест и, слов­но по­па­дав вниз с бе­ре­зы, бес­след­но исчеза­ло в кус­тах.

С во­ро­на­ми Мо­ро­зов вое­вал, вое­вал от­кры­то и не­при­ми­ри­мо, и толь­ко по­сто­ян­ная вой­на-про­ти­во­стоя­ние по­мо­га­ла как-то сдер­жи­вать эту раз­бой­ную се­рую сво­ру...

По зи­ме во­ро­ны ку­да-то раз­ле­та­лись из де­рев­ни – здесь, воз­ле не­сколь­ких жи­вых до­мов ос­та­ва­лось зи­мо­вать со­всем не­мно­го птиц. Во­ро­ны-зи­мов­щи­ки ве­ли се­бя тут за­ис­ки­ваю­ще, скром­но, слов­но без­дом­ные ни­щен­ки, и Мо­ро­зов сам был гре­шен, жа­лел птиц, пе­ре­жи­вав­ших вме­сте с ним зим­ние хо­ло­да, и нет-нет да и под­ки­ды­вал им что-ни­будь из ос­тат­ков со сво­его сто­ла.

Нет, в нем ни­ко­гда не бы­ло го­то­вой не­на­вис­ти ни к ка­ко­му вра­гу, и тут он хо­ро­шо по­ни­мал рус­ских сол­дат, ко­то­рые начали по­след­нюю вой­ну с Гер­ма­ни­ей, не умея не­на­ви­деть про­тив­ни­ка – не­на­висть при­шла к ним уже по­том, ко­гда уви­де­ли они жен­щин, ста­ри­ков и де­тей, за­мучен­ных фа­ши­ста­ми. Мо­ро­зов не знал в се­бе не­на­вис­ти ни к ка­ко­му жи­вот­но­му – он ува­жал и во­ро­ну за ее ум, на­ходчивость, по­ра­жал­ся, как го­во­рят в нау­ке, пла­стичным по­ве­де­ни­ем этой пти­цы, а про­ще — уме­ни­ем при­спо­со­бить­ся к лю­бым ус­ло­ви­ям жиз­ни. И тут, по зи­ме, ко­гда все­го две-три во­ро­ны оби­та­ли в де­рев­не вме­сте с ним да с баб­кой Ва­си­ли­сой, у Мо­ро­зо­ва бы­ла воз­мож­ность и по­ра­жать­ся умом этих птиц, вы­жи­ваю­щих в лю­бой си­туа­ции...

С ка­ким тер­пе­ни­ем до­жи­да­лись по­рой эти во­ро­ны, ко­гда ры­бак, про­мыш­ляв­ший по льду на зим­нюю удочку оку­ней, на­ко­нец за­вер­шит свою ра­бо­ту и от­пра­вит­ся до­мой!.. А что ес­ли не под­бе­рет он ка­ко­го окунь­ка-па­лечни­ка, то есть са­мую за­ху­да­лую ры­беш­ку раз­ме­ром все­го с па­лец... А что ес­ли ос­та­вит он на льду воз­ле лун­ки ка­ко­го ер­шиш­ку-за­мо­ры­ша, случай­но под­це­пив­ше­го­ся на крючок... А ес­ли и не ос­та­нет­ся ры­беш­ки, то на ху­дой случай хоть об­ры­вок чер­вя или ка­кую кор­ку хле­ба мож­но бу­дет по­доб­рать за чело­ве­ком. И ви­дя, как та­кая во­ро­на часа­ми мерз­нет, до­жи­да­ет­ся где-ни­будь на де­ре­ве, ко­гда ры­бак за­вер­шит свою рыб­ную лов­лю и от­пра­вит­ся до­мой, Мо­ро­зов, чес­т­ное сло­во, ис­крен­не жа­лел тут во­рон и нет-нет да и под­бра­сы­вал им то не­боль­шо­го окунь­ка, то ер­ши­ка, то плот­вичку. Но эта жа­лость к во­ро­нам у не­го бы­ст­ро про­хо­ди­ла, как толь­ко на­сту­па­ла вес­на.

Стои­ло чуть при­греть солн­цу, и к ним в де­рев­ню уже при­бы­вал це­лый во­ро­ний от­ряд. И тут Мо­ро­зов еще раз под­твер­ждал для се­бя дав­нее пра­ви­ло, по­мо­гав­шее чело­ве­ку ог­ра­дить се­бя от вся­ких па­ра­зи­тов-на­хлеб­ни­ков: од­на во­ро­на это во­ро­на, с дву­мя во­ро­на­ми еще мож­но вес­ти ка­кие-то бе­се­ды о мир­ном со­сед­ст­ве, но три-четы­ре во­ро­ны – это уже шай­ка, а то и це­лая бан­да, к ко­то­рой обычные чело­вечес­кие от­но­ше­ния, по­стро­ен­ные на все­об­щем ми­ло­сер­дии, уже не при­ме­ни­мы.

И со­брав­шись к вес­не в де­рев­не та­кой шай­кой-бан­дой, во­ро­ны тут же за­бы­ва­ли свое не­дав­нее сми­ре­ние-мученичес­т­во, с ко­то­рым они еще толь­ко вчера до­жи­да­лись у лун­ки ры­ба­ка за­ху­да­ло­го ер­ши­ка или на ху­дой случай об­ры­вок чер­вя, и при­ни­ма­лись тас­кать от лун­ки до­бы­тую то­бой ры­бу пря­мо у те­бя на гла­зах...

Про­свер­лишь од­ну лун­ку, пой­ма­ешь здесь сколь­ко-то окунь­ков, но­вую про­свер­лишь чуть в сто­ро­не, что­бы уга­дать, ку­да пе­ре­мес­тил­ся оку­не­вый от­ряд, зай­мешь­ся тут рыб­ной лов­лей и за­бу­дешь вдруг о тех ры­беш­ках, ко­то­рые ос­та­лись на льду сза­ди те­бя все­го в ка­ких-то де­ся­ти­-пят­на­дца­ти ша­гах. Ог­ля­нешь­ся, да позд­но – ута­щи­ли твою до­бычу во­ро­ны. И как ус­пе­ли?! Как по­доб­ра­лись?! И си­дят те­перь, ко­гда при­бы­ли в чис­ле, на де­ревь­ях во­круг те­бя не сми­рен­но, не про­ся­ще, как толь­ко вчера, а на­гло, над­мен­но – ку­да все де­ва­лось? – так и ка­жет­ся, что и те­бя-то рас­тер­за­ли бы, ес­ли смог­ли, и не вспом­ни­ли бы тут о том кус­ке хле­ба, ко­то­рым де­лил­ся ты с ни­ми по зи­ме... Вот па­ра­зи­ты!

И что ин­те­рес­но... Лад­но бы уле­та­ли от нас по зи­ме все во­ро­ны до од­ной – не ос­тав­ля­ли бы нам сво­их сес­тер-ни­ще­нок. То­гда бы и не тро­га­ли во­ро­ны на­ше серд­це, не те­ря­ли бы мы бди­тель­но­сти и при­ни­ма­ли бы по вес­не во­ро­ньи от­ря­ды долж­ным об­ра­зом. Ан, нет — раз­жа­ло­бят нас во­ро­ны зи­мой, раз­мягчит­ся на­ше серд­це, и про­стим по зи­ме этим тва­рям все их­ние преж­ние гре­хи. Вот тут-то, ко­гда раз­мягчим­ся ду­шой, раз­жа­ло­бим­ся, и явит­ся к нам, как снег на го­ло­ву, во­ро­ний раз­бой­ный от­ряд. И не го­то­вы мы при­нять его, не ус­пе­ва­ем ожес­точить­ся, со­об­ра­зить, что к чему, из­ба­вить­ся от вчераш­ней жа­ло­сти не ус­пе­ва­ем. Бе­ри нас те­п­лень­ких в по­сте­ли...

Отъ­ев­шись по зи­ме где-то по го­род­ским по­мой­кам и под­наб­рав­шись за зи­му та­мош­них ли­хих обычаев, на­ши дачни­цы-во­ро­ны, не до­воль­ст­ву­ясь, ко­нечно, те­ми ма­лы­ми от­хо­да­ми, ка­кие ос­та­ют­ся от од­но­го-двух жи­вых по зи­ме до­мов, тут же по ран­ней вес­не и при­ни­ма­ют­ся пра­вить свои по­ряд­ки...

Есть на на­шем озе­ре ост­ро­вок по име­ни Чаичий. Су­дя по все­му и на­зва­ние свое по­лучил он по озер­ным чай­кам, ве­се­лым, друж­ным пти­цам. Пти­цы эти с ко­фей­ны­ми го­лов­ка­ми, слов­но с на­де­ты­ми на ли­цо мас­ка­ми, из­дав­на ве­лись на Чаичьем ост­ров­ке, ве­лись, как и по­ло­же­но у озер­ных чаек, об­ще­жи­ти­ем-ко­ло­ни­ей. И об­ще­жи­тие это бы­ло здо­ро­во-силь­но, по край­ней ме­ре, почти все во­ро­ньи ата­ки озер­ные чай­ки то­гда от­би­ва­ли. Но тут случилась бе­да. Кто-то из за­ез­жих, а мо­жет быть, и ме­ст­ных ду­ра­ков взял да и под­жег по вес­не Чаичий ост­ров. К то­му вре­ме­ни у озер­ных чаек уже бы­ли гнез­да, а в них яй­ца. К счас­тью, пла­мя, ра­зом схва­тив­шее про­шло­год­нюю тра­ву, не обош­ло весь ост­ро­вок, а вско­ре ткну­лось в во­ду и здесь как-то уня­лось. Но часть ост­ров­ка вы­го­ре­ла и вы­го­ре­ла вме­сте с птичьи­ми гнез­да­ми.

Ко­нечно, как во­дит­ся, на лю­бую гарь-по­жа­ри­ще тут же по­жа­ло­ва­ли на­ши во­ро­ны и, воз­мож­но, очень при­лично здесь по­жи­ро­ва­ли, ра­зы­скав по­гиб­шие в ог­не клад­ки яиц. На­пу­ган­ные по­жа­ром чай­ки вро­де бы и не об­ра­ти­ли сра­зу вни­ма­ния на ви­зит се­рых гос­тей, но по­том спо­хва­тились, за­го­мо­ни­ли еще громче и во­ро­ны все-та­ки уб­ра­лись, не до­б­рав­шись как буд­то в этот раз до жи­вых гнезд. Уб­ра­лись, но до­ро­гу за­пом­ни­ли. И не раз Мо­ро­зов и в тот зло­по­лучный год, и на дру­гую вес­ну ви­дел этих во­рон, про­мыш­ляю­щих воз­ле ос­тат­ков об­ще­жи­тия озер­ных чаек.

А про­мыш­ля­ли тут во­ро­ны по­ра­зи­тель­но на­гло. Ка­кая-то из них молча под­би­ра­лась к ко­ло­нии птиц и, от­си­дев­шись мир­но сре­ди кочек, вдруг начина­ла ис­тош­но во­пить, объ­яв­ляя все­об­щую тре­во­гу. Чай­ки, ви­ди­мо, по­ни­ма­ли этот тре­вож­ный сиг­нал, тут же по­ки­да­ли свои гнез­да и взмы­ва­ли вверх в по­ис­ках вра­га... А в это вре­мя во­ро­на-про­во­ка­тор, толь­ко что по­дав­шая сиг­нал тре­во­ги, скок-скок к ближ­не­му гнез­ду и тюк-тюк клю­вом раз-дру­гой – и нет боль­ше в гнез­де толь­ко что ле­жав­ших там яиц... И так изо дня в день, ду­ря до­верчивых птиц и как-то увер­ты­ва­ясь на об­рат­ном пу­ти от атак-воз­мез­дия, вер­ши­ло во­ро­нье свое чер­ное де­ло.

Будь бы чай­ки в преж­нем чис­ле, в преж­ней си­ле, не смог­ли бы, ду­маю, во­ро­ны так бы­ст­ро из­вес­ти птичью ко­ло­нию на на­шем Чаичьем ост­ров­ке. Но тут случилось то, что и долж­но бы­ло случить­ся: враг-па­ра­зит сра­зу на­ки­нул­ся на ос­ла­бев­ший, по­те­ряв­ший преж­ние си­лы ор­га­низм и до­бил его до кон­ца... И те­перь на всем озе­ре жи­вут две или три па­ры этих ми­лых, но, увы, очень до­верчивых соз­да­ний – озер­ных чаек, но уже ни­ко­гда эти пти­цы не на­ве­ща­ют свой преж­ний ост­ро­вок.

...Вот, дру­зья, и еще од­на на­ша ны­неш­няя, на этот раз во­ро­нья, за­дача... Не толь­ко хи­мию и прочую грязь при­вел за со­бой чело­век –при­вел он за со­бой и осо­бую жизнь, да­же не жизнь, а ан­ти­жизнь, что ли, – не­жить, ко­то­рая сле­ду­ет за на­ми все­гда по пя­там и до­би­ва­ет то, что не смог­ли мы до­бить са­ми. Сколь­ко все­го ле­таю­ще­го, бе­гаю­ще­го, пла­ваю­ще­го уничто­жил или ра­зо­гнал в сто­ро­ны чело­век! А вот кры­сы тут как тут – все­гда сле­дом за их Ве­личес­т­вом людь­ми. Все­гда ря­дом и во­ро­ны. И что ин­те­рес­но, всех сво­их бо­лее-ме­нее мир­ных со­се­дей чело­век по­еда­ет, стре­мит­ся до­быть для кот­ла: тут и ло­си, и зай­цы, и те­те­ре­ва, и вся­кая прочая так на­зы­вае­мая охот­ничья дичь. А вот во­рон не едят. Раз­ве­лись они, мно­го их, а не едим и ни­ку­да в де­ло по­ка не при­спо­со­бим. Да и крыс то­же вро­де бы по­ка не едим. Вот и вы­хо­дит, что у этих спут­ни­ков чело­ве­ка и вра­гов вро­де бы ни­ка­ких нет. А пи­щи им вдо­воль.